Обдириха

– А вы наш гость, да?

– Федя, что надо сказать? – притворно-строго вмешалась Александра Фёдоровна.

– Здравствуйте, – сказал мальчик, смутившись, и на мгновение потупился, но тут же вновь с любопытством взглянул на Константина.

– А вы тоже из Питера? И тоже рисовать приехали?

– Нет, я из Москвы, – улыбнулся Костя. – Порисую, хоть я и не художник.

– А кто?

– Вообще-то философ.

Теперь он был спокоен и умиротворён. А в душе неторопливо распускался невиданный цветок, сотканный далёкими забытыми ощущениями из детства: запахов травы, свежих брёвен, полевых цветов, дыма костра… Приглушённые цвета белой северной ночи, чистый воздух и доносившиеся ночные звуки наполняли юношу чувством светлой радости. И ещё не успев опомниться после столицы, Костя испытывал ликование от того, что попал в эту северную деревню.

– Ты ешь, ешь давай! Да спать ложись. Я тебе здесь постелила, в горнице. Завтра вставать рано, Константин, – хлопотала хозяйка.

Он допил чай, машинально вытер рукавом губы и направился к кровати, но перед сном решил ещё раз окинуть взглядом окрестности.

Приятной ночной прохладой веяло в воздухе. По-прежнему звенели комары. Костя вышел на дорогу и отправился в сторону угора, обрывавшегося крутым спуском в низину. Оттуда открывалась удивительная панорама: малиновое солнце уже сползало вниз, к дальнему лесу, таявшему на горизонте в синеватой дымке. Цвет леса постепенно переходил в тёмно-зелёный, почти чёрный, а у его подножия вилась сиреневой лентой Пинега. От реки до ближайших домов тянулись зелёные луга. А вдали, среди бесконечного леса, на границе голубого и зелёного, виднелись благородные купола и своды старинного монастыря.

* * *

Нужно поторопиться, – велела Александра Фёдоровна.

К реке, до перевоза, было около двух километров. Сначала дорога вела через поле, потом – заливными лугами. С утра комаров было значительно меньше. И это радовало. Костя, Александра Фёдоровна и Федя шли достаточно быстро.

Через реку их перевозил в осиновой лодке-долблёнке неразговорчивый монах Георгий. Раньше Костя видел такие только в музее. Вода в Пинеге вблизи берега была прозрачной, на середине реки казалась голубой, местами на глубине – цвета золотистой охры.

Мягко причалив, монах расправил голяхи бродней[4], ловко выскочил из лодки и привычным движением подтянул её к берегу.

От берега поднималась в угор натоптанная тропка.

– Монастырь наш, – начала рассказывать Александра Фёдоровна, – Спасо-Артемие-Веркольский, построен в честь святого отрока Артемия. Однажды (это было Бог знает как давно) двенадцатилетнего мальчика, отправившегося на сенокос вместе с отцом, внезапно застигла в поле гроза, и он неожиданно умер. В него не попала молния; эта смерть произошла без видимой причины… Согласно старинным представлениям, это считалось дурным знаком, и, опасаясь неурожаев и иных невзгод, жители деревни велели отнести его за округу, подальше в лес, и закидать еловыми лапами.

– Зачем? – удивился Костя.

– Дабы беды не наделал. Так верили крестьяне.

– И что?

– Они отвезли его тело в лес и забросали еловыми ветками. В таких случаях было принято не хоронить. Со временем все уже забыли об этом отроке. Но однажды, спустя тридцать лет, в этих местах сбился с пути заезжий епископ. Дорогу они потеряли… Плутали, плутали с возницей. Зимой дело было, кажется. Начали молиться: уже думали – погибель. Вдруг видят: в лесу какой-то странный свет. Прямо в чаще! Поехали они на этот свет, напрямик сквозь заросли… Едут, едут… Что такое: свечение непонятное из-под ельника исходит. Вышли, начали разгребать ветки… А там… тело мальчика нетленное сохранилось, и от него этот свет шёл. А потом начались чудеса – исцеления. И Артемий, так звали этого отрока, был признан святым, и решено было строить часовню в его имя, а потом и монастырь.

– Тот самый?

– Да, этот вот монастырь, видишь. Правда, впоследствии мощи Артемия странным образом куда-то исчезли. До сих пор их найти не могут. Долгое время они хранились в монастыре, доколе не наступили смутные кровавые времена. Говорят, что монахи их спрятали от красноармейцев, дабы большевики не надругались над святыней. И так осквернили многое, нехристи проклятые!.. Монастырь только сейчас стал возрождаться – силами наших монахов-тружеников. Их всего-то восемь человек, да и средств не хватает…

Древняя обитель выглядела величественно: старинные своды, купола, стены, чуть наклонённые вовнутрь, наподобие контрфорсов, чем архитектура монастыря отдалённо напоминала соловецкую; с ней Костя был знаком по фильмам и репродукциям. На территории обители росли могучие «длинноногие» кедры с пушистыми кронами. Всё это производило сильное впечатление на вырвавшегося из душной столицы парня.

После службы батюшка пригласил всех прихожан обедать. Как выяснилось, в Веркольском монастыре была такая традиция. Трапезная располагалась в отдельных каменных палатах: просторном помещении с низким сводчатым потолком и длинным широким столом. Косте налили тарелку горохового супа и положили салат из речных водорослей. Их собирали здесь же, по берегам Пинеги. В монастырской трапезной кормили всех паломников и туристов, прихожан, посещавших службу, и случайно заехавших гостей. Отдавал распоряжения довольно молодой высокий священник в отглаженной рясе – отец Венедикт.

«Хорошо бы с ним побеседовать», – подумал Константин, чувствуя в душе гармонию и покой. Эти ощущения были для него новыми и настолько же необычными: нигде раньше он не чувствовал себя так спокойно.

«Надо будет сюда обязательно вернуться», – думал он, кидая монеты в Пинегу.

На обратном пути, возвращаясь из монастыря к перевозу, Костя заметил рубленую часовню, а за ней – две ухоженные могилы с высокими деревянными крестами.

– Кто здесь похоронен? – спросил он у Александры Фёдоровны.

– Это детские могилы, – не сразу ответила женщина, – девочки и мальчика. Мальчик – сын моей соседки. Студентом был, вроде тебя. Спортсменом. Приехал в Верколу на каникулы. И вот… Купаться пошёл как-то… А ведь реки северные опасны. Вот и река наша, Пинега, коварная. Она только кажется спокойной да мелкой. Здесь мелко, а шаг рядом ступи – глубоко. Такие места у нас застругами[5] называются. Ямы и заструги встречаются часто на Пинеге. Или вот песок-седун: на вид – обычный песок; идёшь, идёшь по нему – всё хорошо вроде, и вдруг раз – просядет, а под песком – вода, и ты проваливаешься вместе с ним на дно. Так может два и больше дна у реки быть. Говорят, Двину, по одной версии, оттого так и назвали, что у неё «два дна» якобы. И здесь, у нас, надо быть осторожным. Сколько телят провалилось!.. Федя, Феденька, идём! Что ж это за ребёнок! Снял сандалии – занозится! Федя, обуй!

– Мама, тут занозиться нечем. Этот берег весь святой, – серьёзно ответил мальчик.

– Умный он у меня парень, – негромко сказала Александра Фёдоровна. – Вот придём, Федя музей тебе свой покажет.

– Что за музей? – удивился Костя.

– А вот увидишь, – улыбнулась женщина. – У него есть музей свой. – Да, опасные эти северные реки, – продолжала она. – Вот и наша река тоже непредсказуема. Её надо хорошо знать. Так и Андрюшка, приехал на каникулы, искупаться пошёл… И всё – потонул малый. А пловец был – хоть куда! Так-таки. Переоценил он себя, силы свои не рассчитал.

– А другая могила? – спросил погрустневший Костя.

– А другая могила… – в тон ему и как бы нараспев отвечала Александра Фёдоровна. – Случай такой был здесь, лет семь назад уже. Приехала как-то сюда семья: муж – узбек, она – русская, и дочь у них была малолетняя. И так им тут у нас понравилось, что решили остаться.

– То есть как? Совсем? – удивился Костя.

– Не они одни. Вот Алексей Алин из Москвы. Тоже с семьёй приехал, им понравилось, поразила их своей красотой наша Веркола, зачаровала. И остались. Сейчас он наш сельсовет возглавляет. Дети учатся в городе. И никто из них не жалеет нисколько. Так вот, и те тоже. Они верующие. Поселились при монастыре. Жена его, ты её видел, помогает в трапезной – высокая женщина, вся седая, в чёрном.

– Ну да, ну да. Кормила меня, подавала, – вспомнил Костя накрывавшую на стол строгую женщину, которую все называли матушкой.

– Вот жили они. Он там по хозяйству задействован был. Она на кухне, в прачечной. При монастыре все. И однажды девочка, их дочь, забежала, не спросясь, в какую-то келью, дверь была приоткрыта. Зашла и… Не знаю, что уж там случилось, что она там увидела; то ли почудилось что-то ей, то ли что, – только плохо внезапно ей сделалось. Она упала и потеряла сознание. Послали за местным фельдшером, да только та развела руками… Алексей суетился Алин-то, добился – вертолёт из города вызвали. Но без толку… Не спасли. Умерла. А отчего – неведомо. Так врачи и не поняли. Не назвали причину. То ли бесы скопились в той келье, то ли что… Забрал Господь дитя – десяти лет от роду. Для матери – трагедия. Единственная дочь! А отец – вообще убивался, убивался, запил… Ушёл потом вскоре куда-то из монастыря. «Не могу, – говорил, – тяжело мне здесь». И уехал.

Александра Фёдоровна замолчала. Тем временем они подошли к переправе. Монах Георгий, здоровенный бородатый мужчина лет тридцати пяти, с усилием запускал лодочный мотор.

– Откуда такое странное название – Веркола? – прервав молчание, поинтересовался Костя.

– А это всё тебе Федя расскажет, – хитро улыбнулась женщина.

– Александра Фёдоровна, можно я ещё на день, точнее, на день – ночь останусь? – попросил Костя.

Ничуть не удивившись, она кивнула головой.

* * *

Дни побежали яркой радужной вереницей. Хотя Костя и предполагал задержаться всего лишь на пару дней, но не отпустила Веркола его так скоро. Пребывание в Верколе стало восприниматься им как само собой разумеющееся: здесь он чувствовал внутреннее родство с окружающим миром, людьми, природой, с торжественно-печальными монастырскими звонами… Костя просыпался от ярких, врывающихся в дом лучей утреннего солнца, вставал, бежал на реку; затем после краткой молитвы все садились завтракать, после чего он уходил бродить по округе, поднимался на угор, спускался по «Абрамовской меже», красной от глины косой дорожке, вниз к реке, представляя при этом, как по ней же ходил Фёдор Абрамов; рыбачил, купался; нередко брал с собой небольшой дорожный этюдник и делал наброски.

Однажды на этюдах он познакомился с заезжей московской художницей, Юлией, девушкой видной и серьёзной, которая одолжила ему средство от комаров.

…Много-много интересного узнал Костя в Верколе. Федя, действительно державший собственный музей на повети – хозяйственной неотапливаемой половине дома, деловито представил ему свою экспозицию. Им была воссоздана модель крестьянской избы прошлого века с собранной в ней старинной утварью. Предметы быта и домашнего обихода – медный рукомойник и самовары, братина[6] и ендова[7], детская зыбка[8], корыто с лучиной и песком, разной формы и размеров ступы, всевозможные глиняные горшки, чугунки и кувшины, различные туеса[9] и бочонки для браги, берестяные короба, кузова и даже старое кремниевое ружьё – населяли оборудованную под крестьянскую избу поветь, размещаясь в соответствующих каждой вещи местах.

Для своего возраста Федя обнаруживал весьма широкую эрудицию, говорившую о его природном уме и начитанности.

На Костин вопрос о необычном названии деревни, ассоциировавшемся у него с женским именем Вера, он, как истинный историк, начал издалека.

– В древности эти земли населяла чудь белоглазая – полудикий коренной народец. Потом сюда пришли вольные новгородцы – предки поморов, люди гордые, независимые и сильные. К ним присоединились бежавшие на Север старообрядцы и редкие острожники, спасавшиеся от каторги. Все вместе они потеснили чудь, – рассказывал мальчик не по годам серьёзно.

Слушая его, Костя забывал, что перед ним девятилетний ребёнок. Федя не всегда выговаривал букву «р», но и это не умаляло впечатления от его рассказа.

– По преданию, наша деревня Веркола как раз находилась на границе чудских и новгородских земель. И при разделе территории древние новгородцы будто бы заключили с чудью договор, а для верности был вбит кол посередине реки, разделявший границы их владений. Отсюда и пошло выражение – «верь колу», и настолько оно привязалось к нашей деревне, что её так и назвали. А по другой версии, – продолжал Федя увлечённо, – название происходило от финно-угорского слова «веркола» – в переводе на наш язык: «место для сушения рыболовных сетей». Это тоже очень может быть, так как коренное население здесь испокон веков – рыбаки.

– Откуда ты всё это знаешь? Вас в школе учили? – спросил Костя, не ожидавший от мальчика таких познаний.

– Нет, я сам интересовался, – мотнул белокурой головой парнишка и вдумчиво добавил: – И у меня ведь мама в музее работает научным сотрудником.

– Она рассказывала?

– Мы разговаривали. Иногда она берёт меня на работу. Я ей картотеку помогал составлять. А ещё там, в музее, есть много редких книг. И когда я прихожу туда, мама разрешает их почитать. Кое-что оттуда узнал.

– Ты, наверное, будешь историком?

– Нет, я хочу стать реставратором, – сказал уверенно мальчик.

Александра Фёдоровна и Федя, как и их дальний родственник, носили ту же фамилию – Абрамовы.

– Все, кто жил на Абрамовском печище, где стоит наш дом, – носили эту фамилию. Родственники обычно селились неподалёку друг от друга. Их дома переходили из поколения в поколение, – как-то сказала Александра Фёдоровна.

Изредка она что-то рассказывала о Фёдоре Абрамове, но Костя старался не донимать гостеприимную хозяйку разговорами: у неё была ещё больная сестра Галина, за которой Александра Фёдоровна бережно ухаживала. По мере сил Галина пыталась помогать сестре по хозяйству, но основной труд ложился на Александру Фёдоровну.

Узнав об этом, Костя было засобирался, дабы не создавать дополнительных хлопот, но Александра Фёдоровна его остановила, дав понять, что он её не обременяет, а она, наоборот, рада его общению с Федей.

– Живи уж! – махнула рукой соседка Устинья Фоминична, почти каждый день заходившая к Абрамовым и проявлявшая немалое любопытство ко всему, что происходило в их жизни. Она оказалась той самой бабкой с пестерем, ехавшей вместе с Костей в автобусе. – Саша добрая, не выгонит.

– Сам вижу, что не выгонит, да неловко как-то уже, – стараясь не выдать смущения, сказал Костя.

– Конечно, ей хлопотно. Что и говорить! И сестра-от у неё, вишь, больная. И музей – её забота. Эт она сейчас-то в отпуску, а так – кажинный день… Да и Федя – ребёнок, малой ещё. Всё на ней! Малой-от хоть сообразительный! А, знаешь, она за него как дрожит! Один у неё он! Родила поздно – сорок лет ей уже было. От заезжего… Хотелось сына ей – продолжение и отраду – мальчика! Дрожит она за него. Помню, кот у них потерялся. Прибегает Федя – весь в слезах, и она с ним; по всем огородам бегала, пока не сыскали… А ты в кого будешь такой чёрный-то: и глаза, и волосы? Уж не цыган ли? – насторожилась она, пристально рассматривая Костю, который уже успел приобрести под северным солнцем устойчивый загар.

– Русский я, бабушка, русский. Фёдор Абрамов вон тоже чернявый был, – нашёлся парень.

* * *

Жизнь в Верколе текла размеренно. День спокойно переходил в украшенный багряным закатом вечер, который сменялся пастельными красками белой ночи, затем так же незаметно наступало утро, – и так день за днём.

Косте казалось, что время здесь будто остановилось и повисло над рекой – в прозрачной летней ночи, в утренней свежей росе, в лесном тумане, в тёплых бликах заходящего солнца на виднеющихся над лесом куполах…

«Не случайно, – думал юноша, – Фёдор Абрамов так стремился сюда душой и приезжал при любой возможности».

По рассказам Александры Фёдоровны, он, добравшись до Карпогор, нередко ходил в Верколу пешком, когда не было рейсового автобуса, желая поскорее попасть в родную деревню. Иногда ему приходилось идти все пятьдесят километров, так как порой не встречалось попуток.

В Верколе Фёдор Абрамов создавал свои произведения, описывал в них жителей деревни. Многие из них уже покоились на местном тенистом кладбище, состоявшем из зелёных, покрытых ягелем кочек-могил, увенчанных редкими крестами, а чаще – деревянными столбиками с крышкой в виде домика.

Костя настолько обвык в Верколе, что даже боялся нарушить этот ставший уже привычным и столь благотворно влиявший на него порядок.

Иногда к ним заходила художница Юля. Они беседовали с Александрой Фёдоровной о традиционных северных росписях и деревенском быте. Абрамова показывала ей какие-то книги.

Видя интерес Юли к народным костюмам, Александра Фёдоровна однажды подарила ей старинный сарафан, расшитый северными узорами. Девушка была на седьмом небе от счастья; тут же примерила обновку и, перекинув тугую каштановую косу с одного плеча на другое, бросила кокетливый взгляд на Константина и заметила с жеманной улыбкой:

– Сколько ж в жизни простых людей мудрости! Ни к чему философские факультеты оканчивать.

Костя начал было доказывать важность научного подхода и различных теоретических построений для осмысления картины мироздания, но спорить с Юлей было бесполезно: девушка настаивала на своём, ловко загоняя его в тупик отнюдь не научными аргументами.

– Вот скажи мне, что даёт в жизни простому человеку эта философия? Чтобы жить, творить, нести добро людям, совсем не нужно знать Гегеля и Канта. Достаточно иметь чистую душу, верить в Бога, читать молитвы и жить в ладу с природой и со своей совестью, – говорила она тоном, не терпящим возражений.

Костя тщетно пытался отстаивать свою позицию, приводя веские доводы. В ответ на них Юля лишь иронически улыбалась с видом человека, априори знающего жизнь гораздо глубже его, хоть и была старше всего лишь на пару лет.

Наконец он не выдержал и, найдя вежливый предлог, вышел из избы. «Предлогом» послужил Федя.

Костя не раз замечал, что мальчик ежедневно в одно и то же время, утром и вечером, идёт с большой алюминиевой кастрюлей в сарайку и закрывает за собой дверь.

Костя хотел спросить его об этих походах, но каждый раз на что-то отвлекался и забывал.

Однажды он столкнулся с Федей у сарая и собирался зайти туда вместе с ним, но мальчик насупился и сказал: «Не ходите за мной». Костя удивился, но вскоре забыл об этом случае.

Теперь, увидев в окно Федю, деловито несущего кастрюлю, он выбежал из дома и решил за ним последить. Дойдя до сарая, Федя поставил кастрюлю на землю, сосредоточенно повертел замок в руках, открыл дверь, и, зайдя, потянул дверь за собой.

Костя последовал за ним. Увидев его, мальчик слегка опешил, но тут же пришёл в себя и, повернувшись к Косте, загородил ему дорогу:

– Вы сюда не ходите.

– У тебя там что, склад боеприпасов? – пошутил Костя.

Федя молчал, по-прежнему не пуская его.

– Ну, не хочешь говорить, – не надо, – Костя направился к выходу и, нащупав в кармане сигаретку, намеревался выкурить её втихаря за сараем.

Неожиданно уже на улице Федя окликнул его и поманил к себе.

– Хотите взглянуть? – заговорщицки прошептал он и добавил: – Только быстро.

Желание закурить мгновенно покинуло Константина; он кивнул и с готовностью повернул обратно.

– Я первым зайду, – предупредил Федя.