Помоги проекту - поделись книгой:
Я просто хотела увидеть маму.
Когда я пришла, она спала, но я уже привыкла к этому и даже называла ее про себя Спящей Красавицей. Меня пропустили к ней без единого вопроса, в платных клиниках не бывает приемных и неприемных часов. Если бы я захотела, то смогла остаться тут на ночь. В палате было хорошо, спокойно. Мерно тикали часы, но звук не мешал мне думать, а маме – спать. Приоткрытое окно снимало тяжелый запах лилий из букетов, он становился переносим. Мама любила цветы не за их красоту, а за то, что они обозначали. Успех, востребованность, поклонники, роли, роли, больше ролей. Ее работа была ее жизнью, она не ценила простого счастья, любви, меня. Только когда говорили: «Мотор», мама становилась самой собой.
– Кто здесь? – ее голос заставил меня подпрыгнуть в кресле, где я свернулась клубочком, раздумывая над кусками моего не собираемого пазла, куда теперь еще добавились и родители Сережи.
– Мама? Это я, Даша. Господи, мама. Ты пришла в себя? – Я улыбалась и плакала одновременно. Я думала, что на сегодня выплакала все слезы, но эти были другими, хорошими.
– Я пришла в себя еще вчера, если уж на то пошло, – сказала мама ворчливо, и я невольно рассмеялась, бросилась к ней и взяла ее за руку. Рука была холодной и тонкой, мама сильно похудела. Зато характер не изменился, она смотрела на меня и кривилась от раздражения.
– Почему ты не причесана? – спросила она, разглядывая мой хвостик.
– Я-то как раз думала, что причесалась.
– Замотать волосы куском резинки – не значит причесаться, Даша. Ты похожа на учительницу географии.
– Почему именно географии? – усмехнулась я, укрывая мамины руки одеялом. Я продолжала держать ее ладони в своих под ним. Только сейчас, сидя тут рядом с нею, я вдруг поняла, насколько боялась ее потерять. Без нее моя жизнь не имеет никакой точки опоры, она всегда была моим солнцем, вокруг которого я вращалась. Мне было наплевать на то, что меня не замечали, мне было все равно, сколько других планет – мужчин, любовников, знакомых и поклонников крутится вокруг моей звезды. Она все равно всегда возвращалась ко мне. Моя мама.
– Не знаю, почему. Ну кто может стать учителем географии? Я вообще повесилась бы, если б мне пришлось оказаться в комнате с двадцатью детьми, но кто уж не имеет фантазии на что-то другое – они идут учить литературе, иностранным языкам, математике там. А география – это уж совсем странно, как твой хвост дурацкий.
– География, между прочим, очень важная наука. Она открыла все континенты.
– И что? Континенты. Можно подумать, от них проку много. Тут по одному континенту не наездишься. Нет, ты мне объясни, что произошло? Как я тут оказалась? Я даже не могла поверить, что я в Москве. Я была в Авиньоне, на съемках. Что будет с фильмом? Господи, какой позор!
– Нет, ты нормальная? Думать о съемках, когда ты только вышла из комы? Мам! – возмутилась я.
Мама посмотрела на меня так, словно я была совершенным несмышленышем. Конечно, какая может быть кома, когда речь идет о съемках. Она наверняка предпочла бы не прекращать съемок и в этой ситуации. А что, в самом деле, ведь таких персонажей полно! Как сегодня заметил отец Сережи: в каждой тридцатой серии кто-то нет-нет, да и выйдет из комы.
– Кстати, о съемках. Я так понимаю, что мой дорогой Кузя ни разу не пришел меня повидать? Вот она, любовь молодых, ни в чем нельзя быть уверенной.
– Да он просто дурак, твой Кузя! Сам не понимает, что потерял, – вступилась я. Маминого молодого любовника, певца, чьих песен никто не знает, смазливого Кузьму Савина я не могла выносить с самого начала. Мама вздохнула и сжала мои пальцы.
– Эх, Даша, Даша, какая ж ты наивная. Кузьма прекрасно понимал, что теряет и что приобретает. Ты считаешь меня полной дурой? Но согласись, он такой красивый.
– Слишком красивый! Он ухаживает за собой больше, чем я.
– Что совсем не трудно, не правда ли? – отбрила меня мама. – Однако, как я понимаю, это не помешало тебе подцепить кого-то стоящего. Шура сказала, ты выходишь замуж, это правда? Как тебе это удалось?
– Она сказала? – я всплеснула руками. – Нет, это ни в какие ворота не лезет. Все-таки мне хотелось бы сообщать подобные новости своей матери самостоятельно. А она сказала, за кого?
– О, Шура заявила, что ты подцепила французского графа, а поскольку я не могу представить себе никакой другой французской аристократической семьи, с которой ты хоть раз пересекалась, кроме семьи Де Моро, то, полагаю, либо Шура ошиблась, либо ты каким-то образом подцепила кого-то на той вечеринке в особняке Габриэль Буже. Признаюсь честно, первая версия кажется мне намного реалистичнее.
– Ты всегда в меня верила, – хмыкнула я с умеренным сарказмом. Мама измерила меня своим фирменным оценивающим взглядом и пожала плечами.
– Просто помню, как ты выглядела в тот день. Хотя платье было довольно миленьким. У мужчин вкусы бывают самые престранные, а ты по-своему хороша. Диковата, но хороша. И все же согласись, твой конский хвост – и граф! Неужели, правда?
– Представь себе, – улыбнулась я. Мама тоже улыбнулась и кивнула. Я видела, что она устала, но я не хотела уходить. Я спросила, не будут ли ее больше вводить в этот искусственный сон, и мама заверила меня, что она выспалась лет на пять вперед.
– Вообще, это самый странный опыт в моей жизни. Я помню, как вчера я ждала курьера со съемочной площадки, мне должны были прислать сценарий на завтра. А следующий момент – и я тут, в Москве, утыканная какими-то капельницами. И прошло несколько недель. Чудовищно. Теперь меня, наверное, вообще вырежут из фильма. Честно говоря, у меня и роль-то была небольшая. Продюсеру понравилось то, что я говорю по-русски. Акцент, им нужен был акцент. Но слов у меня было – кот наплакал. С таким же успехом можно было снимать немую.
– Мама.
– Что? – она посмотрела на меня с удивлением, словно вообще забыла, что я нахожусь рядом с ней.
– Скажи, а ты ничего странного не заметила перед тем, как у тебя случился приступ? – спросила я, кусая ногти. Мама замолчала, разглядывая меня, словно я была живым кроссвордом. Вниз по вертикали, семь букв. Свихнувшаяся дочь. Идиотка.
– В каком смысле – странного?
– В любом смысле. В поле зрения попали подозрительные люди… Может быть, к тебе кто-нибудь приходил. Или, к примеру, у тебя возникло странное чувство, будто что что-то идёт не так. Может, кто-то был в твоей комнате. Женщина…
– Женщина… ты говоришь о ком-то конкретно? – нахмурилась мама. – Что произошло, почему у тебя такое лицо, словно ты проглотила пенку от киселя. Ты что-то не договариваешь.
– Я просто пытаюсь понять, что произошло. Может быть, на тебя кто-то напал.
– Напал? На меня? Зачем? – Мама хлопала глазами, а я жалела, что завела этот разговор. Мама только пришла в себя, а я волную ее. Знаю же, что людям с сахарным диабетом нельзя волноваться, и вот – хорошая же я дочь! – мучаю ее вопросами.
– Просто скажи, что ничего необычного не было, и я успокоюсь. Ведь… у тебя же никогда не было таких серьезных приступов.
– Все когда-то случается в первый раз, – резонно заметила мама. – Дай мне зеркало. И косметичку. Ты можешь включить свет настольной лампы? – Я механически выполняла все ее просьбы (читай приказы). – Отвечая на твой дурацкий вопрос, нет, Даша, я никаких женщин не помню. И мужчин особо тоже. В Авиньоне было ужасно скучно, и я хотела оттуда уехать.
– Женщина в парандже. Вернее, в никабе.
– Что такое никаб? – спросила мама, внимательнейшим образом разглядывая себя в маленьком зеркальце. Ей не нравилось то, что она видела.
– Это такой платок, который закрывает все, кроме глаз.
– То ест паранджа?
– Нет, никаб. Паранджа оставляет часть лица открытой, впрочем, многие путают.
– А когда ты стала таким экспертом, Дарья? Ты ничего не хочешь объяснить? Почему я должна была видеть женщину в парандже? Или ты имеешь в виду, что у меня снова могли возникнуть галлюцинации, как с Сережей. Постой? Сережа? Его нашли? Он живой или все же мертвый?
Последний вопрос заставил меня замолчать и побледнеть. Я молчала так долго, что мама нахмурилась, отложила косметичку и строго посмотрела на меня.
– Скажи мне, Даша, этот твой граф, за которого ты выходишь замуж – это не тот мужчина, с которым ты… развлекалась в самом начале нашей поездки? Я имею в виду тот тип развлечений, после которых на руках остаются следы. Мне кажется, ты понимаешь, о чем я говорю.
– Мама, этот мужчина… О, господи, как же непросто! – пробормотала я. – Ну а что, если это даже и он?
– Значит, все серьезно! – Воскликнула она. – Ты не понимаешь, подобные игры не доводят до добра. С такими мужчинами нельзя строить будущее, только очень короткий отрезок настоящего. Я понимаю, эти вещи могут затрагивать душу очень сильно, но это опасно, это… это….
– Мама, я очень тебя люблю, но не надо говорить про мое будущее. Ты была замужем четыре раза, а сколько раз ты строила будущее, так сказать, без официального разрешения? И с кем? Кто из моих так называемых отчимов подходил под твои стандарты?
– Дарья, как ты можешь так говорить! Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. С мужчиной, которому нравятся… опасные игры, ты счастлива не будешь, как ты не понимаешь! Это – как наркотик. Что станется, если ты отберешь его у него, у себя? Он уйдет от тебя в тот же день! – Мама говорила прерывисто, задыхаясь, и я испугалась, потому что ее слова были пропитаны тем, чего я не ожидала – личным опытом. И она была права, да, мама была права. Я с самого начала ждала от Андре только беды. Кто сказал, что замужество – не часть этого бедствия, моего личного кораблекрушения? Я вдруг вспомнила тот взгляд, который бросил на меня Андре сегодня утром. Обещание расплаты. Может быть, этот Андре настоящий, а не тот, что заботливо настраивает для меня кофейную машину только потому, что я люблю выпить чашечку кофе с утра?
– Ты прости, мам, прости, – я бросилась к ней, обняла ее. – Я не знаю, что мне делать, это выше меня. Иногда мне кажется, что я нахожусь под действием чар. Я тоже надеялась, правда, с самого первого дня надеялась, что это пройдет, что это – просто наваждение. Но оно не проходит, мам, оно становится только глубже. И я знаю, что да – о да, он может быть опасен, что он как минимум может разрушить меня изнутри, но что мне делать? Он не покидает меня, он словно уже стал частью меня. Даже сейчас я сижу тут с тобой, но уже скучаю по нему. Я поругалась с ним утром и боюсь, что он уйдет от меня. Это самое страшное, понимаешь? Я никогда не боялась, что Сережа от меня уйдет. В какой-то степени, я даже надеялась на это, но тут другое. Для меня каждый час, добровольно проведенный без него – это как час борьбы с самой собой. Ты, наверное, права, это словно наркотик, и я просто не смогу его бросить, даже если бы захотела. Но я не хочу. Дело в том, что я не хочу. Такое вот мое счастье.
– Он приехал с тобой в Москву? – спросила мама после долгой паузы. – Ты познакомишь меня с ним, раз уж все настолько серьезно? Граф, господи. Бедная моя девочка. Наверное, он старый, седой и пресыщенный, да? Эдакий Калиостро? Помнишь, его еще играл Нодар Мгалоблишвили, такой импозантный мужчина с очень грустными глазами. Впрочем, откуда тебе помнить, ты тогда, по-моему, еще даже не родилась. Господи, какая я уже старая.
– Мамочка, что за глупости! Все вовсе не так плохо, и он совсем не старый, и уж тем более ты. А с моим… графом… Если уж на то пошло, вы знакомы, мам, – тихо ответила я, и мамин взгляд изменился, она посмотрела на меня со смутным подозрением.
– Кто он, Даша? Говори уже, наконец!
– Ты не поняла? Ты все еще не поняла, мама? Это Андре Робен, твой знаменитый доктор, и да, он здесь, в Москве. Он приехал, потому что не хотел отпускать меня одну. Андре – мой граф Де Моро, он – человек, оставляющий следы на моих руках, и я сошла с ума, раз позволяю ему это. Ты во всем права, мама, но и то правда, что я люблю его и что выхожу за него замуж.
– Ты выходишь замуж за Андре Робена? – спросила мама, не веря своим ушам. Еще бы, ее можно понять.
Я ушла через некоторое время после того, как мама уснула. Когда она спала, я все сидела рядом с ней, держала ее за руку и уговаривала себя не устраивать спектакль – мне хотелось снова ее растолкать, разбудить, спросить о чем-нибудь, о чем угодно. Я боялась, что заснув, она опять не проснется черт знает сколько времени, снова ускользнет, и я ее потеряю. У меня во всем белом свете не было никого, кроме нее. Забавно, что никогда еще в своей жизни я не чувствовала себя так одиноко, как сейчас, когда любила, была любима, выходила замуж. Эта новая жизнь – она была, как новое платье, что висит на плечиках в примерочной. Оно смотрится роскошно, но я понятия не имею, как буду выглядеть в нем. Даже не знаю, подойдет ли размер. Мое же привычное платье стало больше похоже на лохмотья.
Я доехала до дома по проездному, который купила еще утром, когда направлялась к Сережиным родителям. Все эти месяцы меня настолько не касались вопросы денег или хлеба насущного, что я забыла, как на них отвечать. Я прожила остаток лета и начало осени, как птичка, перелетающая с одной жердочки на другую, а между тем оказалось – у меня ничего нет, не осталось. Я приехала к разоренному дому, запыленному, заваленному бумагами, к долгам по квартплате и отключенным Интернетом. С моей основной работы, где я переводила тексты и готовила документы на французском, меня уволили. Я никак не могла винить своих работодателей: они звонили мне, узнавали, что со мной сталось и почему я не сдаю в срок никаких бумаг. Они предлагали мне оформить отпуск за свой счет, но я прочитала это письмо только в самолете – я забывала проверять свою почту.
Мое поведение напоминало приступ алкоголика в запое, я забыла обо всем и выпустила все из рук. Любовь и сумасшествие, зависимость – оказывается, так близки друг другу, как кровные сестры.
Денег почти не было, только какая-то мелочь в евро, а рублей – кот наплакал, осталось только то, что было при мне, когда мы с мамой садились в самолет до Парижа. Как, кажется, давно это было! Я пересчитала мои жалкие остатки и зашла по дороге к дому в булочную. Жизнь без денег не пугала меня, я знала, что стоит мне собраться, стоит мне снова стать самой собой, как я найду способ прокормить одну непритязательную особу. Я купила батон белого хлеба, в соседнем отделе разжилась кефиром – проблема с ужином отпала. Андре говорил, что мы пойдем ужинать к его отцу, но я не думала, что это случится сегодня. Сегодня мы находились в состоянии войны, и впереди было главное, генеральное сражение.
Я уселась на лавочку на детской площадке напротив своего дома и распечатала пол-литровый пакет с кефиром. Батон я ломала и ела прямо так, руками. В моих окнах не было света, и это одновременно огорчило меня и заставило почувствовать себя ослепительно одинокой, как звезда, висящая в космическом вакууме. Еще бы! Андре сказал, что не станет меня ждать в квартире, естественно, он уехал. Чего я ждала? Он не звонил мне, не позвонил за целый день ни разу, и я тоже держалась из последних сил. Пока я была занята чем-то, было легче. Теперь стало невыносимо.
Я завинтила пакет с кефиром, запихнула в пакет оставшийся хлеб и поднялась с лавочки. Вечером на улицах было прохладно, ветер задувал под куртку – никакого бабьего лета, нормальная московская осень. Прошмыгнув в подъезд, я поднялась к себе. В сумраке собственной пустой квартиры я слышала, как бьется мое сердце. Что, если он не вернется? Что, если он передумал, и всем моим переживанием и сомнениям суждено перейти на качественно другой уровень – сожалений о прошлом? Я закрыла глаза и попыталась представить себе свою жизнь без Андре. Там, в Париже, сделать это было почти невозможно, он был там во всем: в музыке, летящей из летних кафе, в запахах, в воздухе, в звяканье велосипедов.
Здесь же, в пустоте моей квартиры, ничто не напоминало о нем. Спертый воздух рассеялся, было даже холодно – наверное, кухонная форточка осталась открытой. Откуда-то из-за стены глухо доносились равномерные ухающие звуки – кто-то слушал музыку. Я прошла в комнату, не раздеваясь, прислушалась – «Рамштайн». Только рокеров мне не хватало. За соседней стеной квартира сдавалась внаем, и хуже рокеров могли быть только алкаши-наркоманы. Впрочем, кто сказал, что рокеры не могут быть наркоманами? Хотя, с другой стороны, откуда тогда у них такие деньги, чтобы платить за квартиру в Москве? У нас тут любая коробка с тараканами стоит бешеных денег. Я подумала, что тоже могла бы сдавать свою квартиру в аренду, а сама жила бы в какой-нибудь теплой, полной цветов и ядовитых змей Камбодже. Далеко-далеко отсюда. Так далеко, что даже мысль об Андре не дошла туда.
Почему он не звонит? Хочет меня позлить? Выдерживает паузу? Решил преподать мне урок? Может быть, позвонить? Наплевать на гордость, к чему она мне. Позвонить?
Как же грохочет музыка! Я опустилась на стул, носком одной ноги поддела массивный ботинок и стянула его с ноги. Бросила прямо там, посреди комнаты, затем поступила так же со вторым. У меня начинала болеть голова: то ли от переживаний, то ли от того, что холодный ветер надул. А может, от равномерных «бабахов» басами. Интересная штука музыка: стоя в эпицентре ее волн, можно поймать эмоции, равные по силе, к примеру, прыжку с парашютом. Можно забыть обо всем, представить себя кем-то другим, с кем-то другим, не в этой, а в иной жизни. Но стоит выйти из эпицентра, стоит оказаться на задворках музыки, и остается только мерзкое «бабах», низкие тона, урезанные и неполные, со скрипучими обрезками верхних. Я откинулась на спину, легла на кровать, закрыла глаза и попыталась убедить себя, что смогу заснуть.
– Простите, вы не могли бы сделать музыку тише? – Я стояла на пороге соседней квартиры в тапочках, замотанная в плед с Микки-Маусами. Наверное, самый дурацкий вид на свете. На меня с интересом смотрела девушка – не рокерша, а модель, притворяющаяся ею. Чем-то отдаленно она напомнила мне юную Аврин Лавин – эдакий свихнувшийся избалованный ребенок, покрасивший в разные цвета радуги свои волосы и нацепивший дорогие кожаные штаны. Впрочем, моя соседка – не ребенок. Невысокая, полноватая, с русыми волосами, перебивающимися цветными прядями – молодая женщина неопределенного возраста от двадцати до тридцати лет. Такую внешность можно иметь в любом возрасте этого периода. Майка, какие-то цепочки, браслетики, на шее тоже. Голые плечики, босые ноги на ледяном полу. Мне было холодно даже смотреть на нее.
– Не любишь «Рамштайн»? – прокричала девушка и откинула волосы назад. Я удивилась.
– Разве в этом вопрос?
– А разве нет? – резонно ответила она, уходя вглубь квартиры. Я помедлила, но она уже скрылась за поворотом коридора, и мне ничего не оставалось, кроме как проследовать за нею в кухню, такую же маленькую, как моя, но значительно чище и более уютную что ли. На моей даже тараканы от депрессии повесились: ни еды, ни хозяйки. Разве что французские переводы жрать. Тут на плите что-то варилось, на подоконнике в банке рос инопланетянин-гриб. Шурочка такой тоже держала. Девушка прикрутила звук на своей стереосистеме и повернулась ко мне.
– Я к сессии готовлюсь, – выдала она, уверенная в том, что эта информация все мне объяснит.
– В смысле… под музыку? А не мешает? Я бы с ума сошла в таком грохоте.
– Du… du hast… du hast mich. Разве может такое мешать? Я уже сто раз слушала и еще сто готова. Не знаю. Старая вроде вещь, а не надоедает. У тебя бывает такое?
– Какое – такое? – переспросила я, не уверенная, что уже готова вот так запросто перейти на «ты» с человеком, чьего имени я даже не знаю. Впрочем, как я ни старалась, ничего не могла поделать, девушка была прикольной и мне нравилась.
– Когда одну и ту же песню миллион раз подряд слушаешь. Чай будешь?
– Э-э-э… – Я растерялась, но чай мне уже наливали.
– Он тут о верности говорит. По кругу, одно и то же, но с такой силой, с такой… энергетикой. «Treu ihr sein für alle Tage»? – У девушки был вполне такой аутентичный немецкий акцент, но это, скорее всего, только когда она пропевала куски песен своей обожаемой «Рамштайн». Девушка отвернулась, потянулась к чайнику, и я заметила, что на лопатке у нее что-то наколото. Till. Любовник?
– И что именно о верности? – спросила я, принимая из ее рук чашку. Чай был неожиданно ароматным и вкусным.
– Ты смогла бы быть верной, как говорят священники? Пока смерть не разлучит? Я – нет. Не знаю. Не смогла бы, наверное.
– А на кого ты учишься? – спросила я. – Ты сказала, что готовишься к сессии.
– О, я на финансиста. Тут, недалеко академия, – ответила девушка, помешивая сахар в своем чае красивой мельхиоровой ложкой. Я знала, где была эта академия. Значит, сняла квартиру поближе к институту. Может быть, сдать и мою, в самом деле? Исчезнуть на пару лет, уехать в Индию, просветлиться.
– А кто такой Тилль? Или что такое? – поинтересовалась я, не удержавшись. – Татуировку заметила.
– Что такое? Ну, ты даешь, – и девица расхохоталась. – Это ж моя любовь. Тилль Линдеманн.
– Жених? – этот мой вопрос поверг девицу в истерику. Она хохотала и кивала, а я только смотрела на нее и чувствовала себя полной дурой. И еще – что голова у меня начинает раскалываться от боли на части.
– Жених, да. Солист «Рамштайн». Я бы душу продала, чтобы он был моим женихом.
– Ты сделала татуировку с его именем? – искренне поразилась я.
– Да я бы для него что угодно сделала. «Treu ihr sein für alle Tage»!
– А разве он не старый? Впрочем, тогда быть верной не придется долго! – сказала я, и девица сделала вид, что швыряет в меня чайником. Все, что я помнила о группе «Рамштайн», это то, что там были какие-то мужики, которые сгодились бы в отцы не только мне и этой девице, но и моему Андре.
Поделиться книгой: