Я из рода свирепой волчицы,«Чон» зовётся моя родня,Здесь очерчены строго границыМежду «можно» и строгим «нельзя».Предавайся безудержной страсти,Но достоинство, честь береги.Достигая всесильной власти,О корнях своих память храни.Пусть в кармане твоём ни гроша,Не услышишь упрёков: «Ты – нищий»,Оставалась бы щедрой душа,Удостоишься почестей высших.Говорят, будто всё, кроме камня,По зубам всем, кто родом из «Чон»,Оседлать можем всех, но не волка,Чтит волчицу наш род испокон.Да, мой род Чоном-волком зовётся,Но добрей и родней не сыщу,Если в жизни мне туго придётся,Я за помощью к Чонам пойду.Мне внушает не страх – восхищеньеЭтот серый разбойник степной,Что его пред людьми прегрешенья,Коль бесстрашен красавец лихой.Жизнь свою я сверяю по Чонам,Что ни слово – то личная честь.Родовым наивысшим канономНе сотру я с достоинства спесь.«Оцепененье. Это волк…»
Оцепененье. Это волкВ двух метрах от меня,И к горлу подступил комок,И ватная нога.Глаза ни добрые, ни злыеСмотрели на меня.И мы безмолвно говорилиО том, что мы родня.А волк, наверно, вспоминал,Как в стужу для волчатМой дед барашка оставлялВолчице. Был ей брат.Мгновенье вечность поглотило…Как он исчез, не помню,Лишь сердце трепетно молилосьЛегенде, ставшей былью, –Праматерь рода моегоВолчицею была.Александр Тихонов
55 Омская область
Из недописанной поэмы
Я рос на руинах великой Державы,Где вместо заводов – тяжелый бурьянПовсюду стоял арматурный и ржавыйПод вопли кликуш, воронья и ворья.Не помню развала Державы на части –Был мал, и поэтому в розовый цветРаскрашивал мир. Батя продал запчасти,Чтоб нас прокормить. Мы сдавали цветметВтроём с пацанами: Никитой и Пашкой,Искали кругом алюминий и медь,Бутылки пивные (читай – «Чебурашки»)Меняли на жвачку и разную снедь.Но сколько мальчишеской радости было,Когда «Чупа-чупсы» и «Турбо» моглиНа деньги от сданных в киоски бутылокКупить, чтоб беспечно надуть пузыри!Вокруг пузырились и лопались банки,Наследье Союза трещало по швам.В Европе – чужие ракеты и танки.Кто помнил тогда, что Россия жива?Пока на Кавказе горланили пушки,В сибирской глубинке жила детвора:Сдавала бутылки, играла в «войнушки»,Дралась с малышнёй из чужого двора.Я позже узнал, что в конфликтах дурацких(Решили, что вместе им тягостно жить)Народы из близких, практически братских,Друг друга пытались поднять на ножи.Кто с кем и зачем? Был умело запутанКлубок наших бедствий, и комом с горыКатилась тяжелая, долгая смутаВ глухие дворы, где полно детворы.Из детства протянута ниточкой тонкой,Сквозь память пропущена струнка души.Тогда мне Россия казалась ребёнком.Мы вместе росли и учились, как жить.Я с Родиной в сердце из детства протопалПо узкой тропинке, ведущей на свет.Ты помнишь, Россия, как в спину ЕвропаПлевала, ведь знала – не плюнешь в ответ?Давили, пинали, но в ржави и гнили,Под вопли кликуш, воронья и ворья,Россия росла на отцовской могиле,Где вместо надгробья – тяжелый бурьян.А дети взрослеют! Я вижу: сегодняВраг понял – иные пришли времена,Налитые злобой, холодные поднялГлаза и увидел, кем стала Она.Россия из пепла и праха былогоВстаёт на крыло, чтоб продолжить полёт.Жар-птица ли, феникс? Как новое слово,В бессмертном народе начало берёт.Ссора
Свист метких стрел сейчас ловлю во фразе я,А боль от слов лирически остра.В сибирских генах заблудилась Азия:Степная ширь и отблески костра.А ты глядишь – усталая, но гордая.И непокорность жестами кричит:«Русь никогда не соглашалась с ордами…На варварские правила мужчин!»«Кем мы были на этом свете…»
Кем мы были на этом свете,Как любили, о чём мечтали,Будут знать лишь бродяга-ветерДа полоска булатной стали.А крестьянин, взглянув на небо,Поле сечи забытой вспашет.И взметнутся колосья… хлебаНад безвестной могилой нашей.Горевать нам с тобой нелепо,Ведь не зря подчинимся тленью.Нам кормить свежим русским хлебомПоколенье за поколеньем!Хлебом-солью приветят князя,И усобиц костры погаснут.Значит, падали с криком наземьНе напрасно.«Сибирские реки на север текут…»
Сибирские реки на север текут –Об этом с рождения знаютТатарин и русский, остяк и якут.И каждая птица лесная,И сумрачный лес, перешедший в тайгу –Сплетение веток упругих.Сибирские реки на север влекутТо утлые лодки, то струги.До снежных пределов, где космос лежитНа спинах у белых медведей…Сибирские реки – на север, где житьСпособен лишь выстывший ветер.Меж; топей брусничных, в таёжной глушиЛюбая тропа – словно речка.Теряясь, петляя, на север шуршитИ шепчет на вечном наречье.«Проносятся тучи над Ошею…»
Проносятся тучи над Ошею.Провинция в самом соку.Провинция – слово хорошее,Когда не уходят в загулЕё деревенские жители,Не тащат на сдачу цветмет,В соседстве живут уважительноИ Ганс, и Иван, и Ахмед.Когда, словно в тексте у классика,Словечко к словечку – строка:То луг со стогами, то пасека,То в диком разливе река.…Пейзаж перешел в наваждение.Провинции тихой истокВсё чахнет, но избы с рожденияНа запад глядят и восток.Им в пасмурных сумерках кажется,Что время повёрнуто вспять:Не срубы из брёвен – лишь саженцы,Которым крепчать и взрастать.Лена Мирная
28 Благовещенск Амурской обл.
Бухта Тикси
«Штиль…»
Штиль…Облакамираскрашенабухты гладь.За парулишь мильглядь –И ты уже в небе.А был горизонтили не был…?Порт Тикси
На краю земли,В мерзлой далиСтоят кораблиНа вечномржавом причале.Попали!Не знали,Под флагом советскимВходя в этот порт,Что выкинут их за бортИмперии.Верили,Как впрочем, и все,Кто с флагом империи шел,Что будетВсе хорошо.Арктика
Арктика – свалкасоветской эпохи,Из под завалов –охи.Где былое величье?Русланы садилисьИз дали столичнойчуть ли некаждый день,Роились.Северный путьобходили судаИ возвращалисьсюда,В бухтуприписки,где с рискомДлинные рукиСоветской властиСевер хваталичасть за частью,Бились за каждыйградус широт.И вот…Обломки первыхсудов,в бухту зашедших,Море выноситИ шепчет:«Возьмите историю вашу,Она не хужеда и не крашеЛюбой имперской судьбы».Вот если бы….Полярная звезда…
Красивое имядалиСудну,куда согналиЗК и отправилив ночь души.Хотя…не спешим.Был это деньполярный.В тундре веснавышивала крестомУзор из маленькихнеясных цветочков.Также крестомГПУ вышивалоИ ставиложирные точкиНа судьбах ЗК.Хотя…навернякаЖизнь оказаласьсильнее УИНа.Назвали сынаТикси…Город Тикси
Дома-доминошкиНа ножках Полярной стройкистандартНе арта норма ГОСТаСтроить не простоза такой широтойИ город пустойБез цветов и деревьевИ лавочки нетни однойУ подъездных дверейО чем говорить?На границетундры и моряВдали от столицыГде солнцекак чайкавсе летоКружитнад этимбетонным гнездомНо ни теплани светаЕму не хватаетдажеполярным днемЗачемнелепаяточка этаНа карте ледовыхширотБог разберетХотя…здешние любяти тундру и городи моренадеясь что вскореИмперия крыльярасправитИ вновьотправитСвои кораблина крайодичавшей землиЛедовитый Океан
На берегах твоихБухт каменистыхВместо туристовГлыбы льдаЗагорают,Не тают.И летомСинего цветаСкромнаякромка водыотделяетБерегОт матрицыЛьдов,МатериВсехХолодовИ снеговКоролевы.Туристы!Форевер!Андрей Галамага
77 Москва
Замоскворечье
Последним воскресением зимыПо узким улочкам Замоскворечья,По тем местам, где вместе были мы,Пройтись, наружу вырвавшись из тьмы,И не отчаяться, и не отречься.Казалось бы, всего на полчасаНам стоит оказаться на Ордынке,И снова ты поверишь в чудеса –Прекрасна, как весенняя росаНа тоненькой нетронутой травинке.Часы застыли. Тиканье пружинПрервалось на последнем обороте.Я снова жив. Но снова здесь один,Как будто безраздельный властелинВсех проходных дворов и подворотен.Мы знали тайну. В предрассветный часОни, как музыкальная шкатулка.Их звук с тобой мы слышали не раз,И не было волшебнее для насЗамоскворецких сонных закоулков.Я не могу поверить, что сюдаТы больше никогда не возвратишься.Что я один – невелика беда,Но нет страшнее слова – никогда,Из словаря посмертного затишья.И каждый день, как грешник, по утрамЯ нашему молюсь Замоскворечью.Брожу по переулкам и дворамИ жду, что небо улыбнется нам,И ты – нечаянно шагнешь навстречу.Париж
Москвою снова правит листопад.Почти тысячелетие подрядУсталая листва под ветром сохнет.Пускай непритязателен, но храбр, –Берет палитру с красками октябрьИ сурик густо смешивает с охрой.День-два – и город тяжело узнать;Едва ли это можно оправдатьИздержками сезанновского взгляда.Он был замысловат, лукавый галл,Но сам себе при этом он не лгал,И, стало быть, его винить не надо.Париж; всегда был тайной под замком,И все ж казалось, – нас туда пешкомВела географическая карта.Уж за семь лет с тобою как-нибудьНебрежно мы преодолели путьОт Крымской набережной до Монмартра.Там тот же листопад во всей красе;Но все под дебаркадером д'ОрсеПредпочитают черпать впечатленья.А я, набрев на игроков в шарыНа пятачке у сада Тюильри,Был счастлив, как участник приключенья.Я смог припарковать «Рено» на спорУ самой базилики Сакре-Кёр,Как будто выиграл пари на тышу.Сведя на полушепот разговор,Мы не спеша с тобой прошли в собор,Кощунственно не подавая нищим.Перед тобой рассеивалась тень;Степенно, со ступени на ступеньТы восходила, словно королева.И верилось, что мир – неразделим,И нас хранит Саровский Серафим,Как нас хранит святая Женевьева.Через три дня, на праздник ПокроваНас будет ждать осенняя Москва,Дождливых улиц дрожь и ветер колкий.Но вновь Парижем станет воздух пьян,Когда с тобой нас позовет СезаннК Цветаевскому дому на Волхонке.Ярославль
Сойду в уснувшем городке,Где никому я неизвестен,Но здесь я, кажется, уместенХотя бы тем, что – налегке.Спрошу в курилке огонька,А заодно и сигарету.А в кошельке – копейки нету,Да впрочем, нет и кошелька.Под утро тающий снежокУкроет землю слоем тонким,И я отправлюсь потихонькуСквозь посветлевший городок.Отнюдь не праздный экскурсант,Уткнувшийся в путеводитель,Я здесь почти как местный житель –Бреду куда не зная сам.Вперед? Назад? Да все равно.Дойду по улице до храмаИ обращусь к старушке: «Мама,Простите, я не ел давно».Мне повезет в который раз,И сердобольная старушкаПротянет хлеба мне краюшкуИ молча гривенник подаст.Осень в горном Алтае
Сперва трава – зеленая, как быль,рассказанная наспех, как попало;зеленая, как океанский штиль,как бледная нимфетка среди бала;зеленая, как утренний базар,где вместо сладостей торгуют луком,и сморщенный старик болтает с внуком,как с юнгой опустившийся корсар.Почем тут зелень? Подходи, бери –растет трава, хозяина не зная,над речкою – снаружи и внутрихолма, – под дождь дрожащий прорастая.Сентябрь, бряцая цитровой струной,стекает к берегам тревожной речки,и гида патетические речиуже не спорят с шаткой тишиной.Но я отвлекся. Значит, холм. На немзеленая трава. На ней рядамирастут березы и погожим днемкачают полновесными ветвями.Но не в деревьях суть, хотя они,по струнке стоя, очевидно, странны:как будто кто-то наводил в их станепорядок в незапамятные дни.А главное – в листве: она желта,как рот птенца, орущего о пище,как кровь крота, как ржавчина болтаи корабля затопленного днище.Листва манит жеманной желтизной –сплошной, неосыпающейся с веток:на листопад наложенное ветосвязало воздух вязкостью сквозной.И в этом непадении листвы –желанье избежать кровосмешенья:покуда краски на холме чисты,земля не поддается искушенью.Я видел эти листья и травус контрастом их затейливым и броским –в неосязаемых пейзажах Босха,но вот теперь, впервые, наяву.Тоской по искуплению влеком,на склон взобравшись, я присел на камень,чтобы, никем не видимый, тайкомкоснуться мира этого руками:еще два дня – и в дымке снеговой(кто б мог предвидеть, что исход так близко!)шуршащий слой членистоногих листьевсмешается с пожухшею травой.Венеция
Железная дорога – ferrovia(Дословный итальянский перевод) –Простуженной январскою равнинойОпять меня в Венецию везет.Погода нынче выдалась не очень,Но, впрочем, я другой не ожидал;И через мост, ведущий в Санта-Кроче,Я, молча, перешел Большой канал.Здесь солнца в эту пору – кот наплакал,У улочек-каналов бледный вид;И взвесь из миллиона пресных капель,Едва колышась, в воздухе висит.Непрошеному визитеру тошноПо городу бродить в такие дни.И лишь немного утешает то, чтоПогода – настроению сродни.Но, чтоб поездка не пошла насмарку,И было, чем похвастаться потом,Иду через Риальто до Сан-МаркоОбычным туристическим путем.Вальяжные паломники со стажемВсех, кажется, немыслимых мастей.И вот уже не раздражает дажеНавязчивая свора голубей.Пора бежать, пока не утомилиДурные мысли, невозможный сплин.Какие дожи?! Господи помилуй!Когда ты здесь – в Венеции – один!Меж; небом и землей посередине.Нарочно, что ли? Сам себе назло?И, как стеклянный шарик в глицерине,Не весишь ровным счетом ничего.Романс
из к/ф «Третье транспортное»
Не первый год я у тебя хожу в любовниках,Но вот опять не понимаю, что же я творю,На третье транспортное заезжаю в Мневниках,А дальше против часовой, по навигатору.Когда расстались в прошлый раз, хотелось выть с тоски,Но твой нечаянный звонок из гроба поднял бы,И я на всем ходу пересекаю Шмитовский,Как будто на аэроплане по небу.Там где-то слева новостройки Сити высятся,А мне плевать на все на свете, я на газ давлю.Сегодня ночью нам с тобой опять не выспаться,И значит, встреча наша будет не напрасною.Москва-река повеселит своею узостью,Мне океан сейчас – не шире рукомойника,И я ныряю, будто в бездну, под Кутузовский,Всего лишь пять минут, и я уже в Хамовниках.Кто потерял и вновь нашел, любить не ленится,Ну, а для нас любовь всегда была, как таинство.Еще один тоннель, и до свиданья, Ленинский,А от Варшавки мне совсем чуть-чуть останется.Как я устал бесцельно ждать с рассвета дотемна,Не будь тебя, я б до утра сидел за водкою.Но вот теперь моя возлюбленная ждет меня,И я, как проклятый, несусь Автозаводскою.Менты опешили, когда промчался мимо я.Забудьте обо мне, как я забуду прошлое.И вот уже родная улица Трофимова,Я в твою дверь звоню, встречай, моя хорошая.Княз Гочаг
86 ХМАО-Югра, г. Пыть-Ях
Были в саду абрикосы
Красивые, с бархатистой кожицей, сочные плоды этого дерева напротив нашего дома были величиной с куриное яйцо. Наши односельчане не переставали удивляться:
– Чудо природы, подарок судьбы! Ну и везёт же тебе, Гочаг! Мир твоему дому, счастья, благополучия твоей семье!
Летом мы садились прямо под абрикосину, расстилали покрывала и тут же пили густой ароматный чай. Чай цвета петушиного гребешка. Порой от малейшего дуновения ветра прямо «на наш стол» падал спелый плод.
И мы, восемь братьев, наперегонки кидались к нему. Кто всех ловчее, тот и съест.
Часто к нам приходили соседи. Приходили с большими пустыми вёдрами.
– Слушай, Гочаг, – обращались они к моему отцу. – Разреши набрать фруктов. Уж больно хороши! Сын-студент приехал домой, хочет в город хозяйке квартиры гостинец отвезти. Так что – можно?
Конечно, можно! Этим и другим пришедшим отец никогда не отказывал. Ещё, бывало, и меня, как одного из самых шустрых, пошлёт:
– Полезай! Потряси ветки.
Я изо всех сил тряс, и фрукты, как град, сыпались на землю. Так из года в год всем селом мы весело собирали урожай с щедрого дерева. И мы, дети, воспринимали это как должное: тем, чем богат, человек всегда должен делиться с другими. Наше дерево было не как у всех. На нём были такие заманчивые плоды – крупные и сочные.
– А ты к ним, что с вёдрами у тебя толпятся, часто за чем-нибудь обращаешься? – однажды, чуть прищурившись, спросил вдруг моего отца старик-сосед. – Часто?
Я не понял тогда этого вопроса. Очень многого я тогда ещё не понимал.
Но время, годы, обстоятельства заставили задуматься: некий, и не очень уж добрый, смысл в том вопросе был всё-таки заключён. Он был как предостережение.
Я хорошо помню, как люди со словами благодарности клялись в своей готовности выручить отца, когда будет нужно. Клялись. Но, что были те слова? Далеко уносил их ветер…
В нашем селении стали появляться незнакомые люди. Они что-то строили, объясняли, что наше старое селение должно превратиться в посёлок городского типа. Наше чудо-дерево попадало, как говорили, «под план». Здесь должна была проходить теперь дорога.
Пришлось отцу собственноручно срубить абрикосовое дерево. Надо сказать, он почти не горевал. Или просто виду не подавал?
– Велика беда – посадим другое! Вырастет лучше прежнего.
Но так уж случилось, что начались у нашей семьи вскорости неприятности – они, как сговорились, шли одна за другой, будто толпились у нашего дома, будто караулили нас на каждом шагу.
Сначала пропало в горах небольшое стадо овец. Старший брат недоглядел, заснул не вовремя. Заболела и пала корова. Часто прихварывал самый маленький братишка Али. Вся извелась мать. Что-то не ладил со своим начальником на работе отец.
Он был гордым человеком, но ему ничего не оставалось делать, как пойти на поклон к соседям. К тем самым. И что же? Ушёл он от них, с чем и пришёл.
Находили люди оправдание и мотивы своих отказов.
– Прости, но сын женится. Овец дать не могу. Свадьба! Сам понимаешь, – говорил один.
– Рад бы помочь, но наша корова что-то совсем молоко перестала давать, – говорил другой.
А третий, чуть завидев его на улице, просто отворачивался. Не дай Бог, чего попросит.
Отец мой был великим оптимистом и к временным невзгодам относился далее с каким-то юмором. Как это помогало нам жить!
Он посмеивался, вспоминая нелёгкие годы, и повторял беззлобно:
– Были в саду абрикосы, было садовнику и «здравствуй», и «до свидания». Кончились – куда вежливость у людей делась?
Один из немногих горьких законов жизни помогло понять мне абрикосовое дерево: не всякий человек способен отплатить добром за добро.
Но что поделаешь! Не стал я от этого злее. Не стал, вроде бы, расчётливее.
Спасибо за это дереву моего детства…
Бунт подданных
Древняя притча
Давным-давно, много тысяч лет назад, один восточный народ решил взбунтоваться, вернее, покинуть государство, в котором испокон веков жил, и переселиться в чужие края. Причиной столь крайнего шага было то, что на их несчастной родине мздоимство чиновников приобрело чрезвычайные размеры, отчего даже самые маломальские дела нельзя было решить без взяток. Чиновники этого восточного государства настолько привыкли к поборам, что делали это совершенно открыто. Приходил, бывало, к какому-нибудь чиновнику посетитель. С порога он говорил:
– Салам алейкум!
Чиновник в ответ молчал, как рыба, и даже не удостаивал посетителя взглядом.
– Почтенный, – обуздав свое возмущение, вежливо говорил посетитель взглядом. Салам, как говорится, от Аллаха. И разве вам трудно ответить приветствием на приветствие!
Тут чиновник взрывался.
– Что мне твои приветствия! – начинал кричать он. – Какая от них польза?
Хоть сто раз говори мне салам – не стану я от него богатым! Раз пришел, сперва положи сюда то, что следует мне дать, а потом я подумаю, заняться ли мне твоим вопросом!
– Не будет в нашей стране при таких чиновниках ничего хорошего! – сказали однажды люди. – Не лучше ли нам перейти в другое государство, где взятки если и существуют, то не в таком вопиющем масштабе.
Сказали и тогда же сделали.
Разумеется, об этом узнал правитель того восточного государства и, конечно, не мог не запаниковать.
– Собери мне всех чиновников! – приказал правитель слугам.
Когда тех собрали, он сказал:
– Ну что доигрались? Люди, единые мне и вам по вере и языку, не захотели быть моими подданными. Вот результат вашей жадности. Ведь не раз я вам говорил, что надо иметь совесть, что нельзя обирать свой народ.
Отдаете ли вы себе отчет в том, что вы срубили сук, на котором сидели?
Скажите, кто отныне будет содержать вас? Такой участи я даже вражескому правителю не пожелаю! К заходу солнца верните мне мой народ!
Чиновники кинулись исполнять приказанное и застали ушедший народ уже на границе соседнего государства.
– Дайте нам время исправиться. Мы больше не будем обирать вас. Мы умерим свои аппетиты! – стали умолять они уходящий народ.
Но люди с гневом отвечали:
– Горбатого могила исправит. Хватит того, что мы столько долго терпели вас! В таможне соседней страны, другой по языку и вере, узнав причину переселения людей сопредельного государства, в приеме не отказали.
– Пустых земель у нас много, живите на здоровье. Ну, а если хотите пройти через нашу территорию в какую-нибудь страну, то тоже, пожалуйста!
Оставшиеся же без подданных чиновники сели решать, как жить дальше, что делать в пустой стране. И не нашли ничего иного, как для части чиновников определить роль подданных с тем, чтобы они давали взятки другой части чиновников, которая в своем чиновничьем положении должна была оставаться. Надо ли говорить, что никому не захотелось лишиться своего чиновничьего звания. Начались выяснения отношений, в ход пошло оружие. В результате устроенного побоища чиновники перебили друг друга, и их опустевшая страна была поделена между соседними государствами.
Такова история исчезновения с карты земли этой восточной страны.
Что касается ушедшего в другое государство народа, то им бы грех было жаловаться. На новом месте обитания они жили неплохо – во всяком случае, лучше, чем на оставленной родине. Но нельзя забывать – не хлебом единым жив человек. На новом месте переселенцам приснились горы, долины и реки покинутой страны. Эта тоска породила у них песню, которую они часто пели. Но и песня не могла утолить их сердец. И они мало по малу ушли в ту страну, откуда могли коснуться своей родины хотя бы дыханием ветра.
Николай Калиниченко
97 Москва
Пассажирские сказки
Физика
Жил в Москве мужичок один. Хороший дядька, работящий. По профессии – инженер, по натуре – тюфяк. Каждый день в семь часов садился он в метро на станции «Молодежной» и ехал в контору с пересадкой на «Киевской». Вечером тем же путем домой возвращался.
Все было хорошо, пока «Молодежку» из Филевской линии на Арбатско-Покровскую не перевели. Изменился привычный маршрут, людей в вагонах прибавилось. Но это ничего – человек, известно, ко всему привыкает.
Дело было вот какое. Переход с «Киевской» – кольцевой на Арбатско-Покровскую узенький, люди по нему идут плотно, словно горбуша на нерест. Мужичек как раз в самый пик попадал, а впереди него изо дня в день две толстушки-веселушки. В каждой девушке этого веселья килограмм под сто двадцать. Идут, не торопясь, щебечут о своем и за руки друг дружку держат, так что весь проход наглухо перекрыт. Вот и получается: впереди – свободно, сзади – народ напирает, ругается, людям домой надо, а между раздраженными гражданами и веселыми толстушками трепыхается бедный инженер. Герой наш скромен был и незлобив. Ругаться не любил и не умел. Ему бы сказать по-простому: «Подвиньтесь, козы! Пройти хочу!» – а он не может. Одно слово – интеллигент. Покряхтывает мужичек, покашливает, и так, и эдак зайти пытается. Только щебетуньям на его «простите…» и «будьте любезны» совершенно наплевать. Качаются перед носом героя мясистые спины, да щебет по переходу летит. И так до самого эскалатора.
