Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича

Первому из уровней социальной действительности – морфологическому, соответствует эколого-морфологическое время. Оно связано в первую очередь с земледелием, охотой и иными способами освоения природных богатств путем их использования и переработки. Для представлений об этом времени характерны континуальность, идеи о цикличности развития, натуралистические концепции общества. Но в этой временной перспективе заложены элементы человеческого творчества, которые постоянно изменяют ее качественные характеристики. Так, использование техники в сельском хозяйстве и иных отраслях вносят в эту временную перспективу элементы других перспектив[592].

Характерное для следующего уровня – уровня социальной организации – социальное время отличается провоположно направленными тенденциями к сохранению социальной структуры и иерархии и их постоянному обновлению. Если первая из этих тенденций и является доминирующей, поскольку фиксирует нормы, правила, стандарты, необходимые для сохранения социального единства, то вторая тенденция (обновления) является ее диалектическим дополнением. Любое социальное бытие немыслимо только как стабильное и структурированное существование: неотъемлемой чертой бытия является динамизм, который может быть в течение долгого времени скрыт под «корой» институтов и норм (то, что мыслитель называл «обманчивым временем»). Но рано или поздно динамизм социальной организации проявляется в непосредственном вмешательстве политических, военных, религиозных деятелей в развитие организации. Тогда континуальность стремительно сменяется дисконтинуальностью, а «обманчивое время» демонстрирует скрытый до той поры динамизм. Удастся ли организации в этих условиях сохранить себя и свою временную перспективу, зависит не столько от успеха в реставрации порядка и старых институтов, сколько от способности этой организации следовать скрытой логике развития ее социального времени[593].

На уровне социальных моделей и символов временные перспективы определяют развитие форм социального поведения, отражаемого (всегда только относительно) в регулярном повторении тех или иных социальных практик. Нормы, модели, символы служат ориентирами для развития этих форм и в зависимости от своей адекватности реальной социальной динамике могут быть в той или иной степени эффективными. С этой точки зрения на данном уровне преимущество имеет регулярное поведение, для которого свойственно линейное время, континуальность и преемственность, предсказуемость социального движения. Такая тенденция, однако, не исключает обратной перспективы – влияния указанных символов и норм на социальную динамику (примером могут служить революции в России и Франции, реформы в Японии начала XX в. и т. п.). В этом, последнем аспекте время благодаря новым символам может оказаться ориентированным как вперед, так и назад и тем самым сбиться с рутинной преемственности на революционную изменчивость. Поэтому на данном уровне можно, как правило, наблюдать взаимодействие и сменяемость тех перспектив, которые Гурвич называл «запаздывающим» и «опережающим себя» временем, и соответственно «ожесточенную борьбу между прошлым и будущим за обладание настоящим»[594].

Время уровня социальных ролей и коллективных ожиданий само по себе характеризуется высокой степенью дисконтинуальности, поскольку ролевые установки находятся в постоянном конфликте. Ролевой конфликт может иметь место даже в индивидуальном поведении, не говоря уже о группах, классах, глобальных обществах, каждое из которых содержит широчайший спектр ролей. Гурвич считает, что, вопреки распространенному воззрению, социальные роли далеко не всегда отличаются четкостью установок, моделей поведения и идеологической платформы – зачастую они образуются спонтанно либо же существуют виртуально, не реализовываясь в социальной действительности до определенного момента. Это тем более свойственно коллективным ожиданиям, которые лишь задают направление действий, оставляя место конфликту норм, ценностей и ролевых установок[595]. Поэтому социальному времени на этом уровне присущи «неожиданные толчки, непредвиденные замедления и ускорения ритма… тенденция к сочетанию с другими более устойчивыми формами времени»[596]. Для данного уровня характерна смена циклического, обманчивого и опережающего себя времени. Прошлое, настоящее и будущее находятся здесь в постоянной конфронтации, и, несмотря на видимую стабильность и доминирование настоящего по отношению к прошлому и будущему, коллективные ожидания могут быть обращены в любом из этих направлений при стремительной смене набора доминирующих норм и ценностей. В то же время эти ожидания могут стать объектом критического переосмысления, социального моделирования со стороны элиты (властвующей, интелектуальной, религиозной), которая иногда способна если не изменить их, то по меньшей мере внести в них элемент неопределенности.

Следующий уровень социальной действительности – уровень символов, коллективных идей и ценностей – благодаря относительной устойчивости представляет собой своеобразную опору для предыдущего уровня. Именно здесь, по мнению мыслителя, сосредоточены основы таких социальных явлений, как язык, знание, культура. Но и этот «фундамент социальной жизни» подвержен стремительным и неожиданным изменениям, поскольку возможны разрывы между знаком и означаемым, символом и символизируемым, идеей и ее предметом. Подобный динамизм смягчается за счет свойственного культуре формализма (здесь Гурвич соглашается с Г. Зиммелем), замедляющего социальные ритмы из-за поиска адекватных форм выражения ценностей, знаков и символов. В данной временной перспективе имеет место «борьба между замедлением и ускорением, которая не сводится ни к чередованию, ни к компромиссу»[597]. Это приводит к своеобразному типу развития, когда «кристаллизованные» в формах идеи, символы, ценности оказываются уже устаревшими с точки зрения социальной динамики и вновь нуждаются в обновлении. Подобная скорость социальной динамики объясняет интуитивную склонность мыслителей формулировать идеи «на будущее», чтобы придать им актуальность. Поэтому так часто в истории случается, что идеи, символы или ценности «опережают» свое время и находят признание только в последующих поколениях. Иное может иметь место при революционных преобразованиях (Возрождение, Реформация, Французская революция), когда социальные процессы пытаются догнать развитие идей и ценностей, но «к сожалению, в истории человечества подобные периоды времени взрывного социального творчества очень коротки по сравнению с другими временными перспективами»[598].

Гурвич не останавливается на данных классификациях и пытается охарактеризовать социальное время, свойственное отдельным формам социабельности. Соглашаясь, что такая классификация может иметь только относительное значение из-за бесконечного разнообразия видов[599], мыслитель считает ее возможной и выделяет шесть временных перспектив, соответствующих трем формам интенсивности социальной интеграции и трем видам социального взаимодействия[600].

Социальная масса как форма интеграции развивается преимущественно в рамках иррегулярного времени, иногда переходя в ракурс обманчивого времени. Первая перспектива характерна для пассивных социальных масс, вторая – для активных. Будущее и прошлое часто проецируется в настоящее, подготавливая почву для утопий и мифов, к которым социальные массы оказываются особенно восприимчивы. Однако «овладение» своими временными перспективами, т. е. их понимание и концептуальное оформление, для этой формы социального единства оказывается невозможным, за исключением тех случаев, когда массы втянуты в революционные преобразования, проводимые ведущими социальными классами и группами (например, новые представления о времени, возникшие в ходе Французской революции).

В рамках общности восприятие времени имеет, как правило, стабильное выражение, что объясняется направленностью этой формы социальной интеграции на сохранение статус-кво между пассивным и активным развитием, на преемственность развития. Социальная динамика сопряжена с попыткой закрепить в символах, нормах и ценностях имеющие место фактические взаимосвязи и потому оказывается континуальной, преимущественно соединяющей настоящее с прошлым. «Овладевая» временем с помощью концепций и символов, данная форма интеграции обнаруживает тенденцию к консерватизму, к поощрению развития «длительного» времени.

Всеединство как форма социальной интеграции, как правило, ориентируется на будущее, в которое проецируются идеалы человеческого общежития. Но если всеединство зиждется на гетерономных заповедях и нормах, то такая проекция оказывается обращенной назад, в прошлое, ко временам откровения этих заповедей. Поэтому фактически для всеединства характерно циклическое представление о времени, ориентиром для которого является золотой век, имевший место в прошлом и грядущий в будущей эсхатологической перспективе. «Обладание» временем и подчинение его общине здесь возможно только через мистико-сакральные церемонии, ритуалы и обряды, которые, в свою очередь, задают ритм социальной динамике общин-всеединств. Эти последние оказываются подчиненными своим ритуалам и обрядам. Такая временная перспектива не дает возможности для целерационального социального творчества, поэтому по мере того как общины, базирующиеся на принципах всеединства, формулируют для себя рационализированные цели и способы их достижения, они начинают распадаться и реконструироваться в общности.

Остановимся теперь на трех видах социального взаимодействия, о которых говорит Гурвич. Для такого вида, как разграничение, иррегулярность времени представляет обычную ситуацию: конфликты, антагонизмы или, наоборот, проявления солидарности и любви предполагают разнонаправленность социальной динамики. Интенсивность эмоциональной составляющей этой динамики (страхи, симпатии, сомнения) напрямую зависит, по мнению ученого (который в этом аспекте повторяет идеи своего наставника Л. И. Петражицкого), от скорости протекания данных эмоций. Но социальное развитие устанавливает определенные рамки для стабильных форм проявления этих эмоций, что дает начало мистическим обрядам посвящения, национальным стереотипам поведения, социальным иерархиям. Таким образом, иррегулярное время дополняется запаздывающим или длящимся временем.

Применительно к сближению можно констатировать только эффективность этих двух последних временных перспектив (запаздывающего и длящегося времени): сближение подразумевает доверие, понимание и способность координации, что, по мнению Гурвича, вырабатывается только с течением времени. Поэтому иррегулярность оказывается несвойственной данному виду социального времени, концептуализация которого также представляется трудноосуществимой.

Смешанная форма взаимодействия, сочетающая в себе элементы как сближения, так и разделения, является наиболее распостраненной в современном обществе. В действительности в этой форме происходит сочетание и уравновешивание противоположно направленных эмоций, что служит нормативации социального общения. Так, из желания обменять товар и страха при этом его потерять рождается договор как форма нормативации социального взаимодействия. Все подобные нормативные или организованные проявления взаимодействия зарождаются именно на рубеже сближения и разграничения и способны сочетать сразу несколько временных перспектив. Например, при заключении договора актуальным оказывается опережающее себя время (проецирование результата в будущее), а при его исполнении – запаздывающее время (желание сторон получить причитающееся раньше назначенного срока), в случае споров и неясностей – обманчивое время (несовпадение ожиданий сторон договора)[601].

Гурвич продолжает начатую им классификацию временных перспектив применительно ко всей разработанной им микро– и макросоциологической структуре общества. После изучения времени различных форм социабельности мыслитель дает детальный, хоть и лишенный научного интереса, анализ временных перспектив множества выделенных им видов социальных групп (по длительности, по открытости доступа и т. п.). Подобный анализ временных перспектив, выглядящий весьма натянутым, Гурвич проводит и в отношении других видов социальных групп (более 50). Здесь, так же как и в других разделах своей «динамичной» социологии, мыслитель подчеркивает вероятностный и нестабильный характер социальных процессов – процессов протекания социального времени. Даже если извне группа может казаться устойчивой формой взаимодействия, ее глубинный анализ вскрывает множество конфликтов, характерных для внутренней жизни группы. Поэтому ученый указывает на то, что, несмотря на кажущуюся стабильность социальных групп, их социальное время очень изменчиво и подвижно[602].

В качестве примера можно привести один из видов классификации – по длительности существования. Так, в группах длительных (существование которых связано с волей или существованием их членов – семья, предприятие и т. п.) и постоянных (государство, церковь и т. п.) преобладает задерживающееся на себе время, время альтернативы между задержкой и ускорением, а также циклическое время. Эти группы способны контролировать и иногда даже концептуализировать свое время. Для кратковременных групп (митинг, толпа и т. п.) характерно опережающее себя время и иррегулярное время. Данные группы могут воспринимать свое время, но к его концептуализации оказываются неспособны – они заимствуют соответствующие атрибуты (календарь, времяисчисление и т. п.) у глобальных обществ или у социальных классов[603].

Более интересным с теоретической точки зрения представляется анализ временных перспектив социальных классов, основной особенностью которых оказывается их способность к овладению временем и его концептуализации. Если такие сильные формы социальных групп, как государство или церковь, целенаправленно и зачастую безрезультатно стремятся к господству над временем, то социальные классы концептуализируют свое время, не прикладывая к этому никаких видимых усилий. По мнению мыслителя, это происходит благодаря стремлению каждого социального класса к самоотождествлению с тем или иным глобальным обществом в настоящем (вытесняя при этом все остальные социальные классы), прошлом или будущем[604]. Другая характерная особенность социальных классов – отсутствие единой политической и иной организации при существовании множества враждующих в рамках одного класса партий, фракций и т. п. – обусловливает по общему правилу преобладание обманчивого времени как основной временной перспективы любого класса[605]. Применительно к каждому классу Гурвич выделяет следующие особенности временных перспектив.

Крестьянство. Связь с сельским хозяйством и с религиозными представлениями объясняет преобладание в данном классе циклического времени, выражающегося в сезонном круговороте сельскохозяйственных работ и ежегодном повторении религиозного календаря и мистических обрядов. Этот социальный класс поощряет традицию, преемственность и такие основополагающие институты общества, как семья. Отсюда вторая доминирующая временная перспектива – запаздывающее время долгой длительности. Развитие и внедрение новых технологий дает доступ в жизнь крестьянства обманчивому времени, которое под видом традиционных ценностей и норм вводит в оборот новые принципы, постепенно видоизменяющие жизнь данного класса. Разного рода социальные катаклизмы не длятся в крестьянской среде и их результаты быстро интегрируются в традиционный уклад, поэтому иррегулярное время не находит здесь прочной основы. Для крестьянства важно обладание временем, его концептуализация, что осуществляется в рамках религиозных и мистических представлений[606].

Буржуазия. Первоначально бросающаяся в глаза направленность этого социального класса на прогресс на деле, по мнению Гурвича – убежденного социалиста, критически воспринимавшего роль и значение буржуазии для развития социума, – в значительной мере нейтрализуется и сводится на нет скрытой тенденцией к сохранению традиционного уклада экономики. Преследуя главную свою цель (извлечение прибыли и сохранение собственности), считает ученый, буржуазия препятствует прогрессивному развитию общества, основное направление которого Гурвич видел в становлении института коллективной собственности и в «социализации» частной собственности. Поэтому данному классу не свойственна та временная перспектива, которая обычно составляет основу его идеологии (прогресс, опережающее себя время), – здесь имеет место обманчивое время, где происходит жесткая борьба между запаздывающим и опережающим себя временем. Это время даже преобладает над другой, сходной временной перспективой – временем альтернативы между задержкой и ускорением, поскольку из-за конфликта между идеологией (прогресс) и фактическим интересом (сохранение собственности) происходит не размеренное чередование двух разных темпов развития, а их спонтанная смена в результате изменения баланса сил. В целях организации производства буржуазия заинтересована в обладании временем, его концептуализации и стандартизации.[607]

Пролетариат. Гурвич видел роль данного класса во введении в социальную жизнь новых институтов индустриального самоуправления и коллективной собственности. Таким образом, этот класс характеризовало стремление к инновации и к социальной революции. Поскольку другие социальные классы, по мнению мыслителя, препятствовали в этом пролетариату, а существующие социальные порядки не позволяли быстро и эффективно переориентироваться, то основной временной перспективой пролетариата мыслилось время стихийных изменений. Это время соответствовало задаче данного класса и комбинировалось с другой ведущей временной перспективой – опережающим само себя временем. Овладение социальным временем и его концептуализация оказываются не рационализованными, как в случае буржуазии, а скорее эмоциально окрашенными, а потому представлениям о времени в этом классе свойственен некоторый утопизм[608].

Средний класс и технобюрократия. Гурвич не рассматривает «средний класс» как некую социальную целостность – для него речь может идти о множестве посредующих звеньев между основными социальными классами. То, что называется средним классом, на самом деле, считает мыслитель, представляет собой конгломерат социальных групп, объединяющих интеллигенцию, чиновников и мелких предпринимателей. У каждой из них – свои интересы, своя идеология и свои временные перспективы, которые вступают в конфликт с временными перспективами других равноположных групп. Поэтому здесь даже не может идти речь о социальном классе как таковом, а для данного социального сегмента оказывается характерен «временной хаос», где преобладает иррегулярное время. То же самое можно сказать и о технобюрократии, состоящей из разнородных социальных групп, для которых в той или иной мере характерна тенденция к объединению в социальный класс. И в рамках технобюрократии разные временные перспективы различных социальных групп вступают между собой в конфликт. Так, если для занятых планированием групп чиновников свойственно опережающее себя время, то для групп технических специалистов характерно время чередования между ускорением и замедлением, а бюрократические группы государственных чиновников зачастую живут в условиях запаздывающего времени долгой длительности. Данному сегменту в целом не свойственны тенденции к обладанию временем или его концептуализации[609].

Еще одним срезом для изучения социального времени является анализ временных перспектив глобальных обществ. Здесь Гурвич следует своей классификации, подразделяющей глобальные общества на две основные группы (первобытные общества и исторические общества), добавляя еще концептуально автономную категорию «глобальной социальной структуры». Эта последняя характеризует общую систему социально-политических и культурных балансов в мире и отличается относительной стабильностью, медленностью инновационных процессов и соответственно единой и иерархизированной временной структурой[610]. В отличие от нее, «жизненное» время глобальных обществ оказывается мобильным, а временные перспективы постоянно сменяют друг друга в рамках каждого из таких обществ.

Для первобытных обществ в целом характерно так называемое мифологическое время, в котором совмещаются и взаимодействуют циклическое время, задерживающееся на себе время и иррегулярное. Обладание временем здесь практически невозможно – эти общества подчинены своему времени; концептуализация же происходит в рамках мифологии и религии. В эпохи перехода этих обществ в историческую перспективу доминирующим становится обманчивое время[611].

Историческим обществам, наоборот, свойственно стремление обладать своим временем, что и отличает их от обществ первобытных. Первым историческим обществом Гурвич считал «харизматическую теократию», для которой был характерен интересный разрыв между официальным, идеологизированным временем (циклическое – повторяющее священные обряды) и фактическим временем (опережающее себя время и задерживающееся на себе время, отражающие реальные временные перспективы повседневной жизни социума, в котором неуклонно проявляются тенденции к рационализации). Примерно такая же ситуация складывается в патриархальных обществах, где преобладает задерживающееся на себе время, которое борется с инновационными тенденциями, приносимыми в социальную жизнь обманчивым временем[612].

В силу существующей социальной структуры время в феодальном обществе характеризуется крайним плюрализмом. Каждая социальная группа имеет свою автономную временную иерархию: если, к примеру, для церкви или крестьянства обычным является циклическое время, то для городских ремесленников и цеховиков – опережающее себя время. По мере укрепления государственной власти обществу навязывается одна из временных иерархий, как правило, церковная. Церковь, в свою очередь, вступает в компромисс с другими социальными группами и их временными перспективами, в результате чего циклическое время сочетается с опережающим себя временем. В феодальном обществе происходит четкая концептуализация времени, ведущая к обладанию временем путем повсеместного введения стандартов его количественного измерения[613].

Доминирующей временной перспективой следующего исторического типа глобальных обществ – городов-полисов, трансформирующихся в империи, – является опережающее себя время. Общество становится хозяином своего времени, которое рассматривается как возможность творчества и прогресса. Но эти тенденции характерны только для верхних слоев общества, тогда как преимущественная часть социума по-прежнему живет в циклическом или задерживающемся времени. Поэтому вектором движения времени является борьба между несколькими временными перспективами[614].

Раннекапиталистические общества, с одной стороны, стремятся к прогрессу, а с другой – сильно зависят от новых технологий. Поскольку любой технологический процесс предполагает стабильность, задержку, то время альтернативы между прогрессом и задержкой является основным для этого типа глобальных обществ. Здесь больше внимания, чем в других обществах, уделяется приемам управления временем, и девиз «время – деньги» становится характерным выражением данной тенденции. Одновременно происходит концептуализация времени, прежде всего в рамках технических, а затем и экономических потребностей[615].

Общества развитого капитализма имеют временную систему с еще более ярко выраженными противоречиями. Характерные для капитализма противоречивые тенденции к прогрессу и одновременно к регуляции социальных процессов сообразно технологическим параметрам производства вызывают борьбу двух временных перспектив – опережающего себя времени и задерживающегося на себе времени. К этим двум перспективам присоединяется еще и свойственное экономическим процессам в эпоху капитализма иррегулярное время, отображающее колебание экономики между кризисами и экономическими подъемами. Концептуализация времени происходит в рамках разных социальных классов неодинаково, поэтому в обществе имеют место конфликты разных систем измерения времени.

Но, как было продемонстрировано выше, данная позиция зиждется на предположении о единстве временных структур и систем человечества. В этом смысле концепция социального знания, по Гурвичу, не сводится только к обособлению разных систем знания в зависимости от той или иной социальной группы, которая такие системы порождает[616]. Подобная позиция, действительно характерная для первых работ мыслителя по социологии знания, была затем[617] изменена в пользу признания существования общих систем знания, свойственных глобальным обществам и имеющих приоритет (в смысле значения для формирования эталонов коллективной ментальности).

Концепция социального времени была последним научным достижением мыслителя. Она логически завершала «гиперэмпирический» проект Гурвича, дополняя лишенную социального содержания типологию конкретным анализом временных перспектив, позволяющих исследователю ориентироваться в динамике форм социабельности. Так же как и применительно к типологическому анализу, эта концепция принципиально не опирается на объективные критерии, а потому создает впечатление схематичности и формальности. Но, как было отмечено выше, данный схематизм был целенаправленным и позволял Гурвичу вписать свою социологическую доктрину в рамки релятивизма собственной диалектики. Возможно, в ущерб убедительности своей теории, мыслитель последовательно реконструировал социологическое знание в соответствии со сформулированными им методологическими принципами. Закончить в той или иной степени ему удалось только два охарактеризованных выше аспекта (типологический и временной), тогда как правовая концепция, к изучению которой мы приступаем, не претерпела существенных изменений даже с учетом кардинальных изменений научного мировоззрения Гурвича в диалектический период творчества. Сформулированная в общих чертах еще в 1930-х годах, правовая концепция так и осталась по большому счету основанной на феноменологической философии, в то же время подготовив почву для переориентации в 1940-е годы научного мировоззрения мыслителя.

II. Юридический аспект

1. Общая характеристика

Правовые воззрения Гурвича были сформированы под действием различных и порой противоречивых интеллектуальных влияний, что придало им известную долю оригинальности. Об этих влияниях уже было достаточно сказано выше: прежде всего речь идет о роли идей Ф. В. Тарановского и Л. И. Петражицкого, которые послужили основой для дальнейшего развития теории мыслителя. Впоследствии эти идеи были дополнены феноменологическими представлениями, идеями Дюркгейма и его школы, концепциями правового реализма. В свою правовую теорию Гурвич интегрировал политическую философию Фихте и Прудона, а также – в меньшей степени – воззрения и представления других мыслителей (Сен-Симона, Бергсона и др.). Подобная интегральность учения Гурвича о праве выделяет это учение на фоне существовавших в первой половине XX в. правовых концепций, большинство из которых тяготело к той или иной форме методологического монизма. Мыслитель синтезировал в своей теории элементы разных правовых концепций, разных типов правопонимания, различных философско-правовых культур (среди которых главная роль принадлежит русской, немецкой, французской и американской школам философско-правовой мысли).

Учение Гурвича о праве, равно как и иные направления его исследований, складывалось в контексте критического переосмысления тенденций развития предшествующих и современных направлений правовой мысли: большинство концепций ученого представляют собой не итог последовательного развития его мысли, а результат критики концепций иных мыслителей. В этом смысле правовое учение Гурвича было неразрывно связано с эволюцией философско-правовой мысли в XX в. В правовой доктрине ученого удачно сочетались черты, характерные для различных, зачастую противопоставляемых друг другу подходов к праву: социологической и феноменологической юриспруденции, с одной стороны, и идеал-реалистической традиции В. Соловьева и его школы – с другой; правового реализма и нормативизма; наконец, юснатурализма и юридического позитивизма, которые Гурвич оригинально интегрировал в учение о праве позитивном, одновременно укорененном в социальном бытии и связанном с абсолютными ценностями (в чем залог действенности, эффективности права).

Примечательно, что правовое учение Гурвича, так же как и учение о праве другого основоположника социологии права – О. Эрлиха, имело в качестве исходной позиции критику нормативистского и этатистского позитивизма. Как и в концепции Эрлиха, эта критика уже обозначает в общих чертах основы правовой теории, которая будет детально развита позже. Выражая несогласие с концепцией нормативистского позитивизма Г. Кельзена Гурвич писал, что общепринятые теоретические «аксиомы логического нормативизма» приводят к использованию технических приемов работы с нормативным материалом для изучения правовой действительности. Формулировать на основе такой техники смысл самого права является глубочайшим заблуждением[618], поскольку правовая действительность не исчерпывается собственно нормативным материалом, но бесконечно его превосходит[619]. Собственно нормативно-правовая система государства представляет собой систему взаимосвязанных моделей поведения, санкций за их нарушения, способов разрешения социальных и межиндивидуальных конфликтов, символов и социальных ценностей, значимых для определенной социальной группы или групп в определенный исторический период; для использования этой системы вырабатывается определенная юридическая техника. Такая техника не может полностью отражать реалии социальной жизни, зачастую отстает от них и сама изменяется под воздействием спонтанного развития правовой действительности[620]. Соответственно, и логика построения и интерпретации этой системы не может дать полного представления о праве в целом.

Нельзя, по мнению ученого, согласиться с утверждениями о государстве как о единственном правотворящем органе общества: право существует и помимо государства и его структуры, и ошибкой механистического мировоззрения Нового времени является перенесение видимых условий существования права в современном обществе на иные исторические эпохи[621]. Гурвич соглашается, что применительно к современным условиям трудно отрицать доминирующую роль государства в формировании правопорядка – это результат своеобразной «эволюции» регулятивных механизмов от недифференцированных, синкретичных форм к специальным механизмам. Право государства не является единственным возможным способом существования права, наряду с ним существуют иные способы закрепления нормативных фактов. Между правом государства, социальным, каноническим, международным и другими системами права возможны конфликты и коллизии, которые приводят к проблеме взаимосвязи права и государства. Само государство ученый определяет как блок социальных групп, организованных по территориальному принципу, основанный на безусловном принуждении и не терпящий неподчинения[622]. Государство также может быть понято как часть права: «в правовой действительности государство предстает озерцом в огромном, охватывающем его со всех сторон море права»[623]. Гурвич указывает на следующие принципы взаимосвязи права и государства: право и государство не должны отождествляться; ни право, ни государство не могут мыслиться как нечто качественно превосходящее друг друга; право и государство не могут быть полностью независимыми друг от друга; основой государственной организации является право, поэтому нельзя говорить о неправовом государстве[624].

Такая позиция не влечет умаления или отрицания государственного суверенитета, который составляет существенный признак государства. В этом плане мыслитель предлагает разделять разные виды суверенитета. Суверенитет с социологической точки зрения может определяться как преобладание в любой из социальных групп единого над множеством, центростремительных сил над силами центробежными[625] – таким суверенитетом может обладать любая социальная группа (здесь нельзя отождествлять разные виды суверенитета: политический (которым в абсолютной мере обладает государство), юридический, экономический и т. д.). В социальной действительности плюрализм суверенных порядков трансформируется в иерархию взаимоподчинения: суверенитет групп подчиняется суверенитету социального класса, нации, церкви; суверенитет последних подпадает в сферу верховенства глобальных обществ[626] – из этого положения ученый выводит примат международного права по отношению к праву национальному[627].

Вместе с тем нельзя говорить о том, что государственное право носит подчиненный характер и имеет низшую ценность, чем право социальное, – точка зрения, высказываемая французской исследовательницей Э. Серверен: «Гурвич пытался утвердить спонтанное право для утверждения демократии, которая должна была бороться против государственного права»[628]. Как мы помним, мыслитель был категорическим противником разного рода иерархий и подчеркивал относительность любой схемы взаимоподчиненности социальных явлений. И если в определенные периоды истории преобладает спонтанное, корпоративное или церковно-мистическое право, то из этого не следует, что не может существовать социальных констелляций, в которых будет доминировать право государственное (выше мы привели пример прогрессивного влияния государственного права, оказывающегося более близким к идеалу справедливости, чем право социальное – рабовладение, крепостничество и другие социальные структуры, которые находят интуитивное признание на уровне права социального, но подвергаются реформам государственного права). Поэтому, если использовать термины диалектики Гурвича, в отношениях между государственным и социальным (спонтанным) правом речь идет о взаимодополняемости, но не о конфликте, который хоть и может иметь место, но обязательным не является.

Мыслитель отказывается от традиционного взгляда на право как на способ социальной интеграции в рамках общества: основой права является плюрализм проявлений социабельности в форме нормативных фактов. Вслед за Л. Дюги и О. Эрлихом Г. Д. Гурвич утверждает, что право может существовать не только в рамках государства, но в любой другой социальной группе: для возникновения права достаточно «объективного признания нормативного факта»[629], которое и является актом реализации права. Такое признание происходит на коллективном интуитивном уровне и представляет собой познавательный акт, не связанный напрямую ни с организованным волеизъявлением, ни с угрозой принудительной силы. Применительно к процессу признания речь идет именно о коллективном, надындивидуальном признании, но не о рефлексии отдельных индивидов по поводу соответствия нормы неким априорным идеалам[630]. Соблюдение нормы означает внутреннюю интуитивную осмысленность социального поведения[631]. В этом аспекте Н. С. Тимашев указывал на сходство идей Гурвича с концепциями социетальной регуляции МакИвера, идеальных паттернов Линтона и правовой этики самого Тимашева[632].

Нелегко отнести концепцию Гурвича к одной из отраслей теоретического знания о праве: теории, философии или социологии права. Этому есть ряд причин. Во-первых, правовое учение Гурвича всегда находилось в процессе эволюции, и мыслитель акцентировал свое внимание на разных аспектах феномена права. К примеру, некоторые исследователи вполне обоснованно считают, что правовая концепция Гурвича эволюционировала от философии к социологии права[633]. Однако нужно иметь в виду, что сам Гурвич не проводил строгой границы между этими двумя дисциплинами, которые представляли для него скорее два аспекта одной научной теории. Показательно в этом плане то, что в своих работах он колебался между разными обозначениями данной дисциплины: «философия права», «социология права», «юридическая социология», «социологическая теория права».

Во-вторых, мыслитель предлагал свое собственное видение предмета и метода каждой из вышеназванных дисциплин, а по отношению к социологии права как научной дисциплины Гурвича вообще можно рассматривать как одного из основоположников.

И в-третьих, Гурвич рассматривал право как целостное социальное явление, знание о котором может быть только интегральным. Поэтому он не придавал большого значения разделению теоретического знания о праве на отдельные сектора, хотя и не отрицал наличия такого деления. Свою концепцию Гурвич не относил напрямую к какой-либо отдельной дисциплине и говорил о ней как о синтезе. Соответственно, необходимо рассматривать правовое учение Гурвича как относящееся сразу к трем дисциплинам: теории, философии и социологии права.

Утверждая интегративный характер знания и науки о праве, ученый, тем не менее, предлагает свое видение разграничения этих научных дисциплин. Он проводит различие между теорией права (наукой социального регулирования, создающей специальные приемы юридической техники), философией права («созерцательное» изучение целей и ценностей, лежащих в основе юридической техники) и социологией права (научное изучение полноты социальной действительности права)[634]. Мнимый конфликт между этими дисциплинами основывается на неправильной трактовке их предмета и метода – единство предмета (правовая действительность) и различие задач и методов обусловливают принципы взаимоотношений и сотрудничества между данными отраслями научного знания[635]. Говоря о взаимосвязи теории и социологии права[636], Гурвич перефразирует высказывание М. Ориу: «недостаток социологии уводит от права, но избыток социологии возвращает к нему»[637].

Социология права среди этих трех дисциплин привлекала особое внимание Гурвича, поскольку она была относительно новым научным направлением, не ассоциировавшимся тогда ни с какой конкретной философской доктриной[638]. В силу этого Гурвич чувствовал себя намного более свободным в формулировании своих «революционных» методологических принципов именно в рамках социологии права, поскольку философия права, как давно сложившаяся дисциплина с многовековой историей, обрекала на ограниченность комбинациями озвученных ранее идей и взглядов, а теория права, по общему убеждению современников Гурвича, была призвана служить исключительно интересам юридической практики. Поэтому принципы правового учения Гурвича с 1940-х годов формулировались «под знаменем» социологии права, хотя в современной научной терминологии его учение можно отнести скорее к философии или к теории права.

Гурвич определяет социологию права как научную дисциплину, изучающую полноту социальной действительности права; исследующую функциональную взаимосвязь между видами, отраслями, системами права и сферами социальной жизни; анализирующую изменения роли права в обществе и юридических методов регулирования, места и значения юридического сообщества; изучающую тенденции и факторы возникновения и развития права[639]. Задачами так понимаемой социологии права являются выделение из социальной действительности собственно юридических элементов; разработка типологии правовых явлений; изучение права в системе социального регулирования; выявление взаимосвязи между развитием и изменением уровня юридической техники и типологиями социальных групп и обществ; исследование роли юридического сообщества в обществе; изучение общих тенденций развития права и факторов, влияющих на такое развитие[640].

В рамках социологии права выделяются три основных направления исследования: теоретическая социология права – изучение права как функции социабельности и как способа реализации ценности справедливости на различных уровнях социальной действительности; дифференцированная социология права – изучение проявлений права как функции жизнедеятельности социальных групп, т. е. построение системы взаимосвязи между типологией обществ и социальных групп и типологией правопорядков; генетическая социология права – изучение тенденций развития, изменения, роста или упадка конкретного правопорядка[641].

В качестве двух наиболее важных принципов в подходе к изучению социальной действительности права в концепции Гурвича выступают принципы спонтанности эволюции права и интегральности социального бытия, где право, хоть и включено в структуру социума, но предстает как тотальное социальное явление, самостоятельное по отношению к другим явлениям и к обществу в целом. Общество в понимании Гурвича характеризуется спонтанностью, неопределенностью векторов развития, постоянными и непредсказуемыми изменениями, что дает почву для образования множества разнообразных форм социабельности[642], из которых Гурвич конструирует свою микросоциологию права. Социальная интеграция и – в широкой перспективе – социальное творчество объясняются как попытка реализации на эмпирическом уровне трансперсональных ценностей. Такая диалектическая перспектива позволяет Гурвичу создать модель правовой социабельности, где возможным становится «единство многого без отрицания множественности»[643].

Комбинированное рассмотрение правового учения мыслителя в контексте его общенаучного мировоззрения позволяет увидеть методологические предпосылки этого учения. Так, концепция интегрального непосредственного опыта как основы знания о мире и социуме предваряет учение Гурвича о юридическом опыте; концепция социального плюрализма – учение о плюрализме правовом; идеал-реалистическая философская доктрина – учение о социальном праве и нормативных фактах. Дальнейшее развитие социальной философии Гурвича в сторону «гиперэмпирического реализма» повлекло и некоторые изменения в структуре правового учения, все более ориентирующегося на разноуровневые классификации правовой реальности, равно как и на близкий к социометрическим схемам анализ форм правового общения.

Представления Гурвича о праве могут быть охарактеризованы через три основных аспекта: правовые онтология, гносеология и аксиология. Так, мыслитель формулирует концепцию правового плюрализма, предполагающую существование в обществе множества взаимопересекающихся сфер правового общения, каждая из которых порождает систему правового регулирования. Эти центры правового общения, рассматриваемые как «правотворящие авторитеты», являются первичными фактами, на которых основаны как нормотворческая деятельность в узком смысле (правотворческая деятельность управомоченных органов), так и теоретические мнения о праве.

В своем учении о праве мыслитель говорит в связи с этим о «нормативных фактах», которыми являются любые формы общения, способные порождать взаимосвязанные императивно-атрибутивные эмоции и основанное на них фактическое поведение. Однако в отличии от концепции своего наставника Л. И. Петражицкого, Гурвич находит основу этих нормативных фактов и связанных с ними эмоций не в индивидуальной психологии, а в связи первых с абсолютными ценностями, представление о которых заложено в коллективном сознании.

Именно наличие такой связи фактов и ценностей позволяет говорить о позитивности права (этот термин ученый трактует вне контекста противопоставления права естественного и государственного). Наряду с иными классификационными схемами данный подход позволяет мыслителю создать учение о двухуровневой структуре источников права – первичных (нормативные факты) и вторичных (формы нормирования правовых предписаний: законы, обычаи, прецеденты, включая доктринальные мнения о справедливости, которые принимались за «сверхпозитивное» естественное право — термин, против использования которого мыслитель возражает, не отказываясь от самой идеи справедливости как идеальной основы любого права).

По одному из определений Гурвича, право является посредующим звеном между миром эмпирической действительности и миром абсолютных ценностей, а справедливость предстает как постоянно меняющийся баланс этих двух миров. Так, отвергая понятие естественного права, мыслитель находит новые способы выражения старой мысли – поиска абсолютных основ права в идее справедливости, которая предстает не как «естественный» факт, а как данность непосредственного интуитивного опыта (поэтому Гурвич, вслед за Петражицким, предлагает заменить термин «естественное право» на «право интуитивное»).

В своих представлениях о праве мыслитель дистанцировался и от того понимания «факта» и «фактичности», которое присутствовало в концепции Дюркгейма, – по Гурвичу, право как социальный факт ни в коем случае не может отождествляться с той или иной социальной структурой или исторической ситуацией: оно оказывается также изменчиво и динамично, как и образующий его юридический опыт. Мыслитель не принимает эссенциалистское видение права как проявления единой и неизменной ценности. Истина лежит между этими двумя внешне взаимоисключающими подходами: «Схватываемая юридическим опытом правовая действительность является посредующим звеном между миром чувственных фактов и миром идей»[644].

Важнейшим принципом правового учения Гурвича является тотальность видения права и социума. Мыслитель продолжил научный анализ права как объективно заданной социальной целостности, связанной с абсолютными ценностями и структурирующейся в процессе общения. Развивая это направление, Гурвич сформулировал передовые для правовой науки того времени тезисы о праве как о форме общения, возникающей в виде процесса одновременных интеграции и дифференциации права как целостности: по отношению и к своим частям, и к внешней социальной среде. Концепция правового общения как самореферентного процесса воспроизводства коммуникативных элементов, рассматриваемых в качестве автономных целостных явлений, также представляла собой новое слово в развитии правовой науки той эпохи и позволила Гурвичу преодолеть крайности холизма и индивидуализма в правоведении.

Гурвич не создал отдельной школы ни в правоведении, ни в социологии (что, впрочем, противоречило бы его принципиальному антидогматизму, направленному против создания каких-либо школ). Более того, как было отмечено выше, во Франции после 1970-х годов социология права Гурвича не была популярна как из-за преобладания в те годы ориентации на эмпирическую методологию американской социологии, так и из-за общего упадка интереса к данной научной дисциплине. Поэтому, оценивая значимость учения Гурвича о праве для развития современной социально-правовой мысли, нужно говорить скорее о параллелизме между идеями Гурвича и представителей отдельных направлений философско-правовой мысли современности. В качестве примера такого параллелизма можно взять школу коммуникативной философии права, в частности, идеи таких мыслителей, как Н. Луман, Ю. Хабермас, В. Кравиц. В разработке своих концепций эти ученые хоть и не исходили напрямую из положений социально-правовой доктрины Гурвича, но вели исследования в том же направлении: поиск основ социального бытия в общении (коммуникации); анализ права как одной из форм общения – автономной (самореферентной) и динамичной (самоинтегрирующейся, аутопойэтической); взгляд на право как на целостную систему (тотальное социальное явление).

Ниже будут представлены важнейшие элементы правовой доктрины мыслителя, такие как учение о формах и системе правового общения, нормативных фактах (правовая онтология), о юридическом опыте (правовая гносеология), о правовых ценностях и общественном идеале (правовая аксиология).

2. Правовая онтология

Этот аспект в наибольшей степени отражает оригинальность правового учения Гурвича. В противоположность теориям свободного права мыслитель не искал отличительный признак права в его фактичности, предполагающей (в неокантианской постановке вопроса) обязательное противопоставление нормы и факта. Факт и норма объединяются ученым в единую конструкцию нормативного факта, в которой право оказывается тождественным правовому общению (императивно-атрибутивной коммуникации по поводу идеи справедливости). С этой точки зрения единство онтологических и аксиологических основ составляет отличительную черту предлагаемого мыслителем видения права, которое он сам характеризовал как идеал-реализм: единство ценностей и бытия, сущего и должного, нормы и отношения. Как видно из приводимого ниже определения, право не сводится ни к норме как форме абстрагирования существенных и ценностно обусловленных моментов социального отношения, ни к эмпирическим фактам, повторяемость и распространенность которых придавала бы им характер общезначимости. Право есть именно «попытка» – стремление человеческого духа (на индивидуальном и групповом уровнях) к конструированию социальной действительности на основании той или иной формы восприятия справедливости.

Эти аспекты органично соединены мыслителем в определении права, которое он, с незначительными изменениями, использует во всем цикле своих юридических работ. В последней работе по юридической тематике[645] Гурвич определяет право как «попытку осуществить в данных социальных условиях идею справедливости (предварительного и по своей сущности многообразного примирения противоречивых духовных ценностей, воплощенных в данной социальной структуре) путем многостороннего императивно-атрибутивного регулирования, основанного на неразрывной связи между правопритязаниями и обязанностями; это регулирование обретает действенность через нормативные факты, которые придают регулированию социальную гарантию эффективности, и может в некоторых случаях обеспечивать выполнение своих требований посредством заранее установленного внешнего принуждения, что не предполагается как обязательное». Это определение в основных чертах повторяет дефиницию, впервые данную праву Гурвичем в 1931 г.[646]

Как видно, мыслитель отходит от традиционного определения права как нормы, поскольку это ограничивало бы сферу правовой действительности только логической формой ее отражения. Право имеет нормирующий, регулирующий характер, но оно необязательно связано с логической конструкцией, каковой мыслитель считал норму. Нормирующий и общеобязательный характер права воспринимается на уровне коллективной ментальности и потому разделяется всеми участниками правового общения в рамках той или иной правовой общности, – это фактическое свойство права Гурвич обозначает понятием «нормативный факт». Нормативный факт (или норма права в широком смысле слова) предстает в теории мыслителя как единство сущего и должного[647]. Норма становится правовой только в процессе общения, порождается в коммуникативном действии и в этом смысле может рассматриваться как референтная посылка для дальнейшего поведения участников общения, ориентированных на идею справедливости[648]. Поэтому Гурвич считал несостоятельными реляционистские теории права, рассматривающие его как урегулированные нормами отношения: социальные отношения не следуют нормам, но их порождают[649].

Как видно, понятие нормативного факта вовсе не предполагает обязательной нормативности (логического оформления правовых предписаний в форме общеобязательных правовых текстов), а представляет собой одну из форм спонтанной организации правового общения[650], охватывающих любые проявления социальной действительности, способные породить право[651]. Нормативными фактами являются собственно те социальные группы, «которые одним и тем же действием и порождают право, и основывают на нем свое существование, которые творят свое бытие путем создания права, служащего им в качестве основания»[652]; точнее, в которых «доминирует активная социабельность и которые реализуют некие положительные ценности, порождая тем самым правовое регулирование»[653]. Согласно другому определению нормативный факт – это «спонтанные источники позитивации права, его достоверности, источник источников права и основание бесконечного динамизма, составляющего подлинную жизнь права»[654]. Таким образом, нормативный факт является наиболее общей категорией социологического анализа права у Гурвича, включающей в себя все социальные связи, группы и общественные механизмы, через существование и деятельность которых реализуются положительные юридические ценности[655].

Здесь нужно отметить важный аспект – отличие концепции Гурвича от теории социальных фактов Дюркгейма. Если для последнего социальный факт – любое явление, связанное с принуждением, идущим из сферы коллективного сознания либо же от социальных институтов, то для Гурвича нормативные факты – это сами формы общения, вне которых право не может существовать как таковое (при этом принуждение не является обязательным признаком права, а нормативные факты по определению не зависят от социальных институтов). Нормативные факты возникают на основе общезначимых ценностей и развиваются во взаимодействии индивидов и социальных групп, в результате чего появляются и приобретают общезначимую форму субъективные притязания и коррелирующие с ними обязанности.

Взаимосвязь нормативных фактов и социума носит диалектический характер: с одной стороны, такие факты являются продуктом развития социального целого, а с другой – направляют и изменяют процессы социального развития. Здесь важно вспомнить о своеобразном понимании причинности в концепции Гурвича, поскольку следование нормативных фактов и правовой системы в целом за социальной динамикой не предполагает автоматизма, механического отражения происходящих перемен. Диалектика нормативного факта и общества как тотального социального явления предполагает социальную динамику, в рамках которой индивиды, социальные группы и союзы стремятся (само право в этом контексте мыслитель определяет как «попытку») преодолеть встречающиеся на их пути трудности и спонтанно создают для этого особые формы социабельности (нормативные факты), ориентированные на идею справедливости и на регламентирование своих отношений по императивно-атрибутивному принципу.

Мыслитель выстраивает своеобразную иерархию нормативных фактов: нормативные факты, выработанные глобальными обществами, общественными группами и, наконец, возникшие непосредственно из форм социабельности. Для возникновения нормативных фактов необходимы и определенные предпосылки: возможность реализации в той или иной форме общения коллективных ценностей, которым бы подчинялись субъекты правового регулирования[656]; преобладание в социальных явлениях активных элементов, без которых проявления социабельности оставались бы на уровне внеправового (этического, религиозного) регулирования[657].

Нормативные факты, будучи залогом связи эмпирических форм права с правовыми ценностями, являются в то же время гарантией их социальной действенности и эффективности. Именно через эту связь права и ценностей, через призму их социальной эффективности как форм реализации идеала справедливости Гурвич подходит к проблеме позитивного права. Мыслитель критикует традиционное представление о позитивности права, как о степени закрепленнности правовых моделей поведения нормами государственного права, и говорит о позитивном праве, как о праве, чья эффективность в той или иной форме правового общения реально подтверждается связью с нормативными фактами.

Теория нормативных фактов служит основанием для введения в научный оборот иной трактовки этого традиционного для правовой науки понятия. Мыслитель предлагает разделить позитивное право на интуитивное (как форму констатации нормативных фактов и лежащих в их основе ценностей) и формальное (более близкое к традиционной трактовке «позитивности» права как способа его формально-логического закрепления). Этот подход позволяет по-новому взглянуть на правотворческие органы: под таковыми понимается «компетентный правотворящий авторитет, на который опирается обязывающая сила правовой нормы и который, самим своим существованием воплощая ценности, предоставляет гарантию реальной эффективности такой нормы»[658].

Основным делением источников права является их деление на первичные и вторичные – в этом Гурвич развивает идеи своих французских предшественников Ф. Жени и Л. Дюги о праве как о социальных нормах солидарности и властных нормах подчинения одновременно[659]. Если эти правоведы ограничивались констатацией только «первичных» источников права – социальных моделей поведения, видя в нормах позитивного права их искажение, то Гурвич считает возможным говорить о диалектической системе источников права, признавая в нормах государственного права особую форму права, а не выражение права естественного или социального, как предполагали его современники[660]. Первичность норм социального права как источников права объясняется возможностью их непосредственного интуитивного распознавания (интуитивное позитивное право), тогда как законодательно закрепленные нормы уже опосредуют распознаваемые интуитивно нормы, а потому являются вторичными источниками.

Отметим существенный для понимания правового учения Гурвича момент – его отношение к теории естественного права. Мыслитель не отрицает существования идеальных основ правового бытия[661], но избегает использования термина «естественное право» для их обозначения, считая основной ошибкой юснатуралистических теорий искусственное разделение права, этого тотального социального явления, на две независимые друг от друга сферы: с одной стороны, универсальные принципы и идеи права, а с другой – эмпирическое содержание позитивного права; на право безусловное и право условное[662]. Естественное право в понимании Гурвича – это «интуитивное позитивное право», выражающееся в непосредственном (без формально-определенных юридических конструкций) познании нормативных фактов на уровне интуиции[663].

Естественное право[664] является лишь абстракцией, моральным постулатом, правовым идеалом, но не правом в строгом смысле слова, абсолютизацией субъективного миросозерцания картезианской традиции, гипостазированием того или иного представления о природе человека[665]. Само название не может означать какой-либо «естественной», данной как «готовый факт» правовой действительности, которая мыслится за естественным правом в традиционных юснатуралистических концепциях[666]. Естественное право не существует в отрыве от конкретной социальной действительности, по-разному выражается в концепциях разных авторов и имеет исключительно теоретическое значение как суждение о том, насколько моральны то или иное правовое предписание, тот или иной правопорядок[667]. Гурвич предостерегает от попыток смешения этих двух разнородных слоев правовой действительности (от критики права с точки зрения нравственности и права как регулятивного механизма), отмечая, что последовательная попытка полностью воплотить естественное право в той или иной правовой системе неизбежно должна привести к анархии[668].

Исходя из этого мыслитель отказывается от термина «естественное право» и под первичными источниками права понимает нормативные факты, воплощающие собой форму реализации правовых ценностей и служащие гарантией эффективности любых правовых норм[669]. С точки зрения Гурвича, нормативные факты разделяются на ряд разновидностей, которые дают начало разным видам права. В первую очередь речь идет о разделении права на индивидуальное и социальное, производном от деления нормативных фактов на нормативные факты социального единства (то, что Э. Дюркгейм, Л. Дюги и М. Ориу называли солидарностью) и нормативные факты отношения к Другому.

Нормативные факты единства производны от той первичной формы социабельности, которая, по мнению Гурвича, зарождается в коллективном сознании. Одной из характеристик такой социабельности является слияние и взаимопроникновение сознаний. В юридической практике эти нормативные факты выражаются с помощью практики несудебных органов социального регулирования, референдумов и социальных деклараций. Они образуют первичную основу, на которой существует социальное право, дающее возможность для образования права индивидуального.

Нормативные факты отношения к Другому возникают в иной сфере социо-психической действительности, а именно в сфере отношений между индивидами, точнее, взаимоотношения индивидуальных сознаний, характеризующейся их частичной закрытостью друг для друга. Эти факты поощряют зарождение всех тех форм права, которые относят к «позитивному праву» или, по терминологии Гурвича, «формальному позитивному праву»: гражданско-правовой оборот, уголовно-правовое регулирование и т. п. К формам внешней констатации этих фактов Гурвич относит обычай, судебную практику, правовую доктрину, закон.

Гурвич отмечает следующие различия между нормативными фактами социального единства и отношения к Другому и соответственно между правом социальным и индивидуальным: 1) нормативные факты единства непосредственно основываются на правовых ценностях, тогда как право индивидуальное нуждается в посреднике, которым выступает право социальное; 2) социальное право предлагает социабельность открытости, тогда как индивидуальное право основано на закрытости сознаний; 3) социальное право воплощает сверхличностные ценности, а право индивидуальное – нравственные ценности личности; 4) органическое единство более широко выражено в социальном праве, тогда как в праве индивидуальном единство имеет более механистический характер; 5) обязывающая сила социального права непосредственно вытекает из социальной солидарности, тогда как обязывающая сила права индивидуального основана на праве социальном[670].

Для понимания взаимосвязи нормативных фактов и норм позитивного права (в узком значении этого термина) необходимо учитывать диалектическое взаимодействие (согласно правовой теории Гурвича) между самими источниками права и формами их выражения. Именно в отношении к способам формальной констатации норм права мыслитель применяет термин «вторичные источники права», подразумевая под ними ту «систему правовых символов, которая опосредует правовое общение»[671]. Вторичные источники права являются «актами констатации нормативных фактов», через которые эти последние получают формально-логическое закрепление[672]. Но и здесь Гурвич предостерегает от сведения проблемы вторичных источников к институциональной проблеме нахождения в социальной среде «правомочных» правотворческих органов. Констатация нормативных фактов может не только иметь форму властного приказа, но и осуществляться на интуитивном уровне. Эта констатация может быть актом волеизъявления, а равно и актом познания, «схватывания» правовых ценностей, как это имеет место в приводимом Гурвичем примере «социальных деклараций»[673].

Исходя из этого мыслитель предлагает следующий список формальных источников права, который не является, как подчеркивает Гурвич, исчерпывающим: 1) обычай, 2) соглашение, 3) устав, 4) практика негосударственных органов, 5) практика государственных несудебных органов, 6) доктрина, 7) прецедент, 8) социальная декларация, 9) непосредственное признание[674]. Эти источники, каждый по-своему, отражают присутствующие в праве аспекты справедливости и, подобно правовым ценностям, являются динамичными, а их иерархия всегда находится в состоянии становления и изменения. Поэтому применительно к формальным источникам права нельзя применять априорные схемы, такие как, например, признание закона высшим источником права. Как теоретические предпосылки развиваемой ученым правовой теории, так и сама история, по мнению мыслителя, свидетельствуют о нестабильности иерархии формальных источников права, – взять хотя бы историю средневекового права, где право государства отнюдь не занимало привилегированного положения по отношению к другим формам права: церковному, сеньоральному, гильдейскому.

Таким образом, нормативные факты в правовом учении Гурвича получают сразу несколько значений. Во-первых, это первичные правовые явления и субстанциальная основа права. В данном значении нормативные факты не выступают как нечто внешнее по отношению к социальной среде (наподобие норм естественного права в традиционных юснатуралистических теориях): они сливаются с социальными явлениями, группами, с социальным общением. Во-вторых, нормативные факты рассматриваются Гурвичем как первичная форма фиксации правовых предписаний: спонтанно возникающие в правовом общении правила поведения «схватываются» на уровне коллективного сознания и за счет этого воспринимаются как обязательные участниками правового общения. Следовательно, для обретения обязательного характера правовые нормы не нуждаются в признании со стороны государства – их обязательность гарантируется коллективным интуитивным распознаванием и признанием.

В-третьих, нормативные факты являются источником познания права: по мнению Гурвича, знание о праве дано непосредственно в практике, в правовом общении, первичной формой которого и являются нормативные факты. Далее, нормативные факты представляют собой форму связи социальной действительности с ценностями, – именно за счет связи со справедливостью (что констатируется на уровне коллективных интуиций и воспринимается именно как нормативный факт) социальная действительность становится правовой. Точнее, нормативные факты являются правовыми ценностями (хотя лишь относительными, поскольку зависят от данной социальной ситуации и изменяются сообразно изменениям в социуме) в силу самого своего существования[675], а не за счет рассудочной констатации соответствия того или иного нормативного факта абстрактным императивам, формулируемым философами (что, собственно, и является естественным правом в понимании Гурвича). Таким образом, факт и ценность совпадают в правовом учении мыслителя и представляют собой две стороны единой онтологической модели права, посредством которой Гурвич полагал преодолеть крайности юснатурализма и правового позитивизма.

Исходя из этой концепции нормативных фактов, мыслитель рассматривает право как основной структурный элемент любого общества. Однако, вопреки Дюркгейму, Гурвич не считает право символом социальной солидарности, а лишь говорит о том, что появлению социальных союзов, проявлению любой формы социабельности всегда сопутствует (а не предшествует, как у Дюркгейма) появление и развитие права. После Гурвича подобную точку зрения на значение права развивали многие видные мыслители, к примеру Норберт Элиас[676]. Гурвич пытается разрешить и возникающие при таком подходе проблемы разграничения права и других регулятивных систем общества. Правовое регулирование отличается формально-определенным и ограниченным характером своих предписаний; многосторонней, императивно-атрибутивной[677] структурой правоотношений; право всегда «позитивно» – связано с социальной действительностью, и в этом гарантия его социальной эффективности, т. е. реальности выражения в нем именно существующих нормативных фактов, а не фактов конструируемых либо идеализируемых. Правовые предписания заимствуют свой авторитет, свою общеобязательность не от произвола индивидов или социальных групп, а непосредственно из социального целого, поскольку право и социальная действительность неразрывно связаны и не могут мыслиться порознь – это основная идея социологии права Гурвича[678]. Степень такой связи даже более интенсивна и прочна, чем связь с социальной действительностью других регулятивных механизмов общества (религии, морали): право больше нуждается в коллективном признании, поскольку без такого признания невозможно его функционирование через корреляцию взаимосвязанных прав и обязанностей[679].

Далее, хоть право и не связано с наличием социальной организации, в ее рамках эффективность правового воздействия намного выше, чем при спонтанных и неструктурированных проявлениях социабельности. Однако возможность использования организованного принуждения[680] для обеспечения соблюдения правовых предписаний не влечет признания силы неизменным атрибутом права[681]. Мыслитель не признает таким атрибутом и принуждение, в том числе и психологическое (как это делал Дюркгейм), поскольку считает таковое вторичным по отношению к правовому общению, для которого факт связи с ценностями служит достаточной гарантией реальности и эффективности. Даже рассматривая правовые институты в широком смысле (как и М. Ориу), Гурвич не соглашается видеть в институционализации права единственный модус его бытия – право вполне способно существовать и в неорганизованной, спонтанной форме, хотя уровень его социальной эффективности может в таком случае быть ниже по сравнению с правом организованным[682].

Вместе с тем, разделяя тезисы правового реализма, Гурвич не принимает концепцию права как правового текста (ни в узком значении, как законодательного текста, ни в широком, как вербализации актов правоприменительной практики), поскольку данный текст может остаться без применения, не дойти до актов коллективного распознания, либо же быть отвергнутым ими. И тогда к данному тексту термин «право» будет неприменим, поскольку право есть только то, что реально существует[683]. Хотя Гурвич сформулировал эти тезисы до знакомства с теориями правового реализма, необходимо отметить сходство с аналогичными воззрениями Р. Паунда, также разделявшего Law in Books и Law in Action[684], и с делением норм права на текстуальные и субстанциональные у Т. Гейгера[685].

Действия участников правового общения, по мнению Гурвича, не только и не столько встречают в социальной среде заранее установленные типичные форматы поведения, сколько сами участники создают для себя референциальные рамки в контексте существующих правовых текстов. Здесь можно говорить лишь о совпадении ожидаемого социального поведения с принятыми в обществе нормами, но не об их взаимообусловленности[686]. В своей скрытой полемике против герменевтического подхода к праву мыслитель указывает на ошибки в понимании правовых текстов: они вызваны неадекватным отражением изменений в правовом общении – устареванием символов, знаков и других носителей информации, которыми оформляются правовые тексты. Подобный дисбаланс между значимым и означаемым в правовой коммуникации приводит либо к скоординированным правовым реформам, либо к спонтанным революционным переменам[687].

И. Л. Честнов отмечает, что онтологический аспект правового учения Гурвича был ограничен вопросами адаптации существующего права к жизненному опыту в ущерб проблемам формирования, воспроизводства права[688]. Это правильное по существу замечание (поскольку техника формулирования правовых норм не является предметом рассмотрения в концепции Гурвича), на наш взгляд, нуждается в некоторой корректировке. Вопросы правогенеза для Гурвича действительно сводились к проблемам формирования коллективных правовых интуиций. А содержание таких коллективных интуиций оказывалось доступным только через их материализацию в социальных явлениях, в том числе и в существующей в конкретном обществе системе права. Поэтому вопросы правотворчества в концепции мыслителя не получили сколько-нибудь подробного освещения, равно как и вопросы взаимосвязи права и политики – еще один аспект правоведения, за пренебрежение которым Гурвича критиковали другие исследователи[689].

Принимая во внимание такую критику, нужно учитывать, что мыслитель не рассматривал возникновение права в процессе межиндивидуального взаимодействия в качестве основного способа правогенеза, находя источник права в коллективном сознании, к изучению которого он подходил в духе дюркгеймовской социологии, далеком от изучения индивидуальных стратегий социальных акторов. В то же время это была своего рода теория правотворческой деятельности, развиваемая ученым в духе своей общесоциологической концепции. В этом смысле Гурвич формулирует вполне определенную и последовательную позицию[690], которая, как отмечает Р. Бастид, «вызывает глубокую трансформацию во французской социологии… доказывая, что коммуникации являются… первичными, не поддающимися дальнейшему разложению на понятия элементами социальной жизни»[691].

Мыслитель выступает против эволюционной теории права (распространенной среди последователей Дюркгейма) и возражает против попыток объяснить развитие права с помощью причинно-следственной теории, которая лишь в ограниченной степени может применяться в точных науках. Как и в своей общесоциологической теории, он выступает против перенесения категорий необходимости из области естественных наук в сферу наук социальных, к которым Гурвич относит и правоведение. Ученый не признает никаких «законов», «закономерностей» в развитии права: оно может быть объяснено только исходя из того социального целого, в рамках которого в данный исторический отрезок времени существует[692]. Тем более это относится к праву, для которого характерна «высшая степень неопределенности перспектив развития»[693]. Развитие права имеет место, но вектор таковому задают конкретные социальные ситуации, в которых социальные группы и индивиды определяют способы формирования социального порядка с точки зрения идеала справедливости. Развитие права от более простых к более сложным формам объясняется не неким телеологическим вектором, заложенным в право, а именно особенностями формирования правового общения в зависимости от степени сложности социальной структуры. Этот процесс нельзя воспринимать как поступательный – в архаических обществах существовали социальная структура и правовое общение, которые по уровню сложности не уступали способам правового регулирования в более поздние эпохи и в других цивилизациях. Тем более что даже в рамках отдельно взятой цивилизации правовое развитие может иметь переменчивый характер, а вследствии социальных катаклизмов правовая система может регрессировать по сравнению с предыдущим уровнем.

Эти положения теории мыслителя совпадают с идеями П. А. Сорокина о культурной динамике, формировавшимися одновременно с идеями Гурвича о сверхрелятивизме в развитии общества и социальных структур. Такой взгляд на право может встретить те же возражения, что и вся гипердиалектическая методология Гурвича в целом: если развитие права непредсказуемо, то как возможно тогда его изучение в качестве объективно заданного и объективно необходимого социального явления со своими принципиальными особенностями, отличающими право от других социальных явлений, в том числе и от других социальных регуляторов; как тогда определить, что есть право? Гурвич понимает эту проблему и пытается найти такую методологическую конструкцию, которая позволила бы одновременно изучать право как качественно однородное явление, гарантирующее социальную стабильность, с одной стороны, и утверждать прерывистый, неоднообразный и стохастический характер его развития, исключающий какие-либо жесткие схемы эволюции (как, к примеру, схема эволюции от репрессивного права к реститутивному предлагавшаяся Э. Дюркгеймом, или от права традиционного к праву рациональному – в концепции М. Вебера) – с другой.

Отрицание понятия «эволюция права» имеет свое основание еще и в общефилософском мировоззрении Гурвича – как отрицание механической концепции причинно-следственной связи, которая предполагает автоматическое наступление следствий при возникновении тех или иных предпосылок. Применимая с ограничениями даже к сфере естественных наук, данная концепция никак не вписывалась в развиваемое мыслителем видение социума как динамичного и непредсказуемого движения человеческой свободы. В рамках предлагаемой Гурвичем концепции причина мыслится не как некая метафизическая субстанция, неизменная и производящая одно и то же следствие, а как вероятностная предпосылка для наступления того или иного ряда событий. Гурвич критикует финитизм естественно-научных и следующих им механистических философских концепций XVIII в., также как и натуралистическое толкование причинно-следственной связи в философских доктринах XIX в., которые нашли свое логическое завершение в развитой К. Марксом концепции исторического детерминизма[694]. Сам Гурвич предпочитает говорить о развитии (но не об эволюции) общества и права как о самореферентном, самопроизводном механизме, функции которого не вписываются в категории «условного» и «безусловного»[695].

Реальные процессы не подчиняются никаким универсальным законам, полагает Гурвич, поэтому непозволительно говорить о необходимой связи причин и следствий, даже пользоваться такими категориями применительно к общественным наукам. Здесь можно лишь выделять тот или иной фактор, который в контексте определенной социальной системы мог создать некие структурные предпосылки для наступления тех или иных событий. И тем более нельзя забывать, что причинно-следственная связь есть всего лишь прием изучения окружающей действительности, но она никоим образом не заложена в саму эту действительность[696].

Однако отрицание универсальных законов движения общества не означало выбор Гурвичем принципа методологического индивидуализма, в рамках которого каждое явление находит свое объяснение как случайный агрегат индивидуальных стратегий и волений. Мыслитель оспаривает возможность такого подхода, поскольку далеко не всегда удается проследить прямую связь между индивидуальными мотивами и наступающими в правовой жизни последствиями[697], и говорит о некоем смыслообразующем центре социальной и правовой действительности, о «Логосе» права, подразумевающем интенциональную направленность коллективного правового сознания на определенные правовые ценности. Но в данном аспекте интенциональность трактуется правоведом не как рациональность или телеологическая направленность правового поведения[698], а, напротив, скорее как ориентация на иррациональные основы социальной солидарности (и в этом мыслитель следует положениям феноменологической концепции М. Шелера), нормативные проявления которой – «нормативные факты» – и знаменуют возникновение права.

Эта интенциональная заданность правового общения распостраняется и на уровень коллективной ментальности, что дает ученому возможность объяснить фактическую целостность правового общения. Эта целостность в онтологическом аспекте предстает как единство различных элементов, которые обычно противопоставляются друг другу как взаимоисключающие. Право, по Гурвичу, охватывает собой и нормативную структуру общения (нормативные факты), и правоотношения (коррелирующие правопритязания и обязанности)[699]; и правосознание (интуитивное распознавание ценностей и связь участников правового общения через императивно-атрибутивные, репульсивные и аттрактивные эмоции), и правовые ценности, включая абсолютные ценности, которые наполняют правовые отношения «идеал-нормативным смыслом», и социальную «фактичность» (аспект действенности и социальной эффективности, «позитивности права» в терминологии Гурвича), а также в качестве дополнительного признака предполагает момент принудительности, обеспечиваемый организованной силой.

Ни один из этих элементов не является решающим в плане дифференциации права от других социальных регуляторов – право представляет собой онтологическое единство идеального, психического, социального, нормативного, институционального элементов, каждый из которых дополняет другие (лишь принуждение является дополнительным признаком, необязательным для констатации существования права, – признаком, который служит лишь для более четкого разграничения права и морали, где при всем сходстве регулятивных функций принуждение невозможно в принципе[700]). Мыслитель выступает против «методологического монизма» в правоведении и утверждает, что правом является лишь то, что содержит в себе все вышеперечисленные аспекты[701]. В основе права лежит не идея, не факт, не норма, а реальное социальное общение, которое объединяет все названные аспекты и обозначается мыслителем как «социабельность».

С этой точки зрения, в отличие от преобладающего в западноевропейской правовой традиции методологического индивидуализма, Гурвич считает, что первичными элементами права являются не индивиды или нормы, а формы социабельности, которые он определяет как «способы связанности с целым посредством целого»[702], которые самим фактом своего возникновения знаменуют возникновение права, – так правовед избегает бесплодной дискуссии о том, что первичнее: право или социальное единство, возможно ли социальное общежитие без права и т. п. Для преодоления индивидуализма в правоведении Гурвич предлагает ввести понятие целостности в саму структуру права и рассматривать последнее как тотальное социальное явление, как особую форму социального единства[703].

Каждый индивид и каждая социальная группа окружены социальной действительностью, необходимо взаимодействуют с ней и в то же время эту действительность конституируют[704]. Социальное взаимодействие на индивидуальном или групповом уровнях приводит к возникновению определенных поведенческих стереотипов для каждой из социальных групп. Некоторые из этих стереотипов закрепляются общественной практикой и становятся своеобразными «правопорядками» для соответствующих групп («естественный» процесс правогенеза, по Гурвичу).

Ученый полагал, что в обществе существует плюрализм правопорядков; в результате их взаимодействия и образуется социальное право, которое впоследствии находит закрепление в нормах права позитивного[705]. Но этот порядок не может рассматриваться как априорно заданный и оказывается подверженным постоянным изменениям. Показательно, что мыслитель избегает термина «иерархия» применительно к системе права, в связи с этим Н. А. Бердяев видит основной момент теории социального права Гурвича в том, что это «антииндивидуалистическое социальное учение, в котором нет иерархического соподчинения»[706].

Но отрицание иерархии не означает отказ от классификации правовых и – в более широком смысле – социальных явлений. Наоборот, как полагает мыслитель, такой подход позволяет расширить сферу применения социоисторического анализа при изучении права. Если у предшественников Гурвича анализ права с позиции его исторического генезиса позволял изучать только внешние формы правовой действительности в их связи с феноменами культуры, то Гурвич предлагает исследовать не только этот «горизонтальный» аспект социального бытия, но и аспект «вертикальный», структурирующий разные проявления духовности на разных уровнях социального бытия. Данный способ изучения структуры действующего права существенно дополняет традиционно принятый анализ с точки зрения правовой догматики.

Ученый соглашается с тем, что, возникая непосредственно из активности социальных групп и социального целого, право развивается в рамках межгрупповых отношений, дифференцируется на системы и подсистемы, отрасли и т. п. Но это деление не осуществляется по заранее заданной схеме и оказывается так же подвижно и динамично, как и само общество. К этому Гурвич добавляет интересный срез анализа классификации системы права – ее соответствие тем социальным и правовым системам, которые имеют более глобальный характер. Мыслитель пытается объяснить, почему формы социабельности более простых форм социального единства (семья, церковный приход, промышленное предприятие и т. п.) соответствуют более сложным составным формам правовой социабельности (государство, церковь, национальная экономика; а они, в свою очередь, – международному сообществу, религии, мировой экономической структуре и т. п.).

Следуя избранной им позиции, Гурвич не мог признать того, что правовые предписания насаждаются «сверху» – этот тезис, хоть и выглядит правдоподобно на уровне анализа государственного права, но доказывает свою несостоятельность применительно к международному или церковному праву. Здесь, так же как и в вышеописанной теории правогенеза, мыслитель опирается на идеал-реалистическую философскую концепцию, которая предполагает, с одной стороны, заданность правовых отношений эмпирическими условиями социальной жизни, а с другой – интенциональность и, соответственно, структурированность этих отношений посредством их взаимосвязи с ценностями. Отсюда мыслитель вновь приходит к констатации существования структуры социальной динамики, которая, несмотря на все усилия Гурвича, демонстрировала свой иерархический характер. Даже опираясь на понятие правового плюрализма, ученый не смог объяснить, почему глобальные системы права (международное право) доминируют по отношению к национальным; попытка объяснения через интенциональную направленность на осуществление ценностей (право как связующее звено между миром ценностей и социальным миром[707]) имела своим результатом тот же идеалистический подход к социальной действительности, который он с такой убежденностью критиковал в теориях Дюркгейма или Шелера.

Тем не менее избежать этого вопроса мыслитель не мог, поскольку отрицание структурированности права вело бы к анархии, а ограничение проблематики правовой структуры только рамками правовой догматики и нормативно-логического анализа (без выхода на проблемы социально-правовой динамики) означало бы возврат к логическому или этатистскому позитивизму. Поэтому при анализе предлагаемой Гурвичем схемы деления права на уровни складывается впечатление искусственности и некоторой надуманности, которое не очень логично состыковывается с концепцией правового плюрализма, отрицающей саму возможность соподчиненности разных форм правовой социабельности (что четко проявилось в социолого-правовой концепции О. Эрлиха). В то же время для Гурвича эта схема соподчиненности представляется важным звеном социологического анализа права; отсутствие такой типологии является основным недостатком концепции «социального контроля» американских реалистов Р. Паунда, Б. Кардозо и др.[708], наряду с отсутствием внятных критериев для разграничения права и иных социальных регуляторов[709].

Вместе с тем ученый сумел выдержать логику развития своей системы и вписать свою классификацию в ту новую диалектическую перспективу общества и права, которую он развивал в зрелый период творчества. Предлагаемая Гурвичем классификация не идет вразрез с провозглашенными им спонтанностью, непредсказуемостью развития правовой сферы[710] и принципами его диалектики, которая предполагала самореферентную структурацию социальных явлений. Типологизация права стала для мыслителя основным методологическим приемом изучения социального бытия права после 1940-х годов, когда ученый отказывается от поиска первоначал правовой действительности и правовых идеалов, что ранее было смысловым стержнем его юридических исследований. Основным вопросом онтологии права для мыслителя был не вопрос, «из чего состоит право» (это, по его мнению, вело к беспочвенным эссенциалистским спорам, которые не могли быть верифицированы социальной практикой), а вопрос, «каковы модусы социального бытия права».

Выделяемые Гурвичем структуры, группы, виды права как раз и являются такими модусами. Они не предполагают заранее фиксированных форм общения, а являются только научным описанием основных тенденций развития права, наблюдаемых в реалиях данной исторической эпохи (в связи с этим ученый признавался, что его классификации были близки к концепции «идеальных типов» в социологии М. Вебера, хотя по ряду принципов от нее отличались[711]). Аналитическое исследование правовой действительности ведется Гурвичем на основе функциональной классификации социальных структур и их взаимосвязи с правовыми феноменами – классификации чрезвычайно сложной и во многом носящей абстрактный характер, без привязки к правовой действительности[712]. Здесь различаются виды, формы и системы права. При разделении права на виды Гурвич предлагает два основных способа классификации: горизонтальную и вертикальную. Первым критерием для горизонтальной классификации является деление права на социальное и индивидуальное[713].

Ученый выделяет семь основных характеристик социального права. Главную функцию социального права составляет обеспечение интеграции социального целого; самоинтеграция социального целого в социальной динамике непосредственно порождает императивность предписаний права; объектом социального права является регуляция жизнедеятельности социума; социальное право не противопоставляется праву позитивному; реализация социального права, как правило, не связана с организованным принуждением; социальное право не нуждается в организованных формах и может проявляться на спонтанном уровне; нормы социального права создаются самим обществом в процессе его развития[714].

Исходной точкой зарождения социального права служит ощущение единства (чувство «Мы») в рамках коллектива. На уровне спонтанной социабельности отчетливо выступает различие между феноменами «Мы» и «Все» («Другие») как разными формами социального единства. Единство «Мы» имеет интуитивную основу в общности, взаимопроникновении коллективного сознания, в слиянии отдельного в целое, поэтому общезначимость нормативных фактов исходит непосредственно из сферы коллективного сознания. Это – сфера действия социального права, в рамках которого образуются автономные формы социального единства, основанные на равноправном сотрудничестве и не имеющие четкой иерархии. Совершенно неправильно трактовать данное единство как нивелирующее различия и приравнивающее индивидов друг к другу[715]. Можно процитировать самого мыслителя: «Право не сводится ни к индивидуальной, ни к коллективной психологии»[716] – описываемый Гурвичем феномен «Мы» призван в этом контексте «обозначать социальные рамки права»[717], в которых осуществляется порождающее право общение.