Помоги проекту - поделись книгой:
А вот для чего нужны герои из жизни? Те, кто спасают людей и готов отдать свою собственную жизнь за свою страну и ее интересы? В маленькой Галерее Славы этот вопрос у меня не возникал, а вот в бесконечной галерее «Афимол» никак не могу от него отделаться. Миры разных героев параллельны, как башни-близнецы «Город Столиц».
– Знаете, Ольга Викторовна, я никак не могу найти работу.
– Знаете, Ольга Викторовна, я никак не могу найти работу.
Это Федор, студент пятого курса. Он ищет работу уже второй год: его не берут ни дизайнером, ни пиарщиком. Потертая черная куртка, нелепые клоунские ботинки и мятые джинсы, запах дешевого табака и железной дороги. Он похож на усталого Пьеро, который готов на отчаянный поступок, хотя ему всего двадцать с небольшим.
– Я просто не знаю, как жить дальше. Меня хотят отчислить, потому что я должен за прошлый семестр.
Минуты полторы мы смотрим друг другу в глаза. И тут до меня доходит, зачем нужны настоящие герои.
– А вы представьте, что вас ранило на войне. Что вы подорвались на мине, потеряли зрение и обе ноги, что вас контузило, и что вам всего-навсего девятнадцать лет.
Потухшие глаза Федора становятся еще круглее и чернее. Он не понимает, о чем это я.
– Я летом снимала фильм про военных, – поясняю я. – У одного из них протезы вместо ног, другой ничего не видит, а третий после ранения в голову с трудом говорит. Так вот, это самые жизнерадостные и мужественные люди, которых я встречала в своей жизни! Не смейте отчаиваться и бросьте курить!
Последнюю фразу я кричу ему вслед. Он уже бежит к подошедшему поезду, чтобы успеть на свою электричку. Мне хочется верить, что трудности сделают его сильнее.
За неделю до концерта Ренат присылает мне ссылку на видеохостинг, где размещен наш фильм. С замиранием сердца нахожу его и включаю проигрыватель. Лиза сидит рядом и тоже смотрит на экран, не отрываясь. Постепенно ее лицо вытягивается от недоумения.
Наконец, она произносит:
– Мама, это не твой фильм.
Чем дальше я его смотрю, тем больше с ней соглашаюсь. Здесь совсем не мой текст, так проскальзывают какие-то отдельные фразы, но в общем…. Я не знаю, что мне сказать героям при встрече: поздравлять их с выходом фильма или просить извинения за него. Из наших героев сделали эдаких картонных бодрячков, да к тому же переврали имена обоих В.А.
Продюсер и режиссер вставили в фильм любительскую съемку, как был ранен Кленов. Дочь отворачивается от монитора:
– Мама, это ужасно!
Я с ней, как всегда, согласна. Искусство, даже если это документальное кино, не должно копировать жизнь. Ars longa. Vita brevis.
С трудом досматриваем фильм до конца. Последние сцены, где Клёнов учит мальчика боксировать, Елизавете нравятся больше всего.
– А знаешь, я бы вышла замуж за этого старогородского пацана, – произносит юная мечтательница.
– За какого конкретно? – на всякий случай, уточняю я.
– Ну, за этого голубоглазого блондина в красной майке. Правда, он такой необразованный, – вздыхает дочь. – Ты, наверное, его долго дрессировала, чтобы он все правильно сказал.
– Да нет, – вспоминаю я. – Минут десять, не больше.
Образовывать пацанов – это моя участь.
Творческие переживания отвлекают меня от прочих страданий. До зарплаты еще две недели, а в магазин идти не с чем. Продюсер просит не беспокоить его насчет гонорара. Снова беспокоить отца-пенсионера мне не позволяет совесть.
С тяжелым сердцем звоню старшей дочери:
– Понимаешь, мне надо за квартиру заплатить…
Юля внимательно слушает мой сбивчивый рассказ и задает резонный вопрос:
– Ма, тебе сколько лет?
Это удар ниже пояса. Мне хочется чувствовать себя ее ровесницей, хотя между нами двадцать шесть лет. Она возвращает меня в мой возраст, от которого никуда не убежать. Дочь интересуется, есть ли у нас продукты в холодильнике.
Отвечаю, что есть полкастрюли вчерашнего супа.
Она обещает подумать и советует мне больше не ввязываться в авантюры.
Я даю отбой. Кому бы еще позвонить? У подруги Инны свои проблемы. Не беспокоить же Сашу из Австралии!
Я звоню другу Толе, который позвал меня на проект. Я знаю, что он не предложит мне денег взаймы, но прошу как-то прояснить ситуацию с продюсером. Все-таки, они приятели. Друг говорит, что ничего поделать не может. Продюсер – это такой человек, с которым не спорят.
Я пытаюсь шутить:
– Ну что ж, старик, тогда будем жить по заветам Ильича. Искусство должно принадлежать народу.
По средам мой бывший муж забирает Лизу из секции, и они поджидают меня дома с вечерних занятий. Коротко информирую экс-супруга о необходимости заплатить за квартиру. Напоминаю, что его машину мы купили вскладчину, а суд отказал мне в алиментах. Заканчиваю свой доклад скромной просьбой:
– Одолжи мне, пожалуйста, тысячи три до зарплаты.
Мой бывший супруг неподвижно сидит на стуле. На нем темные солнечные очки. Он не поворачивает голову в мою сторону, потому что не желает меня видеть. Я еще раз повторяю свою просьбу.
– Ты дурак, – слышу я в ответ. – А дурак с деньгами вдвойне опасен. Если тебе не на что жить, я могу взять Лизу к себе. А ты полечи свое сердце, свои мозги. Когда совсем слетишь с катушек, позвони. Койко-место и тарелка овсянки тебе обеспечены.
Мой бывший муж никогда не кривит душой, и за эту кристальную честность я полюбила его в эпоху гласности. Впоследствии, в эпоху рынка, его привычка назвать вещи своими именами то и дело доводила меня до отчаяния, до депрессии и самых черных мыслей.
Когда-то мы вместе учили немецкий язык и путешествовали по Германии, восхищаясь немецкому умению хозяйствовать и жить по плану. Мой экс-супруг тоже планирует все на двадцать лет вперед, а все сиюминутные проблемы считает моей блажью. Еще он считает мои деньги своими, а собственные сбережения хранят в банке, как честный бюргер.
Keine Sorge! Alles ist gut, – уговариваю себя я, вспоминая счастливые времена.
Год назад у меня хватило мужества развестись.
Любовь проходит по-разному. Она может тихо угасать, словно софиты на сцене. Ее можно задуть, как пламя свечи, и залить, как пожар. Ее можно занавесить, будто свет ранним утром. Она, точно солнышко, может пробиваться сквозь тучи и однажды закатиться навсегда. Но бывает так, что в одночасье любовь превращается в свою противоположность. Между ними, как известно, всего один шаг.
Keine Sorge! Alles ist gut!
В Германии мы были в гостях у замечательной супружеской четы фон Бетманнов. Барон Ханс фон Бетманн подарил мне новый взгляд на жизнь – он оплатил мою стажировку в английской бизнес-школе в 1991 году.
Герр Ханс был ветераном войны, участвовал в боях за Восточную Пруссию. Высокий, по-военному подтянутый, с проницательным взглядом, серебристой бородой и осколком советской мины в левом ухе, он был чем-то похож на Богданова, который говорил простые слова о жизни и смерти, врагах и друзьях, любви и ненависти.
Почти четверть века назад, герр Ханс приезжал в Москву на конференцию,прочитал статью об инфляции в Советском Союзе и попросил редактора журнала познакомить его с авторами. Известный экономист был в то время в отъезде, и отвечать за инфляцию в Советском Союзе пришлось мне одной – в то время студентке-практикантке.
Герр Ханс и фрау Беттина пригласили меня к себе во Франкфурт-на-Майне. Вместе с баронессой фон Бетманн, которая в молодости была балериной, мы варили русский борщ и вели неспешные беседы о русской культуре и литературе. Один раз за обедом мне сказали:
– We would like you to return home.
Десять лет назад моего доброго волшебника не стало. Когда-то, еще в восемнадцатом веке, его предок был единственным банкиром во Франкфурте, кто открыто выступал против спекулятивного капитала нуворишей Ротшильдов, которые открыли в городе ломбард под красной вывеской.
– Мам, мне нужны пуанты, – говорит утром Лиза. – У нас хореографию ведет балерина из Большого театра. Нам велят платить за занятия.
Я начинаю соображать, что бы мне отнести в ломбард. Возле моего дома недавно открылось два ломбарда – один под белой, а другой под зеленой вывеской. Возле работы тоже есть ломбард – над ним оранжевый щит, а само заведение называется "Залог успеха".
Все мое золото умещаются в крохотной красной коробочке. Я вынимаю оттуда серьги, которые мне в прошлом году подарили мои выпускники. В сережках камешки, похожие на бриллианты. Это память о Игоре, Насте, Лене, Оле, Юле и обеих Сашах. Простите меня, ребята!
В ломбарде под рыже-белой вывеской смуглая женщина-эксперт придирчиво изучает через лупу мою награду, а я от нечего делать разглядываю сверкающую витрину. На ней столько золота и драгоценностей, что у меня с непривычки рябит в глазах и начинает казаться, что там разложены на продажу Орден Мужества, Золотая звезда Героя Российской Федерации, Золотая звезда Героя Советского Союза и другие награды. Напротив каждого ордена и медали – описание подвига, который совершил ее бывший владелец. Интересно, вздрагиваю я, а нашлись бы желающие приобрести эти изделия из драгметаллов?
– Мы не берем изделия с фианитами, – женщина-эксперт возвращает мне серьгу. На ее лице фифти-фифти равнодушия и презрения. – Если вы все-таки решите сдать эти серьги на комиссию, то вам придется их отполировать.
Я защелкиваю замочек на ухе и выхожу вон. Теперь ни за что не сдам сюда свои сережки. Пусть моя награда оплачены не кровью, а всего лишь нервными клетками. Награды не продаются, а успех не заложишь. Пуанты подождут.
Вечером приходит старшая дочь, съедает остатки супа и оставляет мне тысячу рублей. Я с благодарностью целую ее: завтра куплю мяса!
– Мне жаль, что ты не справляешься, – говорит старшая на прощание. – Только слабые люди просят о помощи.
Мне нечего ей возразить.
На следующий день встречаюсь в деканате со своей коллегой Зоей Сергеевной. Летом я писала ей про Клёнова, и она, конечно, об этом забыла. Коллега делится со мной своими успехами: она составила рабочую тетрадь для предмета «ОРКСЭ», который преподают в четвертом классе. Я скептически замечаю, что скоро портфели четвероклассников будут на триста грамм тяжелее, а кошельки их родителей – на двести пятьдесят рублей тоньше.
Лицо милейшей Зои Сергеевны выражает недоумение:
– Неужели?
Я даю ей подержать свою сумку и говорю, что портфель моей дочери весит примерно столько же.
Зоя Сергеевна не верит. Про современных четвероклассников она знает лишь по рассказам учителей.
– А знаете, я про вашего Клёнова написала,– сообщает она с гордостью. – Написала, что он – нравственный идеал. Другим идеалом я выбрала Чулпан Хаматову.
Я застываю с открытым ртом и начинаю импровизировать что-то вроде "идеял-одеял".
Коллега оборачивается:
– Вы что-то сказали?
Я пожимаю плечами, как двоечница. Что тут скажешь? По-моему, нравственный идеал в эпоху политкорректности – это какой-то нонсенс. Лажа, по-простому говоря. Что-то я сама уже запуталась в идеалах, как в трех соснах. А может, я просто завидую коллеге, которая выпустила учебник.
Вечером отсылаю в Австралию ссылку на фильм. К моему удивлению, Саша отвечает. Оказывается, он был в отпуске, катался на верблюдах по пустыне, отдыхал от Интернета и финансового анализа. Фильм ему не нравится: «У вас получился советский агитпроп в его худших традициях», – пишет он.
Ну да, хорошо ему из Австралии судить! Если бы он был за соседней партой, я бы, точно, шмякнула его «Физикой» по башке. Лучшие традиции пропаганды и агитации – это фильмы Лени Рифеншталь с ее прославлением эстетики нацизма. Что же до худших традиций, то за ними и ходить далеко не надо – достаточно включить любой и федеральных каналов, где пышным цветом цветет федеральный пиар. Но Саша в Австралии не смотрит Первый канал: он до сих пор вспоминает советскую программу "Время".
В субботу читаю лекцию по теории коммуникации в другом корпусе. Здесь, наоборот, духота. Студенты второго курса заочного отделения зевают и слушают вполуха. Некоторые строчат СМС-ки или пролистывают страницы социальных сетей на своих смартфонах. Кто-то просит диктовать помедленнее, а то уже разучились писать.
Рассказываю, что экраны появились в тридцатых годах для того, чтобы следить за полетом вражеских самолетов, что сегодня поисковые системы заменяют нам учителей, а гаджеты – собственную память. Чтобы доказать, что это действительно так, спрашиваю:
– А когда была Куликовская битва?
Восемнадцать человек пожимают плечами:
– Наверное, в пятнадцатом веке.
– Нет, раньше, в двенадцатом.
Снова допытываюсь:
– А печатный станок изобрели раньше или позже?
Молодежь окончательно сбита с толку, но я продолжаю допытываться:
– А когда на Руси появились типографии?
– Может, в шестнадцатом веке? Или в семнадцатом?
Это проходят в четвертом классе. Спустя почти десять лет ни один из восемнадцати человек ничего не помнит. Вся их память – в маленьких коробочках, которые с помощью электромагнитных волн связаны с серверами, где ныне покоятся и Иоганн Гутенберг, и Иван Федоров, и Пересвет и Челубеем.
На перемене все бегут курить во дворик, а в аудитории остается один миловидный юноша. Он спрашивает меня:
– А что бы вы сделали, Ольга Викторовна, если бы все было в ваших руках?
Поделиться книгой: