Старт Cтраны Советов. Революция. Октябрь 1917 – март 1918

Ва-банк

Во время Октябрьского переворота главная контора Государственного банка была занята отрядом члена ВРК В. Менжинского. Но это не значит, что большевики получили под свой контроль финансовые средства. 30 октября Совнарком принял декрет об открытии банков и выдаче денег по запросам ФЗК предприятий. Декрет грозил арестами тем служащим банков, которые откажутся работать. Большинство банковских служащих не признали власти Совнаркома и отказывались выдавать деньги «самозванцам». В. Менжинский, назначенный заместителем наркома финансов, уговаривал служащих, угрожал арестами, но не преуспел. Был даже арестован директор госбанка Шипов, но его продолжали уговаривать – арестованный содержался в Смольном в комнате, где ночевал Менжинский. 8 ноября по докладу Менжинского ВЦИК принял постановление «О саботаже», в соответствии с которым служащие, не признавшие Советской власти, должны быть уволены без права на пенсию. Большинство квалифицированных служащих ушли из банка. Налаживать его работу взялся комиссар Совнаркома Н. Осинский, который вместе с группой матросов стал проводить ревизию Госбанка. Ленин напутствовал секретаря Совнаркома Н. Горбунова, отправляющегося в госбанк: «Если денег не достанете, не возвращайтесь».[454] Под давлением охраны банка служащие открыли его «кладовые», Горбунов и Осинский взяли столько денег, сколько удалось унести в двух больших мешках. Эти мешки свалили в кабинете у Ленина. Уже этот акт привел к новому обесценению рубля. Пока Горбунов в ожидании вождя сидел на мешках с деньгами, держа на всякий случай в руке пистолет, деньги, которые он охранял, падали в цене.

Но Госбанк – это не кладовая, а офис, управляющий потоком прежде всего безналичных средств. Из частных банков выводились капиталы, что в глазах большевиков было актом саботажа. 25 ноября были национализированы Дворянский и Крестьянский земельные банки.

Хозяйство должно было перейти под управление Высшего Совета народного хозяйства. Банк в этой системе мог быть только один – государственный.

Ленин, считавший банки «нервом всей капиталистической жизни», счел момент подходящим для нанесения разрушительного удара по старой экономической системе, для «обнуления» финансовой мощи буржуазии. Он подготовил проект декрета «О национализации банков и необходимых в связи с этим мерах», который был более обширен, чем декрет, позднее принятый ВЦИК. В нем он обосновывал необходимость национализации банков голодом и разрухой, причину которых видел в саботаже буржуазии и чиновников. Поэтому национализация банков для Ленина была лишь частью и необходимым условием «налаживания правильной хозяйственной жизни страны». В проекте декрета о банках говорится не много. Ленин рисует картину национализации всех акционерных предприятий, в ходе которой акционеры сохраняют свое положение в качестве служащих государства. Одновременно он предлагает аннулировать все государственные займы, ввести всеобщую трудовую повинность, включить все население в потребительские общества. Таким образом должна была сложиться система безденежного обмена, в которой каждый человек где-то работает и за это получает продукты в потребительском кооперативе. Общее руководство такой экономической системой должны были осуществлять Советы под руководством ВСНХ. При этом «лица богатых классов» должны работать по специальности служащими, держать сбережения в госбанке, но получать на потребительские расходы ограниченную сумму до 125 руб. в неделю. «Саботажники данного закона» должны арестовываться и отправляться на фронт или принудительные работы. Рабочие организации, прежде всего профсоюзы, должны тщательно контролировать проведение закона.[455] Еще раньше Ленин набросал для себя программу экономических мероприятий, среди которых была «централизация потребления путем принудительного объединения в потребительские общества».[456]

Таким образом, национализация банков воспринималась Лениным как системный сдвиг от одной системы экономики к другой. Этот акт должен был просто уничтожить рыночную систему и заменить ее распределительной, в которой деньги будут играть вспомогательную роль потребительских талонов.

После обсуждения проекта декрета в ВСНХ из него были изъяты положения, не относящиеся собственно к банковской системе. Но намеченный Лениным план затем выполнялся и конкретизировался в других декретах Советской власти.

14 декабря 1917 г. все кредитные учреждения Петрограда были взяты под контроль Красной гвардией. Большевики внесли во ВЦИК декрет о национализации банков и о ревизии стальных ящиков в них. В соответствии с этим документом банковское дело объявлялось государственной монополией, все частные банки и банкирские конторы объединялись с Государственным банком, который перенимал их активы и пассивы. Декрет обещал, что интересы мелких вкладчиков будут целиком обеспечены.

Меньшевики предрекали, что вместо удара по банковскому капиталу (который уже в значительной степени вывел свои средства из России) получится новый удар по положению рабочих, служащих и мелких собственников. Их накопления пропадут, товарообмен будет разрушен, и городское население останется без продовольствия. Но большинство членов ВЦИК, которое шло за большевиками и левыми эсерами, воспримет простую логику Ленина: «Проведение декрета неотложно, иначе нас погубят противодействие нам и саботаж». На возражение о том, что экономика – очень хрупкая структура, Ленин отвечал: «Мы часто подходим к хрупким вещам, однако мы с ними справлялись, справляемся и будем справляться».[457] Увы, большевики привыкли справляться с хрупкими вещами путем их разрушения. Созидательные задачи получались у них пока значительно хуже. Аргументация Ленина была противоречивой и в другом отношении: называя причиной национализации саботаж, он в то же время рассчитывал на превращение бывших миллионеров в консультантов новой власти.

После принятия декрета о национализации был создан Народный банк, который вобрал в себя все банки страны. Его возглавил Г. Пятаков. Декрет привел к параличу рыночной экономики и тем самым нанес удар по промышленности. Национализация банков не остановила, а ускорила рост разрухи и социальных проблем, так как новая сеть продуктообмена еще не существовала. Впрочем, когда позднее, во время «военного коммунизма», государство возьмет на себя обеспечение потребителей продуктами, положение со снабжением населения и производством станет еще хуже. Но большевики могли объяснять это начавшейся широкомасштабной гражданской войной.

Обещание соблюдения интересов мелких вкладчиков не было соблюдено – реформа, по сути, носила конфискационный характер. Рубль стремительно обесценивался. За ноябрь – июль покупательная способность рубля упала в 4,2 раза, в то время как за время существования Временного правительства – в 1,4 раза.[458] В дальнейшем денежная система, фактически, отмирала. Вплоть до перехода к новой экономической политике в 1921 г. большевистское руководство не было заинтересовано в нормализации денежного обращения. Национализацией банков оно взяло курс на разрушение капитализма.

Большевистский социально-экономический проект был направлен на замену капиталистической системы нерыночной системой продуктообмена, управляемого государственным центром. Такой переход не может произойти постепенно, плавно. Самим фактом своей победы сторонники социализма ускоряют отток капитала и разрушение капиталистической экономики. Но именно поэтому производство оказывается в тяжелом положении. Переходные состояния, когда сохраняется распоряжение производства капиталистами, позволяют им выводить капиталы из производства. Начав разрушение капиталистической экономики, ее нужно как можно скорее заменить другой, причем целостной. А в начале 1918 г. некапиталистические элементы экономики представляли собой плохо состыкованные части недостроенного здания, которое должно было опереться на аграрную почву.

Земля – крестьянам

Декрет о земле был скорее декларацией, чем ясным законодательным актом. Советской власти необходимо было упорядочить раздел помещичьих земель. Специалистами в этом вопросе в советских верхах были левые эсеры. Они разделяли основы идеологии эсеров, из которых вытекал Декрет о земле.

Первоначальный проект левоэсеровского закона о социализации земли был написан И. Майоровым. На объединенном заседании крестьянской секции III съезда Советов и съезда земельных комитетов 17 января Майоров признал: «Этот закон есть грубая статуя, которую предстоит всем обработать».[459] Обрабатывался проект в согласительной комиссии, где от левых эсеров председательствовал Колегаев, а от большевиков – Ленин. Особенно острый спор разгорелся по поводу статьи 13, в которой указывалось, что источником на право пользования землей является личный труд, а государство имеет это право как исключение из правила. Большевики настаивали на неограниченном праве государства получать землю для своих нужд. Сошлись на том, что государство имеет право брать землю лишь для организации образцово-показательных ферм и опытно-показательных полей. Кроме того, большевики добились снятия всех упоминаний земельных комитетов – все полномочия по распоряжению землей переходили Советам. Левым эсерам удалось добиться создания Главного земельного Совета, подчиненного не СНК, а ВЦИК, который будет проводить социализацию.[460]

Основные положения закона были утверждены III съездом Советов, но доработка продолжалась после него. Закон о социализации земли был принят ВЦИК 27 января.

Его концепция в основном соответствовала рассмотренным выше положениям эсеровского законопроекта, но были некоторые отличия в сторону коллективизма и этатизма. Закон без выкупа отменял собственность на землю, недра, воды, леса и живые силы природы в пределах Российской Федеративной Советской Республики. Советам передавались весь инвентарь, постройки и скот «нетрудовых хозяйств». Земотделы Советов должны были ведать дальнейшим распределением земли «в зависимости от значения этих земель». Они должны были также заботиться о росте продуктивности сельского хозяйства и развитии коллективных хозяйств как более производительных. Земля переходила в пользование тех, кто «обрабатывает ее собственным трудом, кроме случаев, особо предусмотренных настоящим законом». Упомянутая в статье 12 «потребительско-трудовая норма» не была разъяснена так четко, как в проекте эсеров. Она должна была не превышать трудоспособности хозяйства и в то же время давать возможность «безбедного существования семье земледельца» (в общем, это соответствовало идее проекта эсеров). Устанавливался порядок получения земли, в соответствии с которым товарищества имели преимущество перед единоличниками. Для определения нормы предлагалась инструкция, которая ссылалась на грядущую сельскохозяйственную перепись. Для исчисления нормы следовало начать со среднего участка в уезде с наименьшей плотностью населения для данной местности. Однако не было гарантии, что можно обеспечить всех крестьян такими большими участками даже при разделе всех частных земель. Поэтому крестьян следовало переписать по рабочей силе и по едокам с учетом необходимости прокорма скота и урожайности десятины. Вычисленная таким образом средняя норма должна была быть соотнесена с участком, принятым за эталон, и на этом основании крестьяне должны были получать прирезки к своим участкам, чтобы приблизиться к нормативу в данной местности с учетом количества едоков, скота и качества земли. Причем если эта средняя норма окажется недостаточной для «безбедного существования» (как это определить?), то она должна быть дополнена. Но землю-то нужно было делить уже сейчас, и это право передавалось земельным отделам Советов.

В случае прекращения труда на земле или тайного использования наемного труда крестьянин должен был терять землю. Торговля хлебом оставалась государственной монополией, вводилась госмонополия на торговлю сельхозмашинами и семенами. Неработоспособные крестьяне должны были получать пенсию – пока в размере солдатской. Статья 13 дозволяла создание государственных хозяйств, на которых работники получают зарплату от государства при условии существования рабочего контроля.[461]

Для сложного исчисления потребительско-трудовой нормы нужна была новая перепись (результаты переписи, организованной Черновым в 1917 г., не принимались). Пока она не состоялась, право распределения земли оказалось в руках Советов, которые принялись за это дело на глазок по своему усмотрению. Съезд земотделов Советов Рязанской губернии 3–6 апреля, например, решил: «Все земли, кому бы они ни принадлежали, должны делиться на общих основаниях, принятых в уезде в духе Закона о социализации земли». Весьегонский уездный земельный комитет Тверской губернии решил делить в основном помещичьи земли, а крестьянские частные земли по возможности не трогать. Продолжались споры о том, делить землю по едокам или по рабочей силе. В итоге «народного творчества» на местах землю делили по-разному. Согласно анкетированию по 18 губерниям, 597 волостных Советов поделили землю по едокам, 69 – по трудовой норме, 163 – только между безземельными и малоземельными крестьянами, 34 – между всеми крестьянами, а 350 продолжали колебаться до середины года. Помещичий инвентарь крестьяне разобрали между собой в 432 волостях, отдали бедноте в 195 и оставили при имении (где обычно в таких случаях создавались образцовые хозяйства) в 547.[462]

* * *

По мнению историка С. А. Павлюченкова, «в сущности, в первом полугодии 1918 года оказался полностью проведенным в жизнь лозунг “Земля – крестьянам”, и этот лозунг на практике оказался лозунгом голода… Будучи воплощенным в жизнь, лозунг “Земля – крестьянам”, которым революционеры всегда приманивали на свою сторону крестьянство, привел к отказу крестьян от обязанностей по отношению ко всему обществу».[463] Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Оказывается, у крестьянина, в отличие от остальных, есть некие «общественные обязанности» кормить города, даже если веселые горожане не собираются делать что-то полезное для крестьян. Веселые помещики пили шампанское, пока крестьяне голодали и пахали, потому что помещикам принадлежала земля, которую они не обрабатывали. А теперь эту землю получил тот, кто на ней работает, у него появился шанс не голодать, и это, оказывается, «лозунг голода». Крестьянство нуждалось в продукции города и было готово обменивать продовольствие на мануфактуру, металлические и иные промышленные изделия. Передача земли крестьянам могла стимулировать сельскохозяйственное производство в условиях гражданского мира, сохранения промышленного производства и денежного обращения, развития кооперативного снабжения и др. Голод на территории, контролируемой большевиками, стал результатом не передачи земли крестьянам, а сокращения городом полезного для деревни производства.

Мы увидим, что товарообмен между предприятиями и деревней шел и позволял рабочим получать продовольствие. Крестьяне вполне готовы были кормить город не в силу некоторых внеэкономических «обязательств», а в порядке товарообмена.

По данным известного экономиста-меньшевика С. О. Загорского, из 650 млн пудов хлебных запасов России 350 млн пудов приходилось на Украину, 110 млн – на Северный Кавказ, 143 млн – на степной край и Западную Сибирь. Население после Бреста сократилось вдвое, а продовольствия к маю в Центральной России и Сибири (подвоз с Северного Кавказа был крайне затруднен из-за действий немцев и белых) осталось 150–200 млн пудов. Но дело было не только в Брестском мире. Продовольствие нужно было перевезти, а количество исправных паровозов за год упало с 20 тыс. до 6 тыс., добыча угля – на 25 %, посев упал примерно вдвое.[464]

По подсчетам С. Г. Струмилина, основанным на данных продорганов Петрограда, энергоемкость суточного пайка составляла в ноябре 1241 калорию, в декабре – 1162, в январе – 771, в феврале – 612, в марте – 1082, в апреле – 1023, в мае – 899. При том что для поддержания жизни требуется не менее 2300, а для работы средней интенсивности – 3100 калорий.[465] Остальное приходилось добирать покупками на рынке, своими заготовками, помощью из деревни. Работали общественные столовые, правда, с очень скудным рационом. Но цены росли так быстро, что доход рабочего позволял обеспечить его семью с рынка только дня четыре.[466]

Продовольственный аппарат продолжал по инерции работать, несмотря на саботаж части работников продовольственных управ. В ноябре было собрано 33,7 млн пудов хлеба, в декабре – 6 млн (уровень, который потом придется выдавливать из крестьян с кровью), в январе – 2, в апреле – 1,6, в мае – 0,1, в июне 1918 г. – 21 тыс.[467] Крестьянин не хотел отдавать хлеб «за бумажки», тем более «пролетарской партии». Ему нужна была промышленная продукция.

Борьба за душу народа

Для того чтобы создать новое общество, необходимы не только экономические, но и культурные предпосылки, определенный культурный уровень населения. Иначе новое общество не сможет начать развиваться – у людей не будет культурной практики, чтобы жить по-новому. Но новая культура возникает в субкультурах и не может овладеть массами населения, развиваться «вширь» без социальных предпосылок, в условиях господства прежних социальных отношений. Социальные перемены должны сопровождаться и культурными сдвигами – иначе результаты революции не могут быть закреплены. Демократия даже в случае радикальных политических реформ не может закрепиться без распространения демократической культуры. Социальное раскрепощение и творчество невозможны без раскрепощения культурного творчества и приобщения к нему широких слоев населения. Социализм не может существовать без способности большинства населения выполнять функции власти и заниматься творчеством, что раньше было достоянием социальных элит.

В ходе революции широкие народные массы стремились приобщиться не только к политической жизни, но и к культуре, что вызвало у представителей творческой интеллигенции противоречивые чувства. Для одних это было покушением на элитарность, высокое качество культуры, вторжением грубой толпы, которая не должна диктовать творцу свои правила. Другие литераторы и художники приветствовали тягу трудящихся к новой культуре, готовы были поставить свое творчество на службу революции. Для них Серебряный век был культурой уходящего мира, где народ был несчастлив.

Социальная революция ударила по элитарной культуре своей разрушительной стороной. Делегат первого съезда по просвещению В. Шульгин летом 1918 г. рассказывал: «Свезли в Рязань из помещичьих усадеб ценнейшие коллекции книг, картин, а из имения Келлера – музей минералов, монет… Горят усадьбы, горят, и нужно спасать все ценное».[468] А сколько не свезли?

Большинство представителей интеллигенции отнеслись к Октябрьскому перевороту враждебно или неприязненно – либо как к дальнейшему углублению хаоса, либо как к разрыву с идеалами Февраля, давшего свободу. «Почти вся петроградская литература осталась по ту сторону октябрьской границы. Перешли: А. А. Блок, К. А. Эрберг, Иванов-Разумник, О. Д. Форш, С. Есенин, видимо, А. Чапыгин… Перешли не на основании точно обозначенных платформ, а каждый по-своему, на основании чего-то своего; писатели эгоистичны по-преимуществу»,[469] – писал литератор Е. Лундберг. Но эта индивидуальность творческой личности и была ценна, именно ее не хватало поднявшимся массам. Просоветская интеллигенция не была единой. В. Маяковский вспомнил о своем большевистском прошлом, А. Блок и почти все литературное объединение «Скифы» тяготели к левым эсерам.[470] Когда наркомпрос предложил сотрудничество Союзу деятелей искусств (СДИ), реакция была холодной даже со стороны его левого крыла, лидер которого О. Брик заявил: «Кто бы ни стоял у власти, никто не может управлять искусством помимо деятелей искусств». Лидер правого крыла Союза Ф. Сологуб призвал оберегать искусство от Луначарского. Маяковский призвал союз не отказываться от сотрудничества, «обратиться к власти, приветствовать новую власть».[471] В итоге этой дискуссии 17 ноября СДИ занял такую же позицию, как Викжель в отношении железнодорожного транспорта: союз готов «взять на себя контроль над всеми мероприятиями государственного и общественного характера, касающимися искусства, а также над всеми учреждениями по искусству с тем, чтобы они были сохранены в целом до окончательного их устроения учредительным Собором деятелей искусства».[472] В результате договорились, что наркомпрос оказывает союзу финансовую поддержку, но как общественной организации, то есть по конкретным проектам.

Большевики не боялись конфронтации с творческой интеллигенцией, которая в большинстве своем и так поддерживала их политических противников – социалистов и кадетов. В силовом противоборстве деятели Серебряного века были незначительной величиной. Но для решения конструктивных задач значение интеллигенции было огромно, потому что модернизация России и тем более социализм невозможны без развития культуры населения, как минимум – повышения уровня технических и гуманитарных знаний. А для завершения проекта «Просвещение» в России нужны были кадры интеллигенции. Конечно, в идеале эта интеллигенция должна была быть «пролетарской», то есть состоять преимущественно из детей рабочих и крестьян, искренне исповедующих идеалы большевизма. Но подготовить «пролетарскую» интеллигенцию должна была старая, политически нелояльная. С ней нужно было искать компромисс, который намечался по двум направлениям: свобода творчества, поскольку оно не идет напрямую против Советской власти, и поддержка государством широких культурно-просветительских проектов, направленных на вытеснение традиционной, архаичной культуры рациональной. Также на этом этапе партия большевиков, «не желая, по возможности, вмешиваться в вопросы формы и содержания… одновременно стремилась к тому, чтобы поддерживать все начинания пролетарской литературы и искусства (особенно в Пролеткульте), использовать благонамеренных футуристов для агитпропаганды, привлекать на свою сторону писателей из старой интеллигенции (попутчиков)»,[473] – делает вывод исследователь К. Аймермахер.

К теме культуры Совнарком обращался время от времени, в порядке общей текучки. В своей культурной политике большевики руководствовались задачами индустриальной модернизации, подготовки к мировой революции, нейтрализации сопротивления интеллигенции и привлечения ее к сотрудничеству.

16 ноября Совнарком начал обсуждать вопрос о введении Григорианского календаря, чтобы прекратить путаницу в датах между Россией и Западной Европой. Это решение было принято 24 января 1918 г. 11 сентября был принят Декрет о введении международной метрической системы. Мировой революции не должны были мешать архаичные особенности России.

30 декабря 1917 г. был создан Госиздат, который вскоре монополизировал издательское дело. Госиздат был готов публиковать и новаторскую, и классическую литературу – лишь бы она не была направлена против Советской власти.

Учреждения культуры, работники которых в большинстве своем отрицательно относились к Советской власти, требовали не только полной автономии от государства, но и финансирования. Опираясь на финансовый рычаг, но опасаясь саботажа, Луначарский терпимо относился к творческим поискам при условии лояльности к Советской власти. Он признал за театрами, например, право автономии «на платформе Советской власти» и при условии «контроля за художественной стороной дела, ибо только высоко художественная постановка последнего сможет оправдать те громадные затраты, которые Государство несет в отношении государственных театров».[474]

В 1917–1918 гг. были национализированы и сделаны более доступными народным массам Эрмитаж, Русский музей, Третьяковская галерея и многие другие музеи. Были национализированы также частные коллекции, театры и кинематограф.

* * *

Накануне революции 1917 г. 73 % населения страны не умели читать и писать. Неграмотные люди не могли бы строить новое современное индустриальное общество. Поэтому задача ликвидации неграмотности была одним из приоритетов культурной политики. Однако создание механизма ликвидации безграмотности было отложено, пока революционно настроенные педагогические новаторы не решат, как будет выглядеть новая школа, которая заменит старую недемократичную школу, доставшуюся в наследство от Российской империи. К ломке старой школы большевиков подталкивал все тот же «саботаж».

Наладить сотрудничество со старым Государственным комитетом по народному образованию большевикам не удалось так же, как и с другими государственно-общественными структурами дооктябрьских времен, и он был разогнан. Не лучше обстояли дела и на местах. Большевик В. Шульгин вспоминал о реакции рязанского губернского съезда работников просвещения на выступление представителя Советской власти: один из сидящих в зале «поднимает медленно руки – знакомый жест, – кладет в рот четыре пальца, – и громкий пронзительный свист оглашает зал. Тотчас же его свист сливается, тонет в свисте, шиканье, топоте других. Это первая встреча. Это приветствие пролетарской власти учительством».[475]

22 ноября 1917 г. была создана просоветская Комиссия по просвещению, которая должна была поддерживать муниципалитеты и Советы в развитии школьного дела. Это был скорее методический центр, чем управляющий. Текущие дела вела коллегия наркомпроса вместе с руководством комиссии.

Она приняла подготовленный еще при Временном правительстве декрет по реформе правописания. Причем выбор между «и» и «i» (то есть между сторонниками и противниками вестернизации в этом вопросе) был сделан одним голосом в пользу «и».[476]

В условиях конфликта власти со старым учительством у педагогических новаторов возник шанс реализовать самые смелые идеи. Как вспоминает член коллегии наркомпроса В. Лебедев-Полянский, столкнулись петроградская и московская школы. Москвичи выступали за школу-коммуну как производственный коллектив. Такая школа должна была обучать не только книгам, но жизни, а школы-коллективы должны были воспитывать инноваторов, стать своего рода креативно-научными центрами экономики, выяснять «возможность введения в местную хозяйственную жизнь новых отраслей промышленности, возможных по местным условиям, по тем или иным причинам неизвестных населению».[477] Пусть это была бы игра в научный институт и передовое производство, своего рода наукоград, но ученики чувствовали бы себя сопричастными большим проблемам страны и своего региона, изучали бы таким образом социально-экономические и технические проблемы. Петроградцы возражали, что школа-коммуна предполагает самообеспечение – ученики будут сами топить печи, стирать белье, заниматься ремонтом. Сплошной ремесленный труд – на науки не будет хватать времени. Да и систематичность обучения пострадает, если сосредотачиваться только на проблемах своей местности. Нужно учить детей труду, но труду фабричного типа, а ведь около каждой школы нет фабрики. Но к октябрю 1918 г. москвичи победили, идеи школы-коммуны были закреплены в принципах трудовой школы.

* * *

Радикалы революционного культурного обновления считали, что старая культура служила интересам исключительно эксплуататорских классов и поэтому должна быть целиком отброшена и заменена новой культурой пролетариата. Новую «пролетарскую» культуру попытались создать «революционными темпами» члены литературно-художественной и культурно-просветительной организации «Пролетарская культура» (Пролеткульт). Она возникла накануне Октябрьской революции на I конференции пролетарских культурно-просветительных организаций 16–19 октября 1917 г. в Петрограде. Теоретики Пролеткульта, А. Богданов и другие, считали, что любое произведение отражает мировоззрение определенного класса и поэтому не годится для другого. Следовательно, как писал А. Богданов, необходимо, «пользуясь прежней буржуазной культурой, создавать, противопоставлять ей и распространять в массах новую пролетарскую…»[478] Он подготовил резолюцию «Пролетариат и искусство», которая 20 сентября 1918 г. была поддержана Всероссийской конференцией пролетарских культурно-просветительских организаций. В ней говорилось: «Пролетариату для организации своих сил в социальной работе, борьбе и строительстве необходимо свое классовое искусство. Дух этого искусства – трудовой коллективизм… Сокровища старого искусства не должны приниматься пассивно: тогда они воспитывали бы рабочий класс в духе культуры господствующих классов и тем самым в духе подчинения созданному ими строю жизни. Сокровища старого искусства пролетариат должен брать в своем критическом освещении, в своем новом истолковании, раскрывающем их скрытые коллективные основы и организационный смысл». Новые организации должны быть построены «на товарищеском сотрудничестве, которое непосредственно воспитывает их работников в направлении социалистического идеала».[479] Творческий коллективизм пролетарских художников и литераторов пролеткультовцы надеялись противопоставить индивидуализму интеллигенции.

Пролеткульт стремился вовлечь пролетарские массы в процесс непосредственного коллективного культурного творчества (вплоть до создания коллективных произведений). В отсутствие сети вузов местные организации Пролеткульта были местом, где рабочая молодежь осваивала навыки творчества. Луначарский симпатизировал Пролеткульту и отчасти предоставил ему те возможности, на которые претендовал Союз деятелей искусств. «От Наркомпроса Пролеткульт получал значительную финансовую помощь: на просветительскую работу по ликвидации неграмотности, на собирание фольклора, организацию рабочих клубов, литературных студий и так называемых “рабочих университетов”, на обучение пролетарских писателей и т. д.».[480] Через организации Пролеткульта прошло несколько сот тысяч человек.

Однако Пролеткульт и тем более футуризм не стали официальными выразителями позиции большевиков. Классическая литература стала печататься миллионными тиражами. Официально подчеркивалось, что коммунистические идеалы соответствуют гуманизму русской классической культуры. Ленин и Луначарский выделяли в дореволюционной культуре «реакционные» и «прогрессивные» течения, надеясь опереться на вторые в своей культурной политике.

После завершения «саботажа» в начале 1918 г. Ленин и Луначарский активизировали контакты с некоммунистической интеллигенцией. Это оценил оппозиционно настроенный, но левый писатель М. Горький: «Что бы и как бы красноречиво ни говорили мудрецы от большевизма о “саботаже” интеллигенции, – факт, что русская революция погибает именно от недостатка интеллектуальных сил. В ней очень много болезненно-раздраженного чувства и не хватает культурно-воспитанного, грамотного разума. Теперь большевики опомнились и зовут представителей интеллектуальной силы к совместной работе с ними. Это поздно, а все-таки неплохо».[481] Большевики всегда звали интеллигенцию к совместной работе, но только на условиях лояльности к Советской власти, против которой и был направлен «саботаж». После первого столкновения, когда Советская власть удержалась, часть оппозиционной интеллигенции готова была искать компромисс с режимом, надеясь сделать коммунистический проект более культурным, использовать государственные возможности для культурно-просветительской работы.

* * *

Серьезной проблемой, с которой столкнулась Советская власть в культурно-политической сфере, был высокий авторитет Православной российской церкви (будем использовать более привычное сокращение РПЦ). В ходе индустриальной модернизации и рационализации культуры в конце XIX – начале ХХ в. влияние РПЦ на умы и поведение населения снизилось. Ее привилегированное положение в империи вызывало раздражение как представителей других конфессий и атеистов, так и тех православных, которые переставали соблюдать традиционные нормы поведения и сталкивались с осуждением со стороны священников. Поведение последних к тому же было обычно далеко от идеального. Начало революции оказало противоречивое воздействие на позиции РПЦ. С одной стороны, она была слишком тесно связана с дореволюционными порядками. С другой – Церковь не поддержала падающее самодержавие и использовала ситуацию для освобождения от введенной Петром I системы государственного господства над Церковью.[482]

Новые принципы управления Церковью должен был определить Поместный собор РПЦ, который собрался в Москве 15 августа 1917 г. Среди 564 членов Собора было 80 архиереев, 129 пресвитеров, 10 диаконов, 26 псаломщиков, 20 монашествующих и 299 мирян. На Соборе развернулась дискуссия о восстановлении Патриаршества, ликвидированного при Петре I. Патриаршество было символом самостоятельности Церкви относительно государства – именно ликвидация Патриаршества знаменовала подчинение РПЦ государству. Но вместе с тем Патриарх был церковным монархом, а после падения самодержавия идея монархии была непопулярна. Хотя после того, как деморализованный началом революции консервативный сектор общества стал искать пути реванша, именно монархическая по своей организации и консервативная по идейным основам Церковь могла стать центром притяжения правых сил. С этой перспективой должны были считаться и противники революции, и революционеры.

На Соборе были представлены сторонники обновления Церкви, которые выступали за демократическую систему церковного управления, где простой священник имел бы такое же право голоса, что и архиерей. Радикальные реформисты выступали за республиканскую организацию, без Патриаршества. На Соборе радикально антипатриаршая партия, скорее всего, не превышала в общей сложности 60 человек, то есть приблизительно 11 % от общего числа участников Собора.[483] Более умеренное крыло добивалось ограничения полномочий Патриарха полновластным Синодом.

Участник Собора и церковный историк А. Карташев писал: «Может быть, эти прения и затянулись бы надолго, если бы не большевистский переворот 25 октября. Под залпы артиллерийских выстрелов, громивших самый Кремль и попадавших в кремлевские соборы и монастыри, под свист пуль уличных боев, волевое решение подавляющего числа соборян должно было оформиться. Для колебаний не осталось времени. Бесспорно, как это выразилось и открыто в речах, у многих были надежды – получить в лице Патриарха не только возглавителя Церкви, но и национального вождя, живое лицо которого могло бы быть некоторым центром притяжения и собирания разбушевавшейся массовой стихии. Но либеральные защитники идеала соборности, в смысле осуществления канонической свободы самоуправления в Церкви, добились своего. Они включили вопрос о восстановлении патриаршества в законодательное определение о соборной форме высшей церковной власти и этим сделали из русского Патриарха конституционного председателя соборных учреждений, лишенного возможности стать церковным монархом».[484]

28 октября Собор принял «Определение по общим положениям о высшем управлении Православной Российской Церкви», которое предусматривало:

• «В Православной Российской Церкви высшая власть – законодательная, административная, судебная и контролирующая – принадлежит Поместному Собору, периодически, в определенные сроки созываемому, в составе епископов, клириков и мирян;

• Восстанавливается Патриаршество, и управление церковное возглавляется Патриархом;

• Патриарх является первым между равными ему епископами;

• Патриарх вместе с органами церковного управления подотчетен Собору».[485]

30 октября 1917 г. начались выборы Патриарха. «В первом туре» делегаты подавали записки с тремя именами. Было подано за Антония, архиепископа Харьковского – 101 записка, за Кирилла, архиепископа Тамбовского – 27, за Тихона, митрополита Московского – 23, за Платона, митрополита Кавказского – 22, за Арсения, архиепископа Новгородского – 14. В соответствии с принятым порядком кандидатами могли стать трое, набравшие более половины голосов. Сложная процедура голосования продолжилась 31 октября. Сначала наибольшее количество голосов получил Антоний и стал кандидатом. Затем – Арсений и последним – Тихон. 5 ноября 1917 г. в Храме Христа Спасителя состоялось само избрание Патриарха. На этот раз следовало довериться жребию. Иеромонах Зосимовой пустыни Алексий вытащил жребий с именем Тихона.[486] Патриарха выбирали при большом стечении народа – вход в Храм Христа Спасителя был свободным.[487]

Поместный Собор конкретизировал полномочия Патриарха и других центральных органов церковного управления, образовал два органа коллегиального управления Церкви в промежутках между Соборами: Священный Синод и Высший Церковный Совет.

Сторонники утверждения церковной монархии развернули наступление на принцип «первый между равными». Как говорил, выступая на Соборе, архимандрит Илларион (Троицкий), «недостаточно сказать, что Патриарх возглавляет Священный Синод и Совет: нет. Все Церковное Управление восходит к нему как главе».[488]

Заседания Собора приостановились на рождественские каникулы 9 декабря 1917 г. 20 января 1918 г. открылась вторая сессия, продолжившаяся до 2 апреля, ее главной темой было устройство епархиального управления. На Собор смогли приехать только 110 делегатов.

Восстановление Патриаршества, символизировавшего независимость Церкви от государства, повысило ее авторитет, и это было проблемой для атеистического Советского правительства.

* * *

Отношения обновляющейся Церкви и Советской власти были конфликтными с самого начала. 2 ноября Собор утвердил постановление «О правовом положении Церкви в государстве», в котором РПЦ претендовала на правовое закрепление ее «первенствующего положения» среди других исповеданий. Это было неприемлемо не только для большевиков, но и для любых сторонников светского государства.

Среди сторонников Советской власти было немало людей, относящихся к Церкви не просто неприязненно, а прямо враждебно как к институту «старого мира». Активная политическая позиция священников воспринималась ими как прямая контрреволюция. В зонах боевых действий это было смертельно опасно. 31 октября во время занятия Царского села был застрелен выступавший против большевиков протоиерей Иоанн Кочуров.[489]

Лидеры РПЦ не намеревались оставаться в рамках чисто религиозной сферы и не избегали политических оценок. О новой власти Собор высказывался в таких выражениях: «В последнее время группа людей, силой оружия захватившая власть в Петрограде, Москве и некоторых других городах, взяла на себя смелость накануне открытия Учредительного собрания вступить с Германией от лица русского народа и Русского государства в переговоры о мире».[490] По этому сугубо политическому вопросу Собор выступил с конкретной позицией, считая, что переговоры могут вестись свободно избранными представителями населения (то есть Учредительного собрания) и только «в согласии с нашими союзниками».[491] Патриарх Тихон осудил Брестский мир, что дало «почву для обвинений Патриарха в контрреволюционной деятельности».[492] Как пишет историк Д. И. Поспеловский, «патриарха Тихона можно обвинить в антиправительственной позиции в той же степени, что Бухарина и Троцкого, например».[493] Это парирует обвинение в контрреволюционной деятельности. Но в том-то и дело, что для советских лидеров принципиально было невмешательство Церкви в политику, что соответствовало и официальной позиции Патриарха. А тут уже аналогия с Троцким и Бухариным не действует – они все-таки были политиками. Патриарх тоже счел возможным время от времени высказывать политические мнения, что раздражало и беспокоило большевиков.

Пока Совнарком между прочими делами обсуждал свою линию в отношении Церкви, на местах происходили «эксцессы», вызванные антицерковными настроениями просоветского актива. 19–20 ноября красногвардейцы пытались захватить Троице-Сергиеву Лавру, но эта попытка была пресечена Московским губсоветом.[494] Он ждал указаний из центра.

Привлечению внимания советского руководства к проблеме Церкви способствовала инициатива священника о. Михаила (Галкина), резко критически настроенного в отношении церковных порядков и претензий РПЦ на привилегированный статус в российском обществе. Он направил в Совнарком письмо с предложением сотрудничать в борьбе с духовенством. Совнарком санкционировал публикацию 3 декабря в «Правде» статьи о. Михаила «Первые шаги на пути отделения церкви от государства». Он утверждал, что Церковь, «получив в лице патриарха нового деспота, с открытым забралом готовится к наступлению против “духовных разбойников социалистов”. Этого и надо было ожидать. По самой своей природе церковь является институтом глубоко консервативным, она всегда была непримиримым врагом всякого революционного движения».[495] О. Михаил предлагал основные направления реформы государственно-церковных отношений, в том числе: «1. Религия объявляется частным делом каждого человека. 2. Церковные и религиозные общины объявляются частными союзами, совершенно свободно управляющими своими делами»; необязательность преподавания закона Божьего в школе; изъятие из рук Церкви дела метрикации, регистрации браков и др.; отмена всех привилегий священников и монахов; подготовка секуляризации, передача золота, серебра и драгоценностей Церкви «в народную казну, опустевшую в годину величайших потрясений». О. Михаил настаивает, что его позиция является более христианской, чем поведение клира РПЦ: «И это еще большой вопрос, кто настоящий христианин: тот ли, кто раньше мирился с золотым тельцом, поставленным посреди православных храмов… или тот, кто… освободил скованную железными цепями, брошенную в тюрьму конфессиональных предрассудков, убиваемую, но не убитую совесть человека».[496] Эти идеи русской реформации оказались по душе атеистам из Совнаркома и нашли отражение в декрете об отделении Церкви от государства и школы от Церкви.

11 декабря Совнарком изъял из рук Церкви дело образования и религиозные просветительские учреждения передал в наркомпрос. В его ведение были переданы 4 духовные академии, 56 семинарий, 185 духовных училищ, 85 женских епархиальных училищ, 40 тыс. церковно-приходских школ.[497] Это вызвало первую волну конфликтов, так как православные учреждения (мусульман пока не трогали) оказались под угрозой закрытия. 27 января сотрудники наркомпроса предложили руководству Петроградской духовной академии войти в состав университета на правах богословского факультета. Академия согласилась, вопрос обсуждался практически, но советские власти отобрали помещение, и академия прекратила существование.[498]

18 декабря Церковь потеряла право официальной регистрации браков.

Тучи сгущались и над церковной собственностью. 13–21 января 1918 г. была предпринята попытка занятия Александро-Невской лавры. На нее нарком социального призрения А. Коллонтай обратила свой взор в поисках помещения для дома инвалидов. Решение передать помещения лавры под дом инвалидов нарком согласовала с Союзом увечных воинов, но не с Лениным. Дыбенко по просьбе любимой женщины и коллеги по СНК прислал матросов. При попытке занять лавру 19 января монахи ударили в набат, собралась толпа верующих. Матросов разоружили. Красногвардейцы сначала отошли, но затем к ним прибыли подкрепления с пулеметами. Перепалка закончилась стрельбой, был смертельно ранен протоиерей о. Петр Скипетров. После этого красногвардейцы и матросы ретировались.

Конфликт вышел первостатейный, за что Коллонтай попало от Ленина. Как она утверждает, предсовнаркома при этом сказал: «Инцидент с лаврой приблизил вплотную практическое разрешение вопроса об отделении церкви от государства…»[499] Идею превратить монастыри в социальные учреждения А. Коллонтай развивала и в дальнейшем.

А пока В. Бонч-Бруевич сообщил настоятелю лавры епископу Прокопию, что советское решение было неправильно понято и речь идет лишь о размещении инвалидов в пустующих помещениях лавры. 21 января состоялся грандиозный крестный ход к лавре и затем к Казанскому собору во главе с митрополитом Вениамином. 20 января Чрезвычайная комиссия по охране города Петрограда заявила, что слухи о запрете крестных ходов «являются самой отвратительной ложью», а кто им будет препятствовать – будет арестован.[500]

Успех защиты Александро-Невской лавры убедил Церковь, что можно сопротивляться решениям властей. Это было очень некстати для Совнаркома, как раз в это время принявшего декрет об отделении Церкви от государства.

19 января, за день до открытия второй сессии Собора, Патриарх выступил с посланием, в котором объявил о начавшихся гонениях на Церковь и анафематствовал гонителей: «Тяжкое время переживает ныне Святая Православная церковь Христова в Русской земле: гонения воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины, и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово, и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.

Забыты и попраны заповеди Христа к ближним: ежедневно доходят до нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем не повинных… людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг перед родиной…

Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело: это – поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенны в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной…

Зовем всех вас, верующих и верных чад церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне святой матери нашей.

Враги церкви захватывают власть над нею и ее достоянием силою оружия, а вы противостаньте им силою веры вашего всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению всенародного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной.

А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленные чада церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою словами святого апостола: “Кто ны разлучит от любве Божия: скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч” (Рим. 8:35)».[501]

Осудив тех, кто неправомерно называет себя «строителями новой жизни» (намек вполне прозрачный), Патриарх подписал предписание о невмешательстве духовенства в политику.

Собору осталось поддержать инициативу Патриарха, что значительно повысило его авторитет, из «первого среди равных» он превратился в вождя РПЦ. Собор призвал верующих объединиться вокруг Патриарха.[502]

20 января был принят и 23 января вступил в силу Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Декрет вырабатывали нарком юстиции П. Стучка, член коллегии наркомата П. Красиков, нарком просвещения А. Луначарский, юрист И. Рейснер и священник М. Галкин (вскоре он снимет с себя сан и посвятит жизнь борьбе уже не просто с РПЦ, но и с религией). В редактировании текста декрета принял участие и Ленин.

Формальной основой декрета был принцип свободы совести: «В пределах Республики запрещается издавать какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести, или устанавливали какие бы то ни было преимущества или привилегии на основании вероисповедной принадлежности граждан»; «Каждый гражданин может исповедывать любую религию или не исповедывать никакой. Всякие праволишения, связанные с исповеданием какой бы то ни было веры или неисповеданием никакой веры, отменяются». Из официальных актов устранялось всякое указание на религиозную принадлежность граждан.

Религиозные обряды теперь не должны были сопровождать государственные церемонии. Исполнение религиозных обрядов должно было быть свободным «постольку, поскольку они не нарушают общественного порядка и не сопровождаются посягательствами на права граждан Советской Республики». Подтверждалось, что акты гражданского состояния ведутся исключительно гражданской властью. Вопрос о свободе совести тесно увязывался с темой просвещения: «Школа отделяется от церкви. Преподавание религиозных вероучений во всех государственных и общественных, а также частных учебных заведениях, где преподаются общеобразовательные предметы, не допускается. Граждане могут обучать и обучаться религии частным образом». Вслед за этими мерами по созданию светского государства следовали пункты 12–13, сомнительные с точки зрения свободы совести, но напоминающие конфискационные меры, характерные для европейской реформации: «Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют». «Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются, по особым постановлениям местной или центральной государственной власти, в бесплатное пользование соответственных религиозных обществ». Если переход имуществ мог трактоваться как «возвращение народу» того, что Церковь нажила благодаря своему привилегированному положению, то запрет владеть собственностью и лишение прав юридического лица очевидно ущемляли права религиозных обществ и противоречили пункту 10 того же декрета, который гласил, что «церковные и религиозные общества подчиняются общим положениям о частных обществах и союзах…»[503]

Но о какой свободе может идти речь, когда Церковь лишают собственности? Государственная власть может предоставить эту собственность верующим, а может и не предоставить. Невозможно теперь жертвовать Церкви, потому что и жертвы эти оказываются в собственности государства.

Историк Д. И. Поспеловский считает: «Декрет 20 января – классическое свидетельство попытки Ленина дословно следовать заветам Марксова учения о религии как духовной надстройке на материальном базисе. Следует убрать этот базис – имущество и средства доходов Церкви – и Церковь отомрет сама собой».[504] Такая стратегия не требовала более активных антицерковных действий. Но декрет 20 января привел к кризису, совершенно излишнему для власти в этот тяжелый период, так как Церковь решила сопротивляться.

25 января (7 февраля) Собор выступил с постановлением о декрете, который был назван исполнением «сатанинского умысла» уничтожить Церковь. Утверждалось, что «враги Христовы лицемерно надевают на себя личину ревнителей полной религиозной свободы».[505]

Выступая на Соборе, митрополит Новгородский Арсений возмущался, что священников лишают права проповеди под видом запрета на критику Советской власти.[506] Впрочем, запрет на критику царской власти в дореволюционное время не воспринимался как запрет на проповедь. В апреле 1918 г. Петербургский комитет РКП(б) разъяснял: «Никогда еще исповедание какой угодно религии не было так свободно, как теперь. Но религия не должна служить ширмой против советской [власти] и [для] контрреволюционной пропаганды. Пусть священнослужитель какой угодно религии произносит проповеди о том, как спасти свою душу, как обрести царствие небесное, – ему никто не станет в этом препятствовать.

Но если он станет проповедовать возврат к самодержавию, к власти помещиков и капиталистов, восстанавливать трудящихся против Советской власти, он перестанет быть священником и превратится в контрреволюционного агитатора. Тогда пусть он пеняет на себя».[507]

Декрет был объявлен актом гонения против Церкви, и проведение его в жизнь объявлялось несовместимым с принадлежностью к Церкви.[508] Только 12 сентября, после выхода разъясняющей декрет инструкции, Собор разрешил верующим сотрудничать с властями при получении храмов в пользование.

В ночь на 28 января были реквизированы здание Синода и находившиеся там церковные капиталы. 3 (16) февраля 1918 г. была реквизирована Московская синодальная типография. При этом у других конфессий дела обстояли лучше. В апреле Московский совнарком постановил: «Заслушав заявление уполномоченных от Всероссийских съездов и союзов старообрядцев всех согласий о назначении жилищным советом 7 Рогожской районной управы администратора над всеми владениями Старообрядческой общины Рогожского кладбища Никольской старообрядческой общины в силу декрета об отделении Церкви от государства признать необходимость приостановить всякия действия по отношению к старообрядческим общинам». Было решено, что старообрядческие общины – это ассоциации частного характера и декрет не может иметь к ним приложения.[509] Старообрядцев было трогать не велено, а вот за РПЦ не признавали прав ассоциации частного характера. Но она стала создавать такие ассоциации.

В своем воззвании 27 января (9 февраля) Собор РПЦ призвал верующих создавать союзы для защиты церковных святынь.[510] Только в Петрограде в них вступило от 57 до 70 тыс. человек.[511]

28 февраля Патриарх и Синод приняли постановление о деятельности церковно-административного аппарата в условиях новой государственной власти. Оно разъясняло, что «пастыри должны идти навстречу добрым начинаниям верующих, направленным к защите Церкви». Определялось, что союзы для защиты церковного достояния должны создаваться при приходах, но формально не считаться религиозными, чтобы иметь возможность в случае угрозы объявить имущество Церкви своим. Святыни должны храниться так, чтобы их было тяжело изъять. В случае начавшегося захвата следовало бить в набат и созывать народ. Все люди, захватывающие церковное достояние, подлежали отлучению. Отдельно оговаривалась недопустимость содействия со стороны священников удалению своих коллег властями – клир должен был сплотиться перед лицом угрозы.[512]

В конце января – феврале 1918 г. по всей России прошли крестные ходы, посвященные оглашению послания Патриарха. В Пензе, Саратове, Харькове, Воронеже, Туле произошли столкновения и стрельба по участникам крестных ходов. Столкновения со стрельбой были при реквизиции Белогорского подворья в Пермской губернии 22 февраля.

Наиболее массовой расправой этого периода стал расстрел в Солигаличе Костромской губернии 7 марта протоиерея о. Иосифа Смирнова, священника о. Владимира Ильинского, диакона Иоанна Касторского и 18 верующих. Казнь была совершена в ответ на серьезные волнения. 24 февраля крестный ход в Солигаличе прошел относительно спокойно. Но 26 февраля советское руководство Солигалича во главе с В. Вылузгиным попыталось реквизировать хлебные запасы Богородице-Феодоровского монастыря. Иерей Василий Ильинский собрал у стен монастыря верующих. В итоге представители Совета были вынуждены отказаться от своего намерения. Но верующие не успокоились и осадили исполком. В результате столкновения один из верующих был убит, а Вылузгин ранен и захвачен участниками волнений. Его отправили в больницу, а утром он был убит неизвестными.

4 (17) февраля в Шацке прошел крестный ход, посвященный оглашению послания Патриарха 19 января. Собравшиеся прихожане кричали гонителям Церкви «анафема», после чего были окружены красногвардейцами. Представители Советской власти требовали разойтись, подкрепляя свое требование штыками и выстрелами в воздух. Верующие не расходились и пытались прорваться. Священники призывали не доводить дело до насилия, но все равно были арестованы вместе с тремя прихожанами. Власти требовали от семи арестованных подписать обязательство «не произносить проповеди на политические темы». Священники отказывались. Через неделю под давлением верующих священников освободили.[513]

Представители местных советских властей часто воспринимали крестные ходы, посвященные оглашению послания Патриарха, как антисоветские демонстрации. В ночь на 6 февраля за проведение этого мероприятия в Омске попытались арестовать епископа Омского и Павлодарского Сильвестра Ольшевского. Священники ударили в набат, сбежались верующие, но матросы, убив эконома, все же захватили епископа и еще двух священников. Толпы обступили храмы и место заключения священников – «Дом народа». Красногвардейцы и матросы стреляли в основном поверх голов и по колокольням, чтобы прекратить звон. Были убитые, раненые. 8 февраля священников отпустили под подписку о невыезде.[514]

Бурно прошло празднование Пасхи, пришедшейся на 1 мая, в Барнауле, где красногвардейцы пытались разогнать верующих, но те взяли верх. После этого красногвардейцы обстреляли храм.[515] В селе Дегтяном Рязанской губернии на Пасху спасский комиссар Пенкин попытался арестовать священника Миловзорова, но был убит прихожанами. В село прибыл вооруженный отряд, священника арестовали за возбуждение народа и грозили расстрелом. Но епископ Иоанн договорился с Рязанским губсоветом, что этого делать не будут.[516]

На Пасху 1918 г. Совнарком разрешил проведение праздничных служб в Кремле,[517] но вход в Кремль верующих осуществлялся по списку, представленному официальным представителем Собора Н. Кузнецовым.