Люди загадочных профессий (сборник)

– Можно также посмотреть на исторические данные. Вот агрономическая карта XIX века. Заметьте, что вишнёвые сады, вот эта косая штриховка, почти нигде не растут. Только в локациях, на которых позднее будет максимум ласточкиных гнёзд.

– Ну, и что вы хотите этим показать? – донеслось из-за стола. Тон реплики был еще холоднее, чем раньше, но это было неважно. Фишер заинтересовался, иначе бы он не проронил ни слова.

– То, что за сто с лишним лет изменилось расселение, были убраны под землю малые реки, изменился климат. Но остались, и устойчиво остались, места более приспособленные для жизни. И менее приспособленные.

На шестом осмотренном ответвлении Лямин понемногу стал терять надежду. Все обследованные трубы были одинаковы: прямые как по нитке, с идущими верх колодцами люков через равные промежутки. Слишком чистые, слишком новые. То, что он искал, должно быть гораздо древнее. И куда глубже. Он шёл по трубе, светя фонариком, и говорил сам с собой.

– Вот закончу осмотр, поднимусь, переоденусь. Буду сухой и чистый. Не то, что раньше, в ОЗК ходил, весь упревший. Потом домой. А завтра к геологам зайду, закажу карту, посмотрю речки…

Тут он остановился. Подобрался, вслушиваясь: ему почудился отдалённый шум воды. Потом, стараясь идти как можно тише, продолжил путь по трубе. Слух не обманул его: плеск и рокот слышался всё отчётливее, наполняя трубу гулом. Труба и сама пошла под уклон, и скоро завершилась тупиком. Полузанесённый песком отнорок, стальная решётка, а за ней – уже не бетон, а камень, неровные сточенные своды и бегущий поток воды. Подземная река. Что интересно, на выданной ему карте ничего подобного не было.

Лямин отстегнул от рюкзака лопатку, не спеша разгрёб песок и с натугой отодвинул решётку. Затем, подумав, снял рюкзак, вынул и натянул «низ» от ОЗК. Заменил батарейку в налобном фонарике. Взял с собой моток верёвки, керамческий совок, фарфоровый контейнер, щуп. Закрепил всё это на поясе, протиснулся в водосброс и, повиснув на руках, осторожно опустился в воду. Глубина была чуть выше колен, но сильный поток почти сбивал с ног. Дно было скользким, приходилось опираться на щуп, чтобы не упасть. Лямин радовался этому напору: значит, река течёт дальше, вглубь. Вот туда мы и пойдём. Он осторожно ступал, нащупывая опору, отмечая пройденный путь и вспоминая.

– Ладно – сказал Фишер – Я вас выслушал. И даже нашёл ваши выкладки забавной игрой ума. А теперь попробуйте в двух словах объяснить, какой мне в этом интерес.

– Комплекс «Сияние».

В кабинете наступила гнетущая тишина. «Сияние», амбициозный проект «города в городе», со своей инфраструктурой и атмосферой роскоши, заселялся крайне вяло. Более того, самые козырные покупатели недвижимости, локомотивы будущей публики, пожив немного, вдруг продавали квартиры за бесценок. Рациональных объяснений этому не было ни у кого.

– То есть, по-вашему, это можно было предсказать?

– По косвенным данным – да. Сам выбор места. Обширный незаселённый участок достаточно близко к городским магистралям. Я понимаю, так и просится в застройку. Но там последние двести лет была пустошь. Там вообще никто не селился.

– И что же в таком случае вы советуете делать? – тень собеседника за столом подалась вперёд.

– Если бы был выбор… еще перед застройкой – построить там не жильё, а склады, дороги – всё, что угодно, только бы люди там не бывали постоянно. Да, хоть парк. Завод… – нет, завод тоже опасно.

– Как вы, наверное, понимаете, сейчас ваши рассуждения запоздали.

– Да – ответил Лямин, слыша, как эхо в вышине повторяет его слова – Есть еще вариант – обратиться к моим услугам.

Молчание, воцарившееся в кабинете, оглушало. Лямин внутренне напрягся: он был готов к тому, что сейчас его вышвырнут вон. Вместо этого щёлкнул выключатель, над столом мягко вспыхнула лампа. Наконец-то он увидел своего собеседника и удивился, как тот сдал по сравнению со своими газетными фотографиями.

– Что ж. Перед нашим разговором я навёл о вас справки. Результаты у вас убедительные.

Поэтому я собираюсь воспользоваться вашими услугами. Сколько вы хотите?

Он сказал.

…

Эти двести с небольшим метров Лямин шёл полчаса. Он несколько раз, подскользнувшись, падал в холодную воду. Он чувствительно приложился затылком о камень: теперь там набухала огромная шишка. Он едва протиснулся через извилистый «шкуродёр», а вода захлёстывала его с головой. Впрочем, результат спуска того стоил: после сужения река обмелела, рассыпалась на множество мелких ручейков и растеклась по обширной карстовой пещере. Он был на месте.

Теперь можно было выключить фонарик и двигаться на ощупь: так легче было заметить то, за чем он пришёл сюда. Когда глаза привыкли к темноте, Лямин стал различать пятнышки рассеянного света. Одно из них мерцало у самых ног. Да, еще бы немного – и… Он нагнулся, раскупорил контейнер и, бережно подцепив совочком, положил в него небольшую каплю, похожую на жемчужинку. Затем, щупая перед собой руками, дошёл до следующей. Процедура повторилась. Каждую каплю он брал с величайшей осторожностью, как сапёры берут неразорвавшуюся мину. По сути, так оно и было.

Он всё рассчитал правильно. Если аномалия существовала больше двухсот лет, скопление нужно было искать в достаточно старых подземных полостях. Под этой новостройкой не было ни подвалов, ни катакомб. Оставались пещеры. Скорее всего, здесь оно всё и сконцентрировано. А уж что было источником этих капель: старинное капище или холерный барак, рынок рабов или сожжённый монастырь, он не знал. А проверять не тянуло.

Пещера была большая, но низкая. Лямин пробирался где на четвереньках, где ползком, и всё больше капель ложилось в ощутимо потяжелевший контейнер. Теперь главное – не грохнуть его на пути обратно. Пролив такого количества гарантированно сведёт с ума. Он сам был свидетелем того, как в одинокую каплю вступил на заброшенной ветке метро какой-то московский диггер. Наверное, капля несла, среди прочих, память младенца, погрызенного крысами в роддоме: бывали такие случаи в войну, когда грызуны зверели от бескормицы. С бреда бедняги-диггера началась одна из самых живучих страшилок московского метро.

До последней капли пришлось протискиваться ужом, сняв почти всю одежду и обдирая кожу о потолок пещеры. Кое-как вылезя обратно, Лямин, дрожа, оделся и тронулся в обратный путь с удвоенной осторожностью. Ему удалось ни разу не окунуться и даже найти путь наверх пошире, чем тот, которым он спускался, и всё равно, оказавшись в трубе коллектора, он рухнул на рюкзак и некоторое время лежал пластом. Потом переоделся в сухое и, тяжело опираясь на шуп, двинулся к выходу. Тепло мало-помалу возвращалось в тело, отогревающиеся руки и ноги начинало мозжить и крутить болью. Мысли были такие же: спотыкающиеся, вялые. Он думал о том, что надо позвонить Аркадьичу, чтобы самому не вести машину. А свою тачку можно на день оставить на стоянке у коллектора: там никто не ходит. Думал о том, что одной простудой он не отделается и наверняка сляжет на неделю. Потом подумал, что недели у него нет, и даже дня нет. Потому что завтра надо сдавать собранное.

Лямин шёл по асфальтовой тропинке в парке над рекой, делая вид, что прогуливается, рассматривая нечастых прохожих, идущих навстречу. Всё было просто. Видишь у встречного лицо – гуляй дальше, жди. Лицо его настоящего работодателя всегда бывало чем-нибудь закрыто: капюшоном, лыжной маской, один раз даже забинтовано до самых глаз. Порой там, где они встречались, каждый раз будто бы случайно, было так темно, что удавалось различить только силуэт. В этот раз работодатель мимикрировал в политического активиста: мешковатый камуфляж, лицо спрятано за балаклавой, бандана со знаком «Анархия», за плечом – плакат на увесистом древке. Лямин оценил профессиональное владение чёрным юмором.

– Контейнер! – негромко приказал «активист».

Лямин осторожно протянул свою ношу. Работодатель взвесил её на руке.

– Девять месяцев и шесть дней.

– Почему так мало, Жнец? – осторожно спросил Лямин.

Имя было еще одним, и не последним, неизвестным в его работодателе. Хорошо хотя бы, что он объяснил, как к нему можно обращаться, в качестве премии за один особенно удачный сбор.

– Обычная ставка – «активист» пожал плечами – А что бы ты хотел?

– Да я чуть не замёрз там, в этой пещере! И чуть не утонул! И сейчас температура под тридцать девять! Вот схватит меня ревматизм, и что я буду с этими днями делать? На хвост нанизывать?

– Не схватит, не бойся – улыбнулся силуэт под балаклавой – Ладно, еще неделя, уговорил.

– Благодарю, Косец. Еще что-нибудь есть для меня?

– Ты как будто не знаешь истории! Берёшь, открываешь любой учебник – и вперёд! Хотя, и в городе еще осталось. Посмотри по Лужкам. Конечно, там частный сектор, никто платить тебе не будет. Но что-то мне говорит, что ты пока и на свои проживёшь. Ладно, заболтался я с тобой. Покедова!

И, вздев плакат, заливисто свистнув, он скатился с горки к набережной, где уже толпились такие же как он в камуфляже и балаклавах, и уже через полминуты совершенно среди них затерялся.

Лямин шёл домой, точнее, тяжело брёл. Жар, отступивший было, опять наполнял голову горячим песком. Еще девять месяцев и тринадцать дней, в сумме почти восемнадцать лет… Почти восемнадцать лет остановки часов смертника, тикавших в нём с недавних пор. Доктор сказал тогда: «Не буду давать пустых надежд, вам осталось меньше года». Тем же вечером, когда он ждал на остановке автобус, незнакомец с лицом, закутанным в шарф, промолвил: «Два месяца и восемь дней» – и предложил выход. Доброе дело ему, облегчение жизни (тут была весомая пауза) человечеству. Спустя несколько лет и пару дюжин собранных контейнеров, Лямин понимал, что альтруизмом тут и не пахнет. Он знал возможности каждой собранной им капли, догадывался, что соединённые вместе, они усиливаются многократно. Даже если считать, что сбором занимается он один, всё равно где-то концентрируется невыразимая мощь. Ему было не по себе даже думать об этом.

Он точно знал, что он будет делать и где будет жить, когда он наберёт пятьдесят лет. Остров Маврикий. Там очень просто делается вид на жительство. Есть там на западном берегу одно местечко, уединённая бухта, куда можно попасть только с воды. Идеальное место для житья анахоретом. У этого заливчика было еще одно, тайное, свойство. Лет триста назад там потерпел крушение корабль с невольниками. Команда и надсмотрщики сбежали, груз – остался. Двести человек, закованных в тяжёлые кандалы, без помощи, без надежды, среди волн и ветра. От них осталась россыпь капель в гроте на островке среди бухты. Он поселится там и будет наезжать на этот островок время от времени. Он знал: пока эти капли остаются там, где были – ему не угрожает ничего.

Рыцарь веточки капрюшона.

Я заранее прошу прощения у тех, кто прочтёт мои записи, за сумбурное изложение: во-первых, я до сих пор не могу успокоиться, а во-вторых – это мой второй опыт письменной речи за пределами выбранной профессии. Да, я достаточно много пишу, статьи – мой хлеб, но в статьях всегда есть шаблоны, всяческие накатанные обороты и прочие уловки, чтобы не допустить в излагаемый материал себя. Здесь же – случай прямо противоположный.

Ой, кажется, я отвлёкся от темы, а ведь я даже еще не представился. Итак, меня зовут Ролан Марше, я – ресторанный критик.

