Помоги проекту - поделись книгой:
Андрей Мартьянов
Охранитель
Глава первая
В которой мэтр Рауль Ознар знакомится с городом и его обитателями, а потом наблюдает в Речной башне нечто весьма странное и зловещее
— Буду откровенен, мэтр, дело дрянь, — преподобный не сдерживал себя в выражениях. — Пресечь распространение вредных слухов среди плебса невозможно, успокаивающие проповеди давно никто не слушает. Дворянство, впрочем, ничем не лучше: кумушки в окрестных замках шушукаются по углам, господа чешут языками на попойках и охотах, у благородных дам — обморок за обмороком… Страх расползается. А что мы можем поделать? Ничего! Особенно в свете всеобщего убеждения, что на христианский мир обрушилась кара Господня, а Искупления и сошествия Святого Духа следует ждать если не со дня на день, то в грядущем году — точно…
— Разве это настолько невероятно? — осторожно спросил собеседник его преподобия. Смелость речей священника настораживала, так клирики обычно не разговаривают.
— Не стройте из себя последователя хилиастов-эсхатологов, — поморщился доминиканец. — Помните, сколько раз назначался Армагеддон? Вначале Пришествия ожидали на Тысячелетие, при папе Сильвестре Втором — какая красивая дата, тысячный год от Рождества Христова! Все до единого пророчества обещали установление Царствия Божия, понтифик возглашал с кафедры: кайтесь, грешники, время близко! Разумеется, ничего не произошло, а взбунтовавшиеся патриции выперли Сильвестра из Рима взашей не потому, что Конец Света к их вящей радости не состоялся, а по причинам насквозь банальным: политика… И пошло-поехало. «Тысячелетия» ждут через два года на третий, отсчитывая по самым разным датам — Константинов дар, Никейский собор…
— Значит вы не верите?
— Почему я должен верить бредням душевнобольных? Слушать лжепророков? В Святом Писании ясно сказано:
— Ни-ни! — замахал руками гость преподобного. — Что вы!
— Вот и чудно. Вернемся к делу. Вы в городе человек новый, естественно, что вам пока не станут особо доверять: сперва надо присмотреться, оценить способности, познакомиться поближе. Я ценю образованных людей, поэтому намекну важным персонам, что следовало бы обратить внимание на многообещающего парижского адвоката.
— Моя благодарность не будет…
…— Знать границ, — перебил доминиканец и опять скривился, будто кислого вина отхлебнул. — Знаю-знаю. Я помогу вам сейчас, в нужный момент вы — поможете мне.
— То есть? — выпрямился мэтр, закаменев лицом.
— Испугались? О нет, не следует дурно обо мне думать! Я не подразумевал осведомительства или доносов, несовместимых с дворянской честью. Времена скверные, душные. Новости с юга всё хуже и хуже, люди боятся, а страх рождает в человеке самые низменные чувства, обороть которые Мать-Церковь не всегда способна… Вы же не только адвокат, правильно? Два курса в Сорбонне — юриспруденция и схоластика, — это прекрасно. Вы усидчивый и талантливый человек, мэтр, об этом дополнительно свидетельствуют два года проведенные в Тулузе и Нарбонне. Ездили продолжать образование?
— Откуда вы знаете?!
— Обязан по должности, мэтр… Кажется, не найдя места адвоката, вы держали в Париже свою аптеку? Странное занятие для юриста, но объяснимое. Хотите добрый совет? Совместите оба ремесла: заработать на судебных процессах в здешнем захолустье очень сложно: тяжбы мужичья и торгашей дохода не принесут, а дворяне предпочитают разрешать споры вне стен суда… Город так некстати лишился аптекаря прошлым месяцем. Распоряжусь, чтобы его имущество отошло вам.
— Очень щедро преподобный, — гость был безмерно удивлен, если не сказать ошарашен. — Но как же наследники?
— Мэтр Гийом не оставил потомства, это во-первых. Во-вторых, собственность конфискована и распоряжаюсь таковой я.
— Но почему?
— Следовало бы догадаться. Я сжег Гийома Пертюи три недели назад, на святого Феодосия. Necromantia, maleficia et fides haeretica[1]. Вы же ничем подобным заниматься не собираетесь?
— Н-нет.
— Рад, что не обманулся в вас, мэтр. Остановились в «Трех утках»? Я пришлю за вами, как только помещение подготовят. Добро пожаловать в Аррас, мэтр.
— Вляпался, — буркнул под нос Рауль Ознар, парижский и нарбоннский бакалавр, выбравшись на улицу из гулких коридоров доминиканской коллегиаты Девы Марии. — Трех дней не прошло, а уже на крючке у инквизиции! Хоть вешайся, честное слово…
Одно утешало: инквизиция в Аррасе была какая-то странная. Брат Михаил Овернский, глава Трибунала и официальный представитель Апостольского престола в здешней епархии, мало напоминал грозного служителя Sanctum Officium.
Любезный человек: пригласил собственноручной эпистолой, беседу вел в русле практическом, не докучая нравоучениями и громкими словесами о спасении души. Выражался прямо и даже резко, обозвав графа Артуа Филиппа Руврского «надутой пустышкой», начальствующего над диоцезом его высокопреподобие архидиакона «гусаком», а окрестных дворян «безнравственным сбродом». Причем, скорее всего не лукавил — Рауль по личному опыту знал, что в окраинных провинциях Французского королевства культурный уровень и моральный облик благородного сословия не просто оставляет желать лучшего, а вызывает невольное сострадание вкупе с легким отвращением.
Инквизитор очевидно страдал от недостатка общения, поэтому беседа затянулась до повечерия, когда начало смеркаться. Выспрашивал о столичных новостях, с мрачной настороженностью отнесся к известиям о распространявшейся по Провансу и Бургундии моровой язве — в Аррасе и ближайших городах случаев заражения пока не отмечали, но беспокойства от этого меньше не становилось.
Наконец, Михаил дал понять, что его осведомленность простирается достаточно глубоко и персона Рауля Ознара, прибывшего в город лишь позавчера и успевшего познакомиться только с хозяином постоялого двора «Три утки» и королевским легистом, к которому мэтр ходил представляться по назначению на должность адвоката судебного округа, уже заинтересовала Священный Трибунал в лице непосредственного начальника оного.
Михаил Овернский знает о Нарбонне, и это скверно. Откуда знает? Никакой мистики, если подумать. Сообщение о приезде Ознара должны были прислать из Парижа еще месяц назад, новости в глубинке разносятся быстро, наверняка кто-то из судейских сболтнул, а скучающий инквизитор отправил с гонцом запрос в архив столичного капитула: нет ли за молодым юристом какого следа?
«След», чего скрывать, был. Отсюда и приглашение на задушевный разговор — проверить умонастроения и благонадежность. Однако, другой на месте брата Михаила начал бы мягонько пугать, припомнил давние грешки и толсто намекнул: мы следим, мэтр. Знайте об этом.
Ничего подобно не случилось — доминиканец предпочел яркими мазками обрисовать Раулю положение дел в городе и окрестностях, рекомендовал полезные знакомства, при этом и словом не обмолвившись о добродетелях христианина, покаянии и благочестивой праведной жизни. Даже, вот диво дивное, не спросил, когда раб Божий Рауль последний раз исповедался.
Было и кое-что другое. Едва заметная, почти невидимая аура, блекло-розовая с золотистыми взблесками, окутывавшая Михаила Овернского. Узнаваемо: афинская школа, очень древний оберег античной эпохи: такие со временем не теряют силу. Редкость запредельной, немыслимой цены — прежде амулеты Гермеса Трисмегиста Рауль видел всего два раза: в коллекции Нарбоннской школы и в Авиньоне, у кардинала Перуджийского.
На свой страх и риск попытался прощупать — вдруг ошибка? И сразу наткнулся на непроницаемую стену: простенькое заклинание опознания рассыпалось, поглощенное афинским талисманом. Господи Иисусе, он забирает чужую энергию, усиливаясь при любом магическом воздействии! Сколько ж амулет впитал в себя за семнадцать веков, миновавших с падения Греции?!
Второй знак: брат Михаил посмотрел неожиданно остро и оценивающе. Ничего не сказал, но взгляд был выразителен до крайности: почувствовал. Заодно получил подтверждение: «след», вьющийся за мессиром Ознаром, появился неспроста.
Merde! Нашел где применить полученные в Нарбонне знания — в коллегиате доминиканцев! Здесь тебе быстренько предложат сменить французские сапоги на испанские!
Инквизитор как ни в чем не бывало продолжил разговор — извещают, будто в Лионе ввели карантин, приезжих в город пускают исключительно после осмотра лекарей в сопровождении францисканцев-инфирмариев тамошнего орденского госпиталя. Жутковато, верно? Главный город Бургундии, крупнейший центр торговли… Что дальше, мэтр? Буду откровенен, дело дрянь.
Вопреки ожиданиям Рауля, фатальных последствий магический экзерсис не вызвал. Наоборот: брат Михаил вдруг проявил неслыханную щедрость, разом решив трудности с жильем и средствами на жизнь.
Своя аптека. Ремесло куда более достойное и любимое, нежели опостылевшая юриспруденция, занятие по душе, а не по обязанности. Это тебе не два турских ливра в год из казны, выплачиваемых адвокату! Голодным не останусь.
Но следует помнить: инквизиция никогда и ничего не делает просто так, из человеколюбия. Тебя купили, Рауль, причем купили легко и изящно, ты даже не заметил…
Хочешь узнать последние новости и сплетни — иди в трактир. Благо, постоялый двор с непритязательным названием «Три утки» являлся не только гостиницей, но и популярным в столице графства питейным заведением. Самый центр города, рукой подать до кафедрала — базилики Сен-Вааст, и Grand Place над которой возвышаются колоссальная набатная башня и резиденция прево в целых три этажа, построенные великим Матье Аррасским, прославившимся своей работой в Праге: собором святого Вита.
Простеца в «Трех утках» не встретишь — дорого. Для сиволапого быдла вполне достаточно вонючих кабаков на окраинах, под городской стеной, а сюда ходит публика чистая. Ближе к огромному очагу устроились четверо совсем молодых министериалов[2] в сине-ало-золотых цветах графа Филиппа — старательно накачиваются вином, но шумят умеренно. Возле окна расположился плотный господин, очевидно из процветающего ремесленного сословия — на медальоне можно разглядеть изображение ножниц и архангела, портновский цех.
Людей мало — среда, не время для отдыха. Да еще и постный день.
— Вернулись? — хозяин посмотрел на Рауля с тенью заинтересованности в глазах. Письмо парижскому гостю приносил доминиканский послушник, следовательно мэтру пришлось навестить монастырь братьев-проповедников. Что он делал у инквизиции? — Откушать желаете?
— Желаю, — уверенно сказал Рауль. — Горячего. На улице мороз, начало мести, к утру жди сугробов.
— Здесь север, мэтр. Артуа край холодный.
…Традиционно содержатель таверны и постоялого двора представляется этаким располневшим добрячком с розовыми пухлыми щечками, солидным брюшком и добродушным нравом. Владелец «Трех уток» был полной противоположностью устоявшемуся образу. Росточком Гозлена из Эрмавиля Господь не обидел, полный туаз, то есть на полторы головы выше Рауля. Плечищи такие, что не в каждую дверь войдешь, шея бычья, могучие узловатые руки покрытые светлыми волосками. Лицо красное и грубое, будто выточенное резцом. На Гозлене куда лучше смотрелись бы кольчуга с латами, чем фартук.
Впрочем, здоровяк вовсе не скрывал, что прежде ходил в сержантах у графа Луи Неверского, два года тому отошедшего в мир иной истинно рыцарской смертью — в битве при Креси. Гозлену посчастливилось отставиться незадолго до столь горестного для Франции события, посему он благополучно избежал английских стрел и мечей, прикупил на сбережения обветшавший дом в Аррасе, отремонтировал, заказал у маляров вывеску с тремя утками и стал респектабельным гильдейским «table d'hote» — «хозяином стола».
Рожей, конечно, Гозлен не вышел — скажем прямо, преотвратная у него рожа, — но дело свое знал крепко и на гостеприимство не скупился. Блох в комнатах умеренно, да и по зиме блохи не самые злые. Кормит до отвала, поит допьяна, а цены с парижскими не сравнить: всего-то два серебряных денье в седмицу. Для Рауля, обремененного недостатком средств, такая щедрость показалась невиданной, но в провинции жизнь всегда была значительно дешевле столичной…
— Кушайте, мэтр, — Гозлен, выказывая уважение к ученому парижанину принес ужин лично, не доверив заботу о постояльце мальчишке из прислуги. Воздвиг на столе глиняное блюдо. — Рыба, наизнатнейшая! Такого судака и у короля в Консьержери не подают!
Рауль хотел было вздохнуть, но сдержался — не хотелось обижать хозяина. Одним судаком в белом вине Гозлен не ограничился: пшенная каша с оливковым маслом и тыквой, моченые яблоки, грибы поджаренные с луком и морковью, ароматные шкварки. Горячий ржаной хлеб. Кувшин с молодым вином прошлого урожая. Здоровая деревенская пища, но порция огромна, четверым не съесть!
— Кушайте, — повторил хозяин. — Вон вы какой тощий, нехорошо это. Гляньте на господ Буари и де Рансара, меньше чем за год откормил, из бледной немочи мужчинами стали!
Гозлен кивнул в сторону бурно спорящих министериалов. Да, на вечно голодных оруженосцев, прикармливающихся от господского стола, не похожи.
— Да вы садитесь, выпейте со мной, — предложил Рауль. Хозяин опустился на скрипнувший под его весом табурет, разлил вино по бронзовым стаканчикам. Подпер кулачищем квадратную челюсть. Голубые фландрийские глаза спокойные-спокойные, как у святого с иконы. — О чем поговаривают в городе?
— О разном, — пожал плечами Гозлен. — Девица Мирейо д’Айет, младшая дочурка старого барона Карла вроде бы понесла вне брака и теперь упрятана в монастырь клариссинок в Пельве от греха подальше, да толку то? Шлюха первостатейная, прямо скажу, кто с ней только не перепихивался. Да вот хотя бы… — трактирщик повернулся к министериалам и рявкнул: — Рансар, слышишь меня? Ты Мирейо из Айета трахал?
— Трахал, — отмахнулся молодой человек в синем шапероне. — Отцепись, у нас разговор!
— Видите? — Гозлен проникновенно взглянул на Рауля. — Но вы же, мэтр, совсем о другом спросить хотели, правильно?
— Ну-у… — чуть смутился Рауль. — Да, правильно. Ваше здоровье… Слышали, что случилось с аптекарем по имени Гийом Пертюи?
— Это который с Иерусалимской улицы?
— Разве их несколько? Гийомов?
— В том-то и дело, что теперь вовсе ни одного. Почему не знаю — знаю. Аптекаря спалили инквизиторы в январе, прямиком на площади Мадлен перед монастырем святого Вааста. Народу пришло поглазеть — не сосчитаешь! За дело, конечно, спалили. Порча на скот, у мельника Жеана две коровы издохли, а сам Жеан весь чирьями покрылся — так и помер к Рождеству. А все потому, что Жеан аптекарю деньги за снадобья не отдал — жадность тоже смертный грех, ничем не лучше колдовства…
— Вы в его доме бывали?
— Жеана-то? Только на мельнице у реки.
— Нет, в доме аптекаря.
— Бывал. Это не его дом, а вдовы Верене. Снимал первый этаж. Вдову инквизиция допросила, сообщничество подозревали, но вины не нашла — отпустили с миром. Однако, вселяться в бывшее жилище еретика никому не позволили, отчего госпожа Верене несет убыток. Вам какой интерес, мэтр?
— Знаете брата Михаила Овернского?
— Преподобного в Аррасе теперь каждый знает, — Гозлен оставался невозмутим, ровно камень, хотя Рауль подозревал, что трактирщик остережется обсуждать личность главы Священного Трибунала. Чревато. — Все-таки верховный инквизитор графства Артуа, важная персона. Не заносчивый, судит по справедливости — где это видано, чтобы инквизиция подозреваемых оправдывала?
— Такое случается, — развел руками Рауль.
— Я, мессир Ознар, за двадцать лет службы у графа Людовика всякое повидал. Совсем мальцом видел как в Париже последних тамплиеров жгли, еще при Филиппе Красивом, да упокоится его душа, — Гозлен небрежно отмахнул крестное знамение открытой ладонью. — Флагелланты в Бургундии, вальденсы в Дофинэ, пикардийские адамиты… Ни одного оправдательного приговора.
— Подразумеваете вдову Верене? — в Рауле проснулся юрист. — Видимо, почтенная женщина привлекалась к процессу как свидетель, а не как обвиняемая, значит и в оправдании смысла нет. Взяли показания, доказывающие вину аптекаря и распрощались!
— Почтенная… — с непонятной интонацией проговорил Гозлен. — Не моё это дело, мэтр, но скажу, что брат Михаил… Кхм… Чересчур добренький.
— Добренький?
— Вы слушайте, слушайте, — медведеподобный владелец «Трех уток» понизил голос и придвинулся ближе к Раулю. — Сами знаете, какие нынче времена — на юге чума, война с Англией… Злое время. А знамения, мессир Ознар — хуже не придумаешь. Живые мертвецы по дорогам ходят, а инквизиция и в ус не дует!
— То есть… — Рауль сдержанно кашлянул. — Что значит «живые мертвецы»?
— Было дело на святого Фому Аквинского, всего десять дней прошло. Вы не местный, не знаете… Деревенщины из Окура, это по дороге на Камбрэ, к югу, как оглашенные в город примчались и сразу к настоятелю собора отцу Фротбальду — со слезами умоляли, чтобы допустил к себе. Тот сразу мужичье в коллегиату доминиканцев отправил… Думаю, монахи хотели всё в тайне сохранить, но Аррас город маленький, что утром известно одному, то и другие к вечеру узнают. Вообразите мэтр: идет по тракту натуральный мертвый труп покойного человека, дергается, один глаз выклеван, рука на сухожилиях висит… А он идет! Шагает! Мычит что-то. Доминиканцы сначала не поверили, потом поехали смотреть.
— И что дальше?
— Ничего. Объявили на мессе, будто мужланам привиделось. Перед закатом люди заметили, что в ворота коллегиаты въехала окованная железом повозка, в каких инквизиция схваченных еретиков возит. Внутри кто-то колотился — страшно колотился, орал. Орал так, что кровь в жилах стыла. Голос был не человеческий, так человек не кричит.
— Вы сами видели? — шепотом спросил Рауль.
— Сказал — люди. Недобрым это попахивает, мэтр. Этими словами брату Михаилу и передайте.
— Почему я должен что-то передавать преподобному?
— Так вы же в инквизиции трудитесь? Нет?
— Откуда вы это взяли? — парижанин от изумления рот раскрыл.
— Вряд ли в Аррасе найдется человек, которому сам Михаил Овернский депеши с послушниками присылает. Вы не епископ, не аббат, не алтарист и не кюре…
— Я не… — попытался оправдаться Рауль, но трактирщик поднял руки ладонями вперед.
— Знать ничего не хочу, мэтр. Не мое это дело, повторяю. Люди, однако, беспокоятся. Выдастся случай — донесите до слуха преподобного… Слишком много чертовщины развелось в Аррасе. Смертью пахнет. Эту вонь я хорошо различаю, через два десятка сражений прошел, не говоря о всякой другой мелочи — и разбойников в Арденнах ловили, и с вольными баронами во Фландрии рубились… Что-то грядет, мессир Ознар. Поверьте опыту. Я не смерти боюсь. Дьявола.
Гозлен залпом допил вино, молча встал и удалился к жаровне — господа министериалы, опьяневшие до той степени, когда о постном дне не задумываешься, громко требовали печеного гуся.
Рауль остался в одиночестве — озадаченный и чуть напуганный: великан-трактирщик, похоже, не врал. Другой вопрос, был его рассказ искренним заблуждением, замешанным на дремучих предрассудках простонародья, или Гозлен твердо знал, о чем говорил?
Комнатка досталась Раулю самая дешевая, под крышей. Постель, равно и другая мебель отсутствовали: один матрас на застланном соломой полу, подушка, набитая конским волосом да отрез толстого войлока, заменявший одеяло. Зато тепло, дальняя стена конуры не деревянная, а сложена из кирпича — дымоход кухонной печи. В углах валяются пучки сухой полыньи, защита от кусачих насекомых. Под самым скатом — отдушина с круглой форточкой затянутой слюдой.
Захочешь до ветру — изволь спуститься вниз, выйти через заднюю дверь во двор и отыскать холодный нужник: Аррас может и захолустье, но вместо парижских уличных стоков здесь устроены выгребные ямы; прево категорически запретил выливать отходы на мостовую — угроза штрафа в один турский ливр заставляла самых отпетых грязнуль блюсти порядок и пользоваться услугами золотарей.
Его преподобие Михаил из Оверни вряд ли остался бы доволен, увидев как столичный адвокат готовится ко сну. Не было преклонения колен, чтения Pater Noster или Ave и прочих обязательных для любого доброго католика молитв. Рауль Ознар расшнуровал теплый жиппон, ослабил пояс штанов, аккуратно закрепил масляную лампу на подставце и завалился на матрас, раскинув руки и прикрыв глаза. Выровнял дыхание, втягивая воздух полуоткрытым ртом.
Сел, встряхнул готовой, будто спросонья.
— Conjuro et confirmo super vos Angeli fortes Dei, et sancti, in nomin magnum ipsius Dei fortis et potentis, — это было что угодно но не каноническая молитва. — Et per nomen stellae, quae est Sol, et per signum…
Желтоватый свет язычка пламени лампы вдруг сменился на алый. В пахнущем сеном и мышами воздухе появилось едва заметное марево, как от нагретого под летним солнцем камня.
Заклятие действовало недолго, всего несколько мгновений, но Рауль увидел желаемое: второе зрение различило красноватые силуэты людей на первом этаже дома, чуть менее яркую фигуру кошки, охотящейся на чердаке, сочно-багровые контуры лошадей в конюшне.
Поделиться книгой: