Помоги проекту - поделись книгой:
Когда Стурдза немного отошёл от потрясений, он вновь принялся за старое. На имя Императора был передан проект об учреждении в России Центрального духовного попечительства. В обязанность данного учреждения входил строгий надзор за соблюдением норм христианского поведения и забота об обращении в православие российских подданных иных вероисповеданий. Стурдзе также принадлежала инструкция для Учёного комитета Министерства народного просвещения, в которой он выступил против энциклопедического характера российского образования, настаивая на замене его религиозным. Германский урок Стурдзу ничему не научил, и он вновь ратовал за введение в государстве жесточайшей цензуры, за ограничение свободы печати, за строгий полицейский контроль над университетами и отмену всех академических привилегий.
Надо сказать, Петербург холодно принял Стурдзу, ставшего по выходе из добровольного заточения в собственном поместье очень популярной фигурой. Столица была чревата декабризмом, и везде Стурдза встречал язвительные взгляды и недобрые усмешки. Многие ходили вокруг него, желая придраться и вызвать на дуэль.
Так писал Пушкин в несохранившейся сатире на мотив известной народной песни.
Стараясь избежать трагической развязки, Стурдза в 1821 году выходит со службы в бессрочный отпуск и переезжает в Одессу, ссылаясь на плохое самочувствие и на необходимость в лечении. Но и там он не перестаёт быть воинствующим клерикалом, сражающимся с неверием и основами рационализма.
Обратимся теперь непосредственно к наследию Александра Скарлатовича и дадим небольшой отрывок из его произведения, по-свящённого товарищу Стурдзы «по музе, по судьбам» – Михаилу Магницкому.
Михаил Леонтьевич Магницкий какое-то время был Симбирским губернатором, однако запомнился он, прежде всего, в качестве попечителя Казанского университета. Пользуясь протекцией князя Александра Николаевича Голицына, Магницкий развернул кипучую деятельность при Министерстве народного просвещения, пропихивая свою учебную программу для высших учебных заведений, в которой науки подменялись упражнениями в благочестии.
Инициатива Магницкого – превращение высших российских учебных заведений в монастыри, была одобрительно встречена государственными инстанциями канцелярии Александра Первого, но пресеклась воцарением брата Александра – Николая. Новый Император, совершенно несклонный к религиозной экзальтации, направил свою комиссию в Казанский университет, выявив в хозяйстве Магницкого бессчётное количество финансовых нарушений и растрату казённых денег. Магницкий с позором был уволен с поста попечителя, имение его, согласно Высочайшему распоряжению, было продано, а деньги от продажи пошли в казну в качестве возмещения нанесённого ущерба.
При составлении использован материал священника Н. В. Неводчикова в издании «Русского архива»:
Воспоминания о Михаиле Леонтьевиче Магницком. Статья А. С. Стурдзы. «Русский архив». Изд. 2-е. Москва. 1869 г.
Публикуемый текст был приведён в соответствие с правилами современного русского языка.
…В 1838 г. посетил Одессу в первый и последний раз граф М. М. Сперанский. Несмотря на старую дружбу, позднейшие превратности разъединили как-то между собою знаменитых тружеников. Магницкому сперва не хотелось домогаться свидания с первостепенным государственным сановником. Он колебался, потом внял голосу мудрости и приязни, который заставил его написать к Сперанскому следующее замечательное письмо:
М. Л. Магницкий. Гравюра XIX века. Автор неизвестен
«Как скоро узнал я, мой почтеннейший М.М., что вы сюда приехали, первое движение моего сердца, первое чувство всего моего семейства было – обнять старого благодетеля и друга. Но за глупым сердцем говорил разум: ты в опале, люди придворные этой чумы боятся; тот, которого в углу твоём почитаешь ты другом, на большом театре мира не раз показал тебе противное, толкал ногой мертвеца политического; чуждался всего, тебе принадлежащего; угодники, его окружающие, тебя бегали, – что за охота бросаться в холодную ванну? Вчера приезжает ко мне здешний архиерей, друг моего Вологодского изгнания, свидетель коих к вам чувств [Преосвященный Гавриил, архиепископ Херсонский и Таврический. Кстати, в «Памятных заметках Во-логжанина» («Русский архив» за 1867 г. № 12, ст. 1659) преосвященный Гавриил ошибочно назван «Архиепископом Одесским, Харьковским». С 1828 по 1837 г. он был епископом, а потом архиепископом Екатеринославским, Херсонским и Таврическим и жил в Екатеринославе. В 1837 г. за отделением епархии Екатеринославской, он переселился в Одессу и начал именоваться архиепископом Херсонским и Таврическим][1]. Первое слово о вас: как я с вами увидался? – Никак. – За что поссорились? – Не ссорились, и ничего друг против друга не имеем. – Что ж это значит? – и, подумав, добрый пастырь решил: есть в котором-нибудь недостаток смирения. – В обоих, – отвечал я; но как в слове смиренномудрого был завёрнут дух, то оно так принялось у меня на сердце, что в тот же день решился я перед вами смириться. И подлинно, шли мы с вами далеко и долго, разными дорогами и пришли – ко гробу! Ещё шаг, и увидимся там, куда ни мешки, ни орденские мантии не про лезают; надобно бросить всё горючее в дороге, чтоб там не вспыхнуло. – Угодно ли?»
Могло ль не подействовать на высокую душу Сперанского столь искреннее излияние знакомой ему души. После этих разительных строк старые друзья имели частые свидания, но последние для них в юдоли плача, где не всегда сердце сердцу весть даёт.
Если в предыдущих очерках сколько-нибудь удалось нам представить читателям нашим Магницкого, каким он был на закате дней своих, то нетрудно будет им угадать – каковым соделала его сила Божия в борьбе со смер-тию. Покойный заболел от простуды в ненастную и бурную погоду, сокрушившую на нашей гавани мореходные суда. Он затворился дома, но не слёг; лечил себя домашними лекарствами, и три дня спустя, в угодность озабоченной супруге своей, пригласил к себе просвещённого врача, который, с первого взгляда заметив в больном признаки воспаления в груди, настоятельно потребовал кровопускания. Но, увы, напрасны были все убеждения: больной отказывался от средства, никогда в жизни им неиспытанного, и, как бы торопясь в далёкий, безвозвратный путь, решительно отклонил от себя чашу земного бытия. Болезнь усилилась; внутренние лекарства не помогали; больной страдал без малейшей жалобы или стона, страдал и помышлял о вечности. Нас, друзей своих, принимал он с обычным радушием, с изумительным присутствием духа, не изменявшим ему ни на минуту. Беседуя однажды при мне с другим посетителем, больной указал на меня, я промолвил: «Вот, за кого боюсь, когда А.С. заходит ко мне в дурную погоду». Ноября 19-го, после страдальческой ночи, больной начертил слабевшею рукою духовному отцу своему следующие строки: «Лобзаю отеческую руку за возношение любви; но так как прошлая ночь была очень дурна и кашель может усилиться; то я желал бы завтрашний день пораньше или сегодня вечером исповедаться, а после завтрашней литургии приобщиться, и потому желал бы условиться о часах и приличных экипажах, которые будут готовы». Всё совершилось по желанию сердца сокрушённого и смиренного, жаждавшего вечной жизни. Тщетно окружавшие его, говоря о возможности выздоровления, напоминали ему о детях и внуках: собравшийся в путь раб Божий отклонял от себя суетные надежды, и в ответ тихим голосом повторял: «Нет, пора, пора!» Во вторник, 21-го ноября, почувствовав близость смерти, опять послал за духовником, который поспешил к нему и в продолжении двух с половиной часов непрестанно молился у постели его, совоздыхая верою и любовию к небесному Разрешителю всех уз греха и плоти, Господу Иисусу. Ровно в 6 часов вечера преставился раб Божий Михаил, – только 12-ю часами опередивший в вечности благодетеля своего, любвеобильного князя А. Н. Голицына…
Михаил Самсонович Рыбушкин
Если бы не выписывал Царскосельский лицей журнал «Сын отечества», то этой пушкинской эпиграммы не появилось бы вовсе. Лицеисты не только читали все периодические издания, поступавшие в их библиотеку, но и сотрудничали с ними, посылая туда свои первые литературные опыты.
Конечно, юный Пушкин не мог знать Ры-бушкина ни лично, ни заочно. Адресат насмешливой эпиграммы проживал в то время в Казани, а предстал он перед Пушкиным на страницах «Сына отечества» лишь в качестве автора трагедии «Иоанн, или взятие Казани», неуклюже отбивающимся от нападок критика своего сочинения. Неумение начинающего литератора достойно ответить настырному оппоненту вызвало у пятнадцатилетнего Пушкина ироническую миниатюру, в общем-то, достаточно беззлобную.
Будущий писатель и краевед так никогда и не узнал об этой пушкинской эпиграмме, но выводы из произошедшей «журнальной драки» сделал, вовсе перестав полемизировать в печати с рецензентами.
Впрочем, упомянутая трагедия была у Рыбушкина первой значительной пробой пера, впоследствии Михаил Самсонович заявит о себе не только как писатель, но и как поэт и историк, этнограф и издатель, краевед и педагог. Надо сказать, что Рыбушкин довольно-таки счастливо сочетал в своей деятельности занятие для заработка – педагогику, с занятием для души – литературой, вкупе с сопутствующими ей краеведением, историей и этнографией. А изданием первого в регионе частного журнала «Заволжский Муравей» он, вне всякого сомнения, вписал себя в историю культуры своего края.
Самым значительным произведением Ры-бушкина, пожалуй, является «История Казани», где он показал себя наблюдательным и дотошным исследователем. Он методично фиксировал в своём сочинении не только все городские события и деяния исторических лиц, повлиявших на судьбу Казани, но и описывал местные традиции, особенности быта, фиксировал социально-культурные типажи, подробно разбирал топографию города, не забывая отмечать все произошедшие в ней изменения. Значительная часть книги была посвящена нашествию Пугачёва, что не могло не заинтересовать Пушкина, работавшего над «Историей Пугачёвского бунта». Неизвестно, встречался ли Пушкин с Рыбушкиным в бытность свою в Казани в сентябре 1833 года, но его книга «История Казани» была в пушкинском собрании. По завершению своей работы Пушкин пошлёт её автору только что отпечатанный том «Пугачёва» со словами искренней благодарности за «любопытную историю о Казани». Ещё одну книгу он направит Александре Андреевне Фукс, жене врача, этнографа и краеведа Карла Фёдоровича Фукса, которого Пушкин навещал в Казани. Александра Андреевна была самым преданным сотрудником журнала «Заволжский Муравей», основанного Рыбушки-ным, и Александр Сергеевич, безусловно, не мог оставить такой факт без своего внимания и одобрения, будучи тонким ценителем книг и истовым поборником издательского дела.
«Заволжский Муравей». Выходящее дважды в месяц издание М. С. Рыбушкина
А к издательскому делу Рыбушкина подвигла не только его любовь к литературе и стремление педагога образовывать сограждан – ведь он всё-таки был преподавателем Казанского университета, и это обстоятельство не могло не повлиять на образ мыслей и характер поступков Михаила Самсоновича. Однако в то время, когда он исполнял обязанности Секретаря Отделения словесных наук, ему была предложена ещё одна почётная должность – управляющего Университетской типографией. Это случилось в конце 1830 года, а уже в 1832 году увидел свет первый выпуск периодического журнала «Заволжский Муравей». Девизом издания было двустишие:
Девиз с головой выдаёт в Михаиле Самсо-новиче дилетанта первой трети девятнадцатого века. Дилетанта совсем не в том значении, в котором дилетант нам представляется теперь: как неумелый и смешной в своих претензиях на профессионализм любитель. Дилетант пушкинской поры был не только любящим своё занятие, – от латинского «любить» и образовано это слово, дилетант того времени был человеком весьма искушённым, технически очень хорошо «подкованным» в своём деле.
Дилетантизм тогда являлся своеобразным кодексом дворянского образования и воспитания. Детям из знатных семей, наряду с обязательным французским, на высоком образовательном уровне преподавалась живопись, музыка и словесность. Причём зачастую наставниками приглашались признанные в обществе и профессиональной среде мастера. Примеров здесь можно приводить множество, достаточно напомнить, что литературе будущего Императора Александра Второго обучал сам Василий Андреевич Жуковский.
Мы немного знаем о характере и личной жизни Михаила Рыбушкина. Нам известно, что после Казани в 1835 году он был назначен Директором училищ Астраханской губернии, а позже, в 1843 году – Директором Пензенских училищ. В связи с переездом в Астрахань прекратился выпуск его частного журнала, зато перед ним, как исследователем и краеведом, открылся совершенно новый, не менее благодатный и интересный материал. Человеком Рыбушкин был, конечно, очень своеобразным. Об этом можно судить по немногочисленным посвящениям и книжным автографам. И если бы Пушкин продолжал следить за Михаилом Самсоновичем, то дело не обошлось бы одной-единственной юношеской эпиграммой. Только вряд ли они были бы столь же беспощадны и жестоки как те, что адресовал Пушкин своим принципиальным противникам и врагам. Над Рыбушкиным можно было бы только беззлобно посмеяться, как над неловким и не в меру искренним человеком.
При составлении использованы отрывки из астраханского, второго издания книги:
М. Рыбушкин. Записки об Астрахани.
Изд. 2-е. Тип. А Штылько. Астрахань. 1912 г.
Публикуемый текст был приведён в соответствие с правилами современного русского языка.
Птолемей Александрийский, живший во II-м веке по P. X. и почитавшийся в своё время одним из лучших географов, пишет, что около реки Кубани, на пространстве обширных степей, обитал в древности народ Астурохани. В IV столетии на местах нынешней Астраханской губернии, между реками Доном и Волгою, жили Акациры, вероятно Козары. Столицею их владетелей был город Атель, что по мнению Сестенцевича и Карамзина, нынешняя Астрахань. В V веке появляются уже Ко-зары под сим их наименованием. В исходе VI века при устье Волги показывается город Ба-лангиар; под конец VII-го на степях Астраханских видны селитбы Хвалиссов, коим, как надобно думать, принадлежал и Балангиар. В исходе VIII века владения Хвалиссов распространяются далее, а на обширных степях от моря Каспийского до жилищ помянутого народа видны кочевья Узов. В IX веке Узы подвигаются далее к северу, а Хозары к югу; Балангиара же, или смытого водами Каспийского моря, или перенесённого на другое место, при устье Волги уже не видно. В XI и XII столетиях жилища Хвалиссов занимают место между реками Волгою и Яиком, примыка-ясь ближе к первой, но никаких селений при их устьях не находится.
В исходе XIII века на берегах Каспийского моря господствует царство Капчакское или Золотая Орда, а неподалёку от бывшего Ба-лангиара образуется Астрахань или Цытри-хань, которая в конце XIV столетия становится столицею царства Астраханского, могущество коего продолжалось до покорения его под Державу Российскую.
Тогда как положение нынешнего края Астраханского от IV по XIV столетие, т. е. в промежутке тысячелетия, было сомнительно и существование города того или другого наименования при устьях Волги зависело от произвола случайных обстоятельств, или от набегов неприятельских, а, может быть, и от действия моря, некоторые писатели думали, что царство Астраханское в старину именовалось Тмутараканью и более двухсот лет находилось под державою Великих Князей Российских, что продолжалось до времён Батыевых. В это время усилившиеся Татары, удержав за собою сие царство, неподалёку от нынешней Астрахани, основали свою столицу. Отец истории нашей, Нестор, пишет: «В сии ж времена (1022) Мстиславу сущу в Тмутаракани, и пойде на Косоги и одолев единоборством Князя Косожского, по обещанию своему, возвратись в Тмутаракань, заложи церковь Св. Богородицы, и совершию, и проч.». Из сего Нестерова повествования Эмин заключает, что здесь под именем Косогов разумеются Казаки, и что жилища их находились около Дона, а, следовательно, неподалеку от нынешней Астраханской губернии. В той же Несторовой летописи под 1307 годом сказано, что Бопяв и Шарукан, Князья Половецкие, воевали около Лубпи, далее же, что в 1111 году пошли на Половцев Святополк, Изяслав и многие Князья и приступили к городу Шураканю. К ним вышли на встречу жители и, поклонясь Князьям Русским, вынесли вина и рыбы.
Рычков во введении к Астраханской топографии на стр. 33, в примечании, между прочим, говорит: «Могло статься, что оный город, Тмутаракань – некогда перенесён был к устью Волги, где ныне Астрахань, и назывался сперва прежним именем от реки Терека, или от старинного города Тархи, по-русски Таракань, что имя сие впоследствии превращено в Астрахань…»
………………………………………….
…Укрепление Астрахани поручено было Воеводе Черемисинову. По его представлению вновь отстроившийся город для безопасности от набегов неприятельских и содержания в страхе народов кочующих, приказано было обнести палисадом и укрепить каменными стенами.
Начало построения Кремля Астраханского, имеющего некоторое сходство с Московским, относят к 1582 году, когда по указу Царя Феодора Иоанновича велено было поставить восемь башен, в опасных местах большие, а в прочих малые, с тремя, на каждой из них, бойницами. С восточной стороны построить башню пространнее других для удобности подъезда. Материалы для кладки стен привозимы были из развалин прежней татарской столицы Сарая, которая находилась на расстоянии 70 вёрст от Астрахани на берегу Ах-тубы.
Кремль расположен на бугре против Волги. Он имел прежде четверо ворот: одни со стороны Волги, под красною башнею; другие, служившие путём к белому городу, под соборной колокольней; третьи с севера и назывались Никольскими, по причине построенной над ними церкви во имя Николая Чудотворца, а четвёртые с юга или Житные, получившие свое название от бывшего тут двора житного. Крепостные стены окончены постройкою в 1692 году. Окружность Кремля заключала в себе 945, длина 225, а ширина 175 саженей. С восточной стороны примыкал к Кремлю белый город, простиравшийся по протяжению того же бугра. Длину его составляли 435, ширину 240, а окружность 1185 сажен. В этой части города находилось шесть ворот: 1) Гарянские, 2) Староисадные, 3) Спасские, 4) Вознесенские, 5) Решёточные и 6) Мочаговские.
Кремль достопримечателен историческими воспоминаниями, кои должны быть незабвенными для Астрахани: в первое время его существования, в так называемом дворе Ца-ревичевом имели своё пребывание потомки прежних астраханских владетелей; здесь в стране заблуждения и неверия воссияла первая заря христианства. В 1614 году Кремль сделался добычею Марины Мнишек и Заруц-кого, а воевода, князь Хворостинин, лишён жизни; в нём сын Марины объявлен царём России; сюда собирались казаки с Терека и мурзы татарские, по одному слову Заруцко-го, готовые истребить астраханских жителей, отсюда наконец этот вождь мятежных казаков вёл переговоры с Персией о сдаче Астрахани. В 1667 г. изменою стрельцов и астраханских жителей Разин овладел Кремлём, Астраханью и даже всем краем. Отсюда мятежники предпринимали походы в Персию, Саратов, Самару и Симбирск. И здесь-то, наконец, сброшен со стен разъярённою чернью и мятежниками Митрополит Иосиф…
Екатерина Наумовна Пучкова
А годом ранее, в анонимном призыве к благотворительности, опубликованном в газете «Русский инвалид», Пушкин угадал авторство Пучковой и посвятил ей следующее:
Являлась ли Екатерина Пучкова полноправной участницей шишковского клуба «Беседа любителей русского слова» или нет, мы не знаем, но то, что она была почитательницей сочинений Александра Семёновича – известно точно. Кроме Шишкова молодая писательница выделяла из литературной среды поэтессу Анну Бунину, но скорее всего, почитание «русской Сафо» было вызвано у неё женской солидарностью и желанием лишний раз обратить внимание читающей публики на присутствие женщин в российской словесности. Пучкова искренне считала, что для процветания литературы в России «должно желать, чтобы женщины полюбили русское слово». Рецепт Пучковой может показаться очень простым, если не странным, однако такое утверждение вполне согласуется с мыслью Пушкина о том, что именно женщины являлись основными читателями его сочинений, и благодаря женщинам в немалой степени случилась популярность его творений и его громкая слава.
Каким бы ни был Александр Семёнович Шишков поэтом, но человеком он был неплохим, и как умел, помогал Екатерине Пучковой. Когда умерла её родственница, на попечении которой она находилась, Шишков предоставил ей возможность проживать вместе со своей семьёй. Пучкова была круглая сирота, её отец, Георгиевский кавалер, полковник, скончался почти сразу же по увольнении со службы от многочисленных ран, полученных им в турецких и шведских походах русской армии. Неоднократно она получала вспомоществование от императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги Александра Первого, но денег этих всё равно не хватало, а уж о литературных заработках приходилось только мечтать.
Современники утверждали, что отсутствие денег и привело её к сотрудничеству с Третьим отделением, когда она, совсем не бескорыстно, выполняла особые поручения главы Тайной канцелярии, графа Бенкендорфа. По некоторым свидетельствам граф высоко ценил своего агента и никогда не сомневался ни в её преданности, ни в её лояльности. «Что может быть злее и безумнее как вооружаться на веру, на все законы, гражданские и церковные…», – верноподданнически писала она в одной из своих статей.
Подобно своему благодетелю Шишкову, Пучкова особо отмечала пользу от чтения церковных книг. В них Екатерина Наумовна видела средство для исправления человеческой природы и духовного возрождения, предполагая, что читатель посредством церковной литературы «познакомится с добродетелью и прямодушием предков своих; полюбит их и сам сделается добродетелен…»
Многие говорили, что она была умна и образована, хотя литераторы, к мнению которых стоило бы прислушаться, не сильно ценили художественные достоинства её сочинений. Вот что писал о ней дядя Пушкина, Василий Львович:
«Известная девица Пучкова только что выпустила в свет небольшой сборник рассказцев и размышлений; я его лишь перелистывал. Сей автор женского пола – величайшая почитательница Шишкова, Шихматова, Глинки и компании. Это ей хвала. Ей неполных двадцать лет, она носит очки (двукружие), по-видимому, чтобы казаться более красивою, так как она очень безобразна. Говорят, что она умна; об этом ничего не знаю: я никогда с ней не беседовал и видел её два или три раза в Лицее Мерзлякова».
Судьба не была благосклонна к Екатерине Наумовне. Личная жизнь у неё не сложилась, а жизнь в литературе закончилась, едва начавшись. К двадцатым годам она совсем прекратила писать, о чём письменно сокрушался будущий наш герой, князь Шаликов. Она полностью отгородилась от мира с приёмной дочерью, сильно нуждаясь и мучаясь от многочисленных недугов. Вслед за сентиментальным князем и мы помянём добрым словом Екатерину Наумовну и не будем здесь приводить её текстов, тем более она сама когда-то предупреждала:
Михаил Трофимович Каченовский
Или вот ещё о нём же:
М. Т. Каченовский. Гравюра Г. И. Грачёва. 1887
Случай играл в жизни Каченовского ничуть не меньшую роль, чем происхождение и связи в судьбе его покровителя, графа Алексея Кирилловича Разумовского. Сначала случай помог юному Михаилу поступить в Харьковский коллегиум, на тот момент ещё не ставший семинарией, где наряду с церковным, можно было получить и среднее светское образование. Затем, не без доли случайности, Михаил Трофимович оказывается на военной службе. Точно так же неожиданно вдруг обращается Каченов-ский и к статским делам. Вновь поступив в войска, он опять оказывается во власти непредвиденных обстоятельств: из-за служебной халатности его помещают под арест, и если бы не взявший на себя вину генерал Дурасов, то никаких эпиграмм Пушкина в адрес «курилки-журналиста» мы бы так и не прочитали.
Но недолгое заточение Каченовского кардинально поменяло его судьбу, где он, наконец, ясно осознаёт, чему обязан посвятить свою жизнь. Прозрение Михаила Трофимовича случилось благодаря знакомству с капитаном Сергеем Николаевичем Глинкой, будущим писателем и историком. Глинка делится с арестантом книгой Ивана Болтина «Примечания на историю России Леклерка», которая настолько впечатлила проштрафившегося полкового каптенармуса, что тот твёрдо решил продолжить дело русского гуманиста екатерининской эпохи.
Выйдя в отставку, Каченовский поступает библиотекарем к графу Разумовскому. Алексею Кирилловичу пришёлся по нраву бывший сержант Таврического гренадёрского полка, любящий чтение и умеющий достойно потрафить начальству. Когда граф становится попечителем Московского университета, то перевозит с собой в Москву и Каче-новского, сделав его управителем собственной канцелярии.
Благодаря содействию Разумовского Михаил Трофимович не только становится редактором «Новостей русской литературы» и «Вестника Европы», но и получает степень магистра философии, ни дня до того не проучившись в высшем учебном заведении. Через год новоиспечённый магистр уже доктор философии и изящных искусств, а ещё через некоторое время – профессор, преподающий в Московском университете риторику, словесность, статистику и историю. Обвинить Каченовского в невежестве сложно: недостаток систематического образования он умело компенсировал природным умом и трудолюбием, а также начитанностью в самых разнообразных областях знаний. Однако серьёзным учёным он так и не стал, хотя считается основателем «скептического направления» в русской историографии. Последнее, конечно, можно объяснить едкой полемичностью Ка-ченовского и его крайне осторожным отношением к фактам. Но студентам нравилась экстравагантность необычного профессора, критически воспринимавшего не только подлинность общепризнанных литературных памятников, но и всей русской истории. Лекции Каченовского не сохранились, но Тютчев, будучи его студентом, отмечает их сухость и бесстрастность, наградив своего учителя эпиграммой «Харон и Каченовский»:
Харон
Каченовский
Зато в отповедях своим противникам Ка-ченовский был остроумен и красноречив. Превратив свой журнал «Вестник Европы» в обличительный рупор, он не забывал никого: ни Карамзина, ни Жуковского, ни Вяземского, ни Пушкина… Разумеется, Пушкин тоже не оставался в долгу:
Каченовский и лично нападал на Пушкина, и предоставлял страницы журнала для своих единомышленников, недолюбливавших поэта. Пушкина, конечно, раздражали неловкие выпады в свой адрес, однако совсем всерьёз он Каченовского не принимал:
А личная встреча Пушкина с «Курилкой» произошла лишь однажды, в сентябре 1832 года, в стенах Московского университета на диспуте относительно подлинности «Слова о полку Игореве», где Пушкин доказывал подлинность памятника, а Каченовский – обратное. Скорее всего, их публичный спор проходил корректно, ибо в письме к жене Александр Сергеевич писал об этом событии с юмором, как о курьёзе. Этот факт указывает на не столь однозначное отношение Пушкина к гиперактивному учёному-самоучке. В чём-то же был симпатичен Каченовский нашему национальному гению? Ироничное отношение к кому-либо поэт позволял себе только при наличии некоторого сочувствия и понимания. Здесь дело, наверное, в том, что Пушкину импонировало стремление Каченовского вывести науку из университетских аудиторий, сделать её общим достоянием, наряду с литературой, живописью, музыкой. И в этом, пожалуй, главная заслуга Михаила Трофимовича, несмотря на все его заблуждения и безосновательные нападки на тех, кого мы продолжаем помнить и кто до сих пор не утратил своего значения в науке и литературе.
В качестве свидетельства литературного дарования и образчика стиля нашего героя приведём здесь небольшую журнальную публикацию.
У нас в Киеве, как и везде, с жадным удовольствием читают «Историю государства Российского», – с удовольствием и признательно-стию за долговременный труд, предпринятый почтенным автором, дабы, смело повторю слова его – сделать Российскую историю известнее для многих даже и для строгих судей его. Что имели мы до сих пор со времени появления наук в России? Простые выписки из летописей различно понимаемых, выписки более или менее многословные, без соображений, без исторической критики. Даже на Ломоносова в его Российской Истории смотри с любопытством единственно как на великого человека: как основатель Петрополя и с повелительным скипетром в деснице и с орудием хирурга для нас равно чудесен. Без сомнения, материалы исторические доныне ещё не собраны, не изданы, не очищены критикою; но в последние шестьдесят лет одни иностранцы сколько сделали полезного для истории нашего Отечества, хотя большею частию трудились для посторонней цели! Если прибавить, что историограф пользовался такими пособиями и средствами, которые для прочих любителей отечественных древностей недоступны; если прибавить, наконец, что пленительный талант его многих заохотит ко чтению давно ожиданной истории: тогда всякий согласится со мною, что важный труд сей будет иметь полезное влияние на умы и что каждый благомыслящий сын России должен принять его с чувством признательности. Вот моя мысль, вот мысль многих наших знакомых. Но отдавая должную справедливость труду и таланту, я весьма не согласен с закоренелыми поклонниками, которые хлопочут о том единственно, чтобы божок их всем и каждому казался совершенен, непогрешителен, как тибетский