Помоги проекту - поделись книгой:
– Значит, она сделала это ради меня? Лишила себя зрения, чтобы я прозрел? – выдохнул юноша.
Священник ничего не сказал.
– Что же мне делать? – обратился юноша.
– А ты сам не знаешь? – тихо спросил иерей.
– Знаю, – еще тише ответил тот.
Отправившись в скит, юноша облекся в черные одежды и сделался строгим иноком, подражая в молитвенных подвигах и воздержании святым отцам. Мастридия же окончила свое житие, работая Господу, к Которому и предстала.
Неплодная[4]
Повествование о святой праматери Сарре
Ее руки месили тесто. Две тонкие, но сильные руки, почерневшие от времени и солнца, мяли, катали, комкали и снова мяли белое пушистое тесто. Тесто поддавалось теплу рук и, послушное, становилось мягче и нежнее. Когда-то и она была такой же мягкой и нежной. Такой же белой, такой же податливой. Женственной и легкой.
А теперь стала стара, суха и черства. Как засохшая лепешка.
Сарра усмехнулась от этой мысли. Окунула пальцы в муку, стала ловко раскатывать хлеб в круглые лепешки и прикреплять их к стенкам раскаленной печи. От жара лепешки почти сразу подрумянивались и приобретали золотистую корочку.
Когда цвет корочки становился коричневатым, женщина быстрым движением вынимала горячий хлеб из печного чрева. Она не боялась обжечь пальцы. Что ей плоть? Эта старая дряхлая плоть…
Да, она была немолода. Волосы, спрятанные под широкий плат, уже как пепел – серые и тонкие. Морщины избороздили лицо. Ее стан больше не отличался изяществом и гибкостью.
Однако никто не осмелился бы назвать Сарру старухой. В ее прямом взгляде, высоком лбу, немного жестком разрезе рта читались величие и красота, которые даже нельзя было назвать женской привлекательностью. Скорее – человеческой высью. Казалось, эта женщина не подвержена тлению. Словно старость не съедала ее, а облагораживала.
Единственное, что выдавало ее, были глаза – большие, с чуть опущенными вниз уголками, в которых читалась затаенная скорбь.
Сарра была неплодна.
От дымящихся лепешек шатер наполнился запахом поля, пшеницы и очага. Хлеб – человеческая награда за труды. Плод земли, плод труда человека и плод благословения Божия.
Утроба же Сарры не давала детей. Семя погибало на мертвой земле. Бог не благословлял их труды и молитвы.
Она не сразу поняла, что бесплодна. И в начале их супружества Сарра мечтала о детях. О своих детях. Мальчишках, похожих на Авраама, и девчонках с ее, Сарриными, глазами и забавными ямочками на щеках. Но луна сменяла луну, а чрево молодой жены так и оставалось пустым.
Прошел год. Потом еще один. В душе у Сарры зародилась тревога.
Тревога – это трещина. Трещина мироощущения. Она постепенно и неуклончиво расползается в разные стороны, дробя мир на тысячу осколков.
За тревогой идут страх и стыд. Страх сковывает, словно льдом, все члены. Ты леденеешь изнутри, и даже дыхание становиться вьюгой. Стыд заставляет тебя прятаться от других людей. Если запустить страх и стыд, придет жесткость. Затем – жестокость. Потом – безразличие. Уныние. Снова – тревога, страх. И так волна за волной. Все глубже. Все холоднее. Все безжизненнее.
Чего же боялась Сарра? Одиночества? Вряд ли. За годы скитаний Сарра научилась справляться с одиночеством. Она не боялась его.
Тяжелее всего человек переносит осуждение за свою непохожесть. И чувство вины.
Женщины вокруг становились непраздны, рожали, кормили сосцами детей. Это так естественно для жены. Так просто. Женщина, наверное, и создана для продления жизни. Это ее путь, ее призвание, ее служение мужчине. А Сарра… Сарра неплодна. У Сарры нет детей. Иссохли ее сосцы. И женское завершилось. Уже никогда ей не иметь своих детей.
Сарра вытерла руки о полотно. И кликнула слугу.
Мальчишка юркнул в шатер, взял теплые хлеба и убежал.
У мужа снова гости.
Гостеприимство было даром Авраама. И его утешением. Он любил встречать странников, омывать им стопы, сажать за свой стол и угощать, угощать, угощать. Это было проявлением человеческой любви. Той любви, которая обнимает сердца теплотой и развязывает уста для неспешного разговора. О высоком.
Длинные разговоры – это призвание мужчин. Удел Сарры, как всякой жены – ее шатер. Мудрая, она хорошо понимала свою роль и место, но часто, движимая живым интересом, Сарра не могла удержаться, чтобы из-под завесы не взглянуть на нового гостя и не послушать его речей. Это скрашивало и ее монотонные будни.
Сегодня гостей было трое. Судя по одеяниям, это были три странника. Довольно молодые юноши со светлыми лицами. Прекрасны собой! И говорят, конечно, о Боге. Авраам не упустит случая рассказать о Нем.
Авраам любил людей. Почти так же, как любил Бога. Бога же он любил какой-то непонятной, почти одержимой любовью. Любовью сына к своему Отцу. Верного, искреннего и послушного сына. К безжалостному, властному, бессердечному отцу. Так думала Сарра. Нет, она тоже когда-то верила. Она видела отблеск Бога в очах Авраама. Она доверяла мужу. Она молилась. Она надеялась.
Тщетно.
Самое глубокое ее горе Бог не уврачевал. Самый громкий плач не услышал. Самое желаемое чудо – не сотворил.
Где твой Бог, Авраам? Авраам, муж мой…
– Где Сарра, жена твоя? – вопрос странника перебил ее мысли.
– Здесь, в шатре.
Женщина отпрянула от завесы. Зачем она им понадобилась?
Как будто зная, что Сарра слушает за завесой, гость повысил голос:
– Я опять буду у тебя в это же время через год, и будет сын у Сарры, жены твоей.
Что он говорит? Сарра рассмеялась. Мне ли иметь детей? Утроба моя завяла. Иссякла. И Авраам уже стар. Что он говорит? Зачем? И кому? Моему мужу? Обо мне? О Сарре?
Злой смех сотрясал ее худые плечи.
Лучше бы он сказал эти слова Агари!
Агарь молода. Агарь – мать. У Агари – сын.
Сердце Сарры екнуло от боли.
Когда женщина не может подарить мужу сына, она начинает терзаться виной. Авраам, Божий слуга, друг, избранник, а она – Сарра – мертвая лоза, без ягод и сока. Она винила себя, корила, мучила. Иногда ей казалось, что стало бы легче, если бы муж нашел себе другую жену, жену, способную родить ему наследника. Но Авраам любил Сарру. И эта его верность и непоколебимое упование еще больше усугубляли терзания Сарры. И как-то она решила отдать мужу в жены свою служанку – юную Агарь. Это решение, конечно, было порывом, попыткой загладить вину, среди своей мелкоты проявить великодушие. Потом, здесь не было греха, такова была традиция их народа. И Авраам в какой-то момент поддался на уговоры жены. Но когда Агарь понесла и чрево ее стало округляться, Сарра укололась о шип своего великодушия. Было так больно, что по ночам она выла от тоски. И родившийся сын Агари, такой плотный, живой, орущий, настоящий ребенок, вместо долгожданного облегчения принес Сарре чувство зависти и отчуждения. Да, он походил на Авраама, он так же сдвигал брови и держал свою голову. Но в его лице отразились и черты Агари, простой служанки, простолюдинки. А черт Сарры в нем не было. Ни одной.
Сарра снова засмеялась. Нервно и холодно.
– Отчего это рассмеялась Сарра, сказав: «Неужели я действительно могу родить, когда я состарилась?» – спросил один из странников. – Есть ли что трудное для Господа? В назначенный срок буду Я у тебя в следующем году, и у Сарры будет сын.
Авраам повернул голову к шатру. И Сарра, смутившись, вышла.
– Я не смеялась, мой господин, – тихо произнесла она, побледнев.
Но гость сказал:
– Нет, ты рассмеялась.
И посмотрел на женщину. Внимательно и твердо.
Сарра не отвела глаз, как полагалось жене. Что-то притянуло ее взор к лицу этого странника. Оно было необычным, это лицо. Как пламя огня, оно горело, менялось и в то же время оставалось неизменным. В этом лице читались Всеведение, Премудрость и Любовь.
Растерянно женщина снова поклонилась и быстро засеменила в шатер.
Ужас охватил Сарру. Но не тот сковывающий страх, который она испытывала от своего неплодства. А ужас, который охватывает, когда сталкиваешься с Вечностью. С Тайной. И с Истиной. С Тем, Кто намного выше тебя и чище. С Тем, Кто знает о тебе все. С Кем ты всю жизнь боролась, и Кто, несмотря на то что может с легкостью раздавить тебя, дарует тебе жизнь и Свою верность.
– Господи, – зашептала она, очутившись одна. – Господи!
Впервые за многие годы она произнесла имя Бога. И произнесла не с обидой и укором, нет. В ее голосе слышался трепет.
Слезы захлестнули ее. Чистые, теплые слезы.
Она оплакивала не себя, не свою молодость, не свои растраченные впустую года, она плакала о своей душе, ставшей вдруг такой маленькой и ничтожной. Она плакала о своей вере, за годы свернувшейся в жалкий комок. О своей любви, растрескавшейся, как выжженная солнцем пустыня. О дороге, которую она потеряла. О надежде, которую убила в себе.
Она плакала и плакала, повторяя имя Божие. Пока в сердце ее не пришла тишина.
Арест
Повествование об Анне Васильевне Войно-Ясенецкой, супруге святителя Луки Крымского
Арестован!
Анна Васильевна почувствовала слабость. Закружилась голова. Она прислонилась спиной к стене, беспомощно глядя на сестру милосердия Евгению, прибежавшую из больницы со страшной новостью.
Валя арестован. Его взяли прямо в больнице и повели, должно быть, в железнодорожные мастерские, где происходил суд над восставшим Туркменским полком.
Арестован. В груди что-то екнуло, оборвалось. Тупая боль пронзила легкие, стала болью острой. Анна Васильевна резко согнулась, скрученная кашлем. Кашель выворачивал наизнанку, тряс ее худые плечи, резал горло. Рядом засуетилась Евгения, прибежала горничная. Чужие руки расстегивали ее воротничок, усаживали на кресло, протягивали чашу с каким-то питьем. Анна Васильевна задыхалась. Кашель разрывал тело, но больнее билась душа: «Что теперь будет с мужем?»
Они познакомились в госпитале киевского Красного Креста возле города Читы[5].
Когда в 1903 году по госпиталю поползли слухи, что второе отделение хирургии возглавит молодой выпускник медицинского факультета Киевского университета, сестра милосердия Анна не могла и предположить, что новый врач станет ее судьбой.
«Святая сестра» – называли ее между собой работники госпиталя. Девушка отличалась исключительной добротой и кротостью характера. Анна мечтала посвятить свою жизнь Богу.
Сейчас, когда Анна Васильевна вспоминала время своего девичества, она грустно улыбалась. Где сейчас эта легкость, это парение? Тогда она могла всю ночь просидеть у постели больного в молитве за него. Молитва и служение будто давали ей силы, радость, покой.
Валентин Феликсович сразу обратил внимание на отзывчивую сестру милосердия. Анна была высокой статной девушкой с тяжелой косой каштановых волос, доходящей до талии. Белая косынка сестры милосердия обрамляла ее нежное лицо с правильными чертами. Но девушка привлекла врача не внешней красотой, а своим внутренним содержанием. Новый врач тотчас подметил ее искреннюю заботу о больных, ее готовность выполнить любое, даже самое тяжелое поручение врачей. Девушка не боялась крови, гноя, пролежней, не чуралась обмывать лежачих, не гнушалась резкого запаха стариков. Она была приветлива и ласкова со всеми и для каждого находила доброе слово.
Валентин Феликсович сам преображался рядом с этой девушкой. Когда он ходил по больничному корпусу, его глаза невольно искали именно ее, а найдя, начинали тихо светиться. Будучи человеком скромным и сдержанным, врач сначала никак не выражал свое особое расположение к сестре Анне, но пришел день, когда девушка сама заметила его любовь.
Анна испугалась.
До этого случая она никогда не боялась мужчин. Если сказать точнее, для нее мужчин как бы не существовало. Окружающие воспринимались Анной просто как люди: как врачи или как больные. Потому так легко ей было отказать в замужестве двум претендентам на ее руку и сердце. И так просто дать себе зарок хранить девство всю жизнь.
Теперь все переменилось.
Валентин Феликсович, этот задумчивый человек, с глубокими глазами и широким русским лбом, впервые вселил в нее страх и смущение. Анна почувствовала, что врач видел в ней не сестру, не человека и даже не просто женщину, а жену, мать своих детей. И это осознание странным образом взволновало ее. Его целомудренное отношение к ней, его бережное обхождение и внимательность порождали в ее душе признательность и ответную любовь.
Долгое время она скрывала это чувство даже от себя самой. Но оно разрасталось внутри нее, крепло, пробивало твердь ее сердца.
С осознанием своей любви пришло и ощущение стыда. Ведь она дала обет Богу, пусть не прилюдно, не обет монашеский, но когда-то она пообещала Богу остаться Ему верной. А значит, думала Анна, полюбив человека, она совершает измену Богу, самой себе. Такие мысли ранили, уязвляли, заставляли бороться с растущим чувством.
Но тщетно. Любовь не отпускала Анну.
Осенью 1904 года Валентин Феликсович сделал ей предложение. И Анна Васильевна, все еще мучаясь душой, приняла его.
Венчание должно было состояться в церкви Архангела Михаила, построенной во времена декабристов[6]. Накануне вечером Анна осталась после богослужения для молитвы. Она стояла у иконы Спасителя и молилась, прося простить ее. Неожиданно ей показалось, что Христос отвернул от нее Свой лик и икона в киоте исчезла. Девушка заплакала, полагая, что так Господь напоминает ей о ее несдержанном обете.
Поделиться книгой: