Душевная болезнь Гоголя

В Петербурге в эти годы образовался кружок из выпускников Нежинской гимназии, членом которого стал Гоголь. В отличие от других кружковцев, которые уже устроились на работу, Гоголь все еще безуспешно продолжал поиски. Но вскоре эти хлопоты были прерваны одним необычным и загадочным эпизодом.

Через несколько месяцев после прибытия в Петербург Гоголь внезапно уезжает в Германию будто бы вслед за какой-то девушкой, которую никто из его друзей никогда не видел. В письме к матери он так описывает предмет своего увлечения: «Я бы назвал ее ангелом, но это выражение некстати для нее. Это божество, но облеченное в человеческие страсти. Лицо, поразительное блистание которого в одно мгновение печатлеется в сердце, глаза, пронзающие душу, их жгучего сияния, проходящего насквозь всего, не вынесет ни один человек. Адская тоска со всевозможными муками кипела в груди моей. О, какое жестокое состояние! Мне кажется, если грешникам уготован ад, то он не так мучителен. Нет, это не любовь была. Я жаждал, кипел упиться одним только взглядом. Взглянуть на нее еще раз – это было единственное желание, возраставшее сильнее и сильнее, с невыразимой едкостью тоски. С ужасом осмотрелся я и разглядел свое ужасное состояние. Все в мире для меня было чуждо, и жизнь и смерть равно несносны, и душа не могла дать отчет в своих явлениях. Я увидел, что мне надо бежать от самого себя, если я хочу сохранить жизнь и возвратить хоть тень покоя в истерзанную душу. Нет, это существо, которое было послано, чтобы лишить меня покоя, расстроить шатко созданный мир мой, не было женщиной. Если бы она была женщиной, она бы всею силою своих очарований не смогла произвести таких ужасных, невыразимых впечатлений. Это божественное существо вырвало покой из моей груди и удалилось от меня».

Историк и биограф В. М. Шенрок позже писал, что «эта страсть существовала только в воображении Гоголя». Через три недели Гоголь из Любека сообщает матери, что он бежал от самого себя и старался забыть все, окружавшее его. «Я напрасно пытался уверить себя, что принужден повиноваться воле того, кто управляет нами свыше. За эту любовь я должен причинять вам страдания и должен исполнить жизнь вашу горькими минутами. Это разрывает мне сердце. Простите, милая великодушная маменька, своего несчастного сына. Я часто думаю о себе: зачем Бог создал сердце, может быть единственное редкое в мире, пламенеющее жаркой любовью ко всему высокому и прекрасному, зачем дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем одел в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения? Но мой бренный разум не в силах постичь великих определений Всевышнего».

В том же письме он сообщает, что у него на теле сыпь, от которой лечится. Это вызвало тревогу у матери, которая решила, что он заболел «дурной болезнью». «Как вы могли подумать, маменька, что я добыча разврата, – писал Гоголь в одном из писем матери, – что нахожусь на последней степени унижения человечества, и решили приписать мне болезнь, при мысли о которой всегда трепетала душа моя. Как вы могли подумать, чтобы сын таких ангелов-родителей мог быть чудовищем, в котором не осталось ни одной черты добродетели. Но я готов дать ответ перед Богом, если я учинил хоть раз развратный подвиг. Нравственность моя здесь чище, нежели в бытность в заведениях и дома. Что касается пьянства, то я никогда не имел этой привычки».

Причину своего бегства за границу Гоголь объясняет «сильным противовольным влечением». «Будучи не в силах противиться чувству, мне самому непонятному, я сел на корабль. Проект и цели моего путешествия мне были неясны». Профессор-психиатр В. Ф. Чиж расценил этот поступок как импульсивное влечение (по А. В. Снежневскому – это поступок, который совершается внезапно, без осмысливания). Сам Гоголь понимал нелепость своего поведения, но не мог противиться ему. Желание было настолько непреодолимым, что он вынужден был исполнить его.

Вернувшись в Петербург и отчаявшись найти работу через покровителей, Гоголь решил действовать сам. В октябре 1829 года он подал прошение Министру внутренних дел и вскоре получил место в Департаменте городского хозяйства с окладом 30 рублей в месяц. Матери пишет: «Мне удалось сыскать место, хоть и незавидное. Мои покровители водили меня до тех пор, пока не заставили усомниться в сбыточности их обещаний. Теперь моим местом я обязан собственным трудам. Оно не самое худшее».

Денег постоянно не хватало. Гоголь нуждался, экономил на всем, отказался от посещения театров и концертных представлений, а также от любых развлечений. «Фрак мой истерся. Я привык к морозу и ходил всю зиму в легкой шинели, – писал он матери. – Заботы и вечные беспокойства тягчат меня всякими неприятностями. Я не понимаю, как до сих пор с ума не сошел».

Его приятель Т. Г. Пащенко вспоминал позже: «Гоголь не имел ни призвания, ни охоты к службе, тяготился ею, скучал и часто пропускал служебные дни. В кармане носил заранее заготовленное прошение об отставке».

Через шесть месяцев Гоголь перешел на работу в Департамент уделов писцом, где уже через 3 месяца, в июле 1830 года, получил повышение в должности – был назначен помощником начальника с окладом 60 рублей в месяц. Но и эта работа была ему не по душе, тяготила его. Работал только для того, чтобы поддерживать свои самые минимальные жизненные потребности.

Биограф П. А. Кулиш писал: «Гоголь был плохим чиновником. Извлек из службы только ту пользу, что научился подшивать бумаги». Работа чиновника его не устраивала, но она давала материальную поддержку и одновременно служила пищей для его литературного труда, которым он решил серьезно заняться. В 1830 году в журнале «Отечественные записки» появилась его повесть «Вечер накануне Ивана Купала», а в 1831 г. – первый том «Вечеров на хуторе близ Диканьки», которые принесли ему известность и дали возможность войти в круг петербургских литераторов.

Давая частные уроки детям обеспеченных горожан, Гоголь через них знакомится в 1831 году с фрейлиной императрицы Александрой Осиповной Россет (в замужестве Смирновой) и с поэтом Василием Андреевичем Жуковским – воспитателем наследника престола. О знакомстве с ним Гоголь писал: «Что свело нас, неравных годами? Только то, что мы оба чувствовали святыню искусства». Через Жуковского Гоголь знакомится с инспектором Патриотического института П. А. Плетневым. Будучи коротко знакомым с Пушкиным, Плетнев пишет ему: «Надобно познакомить тебя с молодым писателем, который обещает что-то хорошее. Желаю подвести его под твое благословение. Жуковский от его повестей в восторге».

Знакомство 22-летнего Гоголя с 32-летним Пушкиным состоялось 20 мая 1831 года на вечере у Плетнева. Пушкин дал благоприятный отзыв об авторе повестей. Он писал в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду»: «Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности… Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов». Книги Гоголя были быстро раскуплены. Пушкин, признавший несомненный талант Гоголя, навсегда остался для него вдохновителем и советчиком. Их переписка и общение продолжались до самой гибели поэта.

Казалось, что Гоголь нашел свое призвание и свое место в жизни. Но он, будучи в гипомании, самонадеянно решил, что его призвание – профессорская деятельность, что без всякой специальной подготовки сможет читать лекции студентам. Через Жуковского и Плетнева он добивается получения в Патриотическом институте места младшего учителя истории и с февраля 1831 года начинает курс лекций по истории средних веков.

На студентов Гоголь сразу же произвел неприятное впечатление. Перед ними он появился небрежно и бедно одетый. Одну щеку прикрывал темный платок, концы которого в виде двух ушек красовались на макушке, что выглядело очень комично и забавляло студентов. А его бледное некрасивое лицо с длинным и острым носом вызывало у них смех. Лекцию читал тихо, «бормотал что-то себе под нос», вспоминали его современники.

В 1831 году в доме Балабиных, у которых Гоголь давал частные уроки их детям, он познакомился (как указывалось выше) с обаятельной и умной женщиной Александрой Осиповной Россет (в замужестве Смирновой). В дальнейшем она стала его близким другом, поддерживая его морально и материально, высоко ценила его талант и почти до самой его смерти находилась с ним в переписке.

Гоголь не пользовался популярностью у студентов. Его лекции в Патриотическом институте, сухие, неинтересные, не имели успеха. Одновременно он собирает материал по истории Малороссии, чтобы написать многотомный труд. Узнав, что в Киеве открылся университет, Гоголь подает прошение о предоставлении ему кафедры истории и звания ординарного профессора. Он был уверен, что киевские студенты поймут его лучше и там он проявит свое лекторское искусство. Но кафедру и звание ординарного профессора он не получил и вынужден был вернуться в Петербург, где 24 июля 1834 года был определен адъюнктом по кафедре истории Петербургского университета и стал читать курс лекций по истории средних веков.

Позже современник Гоголя В. П. Гаевский писал: «Гоголь, как преподаватель, не имел достоинств, лекции его не отличались знанием дела, он не умел владеть вниманием слушателей». Лекции пропускал. Читал невнятно, «что-то шептал весьма несвязное и все время конфузился, мы были убеждены, что он ничего не смыслит в истории и что Гоголь-профессор не имеет ничего общего с Гоголем-писателем», – вспоминал один из его слушателей. Но когда его лекцию посетили Пушкин и Жуковский с инспектором и ректором университета, Гоголь в тот день преобразился и лекцию читал блестяще. «Невозможно было следить за его мыслью, которая летела и преломлялась как молния, освещая картину за картиной в этой мрачной средневековой истории. Но уже следующую лекцию читал вяло, безжизненно и сбивчиво, так что скучно было слушать и мы не верили сами себе, тот ли Гоголь, который на прошлой неделе прочитал блестящую лекцию. Другие его лекции были в том же духе, и мы охладели к Гоголю. Его аудитория все больше пустела»[24].

Погодину Гоголь жаловался: «Я читаю лекции один. Никто меня не слушает. Хоть бы одно студенческое существо меня понимало. Это народ бесцветный». Не только лекции, но и внешний вид Гоголя неприятно поражал студентов. «Вид у Гоголя был болезненный и довольно жалкий. Боже мой, что за длинный, острый, птичий нос у него! Я не мог на него прямо смотреть, особенно вблизи, думая: вот клюнет, и глаз вон»[25], – вспоминал Н. М. Колмаков. Ученики в частных домах, которым он периодически давал уроки, говорили знакомым: «Только чувство приличия не позволяло нам громко смеяться над его внешностью». Поведение Гоголя во время экзаменов показалось студентам странным. Он сидел с подвязанной щекой и «не раскрывал рта», а экзамен принимал профессор И. П. Шульгин. «Как сейчас вижу худую длинноносую фигуру Гоголя с двумя высоко торчащими в виде ушей концами черного платка», – вспоминал один из бывших студентов.

Через полтора года (в конце 1835 г.) Гоголь был уволен из университета из-за «несостоятельности и низкого уровня лекций». В то же время он продолжал писать удивительные и неповторимые по художественной ценности повести. Похвалы сыпались на него со всех сторон. Литературный критик В. Г. Белинский высоко оценил талант Гоголя и в 1835 году признал его «главой современной русской литературы». В «Телескопе» появилась его статья, в которой он писал: «Русское общество имеет в лице Гоголя великого писателя». Но все это не помогло Гоголю удержаться на кафедре.

В письме к Погодину он пишет: «Неузнанный взошел я на кафедру, неузнанный схожу с нее. За эти полтора года, что было годами моего бесславия, я много прибавил в сокровищницу своей души». Для его литературной деятельности эти годы (1834–1835) были самыми плодотворными. Он издал второй том «Вечеров», закончил «Ревизора» и начал писать «Мертвые души» по сюжету, который подсказал ему Пушкин.

К этому времени его товарищи по гимназии нашли свое семейное счастье или были на пути к нему. Узнав, что его близкий друг А. С. Данилевский влюбился в молодую красавицу, Гоголь пишет ему: «Я понимаю состояние твоей души. Мне не удалось испытать счастья в любви. Это пламя превратило бы меня в прах в одно мгновение. У меня есть твердая воля, которая два раза отводила меня от желания заглянуть в пропасть. Ты счастлив. Тебе удалось вкусить первое благо в свете – любовь».

Поняв, что преподавательская работа – это не его призвание, Гоголь полностью посвящает себя литературной деятельности.

Глава 9

Расстройство настроения

Патологические процессы в головном мозгу (как уже указывалось выше) могут оказывать не только угнетающее, но и стимулирующее влияние на человека, на его умственную деятельность. На протяжении всей жизни Гоголь был подвержен колебаниям настроения: периоды подъема (мании) сменялись его спадом (меланхолией, по старой терминологии). В период учебы в гимназии ярко выраженных маниакальных состояний и глубоких депрессий не было. Колебания настроения были на уровне стертых приступов типа субдепрессий и гипоманий.

В первом классе гимназии у Гоголя преобладали субдепресии, настроение было чаще подавленным, чем ровным или приподнятым. Во втором классе гимназии 13-летнему подростку, находившемуся часто в унынии, неожиданно на помощь пришла… душевная болезнь. Без видимой внешней причины у него поднялось настроение, он обрел уверенность в себе, стал подвижным, словоохотливым, искал приложения своим силам – рисовал, писал стихи, сочинял шаржи, стал позволять себе шалости. Преподаватели отмечали его отвлекаемость на уроках.

Позже Гоголь вспоминал, что такие моменты были у него и во время учебы в Полтаве, когда на него «нападала неистощимая шутливость». В одном из писем Жуковскому он писал: «Еще в школе я чувствовал расположение к веселости и надоедал товарищам неуместными шутками. Но это было временно, а я был скорее характера меланхолического».

В 1822 году Гоголь пишет родным, что на него «часто нападает охота шутить». Приступы повышенного настроения были разной продолжительности – от нескольких дней до 3-х недель. Будучи в 4-м классе гимназии (1824 год) он сообщает родителям о неустойчивости своего настроения: «В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом – угрюмый и задумчивый, в третьем – болтлив и докучлив, у иных я умен, у других глуп».

14 мая 1826 года 17-летний Гоголь – гимназист 5 класса – пишет родным, что он «никогда не был в таком хорошем состоянии, как теперь, я весел и радостен». В петербургский период жизни Гоголя, по воспоминаниям друзей, на него «часто нападала судорожная горячечная веселость». В такие моменты он становился подвижным, оживленным, мысли текли легко и свободно. В дальнейшем, когда он посвятил себя литературному труду, такие приступы помогали ему в творческой работе, и он дал им название «гения».

Перед новым 1834 годом он пишет «Воззвание к гению»: «Великая торжественная минута. У ног моих шумит мое прошедшее, надо мной сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Молю тебя, жизнь души моей, мой «гений», не скрывайся от меня, побудь со мной в эти минуты. О, не разлучайся со мной. Живи на земле со мной хоть два часа каждый день. Я совершу! Я совершу! Жизнь кипит во мне! Труд мой будет вдохновенным, над ним будет веять недоступное земле божество. Не отходи от меня весь этот так заманчиво для меня наступающий год. Что ж ты так таинственно стоишь передо мной, 1834 год? Будь моим ангелом. Я означу тебя великими трудами. Я не знаю, как назвать тебя, мой гений, еще с колыбели прилетевший ко мне со своими песнями. Возведи на меня свои небесные очи!»

И, что самое удивительное, этот мифический «гений» как будто услышал его заклинания, и 1834-й год, как и следующий 1835-й оказались самыми плодотворными. В эти годы, как указывалось выше, Гоголь пишет второй том «Вечеров на хуторе близ Диканьки», комедию «Ревизор». Начал писать «Мертвые души» и одновременно читает лекции студентам, хоть и не очень успешно, пишет «Историю Малороссии» (не окончил и не издал) и считает ее наиболее важной своей работой: «Мне кажется, я напишу и скажу то, что до меня не говорил никто».

11 января 1834 года Гоголь сообщает Погодину: «Я весь погружен в историю Малороссии. Ух, брат, сколько ко мне приходит мыслей, да какие крупные, полные, свежие». Его приподнятое настроение поддерживается восторженными отзывами о его повестях. В. В. Стасов писал о повести «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «Повесть привела читателей в ни с чем не сравнимый восторг. Необыкновенность содержания, неслыханный по естественности язык, от роду еще не известный никому юмор».

В 1835 году у Гоголя был особенно бурный подъем настроения. «Мысли ужасающего величия, высокие, исполненные истины, волнуют меня, – писал он в одном из писем. – Каких высоких торжественных ощущений исполнена моя жизнь! Клянусь, я что-то сделаю, чего не сделает обыкновенный человек. Львиную силу чувствую в душе своей».

Гоголь активно хлопочет о постановке в театрах комедии «Ревизор» (поставлена в 1836 г.). Ощущает прилив творческих сил, а душа его часто переполняется верой в свои возможности и волнующим чувством неувядающего вдохновения. Все удавалось ему легко, почти без особых усилий.

В 1841 году, когда он находился в Италии, периодически отмечались выраженные всплески повышенного настроения. Он пишет Аксакову: «Я глубоко счастлив. Я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей и благодарными слезами наполняются глаза мои. Здесь явно видна святая воля Бога».

Тот же оптимизм и уверенный тон слышится и в письме к Жуковскому: «Я часто слышу чудные минуты, чудной жизнью живу внутренней, огромной, заключенной во мне самом. Вся жизнь моя отныне один благодарный гимн». Восторг чувствуется и в его послании к другу Данилевскому: «О, верь словам моим! Властью высшей отныне облечено мое слово». О периодах подъема его настроения писал журнал «Современник»: «Он был скрытный и молчаливый в высшей степени, а по временам предавался порывам неудержимой веселости. В эти редкие минуты он болтал безумолку, острота следовала за остротой, и веселый смех слушателей не умолкал ни на минуту».

В дальнейшем подъемы настроения становились более короткими и редкими, они прерывались более длительными и глубокими состояниями депрессии, которые Гоголь называл то меланхолией, то «хандрой», подразумевая под последней и другие тягостные для него болезненные проявления. В «Авторской исповеди» он писал: «На меня находили припадки тоски, мне необъяснимой. Может быть, она происходила от моего болезненного состояния». Такие приступы держались по 2–3 недели. Он всегда боялся «хандры» и говорил своим друзьям, что она «гонится» за ним по пятам. Депрессия чаще появлялась без внешнего повода, но иногда ее провоцировали неприятности или жизненные невзгоды. Он не переносил заунывных песен, причитаний, вида человеческих страданий и смерти. Когда умер молодой граф Виельгорский, за которым Гоголь самоотверженно ухаживал, он убежал из квартиры и не присутствовал на похоронах.

До середины 30-х годов у Гоголя чаще были периоды повышенного настроения, во время которых у него был всегда творческий подъем. Периоды спада настроения он переносил тяжело, пугался таких состояний и метался в поисках способов облегчения. Обращался к врачам, но не всегда доверял им. Хуже себя чувствовал зимой и ранней весной. В марте 1835 году он описывает А. П. Толстому, в квартире которого жил в Москве, один из приступов «хандры»: «Тоска, боли во всем теле, лицо пожелтело, руки распухли и почернели. Изнурен душевно и телесно».

Смена настроения происходила чаще неожиданно. «Душа моя временами уныла, – писал он, – а через месяц я снова вольный казак». В письме Жуковскому он подробно описал одно из таких переходных состояний: «Когда я работал над первым томом «Мертвых душ», было безблагодатное настроение, изгрызалось перо, раздражались нервы, но ничего не выходило. Я думал, у меня отнялась способность писать, и вдруг мое болезненное душевное состояние обратилось к тому, что появилась охота наблюдать за человеческой душой. Живые образы начали ясно выходить из тьмы. Я чувствовал, что язык правилен и звучен, слог окреп».

В периоды подавленности и тоски ему трудно было собраться с мыслями, но он не щадил свой мозг и усилием воли заставлял его работать свыше возможных пределов. В 30-х годах периоды подъема настроения стали чаще сменяться спадами. «Сижу при лени», – писал он в таких случаях друзьям. Душа его, которая недавно была озарена светом надежд, неожиданно погружалась в скорбную печаль. Такое состояние отмечалось у него в феврале 1833 года. Гоголь пишет Погодину, что «находится в бездействии и неподвижности. Творческая сила не посещает меня». О том же сообщает Александру Данилевскому: «Ум мой в странном бездействии. Мысли так растеряны, что не могу их собрать в одно целое». Своему земляку Максимовичу он жалуется: «Если б вы видели, какие со мной происходят странные перевороты и как сильно у меня бывает все растеряно внутри. Сколько я перенес, сколько перестрадал».

Гоголь обратил внимание, что езда в экипажах действует на него благотворно и решил предпринять длительное путешествие за границу. К тому же суровый климат в России переносил тяжело и говорил друзьям, что бежит от него в теплые края Европы. В 1836 году он уезжает за границу. Погодину пишет: «Еду за границу. Там размыкаю свою тоску». Особенно глубокая депрессия началась у него в 1837 году, когда, находясь в Париже, получил известие о смерти Пушкина. Он был крайне потрясен этой трагической неожиданностью. «Невероятная тоска, – пишет он Плетневу. – Несколько раз принимался писать, но перо выпадало из рук моих. Все наслаждения жизни, все мои идеалы исчезли вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета, ни одной строчки не написал без того, чтобы не видеть его перед собой. Что он скажет, что заметит, что одобрит, все одушевляло мои силы. Нынешний труд мой – есть его создание и я не в силах продолжать его».

Один из современников Гоголя писал, что «пуля Дантеса погубила сразу две славы русской словесности». Профессор психиатр Н. Н. Баженов (1857–1923) считал, что с этого времени у Гоголя «упадок гения и болезненное отношение к окружающему». Он все чаще стал погружаться в тоску и уныние и сам чувствовал, что меркнет огонь его воображения, что сердце окутывает скорбная печаль и мир вокруг становится мрачным и унылым, а его смятенная душа бьется о «непроницаемую тьму тревожных и тяжелых мыслей».

Депрессия временами принимала характер ажитированной (ажитация – крайне возбужденное состояние духа). В 1840 году он жалуется друзьям: «Необыкновенная раздражительность нервов, ни на стуле, ни на ногах, ни на постели не нахожу места. Это та самая тоска и беспокойство, которое я видел у Виельгорского в последние минуты его жизни». Чаще всего Гоголь открывал душу своей приятельнице Александре Осиповне Смирновой (в девичестве – Россет). В одном из писем он писал ей: «Как сильно могу я страдать, но другие не видят моих страданий».

В 1842 году, после кратковременного подъема настроения, у Гоголя начался его спад. 10 февраля 1842 года он пишет Языкову: «Меня сжимает тоска, мне нужно уединение. Разрываются последние узы со светом». Этот приступ депрессии приобрел затяжной характер. Начавшись в феврале, он продолжался и в марте. Гоголь все больше становился пленником своего настроения. В конце 1843 года у него был период подъема, но уже в январе 1844 года он пишет Смирновой: «Душа изнывает от странной тоски. Исхудал, воды действуют дурно, всякое умственное занятие производит хандру. Изнурение сил полное». В дальнейшем депрессивные состояния становятся более глубокими и более продолжительными. В январе 1845 года он жалуется своему другу Языкову на «нервическое тревожное состояние и расклеивание во всем теле». В одном из писем Плетневу в 1845 году пишет: «Такая ужасная тоска, что повеситься или утопиться было бы лекарством».

С конца 30-годов и до 1848 года Гоголь почти постоянно живет в Италии, в Россию приезжал изредка для устройства дел своих сестер или для издания своих произведений. За границей колебания настроения продолжались, но, по его мнению, были менее глубокими, чем во время пребывания в России. Он связывал это с благотворным влиянием южного климата.

Глава 10

Полиморфизм душевных расстройств

Проявления душевной болезни Гоголя отличались чрезвычайным полиморфизмом (многообразием) и включали почти все синдромы (совокупность признаков болезни), известные в психиатрии, кроме нарушения памяти и глубокого помрачения сознания. Скрытный характер Гоголя, его умение, как он выражался, «не показывать наружно» свои недуги, не позволили сделать их полностью доступными для изучения. Одним из проявлений его болезненного состояния была ипохондрия – «утрированная озабоченность своим здоровьем, убежденность в существовании того или иного заболевания, вопреки аргументированным возражениям специалистов» (Психиатрия. Национальное руководство, 2009, с. 314). В народе таких больных называют «нытиками». По определению академика А. В. Снежневского, у них «внимание к своему здоровью приобретает чрезмерный характер».

Популярный в Москве в XIX веке терапевт Александр Иванович Овер считал Гоголя «тяжелым ипохондриком». В течение всей жизни (кроме периодов маниакального состояния) Гоголь опасался за свое здоровье. Будучи в гимназии, в возрасте 12 лет он уже считал, что «опасно болен» и предупреждал об этом родителей. Но не объяснял, в чем опасность болезни. Это были неопределенные жалобы.

В 1832 году ездил в Полтаву, обследовался у врачей, но рекомендации их выполнять не стал, боялся, что «будет хуже». В это время жаловался на тяжесть в желудке и его «недеятельность», считал, что его здоровье «еле держится». В 1833 году в возрасте 24-х лет стал жаловаться на «зябкость» в теле и похолодание конечностей: «Ноги как несогреваемый лед». Просил у врача Дядьковского заочно рецепт. Но, получив пилюли, принимать их не стал: «вдруг в рецепте ошибка или дадут вместо лекарства яд».

В 1834 году в письме к своему земляку Максимовичу Гоголь пишет о неприятных ощущениях в теле: «Признаки моей болезни состоят в охлаждении конечностей, болезненной чувствительности живота и неправильном отделении кишечника. Болезненные припадки начинаются внезапно, появляется упадок сил, слабость и упадок духа». Позже, будучи за границей, он пишет друзьям, что «болен неизлечимой болезнью».

В 1836 году Гоголь обращается к европейским врачам с жалобами на «боли в области желудка, кишок, печени, сердца, головную боль, на замедление пульса». Одни врачи предполагали, что у него «катар желудка и кишок», другие считали, что он «страдает заболеванием печени», которая «увеличилась и не оставила места для легких», а некоторые подозревали чахотку. Только немецкий профессор Шенлейн расценил его заболевание как «нервическое расстройство». Он объяснил, что «не телесные болезни вызывают хандру, а хандра приводит к неприятным ощущениям в теле», и посоветовал принимать гомеопатические средства, морские купания и соблюдать диету. Гоголь лекарствам не доверял, но морские купания и влажные обтирания делал регулярно.

Несмотря на эти меры, неприятные ощущения в теле продолжали его беспокоить. 31 декабря 1838 года Гоголь пишет из Италии другу Александру Данилевскому: «В брюхе как будто сидит какой-то дьявол и мешает всему. Никакого аппетита не имею». В этом же году он описывает свои болезненные явления своей приятельнице А. О. Смирновой: «Моя геморроидальная болезнь обратилась на желудок. У меня вся болезнь в кишках, в печени и в желудке». Длительное время ощущал «зябкость, онемение и похолодание конечностей».

28 марта 1845 года Гоголь пишет А. П. Толстому, что у него боли во всем теле, которое дошло до «странного охлаждения, никак не могу согреться. В беготне провожу весь день». Появились мысли о приближении смерти, о чем сообщает в апреле 1845 года профессору С. П. Шевыреву: «Появились признаки, которые говорят о том, что надо честь знать и уступить место живущим».

В следующем 1846 году Языков пишет брату, что у Гоголя «зародыш всех болезней», он считает, что у него «особое устройство головы и неестественное положение желудка – «вверх дном». Ипохондрические жалобы обычно всегда появлялись у него во время приступов депрессии и сопровождались сенестопатиями (неприятные ощущения в разных частях тела): «Зябну до такой степени, что выбегаю на воздух, не знаю, как и чем согреться, руки – несогреваемый лед». В дальнейшем ипохондрические расстройства то ослабевали, то усиливались, но полностью не исчезали.

Помимо ипохондрических расстройств у Гоголя появлялись временами и такие, на которых он меньше фиксировался, хотя они тоже были неприятны. Это так называемые явления навязчивости – «состояния, при которых чувства, мысли, страхи, воспоминания, влечения, двигательные акты возникают у больного помимо его желания, но при сознании их болезненности» (А. В. Снежневский).

В 1848 году Гоголь пишет одному из своих приятелей: «У меня расстройство внутри. Вижу, человек спотыкается, воображение за это ухватится и начинает развивать все в страшных призраках, и они до того меня мучают, что не дают спать, истощают силы». Профессор психиатр В. Ф. Чиж писал в 1903 году о том, что «навязчивые идеи нередки при психическом вырождении или “дегенеративном помешательстве” (шизофрении)».

Временами у Гоголя появлялись явления так называемой «речевой стереотипии». По определению академика А. В. Снежневского, это однообразное повторение одних и тех же фраз. Вернувшись в Россию из поездки в Европу, Гоголь сочинил наивную песенку:

Счастлив, кто купил себеВ Гамбурге штанишки,Благодарен я судьбеЗа свои делишки.

Он напевал ее ежедневно по несколько раз, так что все, кто ее слышал, запомнили наизусть. Однажды, будучи в гостях у друзей, Гоголь вместе со всеми пел малороссийские песни и мотив одной из них, которая ему особенно понравилась, он повторил 30 раз, так что утомил всех. Такие частые повторения куплетов песен или понравившихся ему фраз отмечались в течение всей его жизни.

В некоторых письмах Гоголь, не знакомый с медициной, удивительно точно описывает тягостные для него явления «психического автоматизма». В книге «Психиатрия. Национальное руководство» дано такое определение этого явления – это «ощущение овладения, возникающее при мнимом воздействии на больного тем или иным видом энергии»[26]. В первых главах уже описано состояние, когда он против своей воли поехал за несуществующей девушкой в Европу, почувствовав, что не может противиться этому влечению.

Такое же чувство испытал Гоголь, когда ухаживал за умирающим юношей Виельгорским: «как будто был прикован к нему непостижимой силой». Незадолго до смерти, во время посещения обители «Оптина пустынь» у него появилось необычное ощущение, о котором рассказал отцу Матфею: «Хочу молиться, но через одну-две минуты мысли расхищаются, приходят в голову непрошеные гости и уносят помышления бог знает куда, бог знает в какие места, прежде, чем я успеваю очнуться. Хочу думать об одном, а думается о другом». В другом письме он писал: «Мысли мои расхищаются, а вместе с ними исчезают новые идеи, представления, появляется опустошение в мыслях, и я не могу ими управлять». Явления психического автоматизма входят в состав сложного синдрома Кандинского-Клерамбо.

Помимо «отнятия» мыслей, у Гоголя в течение жизни явления психического автоматизма периодически проявлялись в виде так называемого ментизма – «непроизвольного течения мыслей и представлений»[27]. Он описал это явление в письме к своей матери 24 июля 1829 года: «Хандра. Перо дрожит в руке. Мысли тучами набегают одна на другую, не давая одна другой места. Какая-то невыразимая сила сталкивает их». В более позднем возрасте, в 1840 году, он пишет в одном из писем Погодину: «Я чувствую, как в голове шевелятся мысли как разбуженный рой пчел, и я засел за работу, но нервическое пробуждение обернулось нервическим расстройством. Я думал, от недостатка движения, и пустился ходить, но стало еще хуже».

Кроме упомянутых выше болезненных расстройств, Гоголь в письмах к разным лицам описывает необычное и непонятное ему душевное состояние – нереальность обстановки (дереализация). В ту пору, когда он ухаживал за больным юношей Виельгорским, ему показалась странной обстановка – «я читал в ней повторение чего-то отдаленного, когда-то давно бывшего». Это так называемое явление «дежавю» – уже виденное. Такое же ощущение нереальности появилось у него после просмотра комедии «Ревизор»: «Мое творение показалось мне странным, как будто не мое». По определению профессора А. В. Снежневского, это «отчуждение восприятия» (жамевю – никогда не виденное).

Однажды, когда шел домой один, ему показалось, что он в «многолюдной толпе». Но особенно странным ему показался один эпизод во время пребывания у родных в Васильевке в 1842 году: «Вижу родные знакомые лица, но они мне показались как будто родившимися не здесь, а в другом месте и в другое время. И много еще глупостей чудится в моей ошеломленной голове». Это тоже один из видов «отчуждения восприятия» – нарушение «восприятия времени».

Помимо описанных симптомов, у Гоголя было еще одно расстройство довольно неприятного характера – амбивалентность или двойственность поступков (по определению академика А. В. Снежневского – «противоположные тенденции в психической деятельности, приводящие к непоследовательности мышления и неадекватности поступков»[28]. Сам Гоголь считал, что ему с детства была свойственна нерешительность. Прежде чем что-то сделать, долго обдумывал, принимался за дело и бросал, а через некоторое время снова брался за то же самое.

Его современник Ф. И. Иордан вспоминал такой эпизод. Обедая в одном трактире, Гоголь менял несколько раз блюда, едва дотронувшись до них. Трактирщик предложил ему больше не ходить в их трактир, так как «хозяин забракованные блюда ставит на наш счет». Такая же история произошла во время обеда у Хераскова, когда Гоголь несколько раз требовал заменить чай, мотивируя свое требование тем, что чай холодный, или горячий, или не крепкий, или «стакан не долит». Гости были удивлены его нетактичностью, не подозревая, что это поведение определялось не капризами писателя, а его душевной болезнью. В последние годы явления амбивалентности у Гоголя приняли выраженные формы. В 1851 году они стали не только явными и заметными для окружающих, но и крайне тягостными для него.

Летом 1851 года после длительного пребывания в Васильевке он собрался возвращаться в Москву. Попрощался с родными и уехал. Но, к их удивлению, с полпути вернулся. На другой день снова уехал и снова вернулся, и так было, по воспоминаниям сестры Ольги, «четыре раза». Осенью 1851 года получил из Васильевки от матери приглашение на свадьбу одной из сестер. Ехать долго не решался. Потом выехал. По пути заехал в Оптину пустынь посоветоваться с епископом. Тот рекомендовал ехать, чтобы не огорчать семью и «не гневить Бога». Но, к удивлению епископа, на другой день Гоголь пришел к нему с тем же вопросом. Тот посоветовал действовать так, как подскажет сердце. Гоголь поблагодарил и ушел. Но на третий день пришел опять и обратился к нему с тем же вопросом. Тот снова посоветовал помолиться и спросить у Бога совета. Когда Гоголь пришел и на четвертый день с тем же вопросом, епископ рассердился из-за того, что он не слушает его советов, и приказал вернуться в Москву и к нему больше не обращаться. Гоголь вернулся. На свадьбу не поехал. Матери написал, что он доехал почти до Калуги, но почувствовал себя плохо и вернулся. Такие явления были тягостны для Гоголя, он понимал их неестественность и относил к признакам своей болезни. Явления амбивалентности сопровождали Гоголя в течение всей жизни.

Но наиболее тягостными для себя Гоголь считал так называемые «кататонические» явления. В то время (середина XIX века) термина «кататония» еще не существовало. Эти расстройства были описаны европейским психиатром Кальбаумом через несколько лет после смерти Гоголя как самостоятельное заболевание. А еще через несколько лет, в конце XIX века, выдающийся немецкий психиатр Эмиль Крепелин кататонию описал как синдром так называемого раннего слабоумия (с 1911 года – шизофрения).

В национальном руководстве «Психиатрия» (ответственный редактор член-кор. Ю. А. Александровский) «кататонический синдром» описывается академиком РАМН А. С. Тигановым, как «психическое расстройство, при котором преобладают нарушения в двигательной сфере, характеризующиеся картиной заторможенности (ступора) или возбуждения». Такие явления отмечались у Гоголя в раннем детстве. Дочь писателя и друга семьи Гоголей В. В. Капниста – Софья Васильевна Скалон писала в своих воспоминаниях: «Я знала Гоголя мальчиком. Он всегда был серьезный и до того задумчивый, что отвлечь его от собственных мыслей было невозможно и это чрезвычайно беспокоило его мать».

В дальнейшем эти явления заторможенности повторялись в течение всей жизни Гоголя. Сначала они были нечастыми и кратковременными (от нескольких минут до нескольких часов), затем стали более глубокими и продолжительными. Приятельница Гоголя Александра Осиповна Смирнова, которая видела эти приступы, в своих воспоминаниях писала: «На него находила “задумчивость”. Он переставал отвечать на вопросы и старался уединиться». А его современник Иван Федорович Золотарев (1812–1881), который встречался с Гоголем в 1838 году за границей, называл эти явления «столбнячками». Он так описывал их: «Гоголь был в хорошем расположении духа, целые дни проводил в созерцании римской природы, в обществе кого-нибудь из своих приятелей, и «вдруг среди оживленного разговора внезапно замолкал и слова от него не добьешься. Являлось это, по-видимому, беспричинно. Иногда у него появлялась странная застенчивость, а затем разговорится и говорит весело, живо, но входило новое лицо, и он замолкал и прятался, как улитка, в свою раковину».

Иногда во время таких расстройств у него появлялось желание сбрить волосы на голове, как «помощь вдохновению путем ускорения испарений». В такие моменты он чувствовал, что его мысли и чувства «зажаты в тиски неведомого тормоза» неподвластной ему силой, которая сковывает тело, заволакивает мозг, покрывая его «тяжелыми облаками». Он чувствовал, что лишается возможности не только вести беседу, но и свободно двигаться, не может управлять собой, не может «пошевелить ни одной частью своего тела». Он превращался в малоподвижного, иногда и совсем неподвижного «истукана» при ясном сознании. Застывала мимика, взгляд казался отрешенным. Такие явления пугали его, так как у него было ощущение «обмирания» и надвигающейся смерти. Такая обездвиженность настигала его в любом месте, иногда в самом неподходящем. Если был в гостях, то успевал уйти вглубь комнаты и сесть на диван или в кресло. Окружающие, которым он не раскрывал своих переживаний, принимали такое состояние за гордость и высокомерие.

Сам Гоголь так описал один такой приступ «столбнячка»: «На мой мозг точно надвинули колпак, который мешал мне думать, тормозил мои мысли». В письме к одному из своих современников, Дондукову-Корсакову, он описывал такие состояния более подробно: «Овладевает мной моя обыкновенная периодическая болезнь, во время которой я остаюсь почти в неподвижном состоянии, и это продолжается по 2–3 недели». Такие состояния он называл то «нервическим усыплением», то «оцепенением», то «жизненным онемением» и боялся, что в таких случаях его могут принять за мертвеца и похоронят живого. Он предупреждает родных и знакомых, чтобы его не предавали земле, пока не появятся «признаки разложения». При этом разъясняет: «Бывают такие трудные моменты, когда уподобляешься человеку, находящемуся в летаргическом сне, который видит, как его погребают, но не может пошевелить пальцем и подать знак, что он еще жив».

Такие явления заторможенности были в какой-то степени и защитной реакцией мозга, предохранявшей его от истощения. После одного из таких приступов он жаловался Жуковскому: «Откуда, зачем нашло на меня такое оцепенение, не могу понять». Приступ заканчивался чаще всего внезапно. Голова прояснялась, он как бы просыпался от тяжкого сна, и мир снова озарялся яркими красками. В конце жизни заторможенность перешла в настоящий «кататонический ступор» – «обездвиженность с повышением мышечного тонуса и мутизмом (отказом от речи)»[29], во время которого Гоголь в 1852 году скончался. Врачи-соматики (психиатров среди них не было) не смогли тогда вывести Гоголя из ступора.

Долгое время дискутировался вопрос о том, были ли у Гоголя галлюцинации («восприятия, возникающие без реального объекта», А. В. Снежневский). Описывая подробно другие проявления своего душевного страдания, Гоголь почти ничего не писал о галлюцинациях. Возможно, он относился к «посторонним голосам» без критики и принимал их за реальные. Близкий друг Гоголя, писатель Сергей Тимофеевич Аксаков говорил друзьям: «Гоголь слышит то, что мы не слышим». В «Авторской исповеди» Гоголь писал о «болезненных страхах, об ожидании чего-то страшного». «Мне всегда был страшен божественный зов, и я бежал с великим страхом и только тогда успокаивался, когда навстречу попадался какой-нибудь человек. Не могу выносить звуков некоторых песен, которые стремятся по всем беспредельным русским просторам. Звуки вьются около моего сердца, и я удивляюсь, почему другие их не ощущают».

В 5-летнем возрасте, как указывалось выше, слышал какие-то голоса, испытывая при этом страх. В дальнейшем в письмах и воспоминаниях современников Гоголя о них некоторое время упоминаний не было. Только в сороковых годах С. Т. Аксаков в своей книге «История моего знакомства с Гоголем» написал: «Я слышал, что Гоголь во время болезни имел какие-то видения, о которых он рассказывал ходившему за ним с братской нежностью и заботой купцу М. П. Боткину, который случился в то время в Риме».

С 1843 года Гоголь стал говорить о влиянии на него «нечистой силы». Аксакову написал странное послание, которое привело всех в недоумение: «Ваше волнение – дело черта. Эту скотину бейте по морде и не смущайтесь. Хвалился черт всем миром владеть, да Бог не дал ему власти». Смирнова описывает в своих воспоминаниях такой эпизод, который был летом 1851 года, когда Гоголь отдыхал некоторое время в ее имении в селе Спасском Бронницкого уезда: «Однажды утром встал рано и ушел с молитвенником в руках в сад. Вернувшись, сел у раскрытого окна и смотрел в поле, глаза были какие-то восторженные, лицо оживленное, как будто чувствовал высокое удовольствие и видел перед собой что-то восхитительное. Когда я вошла, он как будто испугался». Смирнова предполагала, что у него были какие-то «видения». Она обратила внимание, что «шутливость его и затейливость исчезли, он весь был погружен в себя».

О том же вспоминал и издатель А. В. Никитенко: «Гоголь не раз говорил, что ему представляются какие-то видения». Слуга А. П. Толстого, в квартире которого жил Гоголь, неоднократно слышал, как он, находясь один в комнате, громко разговаривал сам с собой «неестественным голосом». Профессор Чиж не сомневался в наличии у Гоголя слуховых и зрительных галлюцинаций. Он писал: «они у него непременно имелись».

Глава 11

Метания больной души

Почти половину сознательной жизни провел Гоголь в странствиях по Европе и России. Светлые воспоминания связаны у него с Италией. Там он хоть и подвержен был болезненным приступам, но они протекали менее тяжело, чем в других местах Европы и России. Много времени проводил в путешествиях, исколесив в экипажах почти всю Европу. Однажды, почувствовав, что торможение начинает охватывать мозг и тело, сел в экипаж. Во время езды карета подпрыгивала и дрожала так, что сидевшие в ней европейцы не выдержали тряски и попросили остановить лошадей. А Гоголь во время тряски почувствовал, что мозг его и тело освобождаются от сковывания и движения «обретают свободу». Чем сильнее была тряска в дороге, тем лучше он себя чувствовал. Он писал друзьям: «Если бы были деньги, я бы день и ночь проводил в поездке». Создавалось впечатление, что встряска была необходима его мозговым клеткам, предупреждая «оцепенение». Путешествовал он то с друзьями, то в сопровождении одного слуги. Много раз был во Франции, Бельгии, Голландии, Германии, в Карлсбаде, в Вене, в Испании, Греции и других местах. Но чаще жил в Италии (в Риме, Неаполе, Флоренции).

Будучи за границей, в основном в Риме, Гоголь продолжал писать сочинения о российской жизни. Там он написал повесть «Тарас Бульба», патриотическое произведение, почти непревзойденное по красоте художественного слова и по силе эмоционального воздействия. Там же окончил первый том «Мертвых душ» и принялся за второй. Уезжал в Италию всегда с радостной надеждой на исцеление от своих душевных недугов. 30 октября 1834 года он говорил друзьям: «Я полетел в мою душеньку, мою красавицу Италию. Я весел и душа моя светла». За границей он жил с 1836 по 1848 годы, приезжая в Россию лишь на короткое время для устройства своих дел и издания сочинений. При этом старался как можно быстрее вернуться в Италию: «Скорее, скорее! Я погибну! Еще, может быть, возможно для меня освежение». В 1839 году во время приступа депрессии он писал: «И сидеть, и лежать тяжело, давление в груди. Доктора нашли желудочное расстройство, остановку пищеварения и раздражение нервов, но лечить опасно: то, что полезно желудку, вредно для нервов. Я был приведен в такое состояние, что не знал, куда себя деть. Я собрался с силами и нацарапал завещание. Дорога в Рим сделала надо мной чудо. Свежесть, бодрость сделалась такая, какой никогда не чувствовал».

Приехав в Россию в 1840 году для устройства сестер и своих издательских дел, он снова рвется в Италию: «Жду не дождусь весны и поры ехать Рим, в мой рай, где я почувствую свежесть и силы, охлажденные здесь. О, Рим, о, Италия, что за небо, что за воздух, я никогла не был так весел и доволен жизнью, как там». Он обращается к «провидению» с мольбой: «Ради бога и всего святого выгони меня в Рим». Однажды за границей, будучи в восторженном состоянии духа, Гоголь в одном трактире сел в угол и написал целую главу, как он вспоминал, «не сходя с места, и эти строки стали одними из вдохновенных». Он плохо переносил суровый климат России: «Я для здешнего климата уже не гожусь, а главное, моя бедная душа, ей нет здесь покоя».

Одно сознание, что в Италии нет таких холодов, как в России, укрепляло его дух. Он писал, что в Италии он «погружается в какое-то блаженство», «всемогущая рука промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, которая заменила мне все. Всеми силами спешу завершить мой труд (писал «Мертвые души»). Жизни! Жизни! Мне бы жизни хотя бы три года». Но и в Италии временами чувствовал упадок сил и вдохновения.

Сочинения, которые в молодости Гоголь писал без труда, с годами стали требовать большого умственного и нравственного напряжения. Особенно это стало заметно при работе над «Мертвыми душами». «Голова моя страдает всячески, – писал он друзьям, – если в комнате холодно, мои мозговые нервы ноют и стынут». Но хорошо на него действовало не искусственное тепло (от камина), а естественное – солнечное. Благословляя благодатную землю Италии, Гоголь не забывал и свою родину: «Русь, Русь! Вижу тебя из моего чудного прекрасного далека. Какая-то непостижимая тайная сила влечет к тебе». И он постоянно поддерживал связь с российскими друзьями, с родными, с издателями его сочинений.

В Италии в те годы было много россиян, с которыми Гоголь встречался, посещая с ними музеи, мастерские архитекторов, картинные галереи, знакомясь с шедеврами западноевропейского искусства. Некоторые авторы позже утверждали безосновательно, что Гоголь не интересовался искусством. Анненский, встречавшийся с Гоголем в Италии, опроверг это утверждение. В конце жизни Гоголь писал об Италии: «Она продлила мою жизнь, но не искоренила мою болезнь, деспотически вошедшую в состав мой». За границей он окончил первый том «Мертвых душ», во время работы над ним он писал: «Притом уже в самой природе моей заключена способность только тогда представлять себе живо мир, когда я удалился от него. Вот почему о России могу писать только в Риме».

Душевная болезнь Гоголя то способствовала его вдохновению, то тормозила его. Любые жизненные неудачи омрачали его жизнь. В 1841 году Гоголь приехал в Москву из Италии, привез оконченную рукопись первого тома «Мертвых душ» и вручил издателю. Но его ожидало разочарование. В Москве рукопись к опубликованию не приняли. 7 января 1842 года он пишет Плетневу: «Удар для меня неожиданный. Запрещена вся рукопись. Президент компании воскликнул: «Этого я не позволю! Душа бессмертна и мертвых душ не может быть, автор вооружился против бессмертия, а если это ревизские души, то это против крепостного права!»

Гоголь был поражен и решил обратиться за помощью к друзьям в Петербурге. «Все мое имущество и состояние заключено в труде моем, для него я пожертвовал всем, обрек себя на бедность в надежде, что, когда совершу его, отечество не лишит меня куска хлеба. Дело клонится к тому, чтобы отнять у меня последний кусок хлеба. А между тем, никто не хочет взглянуть на меня. Неужели и вы откажете в покровительстве? Неужели вам будет приятно, когда правосудное потомство скажет: вы были равнодушны к создателю русского слова и не тронулись положением бедного писателя, в то время, как могли бы стать его благодетелем. Все семь лет самоотверженного труда, отвержения от мира усилило мои недуги и лишили возможности продолжать далее труд. Светлых минут у меня немного. А теперь и вовсе опустились руки. Расстроен телом и духом».

Гоголь в это время был на высоте своей славы. Белинский высоко ценил его и 10 января 1840 года пишет Аксакову: «Поклонись от меня Гоголю. Скажи, что я люблю его как поэта и как человека. Я встретил его в Петербурге, его присутствие давало полноту моей душе». Плетнев обращается к петербургскому издателю Никитенко и просит напечатать «Мертвые души», мотивируя просьбу тем, что Гоголь болен: «Если не напечатаете, он умрет». В 1842 году «Мертвые души» были опубликованы и во много раз умножили его славу как гениального писателя. С чувством облегчения и с гонораром за книгу он возвращается в Италию.

Глава 12

Погружение в религию

«Почти сам не ведаю, как пришел я ко Христу, увидевши в нем ключ к душе человеческой», – писал Гоголь в «Авторской исповеди». В детстве, по его воспоминаниям, несмотря на религиозность родителей, он был равнодушен к религии, не очень любил посещать церковь и слушать длинные богослужения. «Я ходил в церковь потому, что приказывали, стоял и ничего не видел, кроме ризы попа, и ничего не слышал, кроме противного пения дьячков, крестился потому, что все крестились», – вспоминал он позже.

Будучи гимназистом, по воспоминаниям друзей, он не крестился и не клал поклоны. Первые указания самого Гоголя о религиозных чувствах имеются в его письме к матери в 1825 году после смерти отца, когда был на грани самоубийства: «Благословляю тебя, священная вера, только в тебе нахожу утешение и утоление моей горести». Религия стала доминирующей в его жизни в начале 40-х годов XIX века. Но мысли о том, что в мире есть какая-то высшая сила, которая помогает ему создавать гениальные произведения, появились у него в возрасте 26 лет. Это были самые продуктивные годы в его творчестве. Свои сочинения писал почти без умственных усилий, ощущая легкость мысли, ясность воображения. Со слов одного из его почитателей (И. Ф. Золотарев), Гоголь в этот период времени стал «очень религиозным, посещал церковь». В 1841 году друг Гоголя писатель С. Т. Аксаков заметил «тихую покорность Божьей воле, которая слышалась в каждом его слове».

По мере углубления и усложнения душевных расстройств Гоголь стал чаще обращаться к религии и молитвам. В 1847 году он писал В. А. Жуковскому: «Здоровье мое так хило и временами бывает так тяжко, что без Бога не перенести». Своему другу Александру Данилевскому он сообщал, что желает обрести «свежесть, которой объемлется душа моя», а сам он «готов идти по пути, начертанному свыше. Надо покорно принимать недуги, веря, что они полезны. Не нахожу слов, как благодарить небесного промыслителя за мою болезнь».

По мере дальнейшего развития болезненных явлений увеличивается и его религиозность. Друзьям говорит, что он теперь без молитвы не приступает «ни к какому делу».

Молитва есть лучшее утешение, когда страдания становятся невыносимо мучительными. В 1842 году на религиозной почве Гоголь знакомится с набожной старушкой Надеждой Николаевной Шереметевой (дальняя родственница графов). Она в это время была крайне удручена ссылкой своего зятя декабриста Якушкина. Узнав, что Гоголь часто посещает церковь, читает церковные книги, помогает бедным людям, она прониклась к нему уважением. Они нашли общий язык и до самой ее смерти переписывались. В 1843 году 34-летний Гоголь пишет друзьям: «Чем глубже вглядываюсь я в жизнь свою, тем лучше вижу чудное участие Высшей силы во всем, что касается меня».

Набожность Гоголя с годами все больше углублялась. В 1843 году его приятельница Смирнова заметила, что он «до того погружен в молитвы, что не замечает ничего вокруг». Он стал утверждать, что его «создал Бог и не скрыл от меня назначения моего». Затем написал из Дрездена странное письмо Языкову, с недомолвками и неоконченными фразами, нечто вроде заклинания: «Есть чудное и непостижимое. Но рыдания и слезы глубоко вдохновенны. Я молюсь в глубине души, да не случится с тобой сего, да отлетит от тебя темное сомнение, да будет чаще на душе твоей светлость, какой объят я сию минуту».

С 1844 года стал говорить о влиянии «нечистой силы». Аксакову пишет: «Ваше волнение – это дело черта. Эту скотину бейте по морде и не смущайтесь. Хвалился черт всем миром владеть, да Бог не дал власти». В другом письме советует Аксакову «читать ежедневно «Подражание Христу», а по прочтении предайтесь размышлению». В письмах все больше звучит поучительный тон проповедника. Библию стал считать «высшим созданием ума, учителем жизни и мудрости». Стал всюду носить с собой молитвенник, бояться грозы, считая ее «наказанием Божьим». Однажды в гостях у Смирновой читал главу из второго тома «Мертвых душ», и в это время неожиданно разразилась гроза. «Невозможно представить, что стало с Гоголем, – вспоминала Смирнова. – Он трясся всем телом, прекратил чтение, а позже объяснил, что гром – это гнев Бога, который погрозил ему с неба за то, что читает неоконченное произведение».

Приезжая в Россию из-за границы, Гоголь обязательно посещал Оптину пустынь (обитель). Познакомился с епископом, с настоятелем и братией. Стал опасаться, что Бог покарает его за «кощунственные произведения». Эту мысль поддерживал священник Матфей, который внушал, что в загробной жизни за такие сочинения его будет ждать страшная кара. В 1846 году один из знакомых Гоголя, Стурдза, увидел его в Риме в одной из церквей. Он усердно молился, клал поклоны. «Я нашел его искушенным огнем страданий душевных и телесных и стремящегося к Богу всеми силами и способами своего ума и сердца», – писал в своих воспоминаниях Стурдза.

Несмотря на страх перед наказанием Божьим, Гоголь продолжает работать над вторым томом «Мертвых душ». Будучи за границей в 1845 году, 36-летний Гоголь получил уведомление о принятии его 29 марта в почетные члены Московского университета: «Императорский Московский университет, уважая отличие в учебном свете и заслуги в литературном труде по части русской словесности Николая Васильевича Гоголя, признает его почетным членом с полной уверенностью в содействии Московскому университету во всем, что успеху наук может способствовать»[30]. В этом важном для него акте Гоголь усмотрел тоже «промысел Божий».

С середины 40-х годов Гоголь стал находить много пороков в себе. В 1846 году составил молитву для себя: «Господи, благослови на сей грядущий год, обрати его весь в плод и труд многотворный и благотворный, весь на служение тебе, весь на спасение души. Осени светом высшим своим и прозрением пророчества великих чудес твоих. Да снидет на меня Святой дух и двигнет устами моими и уничтожит во мне греховность, нечистоту и гнусность мою и обратит меня в свой храм достойный. Господи, не отлучайся от меня».

С целью очищения от грехов Гоголь предпринимает в начале 1848 года поездку в Иерусалим. Перед поездкой посетил «Оптину пустынь» и просил священника, настоятеля и братию молиться за него, послал деньги Матфею, чтобы он «молился за его телесное и душевное здоровье» на все время его поездки. В «Оптиной пустыне» он обратился к старцу Филарету: «Ради самого Христа молитесь обо мне. Просите настоятеля и всю братию молиться. Путь мой труден».

Прежде чем отправиться к святым местам в Иерусалим, Гоголь написал для себя заклинание в виде обращения к Богу: «Душу его наполни благодатной мыслью во все время его поездки. Удали от него духа колебания, духа суеверия, духа помыслов мятежных и волнующих пустых примет, духа робости и боязни». С этого времени у него появляются идеи самообвинения и самоуничижения, под влиянием которых он пишет послание своим соотечественникам: «В 1848 году небесная милость отвела руку смерти от меня. Я почти здоров, но слабость возвещает, что жизнь на волоске. Знаю, что нанес огорчение многим, а других восстановил против себя. Моя поспешность была причиной того, что мои произведения предстали в несовершенном виде. За все, что встретится в них оскорбительного, прошу простить меня с тем великодушием, с каким только русская душа прощать может. В моем общении с людьми было много неприятного и отталкивающего. Отчасти это происходило от мелочного самолюбия. Прошу простить соотечественников литераторов за мое неуважение к ним. Прошу прощения у читателей, если в книге встретится что-либо неудобное. Прошу выставить все мои недостатки, какие есть в книге, мое неразумение, недомыслие и самонадеянность. Прошу всех в России молиться за меня. Я же у гроба Господня буду молиться за всех соотечественников»[31].

Одновременно Гоголь пишет завещательное распоряжение следующего содержания: «Находясь в полном присутствии памяти и в здравом рассудке, излагаю свою последнюю волю. Прошу помолиться о душе моей, угостить обедом нищих. Завещаю не ставить над моей могилой никаких памятников. Завещаю никому не оплакивать меня. Грех на душу возьмет тот, кто будет почитать смерть мою значительной утратой. Прошу не предавать меня земле, пока не появятся признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что во время моей болезни на меня находят минуты жизненного онемения, сердце и пульс перестают биться. Завещаю моим соотечественникам книгу мою под названием «Прощальная повесть». Она была источником слез никому не зримых. Не мне, худшему из всех, страждущему тяжкой болезнью собственного несовершенства, произносить такие речи»[32].