Далай-Лама. Такое смирение, весьма странное в сём случае, может быть ещё и весьма вредным для успехов здравой словесности. Она не терпит ни олигархии, ни деспотизма: благоразумная свобода есть стихия, которою живёт она и без которой мертвеет. Либеральные правила суть краеугольный камень литературной конституции у всех образованных народов, во всех странах просвещённых. Там журналисты дают отчёт о выходящих в свет книгах, предлагая о них суд свой, который, по крайней мере, занимает публику, показывает ей предметы с разных сторон, даёт пищу её любопытству. Чем важнее сочинение, тем скорее узнают о нём любители чтения, тем быстрее сообщаются или отталкиваются мнения, тем более в умах жизни, движения, тем более побудительных причин к новым розысканиям. А у нас? Вышла «История государства Российского», и тотчас господа редакторы журналов, каждый в свою очередь, отдали честь ей высокопарным приветствием, как военные караулы мимо едущему генералу отдают честь играни-ем на трубах или барабанным боем. Генерал проехал, и всё затихло. Ни один из редакторов не взял на себя труда, прочитавши творение, сказать что-нибудь дельное, полезное или хоть занимательное для публики (если не для автора, ибо он может и не читать рецензий)! А что причиною сему? Конечно, не лень тех редакторов, которые хотели бы сказать свои мысли о книге, предложить свои суждения, заметить ошибки и показать источник оных; нет, а закоренелая привычка некоторых читателей к первым впечатлениям. Или лучше скажу, их собственная лень, не дозволяющая им немного приподняться, посмотреть вокруг себя на все стороны, сравнить предметы одни с другими, подумать о том, что было прежде и что впредь быть может. Кому приятно видеть вокруг себя нахмуренные лица? Отчасти по сей причине наша критика ищет себе лёгкой добычи, или сбирает плоды с одного невежества, как говорит Батюшков, в досаде на лень журналистов. Ты сам уведомлял меня о литературном гонении на Мерзлякова за то, что разбирая сочинения Сумарокова, Хераскова, Озерова, он дерзнул найти в них между прочим слабые места и недостатки. Вот награда мужеству! Его же за этот мнимый грех назвали естетиком, и разборы его сочинений естетическими! Как, неужели сим знаменитым покойникам, неужели же почтенным теням их нужно притворство наше и ласкательство, ко вреду здравого вкуса? Находясь в обиталище жизни бесконечной, они более не требуют фимиама похвал суетных и ничтожных, и если желания их простираются до юдоли здешнего мира, то без всякого сомнения клонятся ко благу той республики, в которой оные подвижники были деятельными, полезными и знаменитыми гражданами.
Нет, я не люблю такого мучительного принуждения; я желал бы, чтобы редакторы журналов имели более уважения истинного к достопамятным феноменам в нашей литературе. Долго ли одни иностранцы будут провозвестниками и судиями авторских произведений нашего Отечества! Не снесу, не стерплю, не допущу, и на первый случай, к стыду столичных ваших журналистов, примусь рассматривать предисловие к «Истории государства Российского», в котором многие места восхищают мою душу, но где также есть кое-что вовлекающее слабую голову мою в соблазн критикования. Ты первый получишь писание моё с полным правом напечатать его где угодно, хотя бы то было в Калькуттских журналах или Пекинских придворных ведомостях. Vale et me ama [Будь здоров и люби меня (лат.)].
P.S. Не забудь же об изящных искусствах; а иначе страшись моего… молчания.
Михаил Александрович Дмитриев
Журнал Каченовского «Вестник Европы» во многом походил на сегодняшний интернет. Ругань, ники, за которыми скрывается невесть кто, необъективные мнения, предвзятость и вечный «спор славян между собою». Впрочем, и остальные периодические издания нисколько не отставали от детища Михаила Трофимовича. В одном из номеров «Вестника» была опубликована статья «Второй разговор между классиком и издателем „Бахчисарайского фонтана“» за подписью некоего «N». Текст был направлен против Петра Вяземского, также анонимно предварившего пушкинскую поэму своим предисловием: «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова». Статья в «Вестнике Европы» чрезвычайно разозлила Пушкина, и он ответил гневной эпиграммой, полагая, что под таинственным «N» скрывается сам Каченовс-кий, уже поднаторевший на филиппиках в адрес поэта. Пушкин часто ошибался в намерениях и деяниях тех, кого недолюбливал или же воспринимал враждебно. Ошибся он и на этот раз. За неприятельской буквой «N» скрывался вовсе не Каченовский, а Михаил Александрович Дмитриев, поэт, литературный критик и переводчик.
М. А. Дмитриев
Поделиться книгой: