Эта дикая и гротескная политика проявлялась в самых причудливых и экстравагантных формах. Так колхоз «Переселенец», практиковавший почти коммунарские порядки быта, разместил свои общежития на одной из двух городских площадей, в домах соборного причта, а конюшни устроил почти на самой площади. Отсюда каждое утро с красными флагами на каждой дуге колхозный обоз грохотал через весь Мышкин, чтобы как-то добраться до выкроенных для «Переселенца» разрозненных клочков земли. Животноводческие фермы разместили почти на задворках улицы Алексеевской на другом конце города, и шествие доярок в красных платочках и с флагами выглядело некой ежедневной демонстрацией или неким «крестным ходом».
Уникальный фонд Опочининской научной библиотеки частью вывезли в Ярославль и Рыбинск, а частью сожгли «за ненадобностью». В главном храме города, Успенском соборе, устроили склад сена и льнотресты, в Скорбященской церкви – столярную мастерскую, а Никольскому собору «повезло», он стал Домом культуры. Действительно, повезло, ведь Алексеевская церковь и храм иконы Божией Матери «Утоли моей печали», а заодно и все четыре городских часовни просто сломали. Колхозному селу не требовались ни храмы, ни особняки, ни мощеные улицы, ни тем более музей, картинная галерея, научная библиотека, научно-краеведческое и спортивное общества. Все это, казалось навсегда осталось в решительно отринутом прошлом.
До семидесятых годов XX века в Мышкине капитально не ремонтировался ни один большой дом, не была обновлена ни одна крыша, не было положено ни одного метра асфальта. Бывший город оставался словно неким зачумленным заклятым местом. На бескрышных верхах Успенского собора росли высокие березы, словно на затерянных в джунглях храмах Индонезии. С этой выси можно было видеть скопища ржавых некрашеных крыш, погромыхивающих на ветру отдельными оторванными листами жести и можно было видеть безгласный печальный переклик искалеченных колоколен и куполов оставшихся храмов. Вопрос об их взрывах и сносе не решался лишь потому, что областная власть поставила перед районной самый практический вопрос: если взорвем, то на чем и как сможете вывезти с площадей весь щебень от рухнувших гигантов?! Да, вопрос насущный и по тем временам совершенно неразрешимый. Уж лучше не взрывать!
Точно так же решался вопрос и с искалеченным именем бывшего города. Местные ветераны партии очень хотели переименовать Мышкин в … Комаров, увековечив память несчастного паренька-красноармейца, погибшего при подавлении одного из крестьянских восстаний. И этих «крестных отцов» тоже остановила областная власть, с усмешкой заметив, что «и так-то уж совсем малость – Мышкино», а будет уж совсем ничтожество – «Комарово». Одумайтесь, не смешите людей, найдите что-нибудь позначительней и – не замедлим пойти навстречу! Но позначительней на месте, к счастью, ничего не нашлось.
Примеров обидных и нелепых проявлений последовательной дискриминационной политики по отношению к опальному месту можно приводить много, но и приведенные здесь, очевидно ярко показывают тогдашнюю реальность. И нам, очевидно, нужно коснуться вопроса – каким же было сообщество жителей этого несусветного «села Мышкина»?
Вчерашние селяне, во множестве перебравшиеся сюда, принесли с собой все повадки и обычности деревенских жителей, да и немалую часть своего хозяйственного уклада. Все они и в Мышкине всё так же старались вести хоть какое-то усеченное, но свое собственное подсобное хозяйство. Пришельцы содержали коров, овец, свиней, птицу. Хоть по одной голове, но у них имелось все кроме рабочего скота, лошадей. Каждое свое городское домовладение они сумели приспособить под таковое хозяйствование, прилегающие старые городские земли распахали под картофельники, а сады внутри кварталов «перепрофилировали» в те же картофельники и огороды. В выигрышном положении оказались те, кто приобрел дома на наиболее тихих или даже слободских кварталах, там коров пасли прямо на улицах или на неудобицах восьми ручьев и оврагов, разрезающих всю территорию мышкинской застройки и ближайшего окружения.
Селяне принесли с собой все свои бытовые привычки и традиции вплоть до сожжения масленицы, хождения ряженными и выливания помоев… прямо перед домом. Прежние городские порядки и поведенческие нормы испытали мощнейший прессинг поведения нового социума, и их дотоле нерушимое жизненное пространство существенно сократилось.
Однако прежние взгляды на быт и прежние бытовые правила твердо сохранялись в жизни немногих коренных горожан, оставшихся в «селе Мышкино». Это глубоко уязвленное (и оскорбленное) всем происходящим маленькое общество считало и позиционировало себя именно городским и ревностно сохраняло как чистоту домовладений и прилегающих территорий, так и «чистоту» городского самосознания. И нередко их отношение к инородной сельской массе, затопившей «бывший город» бывало окрашено неприкрытой иронией, а то и открытым проявлением превосходства, некой посвященности в жизнь более высокую и содержательную.
И у них оставался поруганный и униженный, но все еще очень сильный союзник – сам город. Ведь его «канонический» облик, которого он достиг к концу XIX века, это и был для всей старой России тот нерушимый образец, то состояние, которое внешне уже определяло понятие «город». То есть здесь отчетливо сохранялся и все время довлел над сознанием сам образ городской среды. Он по-прежнему царил в людском восприятии, когда они видели рядовую застройку, улицы, пересекающиеся под прямым углом, здания классической архитектуры, храмы, мостовые. Тот вечный феномен, при котором каждое отдельное старое городское здание особой ценности и значимости, кажется, и не имеет, ограничиваясь поддерживающей ролью, но все время они непреложно формируют целостное представление именно о городе. Он и оставался поруганным, израненным, но несомненным памятником культурного ландшафта, особым природно-рукотворным образованием. И селяне, даже пригнав сюда своих коровушек и овечек, до конца не могли ни отнять, ни чем-то заменить этот городской облик Мышкина. Он нерушимо оставался историческим и ландшафтным памятником долгой творческой деятельности XVIII–XIX веков.
И средь его пересекающихся под углом улиц, его геометрически правильно очерченных площадей, его дворов и переулков по-прежнему (хоть и «незаконно»), но обитал его главный, его великий житель – городской миф Мышкина. Вот он-то неумолчно, непрерывно и собеседовал с малочисленными коренными горожанами, создавая сердечный резонанс со всем смыслом их жизни и памяти и со всеми возрожденческими стремлениями их души.
У современного ярославского культуролога Е.А. Ермолина есть безошибочное замечание: «Мифу, чтобы быть Мифом, нужны адепты, хотя бы один адепт». А в униженном и оскорбленном «маленьком Петербурге» адептами оказывались все уцелевшие горожане и их дети, воспитывающиеся на ностальгической боли о былом, бесчестно отнятом «величии». Все они, словно французы Квебека, вековечно несущие в душе больную память о сражении на «равнинах Авраама», хранили скорбь о катастрофе родного города. И, совершенно безосновательно, мечтали об его возрождении.
И все эти люди, как умели, чаще всего до слез наивно, самой повседневной практикой своего бытия творили сопротивление абсурду повседневности. И их муравьиные труды ясно выделяли их среди пришельцев, все больше сакрализовали Миф и одновременно смущали пришельцев своей неодолимой стойкостью в «городской вере».
Известно, что все мифы весьма разнятся между собой и можно, например, различать мифы актуальные (живые!) и мифы неактуальные (мертвые). Так тихий и скромный миф «бывшего города» Мышкина оказался и живым, и живучим, он согревал память уцелевших горожан, он начинал удивлять пришельцев и он манил к, казалось бы, недосягаемому возврату «потерянного Рая». А если он манил, то, стало быть, он изначально имел общественную, гражданскую ценность и великую ли, малую ли, но социальную значимость.
Собственно, чем он был для малочисленных коренных горожан? Конечно, общей, коммуникативной памятью, окрашенной сожалением и любовью. А точнее – коллективной версией своего собственного общественного былого. И в этой версии постепенно все выстроилось самым благим образом, время помогло смягчить, а потом и вовсе вымести самые негативные стороны прошлого и высветить и расцветить лучшие грани утраченной городской жизни. В этой прежней жизни виделся целый милый мир людей и событий, любое запоминающееся городское действо оказывалось удачно и живо персонифицированным.
Хочется думать, что в таких случаях кроме обычного и заурядного времени календаря действует и прекрасное и незаурядное время Героев, там есть хронотоп Мифа. И сразу хочется предостеречь излишне строгих аналитиков: не нужно думать, что городской Миф (и наш в том числе) – это заведомая гиперболизация истории. Нет, Миф идет от совершенно реального и он граждански замечателен тем, что умеет сквозь фильтр времени удалять, отсеивать сущностно незначительные мелочи бытия и выявлять главное, решающе важное в людях и событиях. А мышкинскому «фильтру» было что выявлять. И благородство городничего князя Вяземского, упорно боровшегося с бюрократизмом и взяточничеством, и отеческое отношение к городу его многолетнего головы Т.В. Чистова и просветительские старания Ф.К. Опочинина и A.A. Тютчева, и благотворительность еще одного здешнего городского головы купца Н.И. Зайцева, и многие-многие добрые качества многих-многих других истинных граждан. А уж сколько в нем просияло прекрасных любовных происшествий и целых историй. (Горожане так и говорили: «Город-то у нас амурный!» Красивый и очаровывающий расцветал Миф…)
Он и помогал горожанам сохранить себя как ячейку городского мира, нести, словно знамя, память о Городе и… добиваться возврата имени и статуса!
Да, эти милые скромные герои начали говорить о возврате имени и статуса уже с конца двадцатых годов и не раз имели смелость входить в районные и областные органы с петициями об этом. В тридцатые годы это окончилось тем, что целая группа таких «знаменосцев» городской идеи во главе с директором музея Гробовым навсегда сгинула в сталинских лагерях. Эти наивные люди полагали, что их ходатайства за Мышкин ни в коей мере политическими действиями не являются и никакого буржуазного окраса не имеют! И это в годы разгрома краеведения… Дорогая жертва была возложена на «алтарь» мышкинского возрождения…
Но, дивное дело, многие из приезжего деревенского люда все с большим интересом относились к оставшимся «мифотворцам» и воспринимали все детали их мимолетных упоминаний, а то и связных рассказов с немалым интересом и пробуждающимся сочувствием. Они постепенно становились много ли, мало ли, но посвященными в почти легендарные знания о городе и исподволь напитывались им, и были вполне готовы поведать о них очередным пришельцам, вещая уже с неких высот этой посвященности, приобщенности к мифосохранению и мифотворчеству!
Дорога десятилетий
Оглядываясь на прошедшее советское время, можно искренне удивиться тому, как в те суровые, безжалостно прагматические годы Миф города-лилипута не исчез, не был окончательно растоптан и стерт. Ведь была начисто растоптана и стерта вся крестьянская культура, вся народная цивилизация самого пашенного, самого земледельческого уезда, и он, в конце концов, превратился в заурядный малый сельскохозяйственный район Ярославской области. А Миф города уцелел и даже расцветился новыми и в целом исторически верными красками. Его «иллюстраторами» были в первую очередь учителя-краеведы, а, в сущности, все коренные горожане.
В их самых простых и немудреных воспоминаниях и рассказах прошлое рисовалось если не в восторженных, то, по крайней мере в сочувственных тонах. Даже ирония оказывалась вполне доброжелательной. И Миф набирал яркость, становясь активной силой и все больше играя некую практическую роль в здешнем постепенно роднящемся, сближающемся сообществе. Стоило заметить, что сочувственными созерцателями картин былого городского бытия становились многие приезжие уже в какой-то мере гордящиеся местом, где они живут (как и своим «мудрым» выбором места жительства!) и среди них (можно ли поверить?!) в конце концов оказались вчерашние «буревестники» новой жизни – ивановские и ковровские рабочие-«двадцатипятитысячники» и некоторые советские и партийные работники и рабфаковская и техникумовская молодежь.
Свой «райцентр», обладавший по их теперешним сведениям замечательным прошлым, они никак не оставили вровень с «новыми» районными столицами, вчерашними обычными селами. Мышкин они ставили неизмеримо выше!
То есть Миф уже в тридцатые годы обрел определенное значение в местной действительности. И снова, обращаясь к определениям ярославского культуролога Е.А. Ермолина, решимся назвать наш мышкинский Миф неким «прагматическим документом» здешнего сообщества. Именно его они всегда и «предъявляли», как обоснование своей появившейся расположенности к Мышкину и гордости своим местом. Миф стабилизировал, украшал и… спасал внутренний мир многих жителей Мышкина в те годы, начисто отрицавшие спасительную красоту.
Однажды я прочитал у П. Флоренского поразившие меня слова о том, что на прахе святынь вырастают мифы, а на прахе мифов сияют святыни. Я был потрясен этим определением, сразу ответившим на все мои вопросы. Я понял, что мышкинский миф, словно плющ по упавшему ветхому древу, упорно продвигался по сгубленному городскому прошлому Мышкина, и, расцветая, необычно расширял сферу духовной жизни населения и питал душу оставшихся граждан «разжалованного» города.
… Я помню, как в шестидесятые, а потом в семидесятые годы эти люди (уже и с нашим активным участием) дважды ходили в свои очередные «крестовые походы» за имя и статус города. Они снова проводили свои встречи, составляли петиции к районным и областным властям, собирали подписи под этими бумагами. И вот тут-то и ждала нас всех ободряющая неожиданность: под этими петициями охотно ставили подписи и многие приезжие люди (да я и сам-то был таким!). Эти «новые варвары», чьи отцы и матери в свое время пришли в «Рим» и осели здесь, незаметно для самих себя немало изменились и впитали в себя здешнее «трагическое геройство». Они становились тоже явными адептами мифа.
Такими стали многие первопоселенцы «сельского нашествия», а один из них – двадцатипятитысячник Григорий Михайлович Баскаков вошел потом в число самых стойких и страстных борцов «за имя и статус». И тем более приверженными к городской идее и Мифу становились их дети, родившиеся и выросшие в «бывшем городе». Они уже любили его, как родное место, и переживали за его обиды, они любили Мышкин со всеми его улочками, пересекающимися под прямым углом, с его геометрическими правильными площадями, площадками, дворами и переулками, со всеми городскими воспоминаниями – то есть со всем Мифом.
Да они и сами приложили руку к его обогащению, именно в этом поколении родились непременные для всякого старого города легенды о подземных ходах, о зарытых в земле кладах, о старых роковых пророчествах. Вот тогда, в те овеянные надеждами годы «оттепели» вокруг старых героев, паладинов городской идеи в Мышкине и собралась новая большая армия, готовая за нее сражаться. И хотя в «сражениях» шестидесятых-семидесятых годов мы снова не смогли одолеть чиновничьих бастионов, но отнюдь не пали духом, а скорей настроились на новые бои. Мы обозлились и весело ожесточились.
А наше молодое поколение, пришедшее в активную общественную жизнь именно в шестидесятые годы, словно стая молодых дерзких псов жаждало новой и победоносной борьбы за справедливость к нашему милому городу, за его возрождение. Ветер «оттепели» временами еще веял нам в лицо, и мы верили в свою победу. Тем более, что к этим дням мы нашли новый, дотоле незнаемый способ добыть ее, и способом этим был – туризм.
Туризм наивной эпохи
… Собственно, на этот путь мы впервые вышли еще в конце пятидесятых годов и много и неумело трудились для туризма, но совсем не осознавали, что он-то и может стать «волшебной лозой лозоходца», способной указать путь к победе. А было это так – игнорирование Мышкина, оказывавшееся подлинной информационной блокадой, совершенно исключало нас из информационного поля области, не говоря уже о масштабах российских или всесоюзных. В областной печати о каких-либо событиях жизни нашего несчастного райцентра не бывало ни строчки, а из района брали информацию разве что колхозную или о партийной жизни.
В советские, даже и в «оттепельные» годы в областных изданиях для сбора информационных сообщений из провинции считались апробированными лишь Ярославль, Ростов, Переславль, Рыбинск и Углич. А остальные районные «столицы» и тем более Мышкин, никогда в расчет не принимались. Кстати, точно так же было с туризмом. Мощный профсоюзный, действительно социальный туризм знал на ярославской земле все те же свыше дозволенные для этого пять выше перечисленных городов.
Мы истинно задыхались в этой исключенности из российского общения и страстно желали Мышкину известности, посещаемости, контактирования с широким российским миром!
Вот тогда старенький милый дедушка, трогательно любивший Мышкин краевед А. К. Салтыков и организовал здесь… общественное туристическое бюро. Добровольными бесплатными экскурсоводами в него вошли он сам и школьник Володя Гречухин, то есть я. И мы везде старались заявить о себе – в заволжском доме отдыха, в пионерских лагерях, в школах и ярославских учебных заведениях… И первый успех нам сопутствовал – мы приняли за первый летний сезон до тридцати групп гостей. Уж как этому радовались-то… Вот так мы и начали, так впервые прорастала травинка первого мышкинского туризма. И те, кто считает, что все здесь случилось одномоментно успешно, конечно, упрощают наши мышкинские обстоятельства.
Порой к двум одиноким экскурсоводам присоединялись и другие знатоки истории города, и даже сам признанный вождь многолетней смелой борьбы за имя и статус стойкий и мужественный Владимир Александрович Порецкий… Но чаще мы работали вдвоем, отзываясь на любую просьбу, любой интерес.
Что мы показывали нашим тогдашним первым гостям? Господи, конечно, наш город с его простыми и милыми прелестями, ведь у нас больше ничего и не было. И музей, и картинная галерея были закрыты и вывезены еще в самые разгромные двадцатые годы, и о них мышкари могли лишь вспоминать как об утраченных святынях старой здешней культуры. (Кстати, когда через много лет, уже в девяностые и двухтысячные годы появились первые эффектные альбомы ярославских портретов XVIII и XIX веков, то вполне нами ожидаемо среди них оказалось немало прекрасных работ, вывезенных из Мышкина… Да, на дни нашего туристического начала у нас ничего-ничего не было кроме нашего несчастного города и его прекрасного Мифа.)
Какое счастье, что туристы тех далеких лет были и душевны и внимательны к нашим «песням» и «сказкам» и ко всем нашим скромнейшим, но для нас великим ценностям. И Мышкин для них оказывался словно неким нежданно обнаруживаемым «мертвым городом Хара-Хото», где жизнь явно приостановилась и где на запущенных улицах нежными цветами тихо цветут воспоминания о дальних лоцманских странствиях, больших торговых удачах, барских причудах и сердцетрогательных романах. Да и мы сами, светившиеся любовью к родному прошлому, являли собой неких доверенных лиц заснувшего, заколдованного, но не умершего царства старой жизни и оказывались едва ли не живыми «экспонатами». И уж, по крайне мере, несомненными посредниками между слушателями и рассказываемыми нами «чудесами». То есть и мы сами, право, оказывались некими «объектами показа». Тогдашний «бывший город» и мы, люди с ключами от его славы, оказывались гармонично едиными и способными привлекать и увлекать.
Единственному в тогдашнем Мышкине профессиональному историку, кандидату наук П.М. Широчину (работавшему, конечно, в идеологическом отделе райкома партии!) и то случалось очаровываться этими Преданиями. Он с усмешкой говаривал: «Кажется порой, что в этом забытом «граде» клады под каждым забором!» «Клады» мы все вместе создавали сами, наполняя романтическим светом каждую мелочь былого. (Или стирая с нее пыль времени, чтобы она сама засветилась?) Нам тогда еще не было известно выражение «нематериальное производство», но интуиция вела именно в его сторону.
И еще в начале шестидесятых годов мы уже почувствовали необходимость создания для туризма некоего опорного ядра в показе города, то есть истинно мышкинского музея. А решающий шаг к этому был сделан в 1966 году, когда, не имея ни копейки средств, ни самой малости поддержки власти, мы начали создавать этот музей.
А поскольку первыми и самыми надежными и героическими кадрами оказались дети, мышкинские школьники, то с первых же дней начала создаваться детская «республика равных», совершенно не зависящая ни от кого. Эта реально самоуправляющаяся детская и молодежная организация и стала «квинтэссенцией» мышкарства и новым боевым штабом возрожденческих действий.
Музейная республика, имеющая свое правительство, свой Устав, свой флаг, свои законы и порядки, прошла крестный путь – от первых нищенских лет до сегодняшнего Некоммерческого Учреждения «Мышкинский Народный музей» и стала авангардом борьбы «за имя и статус» и слабым, несовершенным, даже примитивным, но реально подходящим инструментом для работы в туризме.
То есть наша городская идея получила свою штаб-квартиру, она свято сияла и под сводами занятой нами для музея заброшенной кладбищенской церкви, и в задних темных комнатах старинного банковского дома, где одно время квартировало наше ребячье храброе братство, и, наконец, в целом квартале старой улицы Угличской, над которым уже законно развевался наш бело-красный флаг с золотым солнцем и голубой чайкой (утвержденный районным советом пионерской организации!)
Это «государство в государстве», смеша, удивляя и сочувственно располагая к себе людей, и стало систематически принимать немногочисленных, но уже постоянных гостей-туристов, трогая их своей невероятной бедностью, крайней неопытностью и великой любовью ко всему мышкинскому «старью», жадно собираемому по чердакам и подвалам Мышкина и увлеченно выставляемому на самодельных скромных витринах и стендах.
Мальчишки – экскурсоводы, мальчишки – «заведующие отделами», мальчишки – командиры поисковых групп («генералы») – все это были частицы и звенья забавного и бесстрашного ребячьего «государства», которое одни называли «бандой Гречухина», а другие «очагом мышкарства». И то и другое было верно, совет музея (а в походах и экспедициях – «совет стаи») управлялись почти пятью десятками самых искренних, самых увлеченных и самых геройских юных граждан «бывшего города». И уже престарелые «знаменосцы» городской идеи во главе с В.А. Порецким охотно, с любовью и верой, передали нам эстафету своей долголетней борьбы за Мышкин. Мы приняли ее и с жаром неофитов понесли дальше.
«Республика равных» своими тяжкими трудами и нищенской братской жизнью завоевала и признание, и уважение многих людей, и любая районная властная структура уже принимала нас всерьез, как явление имеющее быть. Как некую дикую, но странно цепкую и жизнеспособную «поросль», вдруг явившуюся на совершенно формализованной «грядке» районного общества. Даже и райком партии относился к нам вполне сочувственно и аккуратно показывал всем районным организациям, что самочинную ребячью организацию не стоит отрицать, что она находится вполне в русле советской социалистической идеологии! А туризм и городская идея это, мол, дело тоже безвредное и ничему серьезному не мешающее! А вот большой коллективизм музейных ребят и их отнюдь не хулиганское времяпровождение – факт хороший! Какое уж тут хулиганство, у нашей республики были самые благородные цели и самые достойные порядки. Мы невероятно много работали, своими руками обустраивали и содержали примитивные «экспозиции» и громадную, чуть не двухгектарную территорию музея. Мы уже уважали себя, и мы очень уважали и любили всех посетителей города, любой гость Мышкина был для нас гостем от Бога!
И это светлое время нашей начальной работы оказывалось совершенно согласным с нерушимым правилом большого туризма, гласящим, что турист всегда прав. К этим первым азам наивного, но потихоньку взрослевшего туризма мы приходили вслепую, на ощупь. Но, может, это и есть самый органичный и верный путь?
Вторжение
Муравьиная возня детской и молодежной организации, конечно, не только не мешала нерушимой советскости здешней жизни, но и ничем всерьез не нарушала сложившийся «баланс» производственных и правительных сил. Где уж там!.. Семнадцать колхозов и совхозов района, сеть райцентровских организаций и учреждений – все это жило и трудилось под недреманным правительственным вниманием всесильных районных властей. И вдруг этот баланс дрогнул и уступил масштабному и бесцеремонному вторжению совсем иной жизни. Район попал в планы громадной всесоюзной стройки – создания газопровода «Сияние Севера», который не только прошел сквозь почти весь район, но еще получил здесь свою восемнадцатую компрессорную станцию. А станции были нужны не только производственные объекты, а и жилой комплекс, и развитая инфраструктура, и все – все вплоть до новой школы и новой современной больницы.
Люди, «пришедшие с трубой» (так их называли) хотя и признавали почти священную роль районных партийных властей, но на деле старались держать себя высоко, независимо и значительно. И с ними в Мышкин пришло не только большое новое строительство и серьезное расширение налоговой базы, а и полная независимость от некой инерционной политики дискриминации в отношении Мышкина. Они желали здесь жить удобно и комфортно, желали строить и развивать свою отрасль, их не устраивали обветшалые дома с ржавыми крышами и безасфальтовые улицы. Они хотели и современного тепла в квартирах, и современного благоустройства в общественном центре и они хотели, чтобы о них самих и их месте жительстве писали и говорили!
Они знать не знали и знать не хотели каких-то запретов и ограничений на этот счет! И это оказалось подлинным вторжением новых сил, и мы, еще не сознавая всех его последствий, радовались большому оживлению жизни и несомненному повышению значимости Мышкина.
Вторжение состоялось вовремя и было социально менее чуждым, нежели волны прежних переселенцев. На этот раз «новые варвары» вели с собой не коровушек и овечек, а наличие серьезного промышленного фактора. И у них было хотя и в немалой мере «вахтовое» и северно-кочевническое представление о Городе как таковом, но все же именно о городе. И мы на то время в их лице получили отнюдь не противников, а, скорей, иронически благожелательных наблюдателей, которые оказывались не прочь оказывать и некоторое содействие здешним «революционерам».
А ведь успех любой «революции» зависит от ее способности слить в один поток все наличные протестные силы. У нас этих «протестных сил» прибыло, а главными союзниками стали даже не «пришедшие с трубой», а построенные ими производственные и гражданские объекты, которые уверенно заявили о Мышкине как о месте развивающемся и отнюдь не оказывающемся на обочине жизни.
Вся жизнедеятельность нашей районной столицы получила более серьезную основу, во всем прибыло уверенности и профессиональности. И районные организации, восхищенные примером газовиков, словно проснулись от многолетнего сна и сперва робко, а потом азартно взялись за строительство хозспособом, за неумелое, но горячее благоустройство, и значит, волей-неволей, но за фактическое продвижение Мышкина. И здесь мы были как нельзя, кстати, ведь целая группа наших людей работала в местных средствах массовой информации, а стало быть, именно они и стали главными просветителями и популяризаторами каждого успеха. Мы плотно заполняли такими сообщениями и местную газету, и местное радио и буквально штурмовали областные СМИ. Мы старались не упустить из вида ни единого случая добрых свершений и трудовых достижений и уверено стали хорошо знаемыми и близкими всем обустроителям и украшателям здешней жизни.
В районной газете мы имели свои постоянные целевые страницы по строительству, военно-патриотической тематике, общественной жизни и, конечно, по краеведению. А на районном радио мы вели целые тематические циклы передач, длящиеся месяцами. Работа с такой тематикой нам вполне позволяла доминировать в газете и на радио и быть желанными информаторами населения обо всем новом и интересном в здешней действительности. Быть популярными и признанными любимцами публики. (А это ли не решающее условие в «борьбе за массы»?)
А если сказать об этом безо всякой иронии, то нам всем вместе – от газовиков и строителей до музейщиков и газетчиков – удалось в немалой степени оптимизировать общественные настроения населения и увести их от опасной черты апатии и отчаяния. Мы еще не читали Данилевского и не знали его горестно чеканной формулировки, что при неудаче у народа или города возникает апатия отчаяния. Не знали, но инстинктивно чувствовали, что такая опасность есть и что она рядом, ведь мы столько раз терпели поражения в своих возрожденческих устремлениях…
И мы очень заспешили, даже засуетились, желая поскорей использовать для успеха фактор небольшого, но важного промышленного развития и фактор повышения бытового комфорта. А одновременно нам пришлось поспешить и на другом «фронте» – позаботиться, чтобы при появлении новых ценностей Мышкин не утратил прежних и в первую очередь городского Наследия. То есть мы хотели знать и видеть наш Мышкин отнюдь не вахтовым поселением, а, по И.М. Гревсу, маленьким, но непременным «пучком цивилизации». А если подойти внимательней и тоньше, то, оглядываясь на суждение К.Д. Ушинского об «инстинкте местности», мы очень желали всемерно сохранять самость города, его собственное, особое обаяние и его чувствование своей собственной роли в ярославской и русской провинции. Мы не хотели утратить память о «маленьком Петербурге» и желали вновь стать именно им!
… Еще не читав Данилевского, мы конечно, читали Шукшина и готовы были, как откровение, повторять его слова: «В город надо входить, как верующие входят в храм, верить, а не просить милостыню…» А вторжение новых промышленных сил и новых «индустриальных» людей было не только благодатным, но и опасным – эти силы и люди несли с собой тиражированные решения в архитектуре и застройке, готовые клише для благоустройства, расхожие способы общения и стандартный набор ценностей, и чем дальше углублялись процессы «вторжения», тем больше не согласовывалась со всем этим мышкинская «эстетика исчезновения»…
А для таких городов как Мышкин фактор благородного, тихо тающего во времени былого – это фактор драгоценный! О такой сути глубокой русской провинции замечательно точно говорил американский исследователь Уильям Брумфильд. Он подчеркивал, что, видимо, некоторые цивилизации повязаны со своими руинами, реликвиями, призраками и тенями. И что Россия – одна из таких цивилизаций. Не можем подтвердить этого в российских масштабах, но для исторически обиженных, дискриминированных городов, как Мышкин – это истинно. И отсюда понятна наша забота – как сохранить все эти «призраки былого», ведь они и были едва ли не единственным нашим тогдашним «турпродуктом» и едва ли не главным нашим Наследием. Ответ был, пожалуй, один – сделать все эти малые и милые духовные ценности города… товаром. То есть широко и активно предлагать их российским потребителям (туристам!) и этим самым ввести их в ряд уже общеосознаваемых ценностей, которые могут приносить материальную отдачу, а потому непременно должны быть сохраняемы! Идея, как показала потом действительность, в немалой мере утопическая, отнюдь не гарантирующая ни чистоты исполнения, ни трепетности бережения, но в целом, очевидно, верная. И нам удалось сделать еще один шаг к ее реализации. Наверно, он стоит отдельного рассказа.
Мы и наследие
Первые советские искусствоведы, в шестидесятые и семидесятые годы «нашедшие» Мышкин, были искренне удивлены его архитектурной целостностью, почти полным отсутствием вторжений новостроек и скромной гармонией провинциальных классических решений.
Начиная с Ю.Г Герчука и М.И. Домшлак, они называли его естественным заповедником застройки XVIII–XIX веков. И в этом не было преувеличения, ведь архитектура «екатерининских» городов, сформированная по единым принципам своего времени, уже начиная с генеральных планов уездных центров, задавала стилистическое единство, и эта заданная «мелодия» во всё дореволюционное время сохраняла свою устойчивость и чистоту.
В Мышкине эти классические идеалы ничто не могло серьёзно поколебать. Даже поздний «кирпичный стиль» здесь нерушимо сохранял все классические ордерные детали и отнюдь не выбивался из общего звучания, а модернистские решения в Мышкине прижились слабо. Проникнув сюда лишь в начале XX века, они не стали популярными. Если соседний Рыбинск активно воспринимал новый стиль и посвятил ему целые кварталы и улицы, то малые города губернии, и Мышкин в их числе, очароваться модерном не успели.
А в советские годы в «наказанном» городе никакого строительства совсем не велось, и эта уездная столица так и пришла ко второй половине XX века во всём своём скромном и обветшалом, но сохранном провинциальном классицизме. И Герчук, и Домшлак в своих книгах метко определили Мышкин, как «может быть, самый типичный город классической провинции». И их определение оказалось редкостно устойчивым и с тех пор стало неким брендом нашего места. Список мышкинских памятников архитектуры доходил до семидесяти объектов, не говоря уж о бесспорных ландшафтных ценностях и о многих микропланах, достойных внимания и сохранения. И, убедившись в наличии у нашего города такого богатства, мы принялись энергично разъяснять это населению, желая дать его простой и верной любви к своему Мышкину определённую культурно-ценностную обоснованность. Наша работа включила много лекций, газетных выступлений, выставок, радиопередач и имела широкий местных охват, лекции проводились даже для сотрудников районной администрации и для личного состава районного отдела внутренних дел. Мы старались доказать, что опальный и, казалось бы, по всему вполне незначительный Мышкин на самом деле обладает громадным богатством. Что он обладает таким Наследием, какого нет ни у одного новодельного советского райцентра.
За несколько лет этот тезис был понят и вполне воспринят как значительной частью населения, так и районной властью, и мы уже уверенно пришли к этой власти с ходатайством об учреждении в Мышкине особого градостроительного статуса для большей части старой застройки. Глава администрации Г.А. Замятин заинтересовался этим начинанием и дал ему ход. Мы с заведующей отделом архитектуры В.А. Шевченко разработали как границы зоны особого статуса, так и целый ряд требований и ограничений по строительству и благоустройству. Знали ли мы, что этим самым открываем в Мышкинском сообществе тяжкую полосу «локальных войн», упорной и очень часто неудачной борьбы за каждый объект, каждый забор, каждый метр пространства? Предполагали, но то, что началось, превосходило все наши предположения. Против нас, против наших требований, узаконенных решениями районной администрации, выступили многие, от рядовых застройщиков до строительных организаций и районной прокуратуры.
Рядовой застройщик, давно и безнадежно воспитанный в понимании щитового домика или трехэтажки с совмещенной крышей-кровлей, как идеала в архитектуре, и хилого штакетного заборчика как идеала в благоустройстве, взглянул на нас как на противников всего «нормального» и рационального. А прокуратора вполне согласно с тогдашними законами опротестовала как решения местной власти о зоне особого градостроительного статуса, так и практические действия нашего градостроительного совета. И вскоре перед нами неотразимо встал вопрос: как быть? Или все бросить и уступить – или продолжать бесконечную изнурительную борьбу? А она была поистине изнурительной, ведь все организации Мышкина уже активно вели строительство хозспособом, и каждая желала получить место для застройки именно в красивой приволжской старинной части города. Каждое строительство стало делом конфликтным!