Помоги проекту - поделись книгой:
— Будто нарушили территориальные воды. Брехня, конечно!
— Что еще было в радиограмме? — спросил Митя.
— Ничего. Связь оборвана.
Наступило молчание. Все трое знали, что судно грузовое и совершает рейсы между Владивостоком и портами Южной Америки. Зачем же понадобилось японцам задержать его?
Спустя день пришло известие, что судно отведено в японский порт, команда ссажена на берег и подвергнута заключению, а капитану предъявлено обвинение в умышленном нарушении территориальных вод. Предстоит суд.
— Так и есть! Привязались! — негодовал Макар Иванович.
Время шло. Протесты советского посольства не имели успеха. Судно оставалось в японском порту, команда — в тюрьме. Имелись сведения, что японцы добиваются от команды нужных им показаний и прибегают к насилию. Так миновал месяц, второй, пошел третий…
И вдруг все переменилось. Суд, который столько раз откладывали, состоялся, но ограничился тем, что наложил на капитана ничтожный штраф. Команда была освобождена. И судно после трехмесячного плена возвратилось к родным берегам. Произошло это после разгрома немецких дивизий под Москвой.
Юрий увиделся с дядей Федей в день прибытия судна во Владивосток. В порту собралось для встречи множество народу. Вернувшиеся моряки двигались словно по живому коридору. Синицын искал глазами знакомое лицо, но не сразу узнал дядю. Его фигура уже не выглядела квадратной, какой он ее помнил. Китель болтался на костлявых плечах; лицо, прежде круглое, полное, настолько исхудало, что кожа на щеках обвисла складками; скулы и кадык резко выпирали, а желтые усы поредели и приобрели какой-то грязноватый оттенок. Одни глаза — маленькие, карие — сохраняли прежнее, живое выражение.
— Что, не признал? — спросил дядя Федя, останавливаясь. И голос у него тоже был не зычный, как прежде, а глуховатый, словно надтреснутый.
— Укатали сивку крутые горки? Ан врешь! — закричал он и ударил племянника по плечу с такой силой, что Юрий пошатнулся.- Ничего мне не сделается. Голодом морили, это да! Так нас этим не возьмешь!..- Глаза Федора Антоновича блеснули.- А теперь ты покажись. Каков ты есть, младший лейтенант?
Дядя Федя отступил на шаг и, откинув голову (ростом он был ниже племянника), критически оглядел его от начищенных до блеска башмаков до форменной фуражки, надетой по-уставному точно. Закончив осмотр, он одобрительно кивнул:
— Вроде ничего… А мамаша где?
Юрий ответил, что его мать — начальник военно-санитарного поезда на Западном фронте.
— Письма получаешь?
— Получаю.
— Передай привет от меня.- И, козырнув, старпом зашагал, догоняя команду судна.
Капитан Пильчевский
Прошло около года. Весной отряд моряков, в состав которого входили Никуленко и Синицын, высадился в бухте, памятной обоим товарищам и романтически названной когда-то Бухтой Туманов. Сопки вокруг бухты господствовали над морем, и сама природа указала, что здесь нужно возводить береговые укрепления. Командиром отряда оказался капитан Пильчевский — тот самый, который ехал вместе с Никуленко и Синицыным в прошлом году в одном вагоне.
Когда, получив назначение, молодые офицеры явились к нему, капитан Пильчевский внимательно оглядел их, особенно внимательно Синицына. Выражение горбоносого, как у индейца, лица капитана не изменилось. Он погладил чисто выбритый, рассеченный давнишним шрамом подбородок и сказал низким, ворчливым голосом, глядя на Синицына из-под черных кустистых бровей:
— Что, товарищ младший лейтенант, так и не пришлось повоевать? Д-да… Ну, у меня скучать не будете. Узнаете нашу дыру!
«Попал как кур во щи!» — подумал Синицын, стоя навытяжку перед памятливым капитаном, который все еще не спускал с него острых глаз.
Наконец капитан перевел взгляд на Никуленко. С минуту всматривался в него, потом спросил:
— Скажите, Макар Иванович Никуленко не родич вам?
— Отец, товарищ капитан,- четко отрапортовал Никуленко.
— Да ну? — откровенно удивился и обрадовался капитан. Его лицо будто посветлело.- Большой сын у Макара…- Он помолчал и произнес уже не ворчливо, а задумчиво: — Д-да… Стало быть, старики мы с ним. А? — Потом покачал головой, потрогал короткие, в проседи усы.- Ведь мы с твоим батькой воевали с японцами еще в двадцатом году!
Капитан встал, прошелся, посмотрел на Синицына повеселевшими и помолодевшими глазами, словно хотел сказать: «Вот оно как, товарищ младший лейтенант! А вы говорите: дыра!»
Когда стало известно место высадки отряда, Синицын не удержался и рассказал капитану о юношеских приключениях, пережитых им с Никуленко в этой бухте. Капитан выслушал его без обидной снисходительности или насмешливости, чего опасался Синицын, и промолвил:
— Лихо, лихо! — А потом не то спросил, не то заключил: — Стало быть, вы заварили кашу, а Никуленко ее расхлебывал?
— Он спас мне жизнь! — воскликнул Синицын.- Без него я бы пропал!
— Д-да… бывает. Хорошо, что помните. Такое забывать не след. А Никуленко-правильный человек!
«Правильный человек» было высшей похвалой у капитана Пильчевского. Макар Иванович в письме к сыну назвал капитана: «старая гвардия». И правда: совсем молодым Пильчевский дрался под Волочаевкой, а не так давно участвовал в боях у озера Хасан. Меткостью он и теперь не уступал молодым и в прошлом году взял первенство на командирских стрельбах. «Считай, тебе повезло,- писал в том же письме Макар Иванович,- что ты попал под его команду. А дело ваше, как я разумею, немалой важности, раз оно поручено Павлу Пильчевскому».
Впрочем, это понимали и сами товарищи. Война длилась уже второй год. Гитлеровцы рвались теперь к Волге. Не только Никуленко и Синицын — многие с тревогой оглядывались на дальневосточные границы: точно ли тих этот Тихий океан и надолго ли? Командование принимало меры предосторожности, укрепляло сухопутные и морские рубежи. Потому-то и появились моряки в этой раньше дикой, безлюдной бухте.
Синицын и Никуленко, как и весь личный состав, жили в палатках. Постоянного жилья еще не было. И медпункт помещался под натянутой на колышки парусиной, и красный уголок, а камбузом, то есть кухней, служил наспех сбитый навес. Только для штаба успели выстроить небольшой белый домик.
Жизнь в бухте шла лагерная, походная. Однако если заглянуть во время политбеседы в красный уголок или к оперативному дежурному в штаб, а особенно если посмотреть, как теснятся моряки возле репродуктора, слушая сообщения с фронта, невольно забывалось, что вокруг малонаселенные, а то и вовсе безлюдные места и что это отдаленнейший морской рубеж нашей страны.
Радостным событием для всех бывало получение почты. Юрию письма приходили редко: его мать по-прежнему находилась в прифронтовой полосе. И всякий раз при виде конверта со штемпелем полевой почты он испытывал страх: не случилось ли беды?
А Митя получал почту часто. Писали отец с матерью, иногда добавляла несколько строк Валя. В таких случаях Митя при чтении письма посмеивался, а прочитав, сообщал Юрию:
— Тебе привет.
— От кого? — осведомлялся Юрий с деланным безразличием.
— Будто не знаешь!
Юрий знал, что Вале все-таки удалось уговорить родителей и что она уже учится на курсах медсестер. Митя протягивал товарищу листок, вырванный из ученической тетрадки и покрытый крупными, торопливо бегущими строчками:
— Вот, почитай!
Прочитав, приятель возвращал письмо и просил передать Вале привет.
— Ты бы сам написал, а от меня — привет. Так-то ей, может, интереснее будет,- не то в шутку, не то всерьез советовал Дмитрий.
В ответ Юрий смущенно улыбался.
Пак-Яков
Тонкая, монотонная песенка доносится сквозь заросли маньчжурского орешника. Узкая тропа вьется по склону сопки. Отсюда хорошо видна бухта, похожая на подкову и охваченная с трех сторон зелеными кудрявыми сопками. Между ними — падь, заросшая высокой полынью; ручей, бегущий к морю; дорога, проложенная недавно к бухте.
В том месте, где ручей пересекает дорогу, взвод матросов чинит мост и углубляет сточные канавы по сторонам дороги. Мост сооружен всего месяц назад, тогда же выкопаны канавы. Но канавы уже затянуло грязью, болотной ряской. Обильная подпочвенная вода тысячами тонких струек, словно буравчиками, сверлит и подтачивает земляные откосы. Они осыпаются — в канавах водостока образуется затор. И вот один сильный дождь — и дорога, проложенная с таким трудом, размыта, мост сорван, вода широко разлилась среди прибрежных камышей и полыни.
Нынче — аврал. Все занятия, учебные стрельбы отменены. Личный состав, кроме караульных и дежурных по камбузу, занят на дорожных работах.
Жарко. Скинув тельняшки и засучив штаны, матросы очищают канаву, выбрасывают лопатами землю и жидкую грязь. Их коричневые мускулистые спины блестят от пота. Стучат топоры. Укладывают свежеотесанные бревна нового настила моста. Кто-то заводит высоким, сильным голосом:
Матросы подхватывают песню. Младший лейтенант Никуленко, наблюдающий за работой, сам бы не прочь присоединиться к певцам. Но ему кажется это недопустимой для офицера вольностью. Он старается быть строгим и подтянутым. Даже выцветший синий рабочий китель сидит на нем строго.
Высокий, поджарый, белобрысый, с энергичным подбородком и твердо сжатыми губами, Никуленко кажется слишком суровым для своих лет. Однако он почему-то считает обязательным для молодого офицера это выражение нарочитой суровости, которое, впрочем, не всегда ему удается, потому что по натуре он не таков. И все это знают.
Никуленко расхаживает вдоль ручья и посматривает на матросов. «Славно поют… особенно Гаврюшин. Это он запевала». Никуленко улыбается и тотчас, будто спохватившись, снова принимает озабоченный вид.
Работа спорится. Никто не слышит тонкого одинокого голоса — там, на вершине сопки. Человек в широкополой соломенной шляпе спускается верхом на корове в бухту. Желтая шляпа блестит на солнце, белые штаны мелькают сквозь заросли. Тропинка, по которой он едет, вьется зигзагом.
Тропинку протоптали таежные охотники, изредка забредавшие в эти места. А теперь здесь шумно, людно и нечего думать об охоте. Спасибо, что рыбу не всю еще распугали. Человек в соломенной шляпе продолжает тянуть свою песенку, морщит сухие, старческие губы, показывая удивительно крепкие желтые зубы.
Наконец он выезжает на дорогу, которую чинят моряки. Корова останавливается перед препятствием. Всадник бьет ее коричнево-серыми пятками, громко цокает, и, неуклюже заваливаясь задними копытами, корова перебирается через канаву. Тут все замечают всадника, весело приветствуют его:
— Здравствуй, Пак-Яков! Как живешь?
— Здоров, Паша-Яша!
Кто-то из моряков прозвал старого корейца «Пашей-Яшей», и кличка за ним осталась. Он — единственный человек, которого встретили моряки, когда пришли весной в бухту. И все знают старика, привыкли к нему.
Широкоскулое, темное, словно выдубленное лицо корейца иссечено тонкими морщинами. Черные раскосые глаза смотрят с простодушным любопытством. Это выражение простодушия и доверчивости делает его лицо привлекательным. Пак-Яков всегда готов услужить, помочь. Вот и нынче он явился сообщить, что хорошо ловится красноперка, и любители рыбной ловли с интересом слушают его.
Один Никуленко недоволен. Люди не должны отвлекаться от дела. Притом его беспокоит облачко над сопкой. Если наползет туман, придется приостановить работу. А останавливать нельзя: мост и дорога должны быть готовы в срок — с часу на час ожидается прибытие транспорта со снаряжением, который и без того задержался.
Имеется еще одно обстоятельство, вызывающее недовольство Никуленко. Хотя Пак-Яков живет за пределами укрепленной зоны, однако пребывание постороннего человека в этих местах признано нежелательным. Старому корейцу приказано было покинуть фанзу. Пак-Яков готовится к переселению, но пока, по старой привычке, продолжает бывать в бухте.
Никуленко искоса поглядывает на корейца, восседающего с наивной важностью на своей рогатой красавице, и направляется в его сторону. Увидев лейтенанта, Пак-Яков широко улыбается. Но молодой офицер не расположен шутить. Морщинистое, темное лицо старика делается печальным. Он догадывается, о чем хочет напомнить ему Никуленко.
— Ты не горюй,- говорит Никуленко, невольно смягчаясь.- Фанза твоя все равно того и гляди завалится. И место себе выберешь лучше прежнего.
Пак-Яков нерешительно кивает головой:
— Моя понимай. Твоя добрый люди!
Тем временем облачко над сопкой вытягивается в виде длинного, пушистого одеяла. Левый край его закрывает соседние вершины, а правый оседает над бухтой. Нужно спешить.
Но, как ни торопятся матросы, как ни ловчатся, туман настигает их. Вот уже начинает тускнеть последний клочок чистого голубого неба, гаснут блики на воде бухты, она становится серой, свинцовой. Темнеет прибрежный песок. Еще несколько минут — и все исчезает. Густой, влажный и теплый пар клубится вокруг.
Китель Никуленко пропитала влага, теплые капли стекают за воротник. Делается душно. Осторожно шагая сквозь туман, он наклоняется над канавой, в которой слышится чавканье лопат, и спрашивает:
— Ну как? К обеду кончим?
— Надо бы кончить,- отвечает невидимый в тумане запевала Гаврюшин.
И снова удары лопат, кряхтенье, запах потных, разгоряченных работой тел. Никуленко самому хочется скинуть китель и взяться за лопату. В это время из белой стены тумана выделяется темное пятно. Оно приближается. Уже можно различить людей.
— Смирно! — командует лейтенант Никуленко и, подойдя к командиру, отдает рапорт.
— Вольно!
Капитан Пильчевский, командир укреппоста, провел все утро на берегу бухты, где гатят топь. Теперь он здесь. Заложив Руки за спину, он обходит в сопровождении Никуленко место работ.
Туман редеет так же быстро, как появился. Уже видна излучина ручья, высокие, стройные стебли полыни, желтые бревна на мосту, а дальше — голубая бухта и безмятежные отражения сопок в ней… Будто и не было ничего.
Это случается почти каждый день: с утра — солнце, потом — туман, затем — опять солнце.
Капитан Пильчевский чуть сутулится, но это единственный недостаток, указывающий на его возраст. Зато глаза у капитана удивительно зоркие. Так, он сразу замечает Пак-Якова и с неудовольствием оборачивается к Никуленко. Кажется, он намерен спросить у него, почему не выполнен приказ и кореец еще здесь.
Никуленко мог бы ответить, что он не повинен в этом: лишь только что он выговаривал бестолковому старику. Но лейтенант предпочитает молчать. Служба есть служба, а приказ есть приказ.
Он оборачивается в сторону Пак-Якова, но его уже нет. На ярко-зеленом склоне сопки виден удаляющийся всадник.
Черная сопка
Наблюдательный пост предполагалось устроить на вершине Черной сопки. Черной она называлась потому, что голая ее вершина была усеяна обгорелыми пнями, и еще потому, что на вершине, обращенной к открытому океану, поднималась скала, потемневшая от времени и непогоды. Это была самая высокая точка.
После ужина и смены караулов Юрий Синицын, с разрешения капитана Пильчевского, отправился на вершину сопки наблюдать за прибытием транспорта. Нужды в этом не было: на сопке находился представитель СНИС (служба наблюдения и связи). Но Юрию нравилась открытая всем ветрам вершина, с которой открывался далекий вид на океан.
Миновав ручей, пересекавший узкую падь, в которой был расположен временный лагерь, Синицын свернул с дороги на тропу.
Чем выше он поднимался, тем уже, извилистее делалась тропа. По обе ее стороны рос колючий маньчжурский орешник, остролистый таволожник, желтая жимолость. Частые ручейки пересекали тропинку, наполняя воздух громким журчанием. Крохотные зеленые паучки с забавными красными разводами на брюшке, какие во множестве появляются здесь в августе, повсюду протянули свою паутину. Синицыну приходилось то и дело снимать с лица едва приметные нити.
Там, где тропа поворачивала направо, лепясь по краю обрыва, и делалась скользкой от струившейся по ней воды, лейтенант остановился. Ему почудился впереди шорох. Кто мог здесь быть? Кроме старого корейца, чья фанза находилась значительно южнее, никто не пользовался тропой. А Пак-Яков в эту пору обычно уходил на рыбалку.
Синицыну вспомнилось, что в той самой фанзе шесть лет назад они с Митей Никуленко укрывались после шторма, выбросившего их на берег бухты. «Робинзоны… Бухта Туманов…» Как давно это было, порой кажется — будто совсем и не было!
Он прибавил шагу, но шорох, привлекший его внимание, стих. Только кустарник вверх по склону чуть шевелился — вероятно, от ветра.
Когда Синицын достиг вершины сопки, был уже восьмой час. Длинная тень от гранитной скалы легла по голому, каменистому склону. Огромная, черная, с трещинами, бороздящими ее, как морщины, с многолетними следами стекавшей воды, похожими на седые космы, с пучками мха, торчащими, как бородавки, из расщелин, скала походила на старуху ведьму, поднявшую к небу свое мрачное, иссеченное временем и непогодой лицо.
Воздух был чист и прозрачен. Океан спокоен. Изрезанный мысами берег виден на много миль. Сопки вздымались, как волны, а между ними, далеко внизу, просматривалась бухта. Тишь и безлюдье. Только белохвостые орланы медленно кружат над водой, высматривая добычу.
У подножия скалы стоял наблюдатель из службы СНИС — рослый светловолосый матрос Гаврюшин, державший в руках бинокль. При виде офицера он выпрямился, отдал честь.
— Не видно? — спросил Синицын, отвечая на приветствие.
— Не видать, товарищ младший лейтенант.
Синицын взял у наблюдателя бинокль и поднес к глазам. Горизонт был пуст. Тогда он решил взобраться на выступ — расщелину в скале: там обзор шире. Дело было трудное, рискованное: взбираться приходилось с той стороны, где скала почти висела над пропастью. Но Юрий уже побывал однажды на выступе и вообще любил проверять себя в опасных положениях. Это у него называлось «тренировкой».
Он вернул бинокль матросу, посмотрел на расщелину, сдвинул кобуру за спину, чтобы не мешала, и, ухватившись за камень, подтянулся на руках, нащупывая ногами опору. Гаврюшин молча, с неодобрением наблюдал за ним.
Поделиться книгой: