Помоги проекту - поделись книгой:
Через день после возвращения Ланни из Лондона он отправился к Помрой-Нилсонам поделиться с хромым бывшим пилотом своими планами и сомнениями, насколько он был свободен это сделать. «Плёс», так называлось это место, был на реке Темзе, бывшей в верхнем течении небольшой речкой, но достаточно хорошей для купания и катания на лодках, а также для паромов, соединявших дорогу с обоих берегов. Старый дом Помрой-Нилсонов был построен из красного кирпича, и на протяжении многих лет к нему пристраивались многочисленные фронтоны, мансарды и большое количество металлических колпаков над дымовыми трубами. Даже после этого там было холодно, и американские посетители мёрзли с ранней осени до поздней весны. Ланни, воспитанный в Европе, не мёрз.
Главой семьи был сэр Альфред, своенравный, но общительный старый баронет с белыми волосами, но с ещё темными усами. У него были проблемы с оплатой долгов, но он был счастлив собирать материалы по английской драме двадцатого века. (Это, сказал он, было то, на что все не обращают внимания, пока не станет слишком поздно). Его дети разъехались, все, кроме старшего сына, чья семья жила в доме родителей. Расположение было не совсем успешное, но это место было большим, беспорядочно построенным, и которое было трудно поддерживать в порядке, а мать Рика, которая чувствовала себя не очень хорошо, возлагала на жену Рика всё больше и больше задач по уходу за поместьем. Калека сын получал поддержку от своих родителей на протяжении многих лет, пока он изо всех сил пытался стать писателем. В настоящее время, он сделал себе имя, как драматург, помог оплатить семейные долги и старался, чтобы его отец имел возможность тратить больше, чем когда-либо.
На следующий день был туман и шёл мелкий дождик, Ланни сидел в кабинете своего друга перед тем восхитительным огнём, который бывает только в английских каминах и получается из мягкого угля, горя большими разноцветными языками пламени.
Дверь была закрыта, и для шпионов не было никаких шансов в замке этого англичанина, но даже при этом, Ланни говорил шепотом, потому что это уже стало привычкой. «Рик», — сказал он, — «я установил контакт с подпольем в Германии».
«В самом деле?» — спросил его друг, у которого сразу проснулся интерес. — «Расскажи мне об этом».
— Я дал честное слово не разглашать какие-либо подробности. Это сообщение от людей, которых я там знал. Ты можешь догадаться, кто они. Они, конечно, хотят денег.
— Ты уверен, что это реальная вещь?
— Почти, но собираюсь быть абсолютно уверенным, прежде чем я дам много. Я думаю, мне придется ехать в Германию.
«Что от тебя ждать!» — воскликнул его друг, но сразу спросил: «А как на это посмотрит Ирма?»
— Ну, это будет выглядеть картинным бизнесом, или, может быть, ты попросишь меня получить некоторые материалы для статьи.
— Послушай, Ланни, ты думаешь, так приятно жить двойной жизнью.
— Я знаю, но там происходит такие ужасные вещи. Как я могу отказать этим товарищам? Ведь это тоже наша борьба.
— Ирма обязательно узнает об этом и поднимет ужасный тарарам.
— Я знаю, но я буду стараться успокоить ее до тех пор, пока смогу.
На лице старшего собеседника появилась улыбка. Как характерно для Ланни. Он пытается успокоить Ирму, а не себя! Будучи англичанином, Рик не сказал, все, что он чувствовал, но его сердце болело за своего друга детства, который был так добр и щедр, но выбрал очень плохое время, чтобы родиться. Кроме того, конечно, Рик был заинтересован профессионально, ибо он уже использовал случай Ланни в качестве основы для драмы о классовом конфликте, а при таком раскладе, он может сделать это снова. Нельзя быть писателем и не думать о «материале».
Ланни хотел обсудить не своё семейное положение, о котором Рик давно знал, а то, что он может сделать для дела, которому они оба были искренне преданы. Его возможности были поистине исключительными по нескольким причинам. Как американец он должен считаться нейтральным в отношении разногласий старой Европы. Также, имея внешность и положение, которые для своих героев выбрал Голливуд, он для многих людей отождествлял очарование экрана. Его богатая жена обеспечила ему доступ к великим и сильным мира сего, а его подлинная профессия искусствоведа давала ему основание для перемещений из одной столицы в другую. Такой человек несомненно был в состоянии оказать реальную помощь делу социальной справедливости.
«Я не писатель или оратор», — сказал он, — «Я думаю, что вёл слишком легкую жизнь и никогда не стану профессионалом, а буду только дилетантом. Но я могу получать информацию, но должно быть какое-то место, куда бы я мог её предоставлять для использования».
«Уикторп и Олбани на это дадут тебе средства c очень либеральной отчетностью», — заявил англичанин с озорством в глазах. «Без сомнения», — сказал Ланни, — «они уже имели со мной разговор на эту тему. Но как они используют ту информацию, которую я им предоставлю? Все, что они хотят от Гитлера, это натравить его на борьбу с Россией, а я могу придумать для него более интересное занятие».
— Что, например?
— Ну, пусть дерется c Муссолини за Австрию.
«Пусть Робби добудет тебе дипломатический пост», — предложил Рик, — «и ты сможешь развлекаться, натравливая всех своих врагов друг на друга!»
— Во-первых, мой отец никогда не будет иметь влияния в Вашингтоне, а наш Государственный департамент, как я слышал, собирается делать тоже, что ваше министерство иностранных дел. Я хочу предоставлять мою информацию в то место, где она будет служить нашему делу.
До этого времени лучшее, что мог придумать Ланни, была помощь Эрику Вивиану Помрой-Нилсону в написании пьес и редких статей для тех немногих газет и еженедельников, которые были открыты для идей социалистической направленности. Это была трагедия положения обоих друзей: если принимать такие идеи, то осуждаешь себя на неуспех. Становишься гласом вопиющего в пустыне. Можно также кричать воронам и воробьям и рассчитывать только на их внимание.
Всё стало еще хуже, когда почти два года назад Адольф Гитлер захватил власть в Германии. До этого времени Ланни и Рик могли верить партиям и помогать их печатным органам. Это были: Социалистическая партия Франции и Лейбористская партия Британии, группы, которые стояли за мир и международное взаимопонимание, за уничтожение эксплуатации и власти финансовых олигархов. Но кто сейчас может стоять за мир, когда нацисты используют всю мощь Германии на вооружение, а генерал Геринг собирается создать ВВС, чтобы терроризировать Европу? Ланни и Рик, указывая на это, были обруганы своими бывшими товарищами, заявившими, что они сошли с ума. Рик оказался, к своему стыду, на стороне Уинстона Черчилля, громогласного империалиста, в то время как Ланни Бэдд стал приверженцем Лиги армии и флота!
Рик спросил: «Ты все еще собираешься поехать в Германию и представляться как друг Геринга?»
«Я не знаю», — ответил Ланни. — «Ничто не мешает попробовать. Он может только выдворить меня».
— Конечно, он уже имеет все сведения о тебе, Ланни!
— Я об этом уже думал, но ты знаешь, как это бывает, каждая бюрократия допускает промахи. Кроме того, ты должен помнить, что жирный Герман настолько безнравственен, что ему трудно поверить в честность кого-либо. Предложения, которые мне он сделал, должны казаться ему для меня неотразимыми. Он может думать: «Ну, а если человек их принял и начал действовать, то он должен играть в левака в Англии и Франции». Вот так дела делаются. Всё хитро закручено, сам черт ногу сломит, а вероломство сидит на измене и предательством погоняет.
«Ты плохо подходишь для этого, Ланни», — предупредил друг, который хорошо его знал.
«Ну, а я в этом не уверен», — был ответ. — «Честный человек может быть очень успешен, как лжец, ведь никто не верит ни единому его слову. Нацистов можно убедить, что я серьёзен, но они никогда не будет совершенно уверены, насколько я серьёзен и сколько уровней есть в моих трюках! Все, что я хочу, чтобы только один человек знал, кто я в действительности».
«Мне кажется, ты начинаешь чертовски неудобную карьеру», — заявил драматург.
Это было во второй половине дня пятницы, и старший сын Рика приехал домой на выходные. Альфи, как его называли, был студентом в колледже Магдалины, название которого англичане почему-то произносят, как Модлин. Он ехал на автобусе из Оксфорда, и ему пришлось идти довольно долго пешком, так что прибыл он в грязных ботинках и мокрых брюках, но со здоровым румянцем на щеках. Ему только что исполнилось семнадцать, высокий и стройный, как и его отец, и как дед, в честь которого он был назван, темные глаза, темные волнистые волосы, тонкое серьезное лицо. Он был не по годам развит, как и должно быть в такой семье. Добросовестный студент, но гораздо больше левый, чем был его отец в свои семнадцать.
«Классно!» — ответил он на вопрос Ланни, как дела. И «идёт!» — когда его отец предложил переодеться в сухое. Ланни обещал отвезти его в фешенебельную школу в шестидесяти километрах от дома, где Марселина Дэтаз была пансионеркой, чтобы привести девушку в дом на воскресенье. Ланни был не против прокатиться по стране независимо от погоды. Ему нравился этот нетерпеливый интеллектуальный юноша, и Ланни был готов внести свою долю, чтобы помочь паре, которую он составил, когда эти двое едва появились на свет в мире, раздираемом мировой войной. Дочь Бьюти осталась без отца через несколько месяцев после своего рождения, а сын Рика едва не стал наполовину сиротой до того, как увидел свет. Теперь, как казалось Рику и Ланни, темная тень конфликта нависла снова над миром. Но нет смысла говорить об этом людям, которые не хотят в это верить. Они будут верить в то, что они выбрали. Возможно, глубоко скрытые инстинкты руководили молодежью, заставляя их рано разделяться на пары и выполнять свою главную функцию, прежде чем это станет слишком поздно.
Для Ланни было смешно обнаружить, что его считают старшим. Сам он этого не чувствовал, но Альфи это делал и смотрел на него с большим уважением, как на человека, который много путешествовал, встречался с сильного мира сего и имел приключения, о которых, возможно, было не спортивно подробно спрашивать. Неужели, правда, что он был брошен в застенки нацистов и видел избиение бедного старого еврейского банкира, чтобы заставить того отказаться от денег? — «Как вы думаете, мы когда-нибудь будем воевать с этими попрошайками? И действительно ли, что мы позволили им себя обогнать в самолётостроении?» Ланни понял, что здесь был тот, кто принял его заявления всерьез и не рассматривал его как немного тронутого. «Я занимаюсь математикой больше, чем это необходимо по программе», — сознался внук баронета. — «Я думаю, что это будет востребовано в наших ВВС. Только не надо говорить об этом в присутствии мамы, потому что вы знаете, как это ее расстроит».
Бедная Нина! Что-то вздрогнуло внутри Ланни Бэдда при мысли, что ей, возможно, когда-нибудь снова придется пройти через это страдание. Одного раза в жизни достаточно для любой женщины! Он был вынужден рассказать этому парню о том странном случае, который произошёл с ним, когда он был в возрасте Альфи и жил в семье Робби Бэдда в Коннектикуте, в то время как Рик дрался в воздухе над Францией. Как Ланни проснулся на рассвете, в тот самый час, когда Рик разбился, и едва не погиб, и Ланни увидел то, что посчитал своим другом, стоявшим у кровати с кровавой раной на лбу. Как раз на том месте, где у бывшего пилота сейчас находится шрам. «Твоя мать вернула его обратно к жизни», — сказал Ланни. — «Ей будет чертовски трудно, если ей придётся это делать снова». Это была фраза, которую английские правила позволяли произнести при таких условиях.
Вот появилась танцующая Марселина. Она всегда, казалось, танцевала, такая счастливая, такая молодая, полная энергии. Она была на месяц или два моложе, чем Альфи. Но, как девушка, она оставила его далеко позади. Она уже стала цветущей молодой леди, пока он оставался застенчивым мальчиком, так он чувствовал себя, и был беспомощен в её руках. Дочь Бьюти Бэдд не могла не глядеться чем-то особенным, а при таком известном отце, как Марсель Дэтаз, эта особенность увеличивалась многократно. Ещё ребенком её окружали зеркала, в уши попадали разговоры женщин, друзей дома и служащих ее семьи, поэтому она знала о себе многое и представляла, что собирается с этим делать. У неё были стройная, изящная фигура, в соответствии с модой того времени, восхитительные светлые волосы с золотистым отливом, черты лица, напоминали Ланни её отца, брови гораздо темнее, чем волосы, придавали необычный штрих её яркой привлекательности. Она была наполовину американка и наполовину француженка, обладая оживленным темпераментом соотечественников отца и уверенностью в себе, полученной от матери, которая сбежала из дому баптистского проповедника и стала моделью художника в теперешнем возрасте Марселины.
Да, в самом деле. Бедному Альфи, влюблённому по уши, и в отсутствии расположения придётся трудно, чтобы удержать ее. Она была единственным ребенком в семье великого художника, о котором говорили все, и который, действительно, вот-вот станет «старым мастером». Из доходов от его труда Марселина собиралась наслаждаться комфортом и, возможно, роскошью. Она знала о существовании Лондона и Парижа, дворцов и яхт, и что все эти изыски были в пределах ее досягаемости. Уж так она была воспитана. Ланни, который, если бы смог, воспитал бы её по-другому, пришлось занимать позицию зрителя. Здесь, как и во многих других местах этого
Эта Бьюти вся в Бэддов, так называл её Рик, уселась на переднем сиденье между двумя мужчинами, и Ланни вёл машину и слушал ее болтовню. Её слова лились нескончаемым потоком, потому что жизнь была так прекрасна, а она не может быть сдержанной. Она говорила только о знакомых: о девочках в школе, которых Альфи знал или должен был знать, о мальчиках, которые на выходные приезжали в «Плёс» на танцы и на вечеринки. Когда они собрались вместе, они все так же болтали, по крайней мере, девушки. Они помнили, что они говорили в других местах и повторяли то, что слышали, и это было похоже на разговор синиц на живой изгороди. Довольно сильный контраст между этой болтовней и разговорами, которые вёл Ланни с Альфи. Он подумал: «Неужели женщины все должны быть синицами или это было просто способ общения, которому их научили?»
Эта молодая пара была влюблена друг в друга, но в их собственной соперничающей манере, не подлежащей постороннему вмешательству. Марселина возмущалась, что за неё решали её судьбу, и настояла на том, чтобы начать все сначала на её собственных условиях. Она заявила, что Альфи серьёзен, как старая сова, и продолжала всё время его дразнить, делая его несчастным. У нее не было ни малейшего интереса к таким вопросам, как политика, и она имела только смутное представление, что такое математика. Но она знала всё об искусстве кокетства, и применяла его на каждом привлекательном молодом человеке, который попадал в её поле зрения. Как правило, они были старше Альфи, и это приводило его в панику. Всё это было довольно жестоко, но такова природа, и, несомненно, было лучше урегулировать такие дела шутками и дразнилками, чем позволять молодым людям бодаться друг с другом, как олени в лесу.
Вернувшись в «Плёс», они пообедали, а затем явились молодые друзья из близлежащих окрестностей. Всё было так же, как это было в детстве Ланни, когда он впервые побывал здесь и встретил приятелей Рика. В том числе Розмэри, которая стала его первой возлюбленной. Тогда они сидели в лунном свете, а Курт Мейснер играл на рояле, и им грезились несбыточные мечты. Теперь это было новое поколение, сыновья и дочери товарищей Ланни, но они гляделись точно такими же. Мода не сильно изменилась, они приехали на велосипедах, юбки стали короче, а молодёжь вытянулась, и то же самое произошло и с прическами. Любовь была такой же, только они говорили о ней более свободно, и смех был таким же, и ничуть не меньше, несмотря на прошедшие и намечающиеся войны. Первый визит Ланни в этот дом был весной 1914 года, и тогда никто не тревожился. А сейчас, осенью 1934 года, он подумал, будут ли они тревожиться следующим летом или через одно?
Они убрали все ковры и всю мебель с центра гостиной, ставили на патефон грампластинки и танцевали. «Хот джаз» пришел из Америки, и теперь его новая разновидность называлась «свингом». Молодые люди дрожали от восторга, повторяя свои любимые мелодии, и бесконечно неистовствовали под них, они забыли о существовании старых танцев, кроме Марселины, которую Ланни научил всему, что знал. Когда он танцевал с ней, другие останавливались и смотрели. Так происходило во многих гостиных и даже в танцзале казино. Они могли бы получить ангажемент и зарабатывать этим на жизнь, если бы захотели. Когда Марселина танцевала, что-то возникало внутри её и располагало ею. Она превращалась в выражение музыки и движения, испытывая гордость и в то же время зная, что делая так, она приковывает внимание, которое её радовало. Радость и гордость в равной мере стимулировали друг друга.
Так было с раннего детства, с первых шагов, в которых, по наблюдению Ланни, она открывала себя для себя. Он хвалил и поощрял ее, другие делали то же самое, и так они создали танцовщицу. Она будет танцевать в одиночестве от чистого восторга от танца. Но потом она найдет зеркало, чтобы видеть, что она делает, и будет думать о тех, кто будет наблюдать ее позже. Она пришла к этому, честно говоря, глядя на мать, которая любила, чтобы на неё смотрели, сначала в качестве модели, а затем в мире моды. Она была, что называется «профессиональной красавицей». Отец Марселины рисовал картины, чтобы на них смотрели. В то же время он исповедовал равнодушие к похвалам и решительно отказывался продвигать свои собственные работы. Ланни подозревал, что это было вызвано многими обманутыми надеждами, и он был вынужден рисовать для себя. Конечно, основная цель искусства общаться с другими, а не писать в стол!
Вернувшись в коттедж Уикторпа, так назвали его временный дом, Ланни погрузился в обычную жизнь, которую в течение длительного времени он сам отвергал. Он наслаждался обществом своей прекрасной молодой жены, одевался должным образом и сопровождал ее на светские мероприятия, тщательно избегая выражать любые идеи, с которыми она могла бы не согласиться. Он заставлял себя помнить, что, в конце концов, ей было только двадцать шесть лет, и ее мышление ещё полностью не созрело. Было бы бесполезно ожидать от неё знаний обо всём или хотя бы желания обладать такими знаниями. Он играл с маленькой дочкой, показывал ей новые танцевальные па и ходил с ней смотреть новорожденных котят. Он играл на пианино и читал книги, заинтересовавшие его. Он работал со своей картотекой и вёл деловую переписку с помощью стенографистки, которая приходила по вызову. Он наслаждался тишиной и покоем и думал с болью в сердце: «Если бы только люди научились не мешать другим быть счастливыми».
Но то же время он был похож на человека, ожидающего приговора суда и прихода судебного пристава или шерифа за собой. Он считал дни и старался угадать, когда геноссе Монк, вероятно, вернется в Берлин, и когда можно было бы ожидать письма от Труди Шульц, она же фрау Мюллер. Он был уверен, что она напишет. Заговорщикам всегда требуется деньги, какие они могли бы получить, и она вряд ли оставит его без внимания. Если письмо не придёт, это может означать только то, что Монк был своего рода мошенником.
Шли дни, Ланни гадал, что задумал мошенник. Был ли он террористом и уже приобрел нитроглицерин, или что-то, из чего в настоящее время делаются бомбы? И кто станет целью? Гитлер или Сталин, или Троцкий, Герман Геринг или Пьер Лаваль, или не дай Бог! Рамсей Макдональд или король Англии Георг? Ланни не мог поверить, что этот человек такого интеллекта и силы был обычным мошенником, который истратит деньги на вино и женщин. Нет, он был или революционером, или хорошо подготовленным агентом, но в этом случае Ланни должен получить письмо от Труди Шульц, которое будет написано под принуждением, либо будет подделкой. При таких мыслях трудно забыться в музыке Листа или Шопена!
Наконец, пришло письмо с немецкой маркой и берлинским почтовым штемпелем! Простой конверт без имени отправителя. Ланни вздрогнул, понимая, что это был его приговор. Он пришел в свой кабинет и открыл конверт. И, стоя посреди кабинета, прочитал:
Уважаемый мистер Бэдд.
У меня есть много новых эскизