Трали-вали

Только другие лабиринты и кабинеты ресторана были не лучше. Весь цветовой тон вообще был в пользу чёрного и красного. К этому добавлялся холодный отблеск зеркал в боковых простенках, и давящая чернота потолка, в серебристых звёздах, низко нависшая над головой, рукой можно достать. Странные вкусы у рестораторов. Не хотелось бы сравнивать с душами, но невольно наталкивает на размышления.

– Сейчас поужинаем, поговорим…

Правда, особо поговорить не получилось. Алла почему-то замкнулась, едва притронулась к рулету из говядины, фаршированного свининой, а вино только пригубила. Мудрый Александр-ака не стал торопить события, участливо нагнулся через красиво накрытый стол. – Если вы устали, – предложил он. – Я могу отвезу вас домой.

– Да, спасибо, Александр Ганиевич, – поблагодарила она. – Лучше домой. У меня голова что-то разболелась…

– Что вы говорите? Какая беда! Ай-яй-яй!.. Это я вас, негодяй, утомил. Извините старика. Заболтал. – Мужчина участливо наклонился над столом – А у вас дома есть какие-нибудь лекарства? Мы можем заехать по пути в аптеку…

– Спасибо, есть. – Остановила она, благодарно касаясь его рукой. Рука его была горячей, её тоже. Участливо прищуренные глаза Александра Ганиевича светились теплом и добрым участием. Он как добрый волшебник, подумала она. Она будет моей, подумал он. И каждый улыбнулся своим мыслям, а потом и весело друг другу.

– Аллочка, – беря её руку, с трепетом в голосе начал он. – Можно мне поблагодарить вас за приятный вечер, и подарить вам мой сотовый телефон? Вы не обидитесь? – Спросил он, целуя её руку.

– Зачем это? – Алла потянула руку назад. Но директор держал мягко, но крепко. – Это наверное, неудобно. Такая вещь…

– Ничего особенного. Пустяк. Когда я вам вдруг понадоблюсь, на этот значок нажмёте, – указал он на светящиеся кнопочки, – я и отвечу… мало ли что. – Сказал он, закрывая и протягивая ей плоскую коробочку мобильного телефона.

От цветов Алла вежливо, но категорически отказалась, спасибо. Не могла она домой вернуться с цветами. Спутник это понял, не стал настаивать. Вернулись к машине, молча доехали до подъезда. Александр Ганиевич, как и положено воспитанному человеку, тем более с Востока, хотел было из машины выйти, дверь даме открыть, руку подать, но Алла решительно отказалась, спасибо, я сама… Кавалер понял, не хочет, чтобы мужу доложили. Правильно, девочка! Умница! Рано пока.

* * *

Припарковав джип неподалёку от своего подъезда, заглушив двигатель, Мальцев с улыбкой решительно повернулся к беспризорникам. Мальчишки сидели опасливо сжавшись, с любопытством и настороженностью заглядывая в окна машины. Внутренний двор не похож был на милицейский. В центре неогороженное футбольное поле, небольшая вытоптанная площадка ограниченная штангами ворот, на нём, местная детвора – несколько человек – дружно гомоня, отчаянно гонялась за мячом. В стороне возвышался одинокий баскетбольный щит, с грустно загнутым вниз кольцом. С другой стороны поля, за воротами, желтела полупустая малышковая песочница, были и покосившиеся хромые качели… Много зелёной травы и припаркованных по окружности территории легковых автомобилей. В песочнице малышня, рядом, под грибком несколько молодых мамаш кто с коляской, кто с собакой, кто с детским велосипедом… Обычная картина, обычного московского дворика… Главное, не спецприёмник. Мальчишки коротко переглянулись. Мальцев, перехватив взгляд, спросил:

– А что вы скажете, орлы, если я вам, например, предложу у меня немного пожить, а?

Мальчишки смотрели во все глаза, не понимали… Где-то был подвох… Думали. Такого им раньше не предлагали… Одежду какую – да, деньги – бывало, выпить чего – часто, за компанию – курево, пинка, гадости некоторые, но пожить в… доме, в квартире… Такого не было. Быть не могло. Значит, точно хитрость где-то спрятана, ловушка приготовлена. Почему? За чем?

– Это как? – недоверчиво насупившись, первым отозвался Штопор. – За что?

– С какой стати? Почему? – не отстал и Рыжий.

– А ни за что. Просто так. – В том же своём тоне, почти весело заявил Мальцев. – Понравились, может быть…

У мальчишек мелькнул испуг, надулись губы, а-а-а…

– О-о-о, не-е-т, нам это не подходит. Вы не на тех напали, дядечка. Мы с педерастами не дружим.

– Я не дамся! – Как на пружинах подскочил меньший, прижался к своему защитнику, другу. – Отпустите, дяденьки! – плаксиво, приглушая ещё вопль, воскликнул. – Я сейчас заору. – Пообещал, демонстративно набирая в грудь воздух.

Мальцев с Кобзевым испугались…

– Да вы что… – Музыканты воскликнули почти разом… – Тихо! Подождите! Как вы такое подумать могли, наглецы.

– Мы же со всей душой к вам, от чистого сердца, серьёзно… – Взмолился Мальцев. Не такой реакции он ожидал, даже подумать о таком не мог. – Я как отец хотел к вам…

Мальчишки внимательно слушали. На лицах теперь плавала недоверчивость и насторожённость…

– Ага, с ремнём, значит? – с недетским ехидством поддел Штопор.

– Да нет! С каким ремнём? Почему с ремнём, трали-вали? – беспомощно оглядываясь на Кобзева, озадаченно лепетал Мальцев. Лицо Кобзева выражало полное недоумение. Так иногда Кобзев смотрел в свои ноты, где видел явную непонятность. Константин Саныч, старшина оркестра, расписывая партии, мог иной раз фортель выкинуть… Или так надо, глядя в ноты тупо размышлял Кобзев, или ошибка… Сейчас именно так выглядел.

– А ты сказал, как отец… – напомнил Штопор, и с высоким укором разъяснил. – А отцы всегда с ремнём ходят. Я знаю. Да вот!

– Это плохие с ремнём, – не согласился Мальцев. – А я добрый. Видите – я рыжий. А рыжие все добрые. Как вот, Никита. Да? – Мальцев отважился даже по голове мальчишек в знак примирения погладить, но те отстранились. Они не такие. Знают хитрость взрослых и вероломство.

А с другой стороны, именно эти дяденьки, мужики, то есть Рыжего от наказания вовремя избавили, наподдавали Хозяину, не испугались… Привезли к себе на разборку, но не наказали – простили! – накормили даже, потом только в ментовку повезли… Но…

– А немного, это сколько? – тоном «бывалого воробья» поинтересовался Штопор.

– А сколько хотите… – пожал плечами Мальцев.

– До утра, значит?

– Можно и больше…

– Да? А у тебя дети есть?

– Нету.

– А жена?

– Есть.

– А она добрая?

– Она? – Мальцев запнулся… Хороший вопрос. А действительно, какая она, его Алла?

Если отбросить внешние её данные, хотя, как их отбросишь, красивая, улыбчивая, правда в последнее время больше молчаливая, замкнутая… То смотрит на мужа внимательно, исподволь наблюдая за ним, то глаз не поднимет… Работать пошла… В парикмахерский салон… Мальцев не возражал. Напротив, давно хотел, чтобы она дома не скучала, на работу ходила. Отвлекалась… Теперь работает… Правда заметной весёлости не прибавилось. Характер у неё… Раньше считал, хороший, спокойный, хозяйственный, сейчас… Вот сейчас бы так не сказал… В ней что-то изменилось. Настроение часто грустное, близкое к раздражительности. Но не злая она, нет… С чего бы! Но и не… добрая. Последнее Геннадий отметил с удивлением. Потому что открытием это было. Хоть и неожиданным, но верным. Было с чем сравнить. Генка хорошо помнил свою мать, сестру, бабушку… В них не было такой внешней показной красоты, как в Алле, но они были наполнены и нежностью друг к другу и ко всем, и добротой, и сердечностью… Они лучились этим. Генка хорошо это помнил… А здесь… Тепла в его семье не было. Нет-нет, не было. Алла излучала спокойствие, заметную иронию, и равнодушие… Ко всему окружающему, и к мужу, кажется. Мальцев вздохнул. Раньше он такого не замечал. Вернее принимал за некий шарм, своеобразную особенность женского характера, Аллочка, она же такая… красивая! Привлекательная! Желанная! А вот добрая ли она?

Мальцев снова вздохнул, возвращаясь к сути прямого вопроса. Мальчишки и Кобзев смотрели на Мальцева внимательно, ожидали ответа.

– Конечно, – натянуто улыбнувшись, дипломатично выкрутился Мальцев, – она ведь женщина… – Подумал и непонятно к чему обобщил. – А женщины, как известно… Сами понимаете… – Мальчишки не понимали, Кобзев тоже. Мальцев смешался и нашёл выход, заявил. – Так что – всё хорошо. Пошли, орлы?

Мальчики, переглянувшись, пожали плечами, ладно, пошли, почему бы и нет. Только Кобзев правильно понял заминку друга, он тоже боялся реакции Аллочки на такой именно радостный сюрприз.

Вопрос Штопор задал не случайно. Его в людях давно интересовало: почему одни люди добрые, а другие злые? И каких всё же больше? Почему на его пути злые и подлые встречаются чаще? Почему так? Если добрый – это же наш человек, это хорошо. А если нет – он же чужой! Это же видно! Почему тогда с плохими не борются? Почему они живут? Вот Рыжий, Никита, это хороший человек, это видно… Потому Штопор и дружит с Никитой, чтобы Никите легче было. И дядьки-военные тоже, кажется хорошие, а эта – жена рыжего, она кто? Какая? Это важно. Устал потому что Штопор от плохих людей. Устал защищаться, вернее, совсем не успевал…

* * *

– Убью, гаденыш!.. – Истерично взвизгивала молодая еще, неопрятно одетая женщина, суматошно дергаясь по маленькой восьмиметровой кухне. – Сколько ты еще мои нервы будешь трепать, сволочь, а? – спрашивала она. – Сколько, я тебя спрашиваю? – звонкая оплеуха, припечатав ухо мальчишки, наполовину выключает из его сознания визгливый голос матери.

Худой, лет шести, сын этой женщины, Генка, маленький, глазастый, лобастый, стоит перед ней, вдали от спасительных дверей кухни, у окна, виновато опустив голову, дергается, морщится от страха перед мелькающими в гневе руками матери. Особенно внимательно следит за руками. Подзатыльники, и брань сыплются на него привычно щедро и почти все, как не крутись, достигают своей цели. К словам матери мальчишка и не прислушивается, за руками её старается следить. Крик и слова – это ерунда, это так себе. Как мама говорит: слону дробина. Опасны ее руки. Особенно сейчас. Вот если б всё происходило в комнате, там было бы лучше – места больше. А на кухне хуже: много разных болючих предметов вокруг, которые запросто могут подвернуться ей под руки.

– Зачем ты это сделал, а? Зачем? – Кричала мать. – Ты знаешь сколько это стоит, а?.. Где я такие деньги возьму? Ты подумал? – женщина опускается на табурет, безвольно свесив руки, качает головой. – Господи, сил моих больше нет терпеть все это…

Сейчас она совсем некрасивая. Волосы растрепались, свисают спутанными прядями. Старый, сколько помнит себя мальчишка, халат на ней небрежно прикрывает её рыхлое белесое тело и повисшие груди без тугого бюстгальтера. Короткие полы халата едва прикрывают некрасиво раздвинутые ноги в старых бабушкиных тапочках. Лицо и руки, которые когда-то, раньше, в детстве, мальчишка с восторгом любил, сегодня, сейчас, опять злые, обжигающие.

– Что молчишь, как придурок? У-у, вылитый папочка, сволочь такая! – опять замахиваясь, вскипает мама. – Чтоб вы сдохли все… – кричит она, затем громко взывает куда-то вверх, в потолок. – Господи, как мне всё это надоело. Навязались на мою бедную голову. А-а-а! – всхлипывая, раскачиваясь на табурете, стонет мама.

Кто – все, мальчик не понимает. Кроме него и матери в квартире больше никого и нет. Правда в его жизни были ещё и бабушка и папа, который «сволочь», как теперь говорит мама. Но бабушки давно уже нет – умерла, а папа почти год назад ушел куда-то. Бросил их, как со знанием дела говорили пацаны во дворе, слинял куда-то, с пониманием уточняют другие, к тёлке другой ушел, молодой, заявляли третьи.

Бабушку он помнил плохо, она умерла когда ему было четыре года. Это было давно. Из того времени он помнил только страшные похороны, и жалобную музыку. Но еще помнил, как она часто гладила его по голове, целовала и успокаивала. Помнил ее мягкий ласковый голос, от которого он быстро почему-то засыпал, и вкусные разные пирожки. Особенно с морковкой. Папу он помнил хорошо в основном по шоколадным конфетам, по шершавой бороде, сильным рукам, запаху табака, пота и бензина. Еще отец иногда катал его в своей машине. Машине такси – папа на ней работал. Мальчик гордился папой и сверкающей лаком папиной машиной, мягкими сидениями, громким сигналом… но в ней его укачивало, и сильно тошнило от резкого запаха бензина. Папа от этого расстраивался. Мама почему-то нервничала, ругалась на папу:

– Не катай его в своей блядовозке, я тебе сказала! – выговаривала она. – Не хватало чтобы и он какой-нибудь заразы от тебя подхватил.

Тогда мальчишка не понимал, что это за название такое у машины, но догадывался, обидное что-то, так как родители сразу после этого начинали громко ссорится. Папа, хлопнув дверью опять неожиданно уезжал на работу, а мама плакала и ругалась на него. Особенно часто плакала и ругалась теперь, когда он так давно уехал на работу… Ещё прошлой осенью, если честно. Но мальчик особенно и не грустил без отца. Хотя раньше, ему даже нравилось, когда поругавшись между собой, родители вдруг принимались демонстрировать свою любовь к нему, жалеть его и даже баловать… Кто сильнее и крепче его любит. Игрушки какие-нибудь покупали, мороженое. От этого ему становилось вначале хорошо, а потом о нем вдруг забывали. Ему становилось грустно. Тогда он убегал во двор, к мальчишкам, в другую интересную жизнь.

Там, во дворе, тоже было не просто, но все по другому. Без тоски и без надрывов. Много места, много детей, много разных машин, много каких-то незнакомых людей… много вокруг всего интересного. А если взять и пройти через длинную и гулкую арку в их доме, правда вонючую, можно было сразу попасть на большую и шумную улицу, в город. Туда Генке строго-настрого было запрещено ходить, но туда бегали все дети, или многие, и даже часто. Там, за углом – такая прелесть, совсем-совсем близко, с утра и до вечера продают в киоске мороженое, разную шипучую вкусную воду с заманчивыми и вкусными названиями «Фанта», «Спрайт», «Кока-Кола», «Пепси»… и большое количество жвачки с красивыми фантиками. Через арку ходят за хлебом и за молоком, и за сигаретами, и пьяной водкой… Если у кого есть деньги. А если нет, как у Генки, например, тогда можно и без денег, просто смотреть на машины и на других людей… Чужих людей, разных, которые ходят туда-сюда, мимо. Как кино по телевизору смотреть. Только кино большое, настоящее, больше самого большого телевизора, интереснее.

– Зачем ты это сделал? Ты слышишь или нет?.. Я тебя или кого спрашиваю? Оглох? – откуда-то из далека доносится срывающийся на крик голос матери.

– А чё он сам… первый… обзывается.

– Кто?

– Пашка, этот.

– И как же это он так тебя обозвал?

– Он… тебя обозвал!

– Меня?.. – опешив, удивленно переспрашивает мама. – И как?

Мальчик в смятенье раздумывает, говорить, не говорить….

– Как, я тебя спрашиваю? – настаивает мама. – Ну?

– Он сказал… он сказал, что… что ты шлюха.

– Что? – мама резко соскакивает со стула. – Что ты сказал?

– Это он сказал.

– А ты повторять, да? Повторять?! Сволочь! Я тебе покажу сейчас, как повторять. – И набрасывается на сына с кулаками. Увертываясь, получив всё же несколько больных затрещин, мальчик находит момент, выскальзывает из кухни, юркнув в коридор, выбегает на лестничную площадку. Ему вслед громко несется: «Лучше не приходи домой, выродок. Прибью! Сволочь! Гадёныш!», и громкие рыдания.

И не приду, обиженно думает про себя мальчик, несясь вниз по сумеречной, пахнущей кошачьим пометом, мочой и какими-то противными лекарствами лестнице, – вот и пусть себе рыдает. Пусть! Порыдает, порыдает и перестанет, злорадно думает он.

Большой двор, из трёх высотных жилых домов и серым бетонным забором, с почему-то угасшей за ним стройкой, радостно встретил Генку ярким летним солнцем. В середине двора громоздились остатки некогда приличной детской площадки, сейчас помятой и разгромленной большими, взрослыми пацанами, загаженной вечно гавкающими и тявкающими собаками всех пород и мастей, туда-сюда нагло рыскающих по площадке и обязательно мокро тыкающихся носом в Генкины ноги, руки, лицо. Генка – маленький, им и прыгать не надо, морщился, отворачивался, нервно махал на них руками. «Ф-фу, пошла-пошла, отсюда, ну!..» А собакам это почему-то нравилось. Виляя хвостами, извиваясь всем телом они отскакивали, приседали, подпрыгивали, обязательно норовя лизнуть прямо в лицо. Генка и реагировать-то не успевал, так это у них быстро и ловко получалось. «Ф-фу!», притворно грозно кричал Генка, прикрывая лицо руками.

Вокруг площадки, да и на ней, круглый год стояли или уезжали, бибикая и взвывая сигнализацией – особенно ночью – воняя дымом и бензином машины разных марок и размеров. Красовались с десяток где серых, где коричневых гаражей-ракушек. Тут же прогуливались или дремали на редких скамейках молодые мамаши с бледными лицами, но ярко раскрашенные своими женскими пудрами и красками, с разноцветными же детскими колясками. Иногда их заменяли тучные или совсем уж худые бабушки с суровыми морщинистыми лицами, и уж совсем редко когда чьи-нибудь папы или дедушки. Всё это было давно знакомо, знакомо и не интересно. Особенно сейчас, когда мать так Генку зря обидела. Он не сволочь, и не гадёныш он… Он… Мальчик. И хороший он мальчик, вот… От обиды и жалости к себе, Генка снова начал горько всхлипывать. Он же не виноват, что мальчишки так говорят… Если она… она… Так делает… Всхлипывая, и растирая слёзы кулаками, Генка незаметно для себя вошёл в арку, потом прошёл её, вышел на запретную для него улицу… Это раньше запрещённую. А теперь нет… Пусть… Пусть она поплачет… Пусть покричит, поищет… Утирая слёзы, Генка обошёл торговый киоск, рассматривая яркие разноцветные надписи и этикетки… Генка уже мог буквы в слова складывать.

– Мальчик, ты почему плачешь? Ты чей? Как тебя зовут? Кто тебя обидел? – неожиданно раздался над его ухом чей-то ласковый голос. Генка оторвался от разглядывания этикеток, повернул голову. Рядом, склонившись к нему, широко улыбаясь, стояла взрослая тётя. Лицо доброе-доброе, почти как у его бабушки, когда-то. Хорошая тётя, значит, подумал Генка, добрая, ответил:

– Ничей. А зовут меня Генкой.

– Геночка, значит, – ещё ласковей пропела тётенька. – А почему ты здесь? Ты где живёшь? Ты заблудился?

– Нигде, – хмуро ответил Генка.

– А-а-а!.. А я смотрю, такой хороший мальчик, и плачет… Ты любишь мороженое? А чай с печеньем и с вареньем, а?

– Да! – признался Генка, с удовольствием вспоминая вкус мороженого и варенья. – Люблю! – Мороженое ему всегда покупал только папа, когда приезжал, это давно было, а варенье только по праздникам. Мама разрешала. Последний раз на первое мая… Недавно совсем…

– Ты поможешь мне донести сумку, Геночка, а то у меня, старой, руки отваливаются, – пожаловалась она, протягивая ему лёгкий совсем пакет. Генка пожал плечами, и не старая она совсем, конечно поможет. – А потом мы чайку попьём с вареньем и конфетами… – по-голубиному, голосом ворковала Женщина. – Ты Геночка любишь клубничное?

– Да! – Сказал Генка. Он и клубничное любил, и все другие…

– Ай, помощник! Ай, мужчина! – Восхитилась добрая тётенька глядя, как он легко нёс «тяжёлый» для неё пакет. Пакет был действительно лёгким, даже для Генки. Но он нёс его старательно, серьёзно, потому что его оценили, похвалили даже.

Это давно было… Тогда ещё, в прошлом году. В той, странной домашней Генкиной жизни.

* * *

Набрав код, вошли в подъезд. Первым Мальцев, за ним Штопор, потом Никита, последним шёл Кобзев. Ему бы сейчас в худшем случае в машине остаться, в лучшем бы домой уехать. Не хотелось встречаться с Аллой. Он мог представить себе её реакцию. Ярко и образно. Уже опасался. Но, пришлось. Нельзя было бросать друга на съедение тигрице, жене, то есть если образно. Поднялись на лифте на двенадцатый этаж. Вошли в одну из четырёх квартир на площадке, закрыли дверь за собой, замок глухо клацнул. Рыжий машинально отметил, замок простой, два поворота, и…

– Ау! – сразу от порога, звонко крикнул хозяин, скидывая тимофеевские кроссовки, заглядывая в просторный коридор, разделявший квартиру на отдельные комнаты. На призыв никто не отозвался. – А-а-а! – поворачиваясь к гостям, обрадовано воскликнул Геннадий, хлопая себя по лбу. – Алла же сегодня у нас на смене. Я и забыл. Она поздно придёт… Ещё и лучше! Проходите.

Гости разулись, оба мальчишки были в дырявых носках неопределённого цвета, сделали по шагу от порога. Повеселел и Кобзев. Отсутствие Аллы его вдохновляло.

– Вот здесь мы и живём… – Геннадий, на правах хозяин провёл упирающуюся экскурсию по всем комнатам, кухне, ванной и прочим помещениям, показал и балкон. Квартира была большой, просторной. С хорошей мебелью. – Ну как, нравится? – спросил хозяин и добавил. – Вы можете здесь жить…

– Мы? – с большой долей сомнения, скептически, переспросил Штопор. – И я, и Никита?

– Да, – ответил Геннадия. – Я же сказал. Нравится? – больше глядя на старшего мальчишку, на Никиту, спросил он.

– Нормально. – Пожал плечами Никита.

– А где вы с Аллой спите? – спросил Штопор, шмыгая носом. Мальчишки уже немного оттаяли, не так были скованы, осматривались. По всему получалось, не шутят дяденьки военные, не обманывают. Действительно квартира, не ментовка. Правда ещё была какая-то Алла…

– Генка! – Строго одёрнул Никита излишне любопытного друга…

– А чё? – Дёрнул плечом Штопор, грязная его мордаха отражала недоумение. – Я же не мешаю, я так просто…

– Ладно-ладно, – вступился за маленького Генку Мальцев, – пусть спрашивает. – Наша комната здесь, – показал он рукой, – а ваша вот эта будет. Чуть меньше, правда, но места хватит. А гостей принимать, дядю Сашу, например, и вообще всех, будем в зале… А завтракать и всё остальное будем на кухне. Пойдёт?

Генка смело прошлёпал на кухню, Никита осторожно заглянул в ванную комнату… Включил там свет, открыл краны. Зашумела вода…

– О, и горячая есть! – Воскликнул он.

– Всегда есть. – Улыбаясь, похвастал Мальцев.

– А где тут у вас можно курить, дядь Гена. На балконе или где? – Выглядывая из кухни, поинтересовался Штопор. Спросил легко, как само собой, учитывая его возраст.

– Ты что, тёзка, спалить дом хочешь? – Мальцев изобразил притворный ужас на лице. Словно ему – Геннадию Мальцеву – Штопор в клетку с тигром войти предложил. – Конечно, нигде.

– Но ты-то сам куришь! Там сигареты. – Штопор кивнул в сторону балкона. – Твои?

– Мои. – С трудом признался Мальцев, но заметил. – Но детям курить вредно.