Вопросы борьбы в русской истории. Логика намерений и логика обстоятельств

Я совершенно сознательно привёл в качестве примера относительно малоизвестную старую К-структуру, возникшую в конце XIX в. и пришедшую в упадок к середине XX в. Можно было бы привести более яркие (по крайней мере, внешне) примеры, но это уже сделано другими – например, Э. Саттоном. Однако, на мой взгляд, пример именно английской К-структуры в своей рутинности весьма показателен и хорошо иллюстрирует то, как делается мировая политика. Познакомимся с ней поближе.

VII

К-структура Родса – Милнера возникла и активно действовала в эпоху империализма, которую называют ещё «эпохой соперничества» – rivalry, 1875–1945 гг., когда гегемония Великобритании уже уходила, а новая гегемония ещё не установилась. С установлением этой гегемонии на арену активно вышли новые игроки – финансовый капитал, устроивший кризис 1929 г. и сыгравший огромную роль в развязывании последней мировой войны; государственно-монополистический капитал (прежде всего в виде военно-промышленного комплекса); транснациональные корпорации; набиравшие всё большую силу и автономию благодаря «холодной войне» спецслужбы. Все эти агенты действовали в значительной степени тайно, а потому создавали новые К-структуры (или придавали новые функции старым).

Развитие финансового капитала, формирование государственно-монополистического капитализма (ГМК) в 1920–1930-е годы и транснациональных корпораций в 1950–1960-е – всё это привело к появлению новых К-структур, которые сыграли огромную роль в подготовке Второй мировой войны и Холодной войны. Это и Совет по международным отношениям (1924 г.), и Бильдербергский клуб (1954 г.), и Трёхсторонняя комиссия (1973 г.), «боевым крещением» которой, как утверждает Л. Гонсалес-Мата (бывший сотрудник Главного управления безопасности Испании, сотрудничавший с ЦРУ), была ликвидация в 1974 г. премьер-министра франкистского правительства и «твердолобого недемократа Карреро Бланко»; его место занял либерал Фрага Ирибарне, ставленник Трёхсторонней комиссии[25]. Думаю, однако, что эти структуры с богатой конспиродеятельностью в значительной степени представляют собой фасад, а то и просто «акции» (структуры) прикрытия, – о настоящих конспироструктурах мы просто не знаем, они хорошо упрятаны там, где умный человек прячет камешки, – среди камешков на морском берегу; вычисление и научно обоснованный поиск таких структур-невидимок – одна из задач конспирологии.

Если до Второй мировой войны императивом развития мировой конспиросферы были расширение и усложнение капсистемы, то после её окончания главным фактором этого развития стало противостояние двух систем – капиталистической и антикапиталистической, породившее принципиально новую форму войны. Мы по привычке пользуемся для её определения метафорой Холодная война. В качестве метафоры этот термин вполне годится, но он не вскрывает сути явления, принципиально новой – психоисторической – войны против СССР, которая развивалась главным образом в виде заговора и которую наряду с западными правительствами вели различные наднациональные К-структуры. Несмотря на то что СССР, русские потерпели поражение в психоисторической войне, мы до сих пор не проанализировали социальную природу, механику и логику этой войны как принципиально нового феномена в мировой истории, нового не только по своей сути – проектной, но и по генезису, т. е. как феномена, в значительной степени созданного К-структурами, заговором. Мы до сих пор не поняли ни того, что Холодная война – это вовсе не нечто менее опасное по своим последствиям, чем война «горячая», что это не мирное противостояние, а самая настоящая война, но объект уничтожения, убийства в ней – не отдельный человек, не физический индивид, а индивид социальный, система. Да, эта война главным образом бескровная, но от того не менее страшная.

Именно изобретение глобальной и тотальной психоисторической войны и задачи её ведения, а не только экономическая интеграция Запада в условиях гегемонии США (эти факторы были менее важны) оформили заговор как единый мировой феномен с единым центром-спрутом. Новый феномен (психоисторическая война) и новая функция (её ведение) потребовали полной перестройки К-структур в единую иерархическую систему. Впервые в истории публичные структуры (правительства) Запада (включая США) в важнейшем аспекте своего функционирования – противостояния иной системе – оказались во многом зависимы от комплекса (сети, паутины) К-структур и возникло нечто похожее на мировую иерархию последних. По-настоящему вести широкомасштабную тотальную психоисторическую войну способны только К-структуры; правительства могут вести главным образом обычные, «горячие» войны. В психоисторической войне они в лучшем случае подручные К-структур, выражающих интересы только хозяев капсистемы, не примешивая к ним даже фиктивно, на уровне риторики и пропаганды «интересы общества», т. е. основной массы населения. К-структуры – это истинная власть в буржуазном обществе второй половины XX в., очищенная от представительства иных интересов, чем таковые верхушки буржуазии, и потому абсолютно циничная (т. е. реалистическая без моральных принципов) и тайная. Психоисторическая война и кризис Запада, прежде всего Америки 1973–1987 гг. как эпизод этой войны, позволили сформироваться Заговору как мировому (глобальному) Институту, сумевшему привлечь на свою сторону важные сегменты советской верхушки и её интеллектуальной обслуги.

Можно даже сказать, что именно Холодная война – первая в истории глобальная война и стала средой («первичным бульоном») и средством создания глобального «conspiracy», заговора. Более того, именно она создала условия для того, чтобы его структуры – К-структуры – в значительной степени заняли верхние ступени в глобальной иерархии, главное место в ней. В борьбе с СССР К-структуры во многом подчинили себе прежде всего структуры явные, легальные. Это было тем легче сделать, что оперативное пространство «закрытых» структур К-типа, их locus standi качественно отличался от такового «открытых», – оно было не государственным, а глобальным, что давало капсистеме, точнее, её «властелинам колец» огромное преимущество; по сути, сам этот уровень, масштаб становился мощным социальным оружием, эдаким глобальным властно-технологическим гиперболоидом. В то же время в ходе Холодной войны произошло ещё одно изменение: ряд государственных структур – главных агентов этой войны (спецслужбы, разведуправление – например, ЦРУ) по своей сути всё больше превращались в К-структуры и благодаря этой мутации – в невидимые правительства[26].

Именно в своей К-структурной ипостаси уже с 1950-х, а ещё более активно с 1960-х годов спецслужбы, разведуправления и т. п., деятельности которых Холодная война придала глобальный масштаб, стали тесно переплетать свою деятельность с таковой транснациональных компаний (ТНК), нередко (и чем дальше, тем больше) выступая в качестве органов не столько государства, сколько ТНК, создававших свою мировую паутину – как явную, так и тайную, свой мир – рядом, над и под – (с) миром государств. Об этом прямо сказал ещё в 1981 г. С. Хантингтон (тот самый): в то время как представители государств, заметил он, «заняты бесконечными спорами на конференциях и советах ООН… агенты транснациональных организаций на всех континентах заняты плетением паутины, крепко связывающей мир»[27], но связывающей не государственным образом и в интересах не государства, а некоего социально-экономического и властного паука, игнорирующего границы между государствами.

Иными словами, мало того что в послевоенную эпоху в США возникла неформальная структура военных служб и служб разведки с ядром в виде ЦРУ (М. Паренти называет эту структуру «государством национальной безопасности»), которая со временем установила неформальные связи с аналогичными службами других стран, создав нечто вроде транснациональной корпорации спецслужб, эти структуры начали тесно взаимодействовать с ТНК как более удобным и значимым партнёром, чем государство. Ясно, что это ещё более усиливает внеэкономический, организационный потенциал ТНК, который во многих отношениях и без этого превосходит государственный.

Ещё четверть века назад Хантингтон и другие специалисты по ТНК обращали внимание на то, что методы, с помощью которых последние осуществляют планирование и оперативные функции, намного опережают таковые нации-государства[28], благодаря такому оргоружию ТНК оставляют позади нации-государства и их международную систему. Именно на ТНК начали переключать свою деятельность К-структуры. В 1990-е годы это приведёт к тому, что в мире, наряду с внешней политикой государств, появятся «внешние политики» ТНК, спецслужб и различных агентств. Ну а внешняя политика самих государств становится всё более тайной, К-структурной, что ещё более ослабляет государство, денационализирует его.

Вот что пишет по этому поводу главный редактор Radio France International Р. Лабевьер: «Мы уже лет десять являемся свидетелями возникновения американской тайной внешней политики. За коммюнике Государственного департамента вырисовываются внешнеполитические действия, которые определённым образом противоречат позициям, официально объявленным правительством первой державы в мире. Налицо тайные „внешние политики“ – именно так, во множественном числе, поскольку интересы разных агентств и частных субподрядчиков не всегда подчиняются одной линии поведения»[29]. Вернёмся, однако, в начало послевоенной эпохи.

СССР как антикапиталистическая система не смог создать социальное оргоружие, адекватное новой эпохе. Коминтерн как оргформа (оргоружие) и К-структура был адекватен уходящей эпохе войн и революций и не пережил её, так как оказался, как ни парадоксально это покажется на первый взгляд, мало приспособлен для эпохи глобального противостояния систем. Его роспуск Сталиным в 1943 г. только внешне кажется конъюнктурным решением; на самом деле Коминтерн к тому времени уже выполнил свою историческую роль, причём выполнил её главным образом в 1920-е годы. Не случайно в 1919–1928 гг. прошло шесть конгрессов Коминтерна, а в 1929–1943 гг. – только один (последний, VII – в 1935 г.).

Вопрос о том, почему системный антикапитализм не смог институциализировать и развить в новых условиях протоглобальное организационное оружие, почему антикапиталистическая протоглобальная К-структура так и не сталаглобальной, – отдельная тема. Скорее всего, по тем же причинам, по которым не победил в глобальном масштабе антикапитализм; в этом плане судьба Коминтерна может читаться и как «знак на стене» коммунистической системе в целом.

Интересно другое. Как раз именно тогда, когда СССР в противостоянии капсистеме по сути отказался от «коминтерновской» тактики, всё более интегрируясь в межгосударственную систему и ведя себя на международной арене пусть как особое, но всё же государство (идея «мирного сосуществования государств с различным социально-экономическим строем», озвученная впервые в 1953 г. Г. В. Маленковым), США приняли на вооружение «коминтерновскую» тактику. В 1953 г. сенатский комитет по международным делам пришёл к выводу о невозможности мирного сосуществования с СССР и, как следствие, о необходимости активизировать противостояние на мировом (глобальном) уровне в виде подрывной деятельности, прежде всего – в психоисторической сфере.

Эта деятельность, естественно, потребовала адекватных своей природе К-структур глобального уровня, которые благодаря ей и оказались «властелинами колец» Запада. Холодная война таким образом – ещё раз обратим на это внимание – стала средством перехода реальной власти на самом Западе, в ядре капсистемы «в руки» К-структур глобального масштаба, перемещения этой власти на глобальный уровень. И произошло это именно тогда, когда системный антикапитализм этот уровень как особое качество в какой-то степени освободил, ушёл с него, – глобальным игроком оказалось «государство», вовсе для этого уровня не приспособленное и не предназначенное.

Именно глобальный заговор и его «пятая колонна» в СССР, а также формирующийся глобальный «финансово-экономический Франкенштейн» (М. Уокер) обрушили оказавшийся в структурном кризисе Советский Союз и превратили его структурный кризис – в системный, перестройку – в катастройку. Заговор оказался эффективной структурой управления (в кибернетическом смысле) миром, прежде всего управления психоисторического, объектом которого оказались советская верхушка и часть интеллигенции, недаром в своей последней книге Зб. Бжезинский характеризует Буша-старшего как лучшего президента США конца XX – начала XXI в. именно за умелое управление распадом СССР. Финал, действительно – крушение СССР, которое стало первым широкомасштабным геополитическим событием-катастрофой глобальной эпохи, в значительной степени устранившим многие барьеры на пути глобализации по-американски.

Глобализация – это, безусловно, рай, а точнее, поле Большой Охоты для К-структур, причём не только крупных, но и совсем небольших. У глобализации есть обратная сторона – локализация. Собственно, Р. Робертсон, который в 1983 г. «запустил» термин «глобализация» как научный, вскоре предложил заменить его на «глокализация», подчёркивая тем самым вторуюсторону явления, однако термин «глобализация» уже успел устояться. А ведь «глокализация» более точный термин для возникающего на наших глазах мира – не только потому, что люди в нём делятся на «глобалов» и «локалов» (термины З. Баумана), составляющих соответственно 20 и 80 % мирового населения; не только потому, что неудачно называемое «постиндустриальным» производство устраняет оппозицию «глобальный – локальный», так как многие локусы становятся либо проходом в глобальный мир, либо его изоморфой. Дело в другом.

Глобальное пространство по своей социальной конструкции неоднородно. Глобальный мир – это вовсе не вся планета в целом. Глобальный мир – это мир богатых зон на Севере, т. е. в ядре капсистемы, и их точек-анклавов в «остальном» мире. Глобализация – это и есть связь-сеть этих зон и точек, «где чисто и светло», включение их в единую систему с одновременным и обязательным исключением из неё всего остального. Глобализация по сути есть исключение из мира богатых точек (пуантилистского) мира, выталкивание в неоварваризацию, в неоархаизацию, в серые зоны 80 % мирового населения[30]. Именно К-структуры наилучшим образом приспособлены для реализации процесса исключения.

Ясно, что процесс этот не может быть ни мирным, ни безболезненным. Этот процесс – война. Глобализация по сути и есть социальная война, а точнее, такая форма геоисторических действий, в которой грань между войной и миром стёрта, в которой военных целей добиваются мирными средствами и наоборот. Внешне это выглядит как мировой хаос, мировой беспорядок, где сильные и слабые воюют друг с другом и между собой, где Саддам рискует напасть на Кувейт, по сути бросая вызов США[31], где режут друг друга хуту и тутси, где американцы бомбят Югославию и Афганистан. Впрочем, хаос этот во многом создаётся, управляется и направляется, но это отдельная тема.

Перед нами принципиально новый тип войны – всемирно-пуантилистский. Мировые войны в капиталистической системе были выяснением отношений между претендентами на гегемонию – Великобританией и Францией, США и Германией. При этом один претендент был державой континентальной, а другой – морской, он-то и становился победителем. Правда, победа эта, как правило, была обусловлена союзом морской державы с такой континентальной державой, как Россия-СССР, – я подробно описал этот механизм в «Колоколах Истории».

Если в мировых войнах решался вопрос о том, кто будет гегемоном капсистемы, то в глобальной «холодной» войне решается вопрос о том, кто будет хозяином планеты в целом и какая социальная система будет на ней единственной.

Всемирная война – это война, которая может идти повсеместно в мире, во многих точках, между многими агентами, но не охватывая мир в целом, не затрагивая как систему, вопрос общемировой гегемонии в ней, идти не между двумя агентами (или блоками).

Такая – всемирная, точечная, «пуантилистская» война уже идёт. Это не война-целостность, а война-совокупность локальных конфликтов, точнее, мятежей неких зон, районов против центральной власти. Так называемый «международный терроризм» в тех случаях, когда он не ширма и не маска спецслужб, – это одна из форм всемирной пуантилистской войны, не имеющая никакого или почти никакого отношения к эпохе, в начале которой – итальянские карбонарии, а в конце – итальянские же «Красные бригады». Всемирная война, помимо прочего, направлена на то, чтобы либо отобрать у центральной власти право распоряжаться местными ресурсами, либо насильственным, чаще всего террористическим путём заставить эту центральную власть согласиться с тем, что локальный хищник будет в той или иной форме эксплуатировать подконтрольные ей ресурсы и население. Это, на мой взгляд, и есть всемирная война XXI в., война эпохи позднего капитализма (и, как знать, возможно, и посткапитализма, со всей очевидностью возникающего на наших глазах в качестве намного более жестокого, «эксплуататорского» и неэгалитарного общества, чем буржуазное).

Субъектами всемирной точечной войны выступают не только и даже не столько государства, сколько ТНК, криминальные сообщества, кланы, террористические группы, ну и, естественно, государства, причём одновременно в их официальной и неофициальной, К-структурной ипостаси; при этом ипостаси могут вступать в острейшее противоречие друг с другом, и, условно говоря, разные «этажи» одного и того же учреждения могут оказаться на двух, а то и на трёх или более различных сторонах. Иногда они воюют между собой, иногда – с государством. Для этого в современном мире есть все условия. С одной стороны, высокоразвитые военные технологии (ядерное, бактериологическое, информационное, организационное и т. п. оружие) перестали быть монополией государств. С другой стороны, пуантилистский характер глобального мира, представленного ограниченным пространством зон ядра и их анклавов на Юге (как правило, это крупные города), делает этот мир весьма уязвимой целью[32].

Как заметил известный американский журналист Дж. Рестон, «мы находимся… в начале (эпохи. – А. Ф.) тирании воинствующихменьшинств. Чем больше людей скапливается в городах по всему миру, тем уязвимее эти города перед лицом безответственных политических организаций». В такой ситуации инициированное небольшой группой событие, точечное действие может всерьёз изменить ход глобальной истории – бредбериевский «эффект бабочки» становится практическим геоисторическим кошмаром.

В наши дни совершенно по-новому оживает столь популярная в 1920-е годы тема одиночек, стремящихся захватить власть над миром, – беляевские «Властелин мира» и «Продавец воздуха», «Гиперболоид инженера Гарина» и многое другое. Глобализация подводит реальный финансово-экономический и политический базис под структуры типа «Спектра» и персонажи типа «Доктора Но» из бондианы – структуры и персонажи, над которыми в 1960–1970-е годы можно было понимающе улыбаться: мол, мы-то знаем, что в реальности такого не бывает. В глобальной реальности такое в принципе возможно. Индивидуализированные К-структуры вполне соответствуют глобальному пуантилистскому миру, в котором под ковром (изрядно траченным молью) наций-государств с их полуфиктивными конфликтами идёт жестокая борьба выступающих под разными масками организованных меньшинств и групп за контроль над миром или значительными его частями.

У К-структур глобальной (энтээровской, компьютерной и т. д.) эпохи появилось оружие такого качества и такого масштаба, о котором К-структуры предшествующей эпохи – империализма и ГМК (1870–1970-е годы) и мечтать не могли. Речь идёт об информационно-организационном оружии. Информоргоружие позволяет не просто в значительной степени контролировать мир, как это имело место на поздних стадиях массового общества (полный контроль над реальным миром по сути невозможен), а создавать виртуальный мир, подменять им с помощью электронных СМИ мир реальный и вот этот созданно-контролируемый виртуальный мир выдавать за реальный.

Если раньше «создавался» текст, который пытались вписать в реальный мир, то теперь творится проект-контекст, им подменяется реальный мир, и в этот виртуальный контекст вписывается любая реальность как текст, которая при этом и в результате этого утрачивает качества реальности и неконтролируемости. С этой точки зрения в эпоху глобализации по-американски, главным действующим лицом которой является то, что называют «новой американской империей» (ясно, однако, что речь идёт о принципиально новом образовании, которое кладёт конец не только американской республике, но и американскому нации-государству и для которого нет подходящего термина-кластера[33] ТНК, военных, специальных служб и других государственных служб, причём главным образом в их неформальном, не-всегда-государственном формате), научная конспирология оказывается, помимо прочего, информоргоружием. И, как знать, может быть, именно тем оружием, которое поспособствует скорейшему окончанию этой эпохи, – «Ступай, отравленная сталь, по назначенью» (Б. Пастернак) или просто: «Blowback» («Отдача»), как назвал свою книгу Чалмерс Джонсон (подзаголовок: «Цена и последствия американской империи»).

VIII

У войны К-структур всегда был психоисторический аспект. В Холодной войне психоисторическая война приобрела межсистемный, тотальный, глобальный (за несколько десятилетий до глобализации) характер. Собственно глобализация, стартовавшая на рубеже 1970–1980-х годов, была побочным продуктом Холодной войны, а после её фактического окончания в 1989 г. заняла её место в качестве новой формы социально-экономической и психоисторической войны Запада – теперь уже не против другой системы, а против всего на планете, что не вписывается в глобальную сетевую империю, что является лишним в ней как в плане биомассы, так и в социальном плане. Таким образом, Холодная война и крушение СССР – раздолье для конспирологических штудий, отработки их методологии. Здесь мы подходим к очень важному аспекту конспирологии – методологическому, связанному с философией общества как целого и философией настоящего как особого вида времени, особой «хроносубстанции». Этот аспект позволяет лучше понять основы функционирования заговора и сам заговор как феномен.

История – это не только эволюция и преемственность, но также революция и разрыв; это не только необходимость, но и случайность; не только системы, но и субъект, т. е. субъектное действие, меняющее систему.

Системы не рождаются путем превращения одной в другую, путем филиации одной из другой. Их разъединяет и соединяет исторический субъект, точнее – периоды, эпохи взрывов субъектной активности, сметающей остатки одной системы и закладывающей фундамент другой. Это эпохи социальных революций. Великие социальные революции, будь то антично-полисная, христианская или великая капиталистическая 1517–1648 гг., всегда суть хроноклазмы, взрывы времен, «вывихи века». Шекспир устами Гамлета сформулировал так: «The time is out of joint». Этот-то вывих и есть историческое поле деятельности субъекта, творящего новую систему. Результат истинно великих социальных революций – не обязательно приход к власти неких новых социальных сил. И не становление (т. е. ранняя стадия) новой системы. Это – генезис новой системы. И, самое главное, в ходе великой социальной революции выковывается тот новый исторический субъект, который способен создать, установить и упрочить новую социальную систему. Потому революции всегда и начинаются в мозгу – то монаха, то философа, то сквайра, то помощника присяжного поверенного.

Именно в кризисные – революционные и военные – периоды резко увеличиваются возможности деятельности К-структур, успеха их проектов (заговора). Часто это объясняют таким образом, что во время кризисов и революций увеличивается роль субъективных и внешних факторов по отношению к факторам объективным и внутренним, случайности – по отношению к необходимости, личности – по отношению к классам и массам, мелочей – по отношению к серьёзным вещам. Внешне так оно действительно и выглядит, но суть совершенно в ином.

В кризисные эпохи не меняются друг с другом местами перечисленные выше факторы, повторю: это так только внешне, с точки зрения конвенциональной науки, изучающей равновесные, стационарные состояния и адекватной им методологически и понятийно, но неадекватной эпохам социальных флуктуаций, бифуркаций и кризисов. В кризисные эпохи возникает более сложная, чем простая перемена мест факторов, – нелинейная ситуация: привычная реальность меняется, исчезает; грань между «закономерным» и «случайным», «объективным» и «субъективным», «личностью» и «массой», «внешним» и «внутренним» стирается. Это ситуация, когда случай перестает быть случаем, а личность (или несколько личностей, вступивших в сговор и организацию) приобретает вес, равный или почти равный массе системы.

Подобные ситуации невозможны и необъяснимы с точки зрения конвенциональной социальной науки. И в этом плане неправы представители последней, отбрасывающие в качестве «случая» или «заговора» то, что по своему содержанию не является случаем и заговором в примитивно-обыденном или, если угодно, конвенционально-научном смысле. Здесь нужна экспликация понятий. Особенно когда речь идёт о макросоциальных кризисах, связанных с упадком, финалом старой системы и генезисом новой.

Системы умирают не от обострения внутренних противоречий – напротив, пока системообразующее противоречие работает мощно, система живёт и развивается. А вот когда главное противоречие системы выработано и затухает, когда в результате слабеет-атрофируется и устраняется системообразующая ось, тогда приходит кризис. Вопреки Марксу, отождествившему внутриформационные сдвиги с межформационными и судившему о вторых по первым, система старится и умирает тогда, когда реализует свою социогенетическую программу, когда решает свое центральное, системообразующее противоречие, когда приходит к социальному пату. Или цугцвангу. При этом пат возникает не только потому, что противоречие снято, решено, но и потому, что имеющиеся средства и способы решения соответствуют только данной системе и не могут вывести общество за ее рамки.

В этом смысле решение, снятие своего системообразующего противоречия любой системой всегда является негативно-диалектичным. К тому же на это решение у системы уходят все ее потенции, после чего она оказывается по сути обездвижена, хотя событийно ее развитие внешне может выглядеть очень бурно, на самом деле представляя собой «жизни мышью беготню» (А. С. Пушкин) данной системы, её «сонной мысли колыханье» – по Заболоцкому:

Всё смешалось в общем танце,И летят во все концыГамадрилы и британцы,Ведьмы, блохи, мертвецы.Кандидат былых столетий,Полководец новых лет,Разум мой! Уродцы эти —Только вымысел и бред.Только вымысел, мечтанье,Сонной мысли колыханье.

Достаточно вспомнить бессмысленную активность представителей господствующих групп финальных фаз развития систем; в нашей истории это Николай II и Кo, Керенский и Кo, Горбачёв и Кo. Бестолковость и бессмысленность этих персонажей не столько личностный феномен, сколько личностное проявление исчерпанности потенциала системы, её жизненных сюжетов, постепенное энтропийное превращение из системы в объединение, а то и во множество (в смутные времена).

Суть системного кризиса заключается, прежде всего, в том, что из-за притуплённости базового системного противоречия нет системных средств и возможностей решать даже небольшие проблемы, которые возникают при её функционировании. А потому даже небольшие проблемы, с которыми нельзя управиться системными средствами, заставляют систему максимально напрягаться, а то и пытаться прибегать к внесистемным средствам, к непропорциональной затрате усилий, что еще более подрывает ее, помимо прочего усиливая разрушительный эффект этих внесистемных средств и факторов, с одной стороны, и социальный иммунодефицит системы – с другой. Из-за атрофии, выработанности главного противоречия система уже не может решать «имманентными» средствами никакие другие противоречия и связанные с ними проблемы. Она вообще покидает то поле, где решаются, могут в принципе быть разрешены противоречия, и вступает в «зону неразрешимости», в зону, где любая малость оказывается миной, где система превращается в сапера-смертника.

Получается, что малые проблемы ведут к большим и разрушительным последствиям? Да нет же, дело обстоит иначе. В эпохи системных кризисов и упадка меняется прежний масштаб и ломается привычная масштабная линейка. Самая серьезная проблема здесь даже не в том, что ранее бывшее малым становится большим и наоборот, а в том, что становится трудно, часто невозможно определить масштаб и значение события: ломается прежняя оценочная шкала, прежняя системная связь причин и следствий, и за мелкой (ранее) причиной вдруг возникает не привычное или ожидаемое следствие, а кошмарная конфигурация. Как в игре в сквош – не знаешь, куда отскочит мяч. Вступление в системный кризис – это переход от «социального тенниса» к «социальному сквошу». Тогда-то и возникает соблазн заключить: если бы не то или иное событие, то история пошла бы иначе, могла бы пойти.

Не могла. В том-то и дело, что катастрофические последствия «мелочей» и есть нормальный, «регулярный» (в смысле – закономерный, правильный) способ функционирования механизма системного кризиса, нормальная жизнь революционных эпох, в которые уценяется и уравнивается то, что раньше было разноценным и разновесным. Мелочи остаются мелочами на ранней и особенно зрелой стадиях. На социальном финише различие масштаба событий и явлений во многом исчезает: любая мелочь может стать фактором огромного значения – ей ничто не противостоит, не способно противостоять; миг превращается в вечность и т. д. Отсюда – последствия.

Внешне получается, что ошибка Керенского оборачивается погибелью России. Конечно же, дело не в ошибке Керенского и не в Распутине. Системный кризис – это кризис социального иммунитета, это возможность летального исхода от легкой «социальной простуды», это невозможность и неспособность выхода из сложившейся ситуации путем структурного изменения, социосистемная импотенция, устранить которую можно только созданием новой системы. А для этого нужны энергия, субъектный взрыв, социальная революция; в ходе последней «субъективный фактор» превращается в субъектный. Субъект, даже отдельная личность в момент кризиса начинает «весить» столько же, сколько исчезающая структура, а то – порой – даже перевешивать ее, вступая в союз с Историей.

Или в схватку с ней – в точке бифуркации возможно и то, и другие с непредвиденным (вероятностным) исходом. Но чаще всего этот субъект – не отдельная личность, а К-структура, заговор. Именно у них и наилучшие шансы оседлать законы истории и направить деятельность масс в «проектном направлении». И не надо думать, что неудача К-структуры и её проекта автоматически опровергает конспирологию. Отнюдь нет. Во-первых, как правило, действуют не одна К-структура, а несколько борющихся между собой; во-вторых, успех этих структур вовсе не запрограммирован, что не отрицает ни их роли, ни их значения. К тому же успех может быть иным, чем задумывался, реализовываться в иной форме и значительно позже.

IX

Кризисные эпохи – время социальных революций, когда, как заметил А. Белинков, уничтожается историческое право и его место занимает естественное право, время хроноклазмов, общественного разброда и шатания, ослабления и упадка различных социальных слоёв и структур – всегда раздолье для К-структур. А если учесть, что в последние почти полтора века, с 1870-х годов на относительно бескризисное время приходится лишь послевоенный отрезок (1945–1968/73 гг.), и то заполненный «холодной войной», становится ясно, что период именно конца XIX–XX вв. должен был стать пиком в развитии К-структур, их мощи, подарить им массу возможностей, многие из которых им удалось реализовать. О том, как на развитие К-структур в этот период повлияло системное, регулярное развитие капитализма, потребовавшее подъёма «теневого мира», политико-экономических К-структур, уже сказано выше, здесь добавлю только одно. В течение XX в., и чем ближе к концу, тем интенсивнее, в политике становилось всё больше выходцев из спецслужб. Это так не только для периферийных обществ, но и для ядра и его анклавов; пример – США и Израиль. Но у подъёма К-структур был ещё один источник – не системный, а кризисный, чисто исторический.

Впрочем, строго говоря, не только последние 120–150 лет были кризисными, военно-революционными. Капитализм как система – это перманентная революция, война, перманентный кризис и его преодоление. Здесь необходимо отметить одну особенность капитализма, мимо которой проходят исследователи, перенося на капитализм общую логику функционирования других социальных систем. То, что было внешними элементами оппозиции в иных системах, капитализм превратил в свои внутренние противоречия и сделал мотором внутреннего развития, обеспечив таким образом неслыханную динамику. Так, были сняты, точнее – интериоризированы противоречия между производством и обменом (производственные отношения при капитализме – это обмен живого труда на овеществлённый); между логикой и историей в социальном развитии; между экономической и политической гегемонией; между формационностью и цивилизационностью; между – и это самое важное для нас в данном контексте – эволюцией и революцией[34].

Для динамики капитализма дихотомия «эволюция – революция», по сути, почти иррелевантна. Капитализм как процесс – это непрекращающиеся революции в различных сферах, революция как системное качество. Это создавало настолько сложные задачи управления социальным пространством и социальным временем, что одна лишь публичная сфера и её институты объективно не могли их решить и по мере развития капсистемы справлялись с этим всё хуже. Если к этому добавить острую социальную борьбу внутри отдельных государств между классами и между государствами за гегемонию на мировом рынке, то становится ясно: капитализм – это по определению время К-структур; только единство этих структур и публичных (и борьба между ними), двойная масса «света и тени» могли обеспечить нормальное развитие капсистемы. Тот факт, что в XX в. тень перестала знать своё место и перешла в наступление, которое тем более результативно, что по объективным причинам в прошлое уходят нация-государство, гражданское общество, формальная демократия, политика, публичный человек, свидетельствует о следующем: капсистема близится к своему финалу, а эти фазы – всегда праздник истории К-структур, их сатурналии.

Итак, военно-революционные эпохи суть эпохи многочисленных возможностей, «котлы возможностей», когда связи между причинами и следствиями носят нелинейный, «искривленный» или пунктирный характер. И когда субъектное действие или просто событие может, по сути, изменить или деформировать историю. В таких условиях необходимость как бы дает свободе воли передышку и время порезвиться (что в целом не отменяет ни социальных циклов, ни логики социального развития), быстро меняются ориентации личностей и фракций, быстро возникают и столь же быстро распадаются политические группы, оппоненты быстро перехватывают друг у друга аргументацию и программы (как говаривал Ленин, надо уметь и украсть, когда нужно), надевают несвойственные себе идейные наряды. Вот в такой-то кутерьме рождаются новые эпохи, которые приходят (сначала) в виде Истины Слова, открываясь не многим и не сразу и отсекая, подобно социальной бритве Оккама, все исторически лишнее, а затем опять вводят человека в мир более жестких, социально-аскетичных причинно-следственных связей.

А акушерами с бритвой, скрывающимися за массами, как правило, выступают К-структуры, играя роль матриц новой системы. Новые системы как бы наращиваются на нового субъекта, он разрастается ими. Причём сначала этот новый субъект может быть даже индивидом. «В период между 200 и 400 гг. н. э., – пишет Р. Браун, автор одной из интереснейших книг о конце Античности, – люди Средиземноморья пришли к принятию (с энтузиазмом) того, что божественнаясила не столько является простым смертным прямо или посредством давно установленных институтов, сколько представлена на земле ограниченным числом исключительных человеческих существ (human agents). Эти существа уполномочены нести ее (божественную силу. – А. Ф.), распространяя среди последователей с помощью разума или того сверхъестественного, которое было их личным качеством… Отсюда важность этого периода, подъема христианской церкви. Христианская церковь выступала как импресарио более крупных изменений… Радикально новые и устойчивые институты вырастали вокруг людей, в которых, считалось, божественное величие существовало как необратимое»[35](подч. мной. – А. Ф.).

Можно привести пример из более близкой, причём русской истории. В. И. Ленин был системообразующим субъектом, вокруг которого сложилась сначала К-структура, она же – политическая партия особого типа, эдакий двуликий Янус (показательно, что Ленин постоянно подчёркивал: только сочетание легальной и нелегальной деятельности приносит успех). Вокруг Ленина сформировалась новая система – «партия нового типа», из мутаций и трансформаций которой впоследствии вырос коммунистический порядок. Во время революции Ленин и Партия были равновесны – и почти тождественны.

Партия и Ленин —близнецы-братья —Кто болеематери-истории ценен?Мы говорим Ленин,подразумеваемпартия,Мы говоримпартия,подразумеваем – Ленин.

В этих строках четко зафиксировано не просто и не только тождество, но и относительное равновесие «исторических гирек» под названием «Ленин» и «Партия». То же можно сказать о Петре I (с его гвардией) и «остальной России». Ситуация субъектно-системного равновесия вообще характерна для эпох революций и смут.

Если говорить о нашей истории в XX в., то Сталин, движимый логикой русской системности и русской власти, помимо прочего, должен был покончить с фазой субъектного взрыва русской истории. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что он был последним субъектом этой фазы, уничтожавшим, отменявшим ее и тем самым упрочивавшим новую систему. Сталин закрыл Крышкой Истории котел исторических возможностей, и персонификатору этого котла – ленинской партии – пришла «крышка», kaput. Но последним, по иронии истории, под крышку угодил сам Иосиф Первый (и последний). Устранение его «хрущёвцами» (название условно) означало окончательный финал субъектной фазы. Теперь были возможны лишь отголоски субъектности в фарсовом виде «волюнтаризма», впрочем, тоже вскоре заглушенные в эпоху (и эпохой) безбрежного реализма брежневского «реального социализма», в позднезрелой и поздней стадиях коммунистического порядка. Но мы отвлеклись.

Качественные изменения общества, которые, прежде всего, выражаются в появлении нового исторического субъекта, не сводятся только к рекомбинации элементов старого. Для этого процесса необходим субъект; «кусочки» могут быть старыми, а вот субъект – только новым, будь то христианский проповедник, сеньор, капиталист или чекист в кожаной куртке со «спешащим ему на смену молодым человеком» (В. Розанов). К-структуры – это классические напёрсточники времени, которые разбираются в нём, а точнее, чувствуют его намного лучше многих специалистов по общественным наукам, подобно слепым котятам тыкающихся в своих штудиях в неглавное.

Нынешнее социальное знание оперирует главным образом одним временем и отражает только его, при этом часто пренебрегая фактором времени как социально значимым. На самом деле времен и соответствующих ему реальностей несколько: линейное эволюционное, линейное революционное, линейное регрессивное, циклическое. Каждому из них должен соответствовать свой тип знания. Можно ли будет создать из нескольких типов один, найти общий знаменатель в виде какого-то одного времени и в какой-то одной реальности – на этот вопрос у меня пока нет ответа, его даст только практика конструирования новых типов знания: «Чтобы понять вещь, нужно ее сделать» (Софокл). В любом случае межсистемность, социальная революция – это нечто особое, не укладывающееся полностью ни в логику предшествующей системы, ни в логику будущей.

«Переходные», а точнее – промежуточные периоды можно сравнивать только друг с другом, а потому рядом с «социальной эсхатологией» необходима сфера знания, изучающая революции, социальные разрывы, – революциология, клазмология (от греч. «клазмос» – разрыв). Возникает, правда, вопрос, в какой степени это наука, а в какой – описание, точнее: в какой степени описательная сторона может быть в данном случае концептуализована? Ведь социальная наука системоцентрична, а мы попадаем в субъектоцентричную ситуацию, которая, как правило, возникает на грани эпох и систем.

X

Здесь мы подходим к ещё одной причине, которая позволяет понять, почему эпохи революций и войн кардинально меняют условия определения социальных весов и масс, стирают грани между традиционными оппозициями и даже меняют местами причины и следствия, расчищая площадку для К-структур и, следовательно, для их изучения. В сложных исторических событиях и ситуациях, писал А. А. Зиновьев, «представляющих собою совпадение и переплетение многих миллионов и миллиардов событий в пространстве и времени, понятие причинно-следственных отношений вообще теряет смысл. В таких случаях имеет место переплетение бесчисленных причинно-следственных рядов. Одни из этих рядов не зависят друг от друга, другие сходятся, третьи расходятся, четвёртые затухают, пятые зарождаются и т. д. Индивидуальное историческое совпадение их в некотором пространственно-временном объёме само не есть причинно-следственный ряд, подобный входящим в него рядам, и не есть ни причина чего-то и ни следствие чего-то просто в силу определения самих понятий „причина“ и „следствие“ и методов выявления причинности»[36]. Простые, линейные методы поиска причинных связей и объяснений к таким ситуациям, перенасыщенным эмпирической социальной комбинаторикой, неприменимы. В периоды кризисов время резко ускоряется и сжимается, концентрируется и обретает качество настоящего, которое в свою очередь как бы расширяется за счёт прошлого и будущего.

Конкретно я имею в виду следующее. Разумеется, прошлое определяет настоящее. Однако настоящее не является всего лишь простым продлённым прошлым. Если бы это было так, то настоящее, а следовательно, и будущее было бы нетрудно предсказывать. В реальности дело обстоит иначе. Во-первых, в настоящем сталкивается – причём в различных и далеко не всегда просчитываемых комбинациях – множество тенденций прошлого развития, и то, как они «сложатся», зависит и от действий различных субъектов, «столкновения воль» в данный момент. Во-вторых, поведение человека носит не рациональный, а интенциональный характер – столкновение различных рациональностей; аналогичным образом случайный результат может быть следствием столкновения или просто взаимоналожения нескольких необходимостей. Таким образом каждый дискретный момент настоящего парадоксальным образом оказывается сложнее дискретного момента прошлого, дление которого мы фиксируем как окончившееся.

В кризисные эпохи время ускоряется и сжимается до настоящего, обретает характеристики последнего, что уравнивает шансы малых групп и целых классов, – выигрывает тот, кто адекватнее выражает характер, целостность времени и эффективнее управляет им, а здесь у малых групп, тем более К-структур немало преимуществ.

В этом смысле борьба лиц и групп в кризисные эпохи – это борьба различных концентраций (и концентратов) времени. Причем борьба эта происходит в иной, чем в восходящие и зрелые («нормальные») периоды развития, сетке причинно-следственных связей, в рамках иного типа этих связей.

Тривиальная констатация, но, тем не менее: причинно-следственные связи в общественных процессах – вещь непростая. Даже если свести общество, как в ортодоксальном марксизме, к трем сферам – экономической, социально-политической и духовной – или даже к двум – базису и надстройке, то и в такой схеме есть нюансы, которые вносят существенные изменения в жесткий детерминизм и определяемое им поле возможностей.

Размышлявший над этим вопросом В. В. Крылов рисовал такую схему:

Э – экономика;

С – социальный строй;

Н – надстройка;

Т – время.

«Поскольку причина действует раньше, чем проявляется следствие, при прочих равных условиях состояние Э1 есть причина не С1, а С2, а это состояние, в свою очередь, – причина Н3, так как на реализацию процесса нужно время (T1, Т2, Т3). В свою очередь обратное воздействие надстройки на социально-политическую сферу и экономику предполагает состояние С4 и С5. Таким образом, даже в марксистской схеме, будь то классическая или ортодоксальная, определяющая роль одного элемента системы (экономика) по отношению к другим элементам системы (социальному строю и надстройке) проявляется не в КАЖДЫЙ ДАННЫЙ МОМЕНТ, НО В ПРОЦЕССЕ СМЕНЫ ОДНОГО МОМЕНТА ДРУГИМ, ТЕ. НА ПРОТЯЖЕНИИ ВРЕМЕНИ»[37].

Кто-то скажет: опять «базис», «надстройка» и прочая марксистская муть. Не надо торопиться, господа. Во-первых, муть бывает и немарксистской – последние 10–15 лет можно наблюдать этот поток с близкого расстояния. Удивительно, но факт: поток этот тем мутнее, чем громче кричат о прощании с Марксом и марксизмом. Может быть, потому, что активнее всех прощаются бывшие неистовые ревнители марксизма? Вся эта шпана из журналов «Коммунист», «Партийная жизнь» и т. п., Высшей партшколы и подобного рода структур, делавшая карьеру на критике буржуазных теорий и катавшая за границу благодаря этой критике («противизму»), а затем, когда сменились хозяева, начавшая дудеть в новую – либеральную – хлебную дуду. Во-вторых, разделение общества на «экономику», «политику» и «культуру» характерно для всей социальной науки, а не только марксистской. Будучи в какой-то степени условным, такое членение в целом верно отражает реальность зрелого капиталистического общества в его ядре, реальность субстанционального капитализма. Другое дело, что в ортодоксальных марксистских интерпретациях экономика определяет все остальное. И опять же, это в значительной степени так для ядра капиталистической системы в его зрелом состоянии.

Однако помимо капитализма есть и иные типы общества. Да и в самом капитализме в различных его «зональных вариантах» и, самое главное, в различные периоды его истории степень обособленности друг от друга и соотношения друг с другом различных сфер была разной. Следовательно, не только возможны, но и должны существовать иные типы причинно-следственных связей, даже если исходить из марксистской или либеральной схем; только при этом нужно брать их на излом, на «болевой прием». Об этих нелинейных вариантах и написал В. Крылов, противопоставив их им же зафиксированному линейному порядку.

Из приведенной схемы В. В. Крылова вытекает возможность двух различных типов причинно-следственной связи: «протяженного» (линейного) и «моментального» (нелинейного). В нормальном эволюционном течении общества, на который ориентирована нынешняя социальная наука и которому она понятийно-методологически соответствует, доминирует «протяженный», линейный тип, при котором все происходит чинно: у Э1, С2, Н3 – свои времена T1, T2, T3, и они чинно следуют друг за другом. В такой ситуации ясно – что есть причина, что есть следствие, что после чего. Но всё это так, если мы берем диахронный срез (T1, Т2….). Взятые синхронно, одновременно, т. е. либо в T1, либо в T2 и т. д. экономика, социальный строй и надстройка (духовная сфера) не могут быть причиной развития друг друга (для этого необходимо T1 + Т2 + T3 и т. д.). Поэтому при синхронном срезе детерминирующим факторомявляется совокупный общественный процесс, иными словами, общество в целом, господствующее как система над каждым своим элементом.

Короче говоря, по В. В. Крылову, в каждый отдельный (отдельно взятый) момент господствует целостный, моментальный тип причинно-следственных связей. При нормальном, без серьезных потрясений эволюционном течении такая синхронизация может носить главным образом абстрактно-теоретический характер, рассматриваться в качестве теоретически возможного варианта. Ситуация резко меняется в периоды упадка, системного слома, когда общество стремительно – все быстрее – катится под гору, в эпохи социальных революций, когда синхрон, краткосрочная перспектива становятся доминирующими.

Если взглянуть с точки зрения различных типов причинно-следственной связи на социальную борьбу в разные периоды, то вырисовывается такая картина. Доминируют и побеждают обычно те силы, которые в наибольшей степени воплощают целостные аспекты развития общества. В «диахронии» это чаще всего блоки, союзы различных групп, контролирующие свои сферы и свои «отрезки» времени. Они адекватны совокупности, цепи событий. В «протяженной» временной ситуации едва ли можно найти одну-единственную силу, которая контролирует все. Подобное возможно лишь в «моментальных» ситуациях, когда время сжато, когда оно несётся, но одновременно как бы застыло в «синхроне», когда краткосрочная перспектива вместила в себя все остальные и какое-то время удерживает их в себе. В такой ситуации целостный аспект общественного развития может быть выражен, с одной стороны, и небольшой группой людей или даже одним лицом, окрашивающим развитие в свои личностные тона, а с другой – не цепью событий, а одним-единственным событием, которое оказывается бифуркацией.

То, что в кризисно-революционные времена законы развития целостности или даже совокупности всех сфер общества сжатых в T1, подавляют воздействие векторов отдельных сфер или оказывают параллельное влияние, резко усиливает значение и роль «случайных», точнее – событийных факторов. В таких социальных ситуациях случай превращается в Событие. Точнее, событие обретает такое качество и такой масштаб, в котором снимается противоречие между случайностью и закономерностью; и то, и другое растворяется в событийности. В контексте революционных эпох мысль Ф. Броделя «событие – это пыль» ошибочна, и мы в таком контексте вправе сказать: «Фернан, ты неправ».

Иными словами, в эпохи великих социальных революций – и чем более великих, тем в большей степени, – событийность, словно вдруг взбесившись, делает прыжок и выскакивает по ту сторону необходимости и случайности, в такую социальную вселенную, где различие между ними практически иррелевантно. Событие, таким образом, превращается в бытие. Событие есть бытие революционных эпох. По крайней мере, единственно значимое бытие. Событие и человек, отдельный человек с его поступками – вот что значимо в революциях. Революции сингулярны, они суть социальные сингулярные точки, все в них сведено в одну точку: общество, пространство, время.

Когда у всех сфер – одно время Т, одно на всех, уплотненное, сжатое и ускоренное, тогда решение политического лидера или один законодательный акт или одно лицо и его «ндрав» может перевесить значение «объективных» экономических факторов, которые на самом деле утрачивают объективность, – в кризисные эпохи все субъективно и объективно одновременно; упадки и особенно революции находятся по ту сторону объективного и субъективного. Раздерганная, ослабленная, распадающаяся система – не более, а скорее менее объективна, чем индивидуальный субъект или малая группа, вокруг которых как вокруг центра притяжения возникает новый социум. Внешне кажется, что свобода воли ломает необходимость, а исторический субъект торжествует над социальной системой, то есть – праздник Истории. Или наоборот: тризна, поминки. В любом случае в ситуациях системного кризиса, в состоянии «социосистемной невесомости» уравниваются веса «властных» личностей и «властных» подсистем. Непонимание этого ведет к тому, что даже очень умные люди начинают наивно рассуждать, например, о падении коммунизма и распаде СССР исключительно в терминах «предательства Горбачева», «заговора трех обкомовцев». По-видимому, действительно бывают ситуации, когда можно «предать» систему. Они возникают тогда, когда на самом деле предавать уже почти нечего. А следовательно, термин этот годится только в плане личностной характеристики, в оценочном плане, тогда как в системной плоскости вопрос должен ставиться иначе.

Еще один немаловажный вариант причинно-следственных связей в обществе – горизонтальное воздействие одних подсистем друг на друга в различные отрезки времени, не Э1 → С2 → Н3, а Э1 → Э2 и т. д.; С1 → С2 и т. д.; Н1 → Н2 и т. д.[38]. Ясно, что каждая отдельная подсистема внутри данного общества будет выступать как автономная и саморазвивающаяся в тем большей степени, чем менее интегрированный характер имеет система. Последнее особенно типично именно для периодов системных кризисов, так называемых «переходных» эпох. Они характеризуются не только тем, что повышается роль нелинейных форм причинно-следственных связей, но и тем, что возникает система «многоукладности», сосуществования всех этих типов, сочетания причины и следствия: вертикальных и горизонтальных, одновременных и разновременных, целостных и частных, моментальных и протяженных.

Все это запутывает социальный процесс, повышает роль событийности, делает развитие малопредсказуемым. Время как бы сжимается в сингулярную точку момент-эпохи, и это сжатие ломает и крушит хребет нормальных, диахронных причинно-следственных связей, плодя на свет иные – необычные и даже уродливые формы этих связей. Формы-уродцы словно мстят человеку и истории за свое уродство, создавая безумный мир революционной эпохи, в котором почти невозможно ориентироваться. Мир, в котором побеждают рациональные безумцы с железной волей. К-структуры как раз и возникают на изломах времени. Они суть мера и воплощение (одна из мер и одно из воплощений) временной нелинейности и многоукладности. К-структуры – мастера по вывихам времени и одновременно их порождения.

Быстрый темп изменений в период системного кризиса, общественных трансформаций диктует, казалось бы, быструю реализацию в социальной сфере тех сдвигов, которые произошли в экономике (Э1 – С2). Однако период, о котором идет речь, характеризуется расстыковкой различных сфер, усилением их автономии, поэтому результат может проявиться не в социальной сфере, а сразу – в политико-идеологической и уже «оттуда» оказать влияние на социальную (инверсия сфер и типов воздействия). Горизонтальный тип причинно-следственных связей ломает обычный, вертикальный.

Другой пример: воздействие целостных факторов на социальную сферу и через неё – на экономику (инверсия вертикальных связей). Привычные причины и следствия как бы меняются местами, и следствие может оказаться причиной того, что само принято считать причиной! Наконец, дисфункция общественных подсистем в периоды упадка и кризиса может привести и к тому, что воздействие не выходит за рамки отдельной сферы, и причина становится собственным саморазрушительным следствием. Тогда в силу вступают уже законы социального регресса, распада, деградации, инволюции. Становится трудно разобраться: прогресс ли выступает в форме реакции или реакция в форме прогресса. В подобной ситуации то, что для одного общества в один период его развития (например, в его нормальном функционировании) принято считать «путем вверх», конструктивной формой, в другом обществе и в период упадка может стать формой распада, «путем вниз», деструкцией.

Как уже говорилось, указанные хронометаморфозы, когда время словно выламывается из «линейки», – благоприятное условие деятельности К-структур. Более того, в своих интересах они способствуют такой трансформации времени – на несистемный, субъектный лад.

Напомню: и сама эта трансформация, и изменённое состояние, о котором идёт речь, плохо фиксируются конвенциональной социальной наукой, ориентированной на один определённый хронотип, с которым она к тому же не всегда в ладах. Получается, что с точки зрения временной организации и ориентации современной науки К-структуры действуют в некой «чёрной дыре», недоступной для внешнего конвенционального наблюдателя. Дело обстоит не просто так, что у нынешней науки нет средств анализа К-структур самих по себе, т. е. в статике; у неё нет средств анализа хронотипа, в котором действуют и который создают К-структуры, т. е. в динамике. Конспирология, следовательно, требует иной философии времени, чем социология, политология и экономика как по отдельности, так и вместе взятые, и иной философии истории, ориентированной не столько на систему, сколько на субъекта, не столько на социально-эволюционный, сколько на проектно-исторический тип развития. Таким образом, конспирология выявляет, во-первых, скрытые системные закономерности; во-вторых, субъектную (проектно-творческую) составляющую исторического процесса. В известном смысле как в плане теории, так и в плане изучения конкретики последних 150 лет и прогнозирования ближайших 20–25 конспирология для нас, перефразируя классика, является важнейшим из искусств (научных).

В истории, однако, есть такие структуры, которые в силу своих субъектных характеристик ведут себя в своём нормальном состоянии во многом как К-структуры, не будучи ими, обладают серьёзными конспирологическими аспектами, а потому их изучение в конспирологическом плане способно пролить не просто дополнительный, но весьма существенный свет на их историю. Я имею в виду такой субъект, как русская власть и его (её) структуры, будь то самодержавные, революционные или коммунистические, и русскую историю – штучку весьма и весьма конспирологическую, о причинах чего мы и порассуждаем.

XI

У русской власти несколько особенностей, придающих ей уникальный характер и противопоставляющих её власти как на Западе, так и на Востоке. Эта власть автосубъектна, надзаконна и слабоинституциализирована, т. е. действует не столько с помощью институтов, сколько с помощью чрезвычайных органов различного типа; более того, русская власть появилась на свет, во-первых, благодаря чрезвычайным обстоятельствам; во-вторых, с помощью чрезвычайного органа – опричнины. Но обо всём по порядку.

Русская власть в том виде, в каком она возникла в середине XVI в. и дожила до наших дней, – власть надзаконная, экстралегальная. Даже нынешняя, постсоветская ослабленная как внутренними, так и внешними факторами власть, сохраняет родовые черты. В каком органе фактически концентрируется власть в РФ? Правильно – в Администрации Президента, причём полнота и масштаб её власти таковы, что её нередко сравнивают с ЦК КПСС, кстати, и здание она занимает то же. Говорится ли что-нибудь в Конституции РФ об этом органе? Нет, не говорится. В результате мы имеем ситуацию, когда технический, не прописанный в Конституции, а следовательно, вне – и надконституционный орган является главной властной структурой страны.

Что говорилось в Конституции СССР о КПСС и её ЦК? О ЦК – вообще ничего. О ВКП(б) в Конституции СССР 1936 г. (в ст. 126, гл. X «Основные права и обязанности граждан») говорилось лишь, что это передовой отряд трудящихся, в который они добровольно объединяются, и что компартия – «ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных». Совершенно ясно, что здесь никакими юридическими формулировками не пахнет. В Конституции СССР 1977 г. (в ст. 6 гл. I «Политическая система» I раздела «Основы общественного строя и политики СССР») был сделан шаг вперёд. КПСС названа «руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций». Формально роль и место КПСС здесь подняты по сравнению с Конституцией 1936 г.: из гл. X КПСС «переехала» в гл. I, ей придан политический характер. Однако по сути те, кто готовил «брежневскую» Конституцию, загнали себя и КПСС в логическую ловушку – «хотели как лучше, а получилось как всегда».

Попытка политизировать КПСС (в Конституции 1936 г. об этом речи не шло), представив его ядром (т. е. элементом) некой политической системы, проваливается, поскольку никакой внепартийной политической системы в СССР не было и быть не могло. А то, что КПСС – ядро всех государственных и общественных организаций, так эта формулировка из уставов КПСС, в которых, в отличие от Конституции, она дана в развёрнутом и детализированном виде. Но дело не только в этом. Статья 6 – это всего лишь общая декларация, но никак не юридическая формулировка, фиксирующая статус юридического лица. КПСС вообще не была юридическим лицом, то была внелегальная, надлегальная организация.

По советскому гражданскому праву та или иная организация имела право на существование, была юридическим лицом, если её разрешало государство. Советское государство разрешило все существующие в нём организации, кроме одной – КПСС (она же: РКП(б), она же: ВКП(б). КПСС была над законом. Это очень хорошо понимали советские руководители («Мы над законом или закон над нами?» – знаменитая фраза Хрущёва, грозно брошенная им тем, кто говорил, что спекулянтов и фарцовщиков Файбишенко и Рокотова нельзя приговорить к высшей мере, поскольку нет таких законов). Это было зафиксировано в советских учебниках права, где чёрным по белому говорилось: решения КПСС определяют право, законы и законотворчество в СССР. Сюда обязательно нужно добавить Устав КПСС.

А Устав, в свою очередь, опирался на практику и на теорию, сформулированную Лениным: «Мы должны знать и помнить, что вся юридическая и фактическая конституция советской республики строится на том, что партия всё исправляет, назначает и строит по одному принципу»[39]. «Партией руководит… ЦК из 19 человек, причём текущую работу в Москве приходится вести ещё узким коллегиям… Оргбюро и Политбюро… Выходит, следовательно, самая настоящая «олигархия»… Ни один важный политический вопрос не решается ни одним государственным учреждением в нашей республике без руководящих указаний ЦК партии! Таков общий механизм пролетарской государственной власти, рассматриваемый «сверху» с точки зрения практики осуществления диктатуры… Вырастал этот механизм из маленьких, нелегальных, подпольныхкружков в течение 25 лет»[40]. Всё понятно? Даже после победы революции большевики сохранили подпольно-внелегальный характер своей деятельности.

Именно экстралегальность, надзаконность придавала КПСС статус «высшей формы общественной организации». Высшей – означало и выше закона. Помимо прочего, надзаконность выполняла для КПСС ту же функцию, которую для самодержавия выполнял сакральный характер власти. Но это отдельный разговор.

Повторю: советские руководители прекрасно это понимали, причём не только во времена Хрущёва и раньше, но и во времена Горбачёва – ситуация не изменилась. Достаточно прочесть секретную записку В. И. Ивашко (документ под названием «О неотложных мерах по организации коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии» за № 15703 от 23 августа 1990 г.), адресованную его непосредственному начальнику М. С. Горбачёву. В ней говорится о необходимости принятия неотложных мер по защите партийного имущества в условиях перехода к рынку, поскольку оно не защищено юридически.

В. И. Ивашко прав: имущество КПСС не было собственностью, ибо собственность – это не кража, а юридическое отношение. КПСС юридическим лицом как раз и не была, вот пришлось выкручиваться. Например, В. И. Ивашко предложил «планомерно создавать структуры „невидимой“ партийной экономики, к работе с которой будет допущен очень узкий круг лиц» (не эти ли лица полетели из окон осенью 1991 г.?). В качестве новых «промежуточных» хозяйственных форм «невидимой» экономики назывались фонды (мне почему-то сразу приходит на ум: «горбачёвский фонд»), ассоциаций (например, ассоциация Шеварднадзе – была такая, а сколько мы не знаем!). Налицо предложение осуществить переход к рынку, по сути означавшее превращение значительного сегмента номенклатуры из статусной группы в собственническую, в класс, в виде заговора. Тут вспоминается не только коммунистическая фаза русской истории – раздолье для конспирологии, но и самодержавная с её бесчисленными «секретными комитетами», «тайными канцеляриями» и т. п.

Необходимо подчеркнуть: суть коммунистической власти не изменилась от Ленина до Горбачёва; форма постоянно смягчалась, суть же – надзаконная суть – оставалась такой, какой сформулировал её Ленин почти сразу после революции: власть партии – это «никакими законами, никакими абсолютно правилами не стеснённая, непосредственно на насилие опирающаяся власть»[41]. Или: «Да, диктатура одной партии! Мы на ней стоим и с этой почвы сойти не можем»[42].

Итак, с большевиками, властью КПСС, которая – парадокс – была незаконной (поскольку находилась над законом) по советскому же гражданскому праву, всё ясно. Ну а что же самодержавие, свергнутое народной стихией, которую впоследствии оседлали большевики, – и оно былонад законом? Да. Более того, оно родилось как надзаконная власть. Принимая 5 января 1565 г. в Александровой слободе членов освящённого Собора, думных и приказных людей, просивших его сменить гнев на милость и вернуться в Москву на покинутый им 3 декабря 1564 г. престол, Иван IV выдвинул жёсткое условие возвращения: воля государя становится единственным источником власти и закона. Царь становился над законом, а великокняжеско-боярский режим менялся на царский. Возникало нечто неизвестное ни на Западе, ни на Востоке – самодержавие. Орудием установления самодержавия становился тоже невиданный и необычный институт, собственно, даже не институт, а чрезвычайная комиссия – опричнина, которая была не чем иным, как эмбриональным самодержавием. Пройдя через Смуту и послесмутное восстановление, к середине XVII в. самодержавие установилось полностью, закрепостив общество службой (1649 г., Соборное уложение).

Самодержавие нередко трактуют то как восточный деспотизм, то как западный абсолютизм. Это неверно. В определённом смысле указанные формы имеют больше общего друг с другом, чем с самодержавием. В Индии, Китае, Японии власть раджей и султанов, хуанди, тэнно и сегунов была жёстко ограничена традицией и ритуалом (вплоть до того, сколько минут хуанди может провести с наложницей). Если же взять Европу, например Францию эпохи Людовика XIV, которая считается моделью абсолютизма (в данном случае я не стану спорить о правомерности данного термина – это хорошо сделал Н. Хеншел), то там монарх был ограничен не только законом, но и различными административными структурами, правами целых групп и т. п. Например, последние два года своей жизни Людовик XIV провёл в слезах, поскольку по закону регентом при наследнике «короля-солнца» должен был стать герцог Филипп Орлеанский, которого Людовик ненавидел. И король, которому приписывают фразу «L'etat с'est moi» («Государство – это я»), ничего не мог сделать – его ограничивал закон.