– вскрывает если не приём, то главный тематический интерес – отзвучавшие аплодисменты, прошлогодний снег и дырку от бублика.
То, чего не было, но то, что, тем не менее уходит всё дальше и дальше: Аристову важно зафиксировать как сгущается "минус-корабль" небытия, как нарастает энтропия забывания – именно энтропия, так как для сохранения мира в его полноте и целокупности необходимы титанические усилия сознания; мир прекращается вместе с человеком и внутренним зрением его памяти, луч которого обеспечивает глубину и объём.
Смена психологических регистров, выхватываемая, выхваченная из бесконечного потока и пригвождённая а) метафорой; б)миметическим жестом, продлевающем тормозной путь.
лишь за то, что я актёромвызвал или вызволил другогоЛоб его и голос или локоть оголилПеред жаром всеслепительной и беспощадной рампыЛишь за то был дорог вам и милЧто открыл я жизнь иногои четверть жизни в чужих лохмотьях проходилсам френчу ношенному уподобленный немногоВажно, чтобы волна захлебнулась; чтобы дрожь нетерпенья передалась – после легкомысленного открытия в театре, когда тебе со стороны показывают тебя (совсем по чуть-чуть: лоб или локоть), что несмертельно и легко преодолимо, хотя и остаётся припечатанным в опыте; прозрачное, призрачное, тем не менее, никуда не девается, пребывает.
Но на сцене иногда думал вот вечер кончится выскользну из зрительской толпы и неузнанный под звездами, видя вас как одного огромного со стороны, пойду один в несминаемой своей одеждеВечер хочется и длить и прекратить (сам часто ловишь себя на том, что фиксируешь время, считаешь, сколько осталось – то ли от убыли, то ли от удали, то ль от зудящего нервного зуда, который не перепрыгнуть и не обойти, нужно обязательно выйти на свежесть и следовать умозрительной траектории расхождения), противопоставленный всему и всем другим, многоголовым и неделимым – своим впечатлением противопоставленный, открытием чего-то, что раньше было сокрыто, а теперь раздвигает твоё внутреннее пространство.
Несминаемая одежда, гипсовые тела, перелицованное пальто – оттиски пережитого на теле и на челе; слепки пустого, точнее, полого, ничем не закрепляемого опыта, утекающего сквозь дырявые руки.
То, что остаётся от того, чего не осталось: чистая форма.
Нерифмованные, свободные строки эти, тем не менее, не хочется называть верлибром – настолько они цельны внутри себя, спаяны и сжаты.
Ощущение осыпающейся фрески как раз и возникает из этой чреды сгустков, словно бы оставшихся от целого и непрерывного регулярного поэтического текста.
для нас истории той не былоона не более живачем эти силуэтыпереползающие по проволоке над пропастьюТочно это древняя рукопись (чужая история), оставшаяся во фрагментах, – Аристов противопоставляет друг другу соседние периоды, точно спорящие своими агрегатными состояниями и не всегда вытекающими из предыдущих строк.
Связь причин и следствий нарушается; линейной логике выкручивают суставы, но если опорные сигналы точны, то суть текста, его мерцающий смысл продолжает проступать сквозь пласты и напластования.
представлены на диорамегде неживые люди переходят в фрескунезаметноСтихотворение, написанное другим человеком, и есть чужая история, доносимая до нас по частям, частями – отраженье отражённого света, куски росписи, собираемой заново, но отнюдь не в произвольном порядке.
8
По «Открытым дворам» идёшь как по Музею Фотографии – большие белые поля страниц отштукатурены под выставочные помещения, на стены которых повешены снимки – где-то цветные, частью – чёрно-белые.
Сепия чередуется с дагерротипом, многократно увеличенный мгновенный полароидный (плавный, но загустевающий, молочной рекой с кисельными берегами) оттиск – с мобилографической куриной слепотой микромира, поднесённого к самому носу.
Где в песок вонзилась сгоревшая спичкаКрупный план фиксирует отнюдь не любовную размолвку с бытиём, но беглое бегство с окалин к окраинам.
Потому-то снимки или стихотворения как «люди слюды» крайне осторожны.
Увидеть и выделить (поймать) свет – главная задача фотографического искусства, отличающегося от живописи точно так же, как поэзия отличается от прозы.
…встретить идущий из камня свет | Свет, который пока не добыт | если он в заброшенном камне его надо найти…
«Забытое месторождение» («Книга твоя слюды | Не слова в ней | А люди видны | В неподвижной прозрачности…») предшествует картографически точным стихам, посвящённым Парщикову и Айги.
Текст, отталкивающийся от впечатления, произведённого выходом посмертного семитомника Геннадия Айги, формулирует важнейшую особенность метода – эйдетическую редукцию: «Лес становится снова деревом | Поле горизонтом безграничную обозначает страницу».
«Памяти Алёши» смешивает мемуар и формуляр, присягая задаче собирания и проявления «фигур интуиции» и ещё раз формулируя способ:
…попробуем собирать – твое зрение | рассеянное для нас | (пусть на странице описания жизни) затерянное среди ясеневской листвы | Прикрывая глаза, я отчетливо вижу твой свет…
Собственно, весь литературный путь Аристова и можно условно обозначить этим экспозиционным направлением – от Парщикова к Айги, с постоянным обезжириванием и обезвоживанием изображений, всё более скупых на проявление вторичных жанровых признаков.
Зря что ли вслед за полузасвеченным воспоминанием об Алексее Максимовиче и феноменологией Айги идёт финальный текст – «Фотография» («…ты сейчас – именно то, что ты видишь значит мгновенно мы совпадаем…»), фиксирующим совпадение зрения и бытия.
благодарность | за видимое твое безмолвие | единокровности новой сродни…
Усыхающая плотность мирволит возникновению «фотографических ожогов», когда точные метафоры или сравнения обжигают воображение, неожиданно раскрывающееся мгновенной вспышкой, внутри которого изображение становится объёмным.
Фотографически полное ощущение пространства продолжается за скобками (скобами, рамками, рамами) изображения.
9
Можно, конечно, пойти иным путём, каждый раз уточняя у автора, что означают те или иные тропы; понятно ведь, что за каждым сравнением стоит та или иная реальность. Да только зачем?
По замыслу Аристова, в сухом остатке должна остаться проекция, точнее, остаток её, хотя бы ощущение отброшенной стихотворением тени.
Ну, или интенция, сама по себе, тот самый умозрительный мост, воздухопровод, а то и целая радуга непрямых соответствий между двумя берегами, затеваемая [завариваемая, сложносочинённая] поэтом.
Да, есть ведь ещё один тест на интерес и оригинальность поэта – для этого нужно найти у него описание чего-то всем известного и понятного. И посмотреть – есть ли рема у такого общедоступного сюжета?
Раздел «Иная река» заканчивается итальянским циклом и, в том числе, венецианской ведутой.
Аристов пишет Венецию после Ахматовой и Пастернака, Брюсова и Блока и, конечно же, после Бродского…
Город-виденьеБелые башни-домны,в которых, наверно, пыль отвергнутая поётВесьма сложно выйти за рамки дискурсивной колеи («Венеция сонм повторений, не способный уже улететь…»), пробуравленной предшественниками, прибавить что-то новое, оригинальное, сойти со стереотипного туристического маршрута.
Город-музей открыт любому, кто хочет видеть, главное чтобы было время (читай, деньги), единственный дефицит и то, чего в Венеции всегда не хватает.
Обычно сюда приезжают на день-два, селятся на материке, с заходом солнца уезжая в пригороды, из-за чего Венеция снова становится полупустой и тихой.
Для Аристова «Врата Венеции» оказываются дверью в свой московский дом, внезапно возникающий в проеме. «Открытые дворы» ещё ведь и про эту связь разрозненных, на первый взгляд, объектов и явлений, скрепляемых на живую нитку.
Юношеская неловкость интонации, закрепляемая инверсией, помогает перенестись на поле субъективности, сделав свой собственный венецианский ландшафт не похожим на фотоснимки других писателей и поэтов.
Не оправдаемся, если забудуотсвет небесный этот, снятый с обоевс дагерротипов содранныйглянец за глянцем…Посланец… он улыбнулся, крыльями посылая приветбыли заняты руки, он нёс, какстатуэтку, нечто с обломленнымируками с пробитымносом и ртомон скрылся в проломе,что уходом своим в Москве оставила тыотсвет лица моего здесь ещё загорал в боковом окнепред ликами пылинок событийиз областей ничтожестврябинок напёрстков…Нашарить за спиной пепельницумраморной отстоявшейся водычтобы стряхнуть туда и отжать этот пепелвлажный пронёсшийсясквозь стеклоДмитрий БавильскийОткрытые дворы
* * * Приперся на конкурс Чайковского с лютней Никто не знает, как звуки извлечь Пошли к деревянных дел мастеру У которого засаленная репродукция Караваджо «Лютнист» Стояли, друг друга толкали локтями Как стадо немного уже неземных людей Туда в темноту где цветок Смотрели как будто бы в детский чердак Где пыльные стропила – сами как музыка в солнце Где под подмышкою кто-то быть может и ты Держал неровную деревянную ту восьмерку Ты звуки извлек темноту и цветок И ноту – помощницу темноты Караваджо И славу у уст Когда поцеловал репродукцию Караваджо Стояли все прочие И твой результат ожидая Были заняты звукоизвлечением дали И радости не было струн и не было струн и границФормальную повесть на мигзаключили в футлярИ вышел на миг и вошел сам друг темноты Караваджо.ОТКРЫТЫЕ ДВОРЫ(невидимки) За рулем он откинулся навзничь — В пробке непроходимой в родном дворе — снег непробуден он взглянул на правую руку, но понял, что не видит левую руку он взглянул на левую руку, но понял, что правой – нет за аквариумным окном машины медленно промелькнул и исчез прохожий скрыл, скрывает лицо свое от снега и рождественским бродит Николой, Заплутал ты с мешком заплечным меж номеров машин с жестянками в сетке заплечной даром почти жесть меняя на медь Горизонты, дворы, немота монеты давно оброненной на мостовой И словно бы повторенье мантры — самого себя — в сквозняке проходной.* * * пустоцветом? Лишь с железным зажатым в руке букетом — вилка, ложка и нож любовалась, нет, любовался собой в отражении и под ложечкой нежное жжение и везде на стенах в кружении и они, и она, и оно* * * На спине на зеркальном паркетном полу Плоскость балетного класса Сколько пальцев в руках на демонстрации? Сколько волос непросчитанных и неубранных словно колосья со лба По переулкам стекающиеся образы-образцы Из разбитых шкатулок малахитовых не отражены в паркете Руки уже ушедших идей.* * * в своих штанах, пошитых не на века добрел сюда на автобуса стертых подошвах с финишем промежуточным почему-то в кафе, посвященном Элвису Пресли отсюда до Ерусалима рукой подать но ты ничего не чувствуешь в нелепой руке с фарфоровой кружкой гитарного не твоего кумира очистил чувства свои вполне зачем стремился сюда пол-России и всю Украйну ты пересек затем, чтобы здесь разрыдаться у автобусного колеса везде кое-где миндаль расцвел а ты даже гору за рыданьем не видишь приготовился, словно бы собрался* * *С Елеонской горытам не видно долины Иосафатаиз-за холмаи на склоне лишь —шкурка банана,на три разделенная долилегкая тарелка, брошеннаяничкомвилка без зубцасмеем ли глядеть межнеподвижных олив на склонезрение вас всех преумножит как знамя небесИерусалимский университет за твоим затылкомв сплошной непроглядной листвеподзорная труба на штативена гранитном стоит парапетеда не приснилось ли тебе морекоторое видел ты опустив в прорезь подзорной трубыдревнюю стершуюся монетукогда вокруг небо в холмах облаков* * *«… и расцветут, как виноградная лоза…»
Осия (14, 8)«Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого»
Иона (4, 11)Видел я Масличную гору в бинокльговорлива толпаи ты ее немой языкстоокой толпой разноязыкойглядящей глазами в стороны светаво все глаза, во все воротана холм, летящийодетый в бетоннедоступныйневидим он от Шхемских ворот,от Ворот Ирода,от Золотых ворот,от Львиных воротвиден от Мусорных воротот Сионских воротот Яффских вороттихо не доходит избетонного гетто весть Вифлеем неприступный Ерусалим невидим ему Зрим снаружи семивратный славен Ерусалим но внутри недоступен* * *«цветет глубоко под землей…»
По перламутровой ступени камняПод ногою готов разломиться высокою ступеникаменный перламутрТы замер, увидев в камне древний свой сад детстваДревние кратеры, набатеи, РамонПересечения высохших высохших рекбедуиныПоселки – временные полотняные их ангарытреугольные знаки с верблюдом внутриЗемля готова зацвесть под зимним дождемДо Галилеи еще далеко пожалуйНа языке глубинном и древнем наречии горят, говорятгородаСухая зимняя земля расцветет именамиКОШКИ У МЕРТВОГО МОРЯИтальянская семья валялась в мореИзредка перекликаясьмного глаз у отеля —их бессонных очейглядели в стороны светане видя пресной воды,бившей в правую рукуГлубоко мы на дне моря воздушногониже земли, тише травыздесь у отелейони – глазаодни глазабрызги растут вверх к уровню-нивелируземлиПресная водапреснаясквозь нее на юге вспышка белогооблачкамагниевого заводадобывшего немногосоли моря для земли* * *Ты включил кондишн на полную мощьЧтобы мысли все заглушитьАн доносится откуда-то сотый твой анекдотот которого антидота нетВсё в посольстве по-советски сложно и необычайносветлоговорят пиши бумагу даже по трафаретуподложенному поперекты хотел хоть одним глазком в будущеезаглянутьно оттуда кто-то заглядывает сюдасрок подписи твоей иссяк и истекюго-восточнее Азии здесь можножитьесли б был воздушным твой позвоночный столба не то, что ты на нем застылна столпеболь твоя спеленута в местный пресный хлебты бы мог пережить и ее и избытьно избыток зрения твой бежит во всестороны здешних местшумным холодом ты все соринкис пола прогналвсе равно за окном необыкновенно теплои стеноз сжал вас всехв одной небольшойстранеи за краткой подписьювидится лишь ее рука —не хотел, а приходится кратким бытькак Магдалина Борисовначто нюрнбергский весь протоколзапечатлела птичьимистенографическими значкамитолько пальцы ее тогда на светлой стенеповторяли щепотьюшероховатое то движеньено тебе сейчас не на те пальцытонущие в прошломсмотретьворотиться хотя б невидимым в свои краяно жаль здесь себя потерятьи на мировой твоей гармониикто-то другой играет тамза твоим окномворотиться бы в юность инабравшись силпобежать бы отсюда во все стороны жизнивыйти б наружу за холодомпока не утратилась вся подпись твояи чернила для белил этой стеныеще в памяти естьИмена и лица в метро
* * * …перелицуют пальто это подсветка высотки точные гостиницы «Украины» края тот нежный отверженный сверхосенний свет где-то в 50-х перелицовывали пальто также но навзничь лежала плоскость обнажена темная а с изнанки светлый свет и в пальто перемещенное перелицованное лицо словно с зари на вокзал все-то меня не отымут и не отпустят меня лиц безымянных значенья шепот тихий камей каменных лиц имена на той стороне Садовой, прямо на той стороне лица ночные лицую глажу пламенный камень и дорогие глаза бедное наше всемерное схваченное светом осенним, высотами не перелицованное лицо* * * Волейбол белой ночью гипсовые ваши тела задержались в воздухе Хоть завтра да сегодня уж на завод снова пусть даже срежут процентовки порвется стружка в токарной мелочи но здесь в горячей посвященности в такое бытие Где повторенье без изъятья на капли алкоголя жизнь пока не распадется на скамье оледенелой — верные тела, оставленные в белом воздухе без ночи без уничижающего сна совсем* * * Отшумевшие аплодисменты В памяти опали, как листва Где же рощи рук, Что дарили шум лишь за то, что я актером вызвал или вызволил другого Лоб его и голос или локоть оголил Перед жаром всеслепительной и беспощадной рампы Лишь за то был дорог вам и мил Что в себе открыл я жизнь иного и четверть жизни в чужих лохмотьях проходил сам френчу ношенному уподобленный немного Но на сцене иногда думал вот вечер кончится выскользну из зрительской толпы и неузнанный под звездами, видя вас как одного огромного со стороны, пойду один в несминаемой своей одеждеЛИЦА В МЕТРОПлавающие слева иль справасплавы их листьевна лацканахметаллическихОбъемы их объемна ихславы их глазлиства живаяне говорили их глазано порознь каждыйжилиглядел и уходилне уходилв свою сторону светасвета пролетающего за черным окном30 АПРЕЛЯ Вызвать меж забвенья вещей образ Алена твой Здесь в средостеньи берез Аляповатых губ примкнувшего трутовика Шумом шоссе неясным оплакана Высота сосны горечь-даль сталь давняя неба — Обещание верное Бутоны черных копий на углах железных оград И несмела несметная Зелень пробирается первый раз на парад земли и в повторе как песня вытянет, вызволит во всю длину жизнь жизнь твою вечнуюПЕРЕУЛОКНа перекрестке ночномТрехпрудного где разделяется онНа Ермолаевский и Благовещенскийты стоял тогда и сейчасНаправо налево ль пойдешь —словно два свежих отворота —воротника у форменкиотклонены во тьмунаправо ли – в Благовещенскийгде закрыв глаза снится все тихийутренний шелест сумки холщовойнаправо ли там где казармы и застеклами лица безмолвныналево ли где каштаны светятся над посольствомсо странным страны окончаниемна «агвай» или «угвай»Но не слишком ли обнажена тамулицы Жолтовского улицыбудущейв повороте ночном книжная эта желчнаяжелтизнаКто передоверил перепроверил кто непереуступилна пороге осеннемсвои правачтобы за всех видетьи тихо за вас всех сказатьИЗ ЦИКЛА «МОСКОВСКИЕ МГНОВЕННЫЕ ВСТРЕЧИ»(12 час. 48 мин., 26-сентября, Яузские ворота)…встретился совершенно незнакомый человек Несмотря на солнце, в капюшоне Правой рукой опираясь на палку, шел наразмашку В левой – с раскрытою книжкой в желтой обложке взгляд его был, как пароль И в лице непрочитанные морщины.* * *Пресловутого ДунаяЛьются вечные струиФ.ТютчевТам на берегу Дунаявозвышается горамимо велосипедисточекне разъедется толпаЛюди косвенно мешаютзрению (не обесточь)бестолочь толчется в оптикеей мешает человекИ по бесконечной набережнойоднодневками снуютвелосипедисты встретилисьразошлись и вновь снуютИ мешают восприятиюразошедшиеся тени,самостийные телаКак объять, когда проноситсябешеный велосипедБуда, Пешт или безумнаявосхищенная МоскваЛегче нам, что не проносятсяпо краям Москва-рекивелопеды скоморошныелегкие, как плавунцыЛегче нам изъять из зрения,как застрявшее стеклоПети Медленного длениеИ Наталью МедовыхСтанислава Ивановаи еще Полину ГрачГде кончается в них городГде тогда начнется ужасГород в нас воспоминанияочищаем от людейи бесшумно ходют дворникивсех сметая как соринкиветровых открытых глазИ вернуть удастся ль в городТех, кто выброшен до днаГору Геллерт неочищеннуюот людей, людей, людейИ холмы Москвы* * *памяти А.Ю.
75-го августМерцая дремали авгурыРасстегаи с визигойи литровый цилиндрЗелена винаВ «Центральном»Проницаем был взглядИ духовная несомненна едаМожет быть, хохолком от времянки-стремянкиВремя любое я достаюИ в аи отзывается ай, Али, и а-у слышно в А.Ю.Ты ореховым взглядом по лицам вещей скользилРазорвать повторенье такое времен – это вышевременных сил.Что же будем в том времени делать опять?Декламировать жизньПодгонять несозданьепо улицеИ ореховым прутиком все в ту жнепокорную загоняя тетрадь?И на что возрождаемой жизнипламень исчезнувшего вина?Горечь мира, молодая вина легко в безликое летнеев несомненное претворена виноСтихи, сочиненные львом-поэтом (из романа «Mater studiorum» («Мать учения»))
СНЕЖНЫЙ ЛЕВ (LEO, THE POET)Человекобез-образныйЧеловеко-бесподобныйЛев-поэт милостью божье-человечьейтихий, смирный, грязный, как овечка,Перед нами предстоитОн устал на задних лапахДушно в его старой шкурев глазах больных трахомойвековая грусть зверейОн пришел, некрасивый, сюда, хромаяс пыльной кистью, с бахромоюснежной пеною хвостаБелый лев из Алабамыиз университета града Florenceраспростясь с своею львицейстал поэтом меж людьмиРечитативом он произносит прошенья(с книжкою «Рейнеке-лиса»на немецко-львино-русскомв молью траченной подмышке)С флагом небывало-пестрымон последний царь, предстательствуетот посольства всех зверей.Он стоическиповторяет проникновеннолапами помавая отнюдь не геральдическиЛево-агнецно вдруг он оглянется огненноСловно грозный ангел в уголках его глаз промелькнулОн восстал из тысячелетней пены —человеческий вассалвстал из снегано в холоде человеческих взглядов будто бы скрылсяНе исчезнув, не истлевв зимнем зоопаркенад вратами дремлет левв виде белой аркиОКНО МЕДАНЫЙелке и Младену