Когда меня кому-нибудь представляют, те, кто впервые слышит о мей профессии, обычно начинают поздравлять меня с удачно выбранным делом, где, наверняка, очень строгий отбор, отсев и конкуренция. Им, почему-то видятся луккуловы пиры в каких-нибудь изысканных антуражах, внимание света и прочая чепуха. Те, кто так говорят, не имеют ни малейшего понятия о ресторанных критиках. Со своей стороны могу сказать, что единственная удача, которую я здесь вижу – это возможность жить в мире со своим недостатком и даже на нём зарабатывать.

Да, я с рождения клеймён. Мой порок, недуг и крест – повышенная вкусовая чувствительность. Причём, я такой в семье единственный и уникальный, хотя, может быть, я унаследовал это от отца, которого я не знаю и никогда не видел. Моя добрая матушка в юности вела несколько рассеянный образ жизни, но я её ни в коем случае не виню, поскольку она-то как раз претерпела от моего врождённого порока больше других. Еще во младенчестве я мог отказаться от груди только из-за того, что мне не нравился вкус молока. После нескольких бессонных ночей матушка догадалась о причине, что делает честь её разуму, села на строгую диету из одного риса и кисломолочных продуктов, и так выкормила меня.

Я рос застенчивым ребёнком, что неудивительно без отца. Школьные забавы и игры как-то обходили меня стороной, и друзей у меня не было. Я долгое время мечтал быть поваром, и даже начал учиться, но мне не хватало усидчивости. Настоящие блюда у меня еще не получались, а от того, что получалось, воротило с души. Очевидно, хороший повар, как и хороший хирург, должен быть в душе немного циником: свойство, которого я всегда был лишён. Впрочем, во время моей учёбы я не скупился на советы и замечания, как своим однокурсникам, так и наставникам, и те из них, кто переступил через гордость и последовал им, были мне потом благодарны. Они же и подсказали мне стезю, которой я иду до сих пор.

Мне уже достаточно много лет, но я до сих пор живу в доме, где родился и провёл детство. Со своей семьёй у меня как-то не заладилось. Нет, конечно же, были в моей жизни и женщины.

Кого-то привлекал мой модус вивенди, в котором чудилась экстравагантность. Кому-то хотелось меня «пригреть» или «воспитать». Ни одно из знакомств не было долгим. Я совершенно понимаю дам: очень трудно жить с человеком, который знает о тебе всё. Я, наверное, забыл упомянуть: обоняние моё тоже болезненно развито. Так я и живу, практически в одиночестве.

Раньше меня это тяготило, но мало-помалу я привык. Работа моя тоже не особый источник увеселений. Для тех, кто думает, что ресторанный критик – это непременно розовощёкий сангвиник, скажу, что на работе я практически не ем, чтобы не забивать вкуса, а дома довольствуюсь самым простым: вода источника «Соломон Д'Альп» и домашний творог, который я заказываю у знакомого старика фермера и рецептура которого не меняется уже лет двадцать.

Когда я говорил, что у меня нет друзей, я слегка кривил душой. На самом деле у меня есть друг: он русский, зовут его Пьер Петрофф, и он в вынужденной эмиграции. То ли ему задолжали, то ли он задолжал – он не особо распространяется на эту тему, да я и не любопытствую. Он, пожалуй, единствнный, чьё соседство я могу переносить долгое время. Мы с ним общаемся, он умён, способен на весьма неожиданные сентенции и обобщения, и он единственный, кто не спрашивает меня о работе. Я ему благодарно плачу тем же. Он даже может пригласить меня на свой варварский shashlyk, который готовит непременно сам, с обстоятельной серьёзностью, во дворе на мангале, и я радостно приду, буду пить простое вино, какой-нибудь Сен-Эмильон Гранд Крю, говорить о пустяках или, наоборот, о вечном. То, что жарится у него на угольях, меня совершенно не будет трогать. Даже если он будет сидеть напротив и есть, по их азиатскому обычаю, прямо с шампура, эта какофония запахов мяса, дыма, вина и перца с вяжущим акцентом граната – для меня скорее ассоциируется с каким-нибудь полем брани, но никак не с едой.

Так я и жил, видя свое будущее определённым на ближайший десяток лет. Признаюсь, рутина заела меня и я редко смотрел на звёзды, что, впрочем, неудивительно – из окна моей спальни в Нёйи-сюр-Сен редко видно что-нибудь, кроме ночного зарева Парижа. Я мало задумывался о таинственном мире вокруг, до тех пор, пока однажды он сам не вторгся в мою размеренную жизнь.

Это случилось не так давно. Я был приглашён в жюри на ежегодный конкурс молодых дарований. Как и несколько раз до того, после некоторых раздумий я принял предложение. Судить молодых поваров не так легко, как это выглядит. Они склонны к экспериментам, часто рисковым, и обожают эпатировать публику. От некоторых таких эпатажей я отходил по нескольку дней.

Впрочем, в этот раз всё было очень даже переносимо, а у некоторых мастеров – неожиданно свежо и интересно. Особенно меня порадовала работа одного юноши из Кале. Темой для него послужил классический американский гамбургер, из тех, что пекутся по выходным на семейных барбекю. Автор, вдохновившись, решил проверить алгеброй гармонию и воссоздал оригинальный вкус, запах и текстуру из совершенно новых, непривычных компонентов. Для булочек он взял вместо кукурузы кенийское сорго, чтобы подчеркнуть почти губчатую мягкость хлеба, капризную корочку (там при небольшом перекаливании хлеб уже обугливается) и земляной привкус. Сам бургер, насколько я понял, был составлен из мяса питомникового кенгуру, дикого кабана и лесного голубя в весьма точных пропорциях. Пикули автор мариновал сам, взяв для этого среди прочего тщательно подвяленные, на самой грани подгнившего, помидоры, отчего вкус получился глуховатый, терпкий, с едва заметной индольной ноткой – этакое хулиганство, баланс на грани между художеством и китчем. Впрочем, я извинил эту резкость, потому что за ней, как за театральным занавесом, таился до времени какой-то полузабытый необычный вкус. Признаться, я был заинтринован, продолжил дегустацию, и вот! – в самой сердцевине, на листках романского кос-салата и рапунцеля, как некий Грааль, была скрыта свежайшая веточка капрюшона. Почка и два листика.

Это был, несомненно, почерк мастера. Одно только использование этой традиционной фламандской приправы, ныне, увы, почти забытой, заслуживало высокой оценки. Да и сама работа была весьма хороша, с кропотливым вниманием к деталям, включая даже «случайно упавший на гриль рядом» кусочек апельсиновой корки. Расставив оценки, я отправился домой, не дожидаясь финальной части. То, что обычно следует за конкурсом, все эти многословные поздравления, неискренние речи и особенно то, что называется фуршетом по окончании – всё это слишком утомительно для меня, чтобы участвовать по доброй воле.

Обычно после таких выходов мне надо отлежаться, осадить внутри все впечатления и только потом приниматься за статью. Здесь же я сразу сел за компьютер и в вечернем свете из окна набросал тезисы, не отказав себе в удовольствии еще раз просмаковать, теперь уже в отчёте, работу молодого мастера из Кале. Затем с чувством выполненного долга лёг спать, усталый и не подозревающий ни о чём.

На следующее утро я позволил себе поваляться в кровати дольше обычного, наслаждаясь мягким утренним светом из окна, приглушёнными неясными шумами воскресного утра и далёким боем колокола. Наш городок вообще по выходным не спешит просыпаться, что, на мой взгляд, выгодно отличает его от Парижа. Понежившись вволю, я всё-таки решил встать и, после обычной утренней рутины, приглаживая мокрые после душа волосы, подошёл к рабочему столу. Там стоял мой переносной компьютер. Открытый.

Я точно помнил, что я вчера писал на нём отчёт. О конкурсе молодых дарований. Особо – об одной работе. Гамбургер… Странно, я помнил конкурс, помнил себя пишущим, за этим компьютером, всего только вчера вечером – но ни единого слова из отчёта не всплывало в моей голове. Более того, проведя ревизию памяти, я осознал, что вчерашняя замечательная работа почему-то тоже выветрилась, не оставив воспоминания. Это было серьёзно и весьма неприятно: ранее я безусловно доверял своей памяти, которая в части запахов и вкусов была абсолютной и безупречной. Что же случилось? Я чувствовал себя как пианист-виртуоз, внезапно позабывший ноту. Вот он играет пассаж, бегло, живо и вдохновенно, и вдруг умолкает, споткнувшись, дойдя до злосчастной ноты. Так же и я: я помнил до оттенка аромата, до крупинки и льдинки вкус мороженого которым кормила меня матушка в Тюильри. Я помнил ужасный вкус нечистой воды Ла-Манша со всеми нефтяными плёнками и прочими непристойностями. Я помнил воздушную мягкость безе, округлый ореховый шарм Луи де Реми и еще десятки, сотни тысяч разных запахов и вкусов. Но, почему-то, вчерашний шедевр был в моей памяти сплошной пустотой.

Я сел за компьютер и впился в собственный текст глазами. Прочёл: он был как будто написан другим человеком и ничего, никакой памяти во мне не всколыхнул. Я умею быть упорным, когда надо: я взял ручку, лист бумаги и начал конспектировать мой собственный текст, переписывать набело. По мере того, как работа продвигалась, я начал ощущать где-то в глубине памяти неясное шевеление. Я усилил нажим: теперь при упоминании вкуса или компонента я старался описать его, найти слова и образы. Дикий кабан: оттенок дичины, орехов, груш. Голубь: розовато-белое мясо, вяжущий отголосок ягод… Так, скрипя ручкой и обливаясь потом, я добрался до середины статьи. Все запахи и вкусы я сумел восстановить, все заняли место в памяти. Все, кроме одного: я не смог вспомнить запах веточки капрюшона.

На ней моя методика дала сбой. Я просто не мог подобрать никаких эпитетов и сравнений. К сожалению, это – беда многих особенных запахов: либо он есть и ты его помнишь, либо его нет вовсе. Ничего, невелика проблема! В моём распоряжении все коллективные знания человечества. Кто-то уж наверняка подобрал и аналоги, и эпитеты. В сеть, господа, в сеть!

Но сеть нанесла мне еще один удар. Как я ни старался, ни искал, я не смог отыскать ни единого упоминания. Сеть глумливо перенаправляла меня на «капюшон», подсовывала «крюшон», радостно выдавала за ответ всевозможные опечатки… Помучившись полчаса, я закрыл многочисленные окна поиска, перешёл в гостинную и снял с верхней полки двухтомник Барнье. Справочник по пряностям и приправам, когда-то он был моей настольной книгой. Это я сейчас, с доступом в сеть, избаловался и задвинул его на полку. Как и положено академическому труду, он был снабжён обширнейшим предметным указателем. Конечно, в описаниях Барнье суховат, но мне было уже совсем не до жиру. Я открыл указатель, лихорадочно пробежался по строкам – в указателе сразу за «каприйским бальзамом» шёл «капсикум». Капрюшона не было.

Сказать, что я был ошеломлён – это не сказать ничего. Как будто небо рухнуло мне на голову. Как будто изо всех красок мира пропал оранжевый цвет или в небе исчезла луна. Я сидел на подоконнике и пытался взять себя в руки, но спокойствие не приходило. Что произошло в мире, пока я спал? Как случилось так, что часть его просто исчезла? Кто-то её выключил, мы живём в Матрице? Или… или что-то произошло со мной. Ложные воспоминания, бред? Я бросил взгляд на стол, сплошь покрытый исчерканными листами бумаги, из них на дюжине были неумелые наброски листьев, почек и надписей всяческими шрифтами «КАПРЮШОН». Ну да, типичное логово шизофреника. Не хватает еще обклеить вот этим стены и опутать красными нитками на булавках, как в тупых голливудских фильмах… Впервые с того дня, когда умерла матушка, захотелось напиться, вдрызг, до бессознания.

Хорошо, что я не пьяница. Хорошо, что есть телефон, на который мой единственный друг всегда отвечает.

Через три часа я сидел на веранде его дома в Мэзон-Лафит. Хозяин восседал в пластиковом кресле напротив, с сигарой в одной руке и стаканом (да, именно так!) арманьяка в другой, причём стакан был практически скрыт в его могучем кулаке. Мне, как существу более тонкого строя (как с усмешкой объяснил Пьер) был налит бокал Шато Латюр: вина, совсем негодного для пьянки. Его полагалось греть в ладонях, вдыхать аромат, любоваться на игру солнечных лучей в бокале, изредка бережно смакуя по глотку. Впрочем, к тому времени меня уже грели изнутри два бокала Шато О Брион, тоже дара щедрого хозяина, и все правила и условности казались глуповатыми и суетными. Остро хотелось ясности и правды. Возможно, поэтому я решился – и рассказал Пьеру события вчерашнего и сегодняшнего дня. Он выслушал мой бред сумасшедшего, не перебивая, только изредко качая своей большой головой. Потом взглянул на меня серьёзно и пронзительно, как никогда до того, и сказал котротко, по-русски:

– Zabej!

– Прости, что?

– Я сказал, забей! Выброси из головы, забудь навсегда. Так понятно?

– Ничего мне не понятно!

Я выхлебал бокал единим глотком и едва удержался, чтобы не шваркнуть о стену. Встал: во мне плескались алкоголь и ярость.

– Я не понимаю, что стряслось. Я не понимаю, что дальше. Я! В конце-концов! Чёрт меня подери!! Не понимаю!!! Почему ты явно что-то знаешь об этом!! Об этом, обо всём! И не говоришь!!!

– Хорошо! – он отставил свой стакан на перила веранды – Я скажу. Предупреждаю, начну издалека.

Пьер начал свой рассказ. Нет, я, конечно, знал, что он когда-то был молод, учился, был по-юношески уверен в собственной правоте, но действительность, в его изложении, смотрелась куда интереснее. Оказывается, он хотел посвятить жизнь истории, учился на каком-то престижном курсе, а после института остался на кафедре. Летом он, сначала с профессурой, потом и самостоятельно, со студентами, ездил на раскопки, куда-то в степи, я не запомнил. И вот однажды обнаружил город. Ну, как сказать, город не город, но неизвестное доселе греческое поселение. Даже название было на найденной тут же табличке: Боспор Эсхатос. Первые же раскопки принесли богатый материал, на кафедре его встретил если не фурор, то радостное оживление, а научный руководитель сразу же предложил ему написать статью, которая, как он понял, может лечь в основу для диссертации.

– И вот, представляешь, – продолжал он – написал я статью. Сноски, иллюстрации, все дела. Три раза перепечатывал, это ж сейчас везде компьютеры, а мы тогда по старинке, на машинке. Принёс её шефу, формально на редакцию, но на самом деле – так, похвастаться. Он её принял, читает, и что-то мне выражение его лица всё меньше и меньше нравится. Даже не дочитал, бросил на стол, смотрит на меня, будто я ему lichinku otlozhil, и багровеет. Я этак вежливо спрашиваю, в чём, собственно, дело? А он в ответ понёс. Что всех на кафедре dostali мои бесконечные жалобы. Что он никогда не даст мне разрешения на раскопки в этих степях. Что мистификация в форме статьи тут тоже ne prokatit, и ему плевать, сколько я на это (и тут моя статья полетела в окно) потратил времени. Что разговор на эту тему был у меня последний, а если меня не устраивает – skatertju doroga! Вот так вот. Он орёт, а я стою как оплёванный и не понимаю, за что вдруг такой разнос и откуда вообще взялся этот горький катаклизм. Статью откровенно жаль, но еще больше – обида, гнев, и, да, растерянность. Я даже переубеждать шефа не стал, откланялся только – и к себе в закуток, был у меня на кафедре. А там как бы по-прежнему, по местам, только всё, относящееся к Боспору, исчезло напрочь. Я – в архив, требую журнал, мы после раскопок туда сдавали – а меня на смех. «Иди», говорят – «Проспись!» И оказывается, что я этим летом не выезжал никуда. «Работал с документами» на кафедре, как мне же и сказали.

Отыскал потом студентов, что со мной выезжали. Они смотрят, как будто первый раз видят. Представляются, а я после двух-то месяцев на раскопе знаю их как родных. Может, это у меня на почве тяжких возли… то есть, раздумий, развилось бельканто? Решил испытать, выдал одному пару фактов из его личной жизни, которые он мне сам же по пьянке и рассказал. Он zakatil mne v zhban – результат положительный, ура, у меня не шиза, а обычная тупая травма челюсти. Так что, вот, получается, я тоже и свидетель, и участник. А ты говоришь, корнишон…

– Капрюшон.

– Да, неважно!

– Но ведь город, Пьер? Он ведь там остался? И туда можно съездить и проверить?

– А ты думаешь, я не хотел? – он встал, тяжело облокотился на перила. – Только там сейчас такое… Все друг друга режут. Я пройти туда смог, а выйти вот – не очень. Копать вообще не стал до лучших времён. До сих пор кое-кто хочет со мной пообщаться на предмет древних сокровищ. Я буду ждать.

На веранду постепенно спускался вечер, витали ароматы отцветающего лета. Мы стояли у перил, двое свидетелей непонятных событий. Кажется, это был наш первый разговор начистоту.

– Скажи, Пьер, ты знаешь, что с тобой произошло?

– Да, в том-то и дело, что не со мной. И не с тобой. Это мир. Мир сдвинулся, как сказал один писатель.

– Что за писатель? Он пишет об этом?

– И об этом тоже. Только у него в этом смысле всё еще гаже.

Мы еще поговорили, о чём-то неважном. Хмель мой выветрился, я вернулся домой с подаренной мне книгой того самого писателя. Книгу, тем более, по-английски, я решил не начинать. Будем работать с моими линиями. Сев за компьютер, навёл справки об участниках вчерашнего конкурса, и сразу же заметил несоответствие. Молодого мастера из Кале в списке не было. Я погрузился глубже, нашёл его кулинарную школу и ресторан, где он работал. На сайте ресторана висело оповещение от марта сего года: наш любимый шеф… имярек… трагически… гражданская панихида в субботу в одиннадцать. С этим человеком я мимолётно раскланивался вчера и дегустировал его творение.

Мир сдвинулся. Я тому свидетель.

С тех пор прошёл почти год. Обычный год обычной жизни. Человечество куда-то стремилось, росла температура океанов, сама планета неслась куда-то в чёрной пустоте. В наших городках к северо-западу от Парижа тоже начались изменения, и не все из них были мне по вкусу. Мои дружеские беседы с Пьером не прекратились, разве что стали реже: у меня прибавилось занятий.

Вчера мы с ним сидели на веранде. Говорили о том самом писателе: я всё пытался доказать, что его сюжеты, бесспорно, оригинальны, а вот идеи вторичны, и называл источником Камю. Пьер, по его обыкновению, едко парировал и подвергал сомнению не слова мои, а саму точку зрения. Наконец, когда аргументы иссякли, мы дружески чокнулись и стали смотреть в закат.

– Ты изменился за последний год – сказал Пьер – Всё еще думаешь о том случае?

– Само собой – ответил я – ведь и ты тоже?

– Уг у.

Мы помолчали, глядя, как солнце опускается над Сен-Жерменским лесом.

– Ты знаешь – начал я – на этот счёт есть гипотеза.

Пьер не повёл и ухом, но (я его знаю) заметно насторожился. Я продолжал.

– С точки зрения квантовой физики, любому объекту может быть присвоено квантовое состояние. Дискретное. Соответственно, возможны и другие состояния, и переходы между ними. Вот представь, сейчас наш мир в состоянии А – а через миг он в состоянии Б. Весь, сразу.

– Это, конечно, всё благородно – протянул задумчиво Пьер – но не объясняет, почему каждый из нас двоих помнил предыдущее состояние. Ведь мы должны были измениться вместе с миром.

– Не объясняет. Но если представить, что в нашем случае был этакий поворот. Мир не просто изменился, он провернулся…

– А я и потом – ты, оказались в центре… Интересная гипотеза. Разве что, весьма умозрительная.

– А вот и не умозрительная! Только я пока не могу объяснить… – я чуть покраснел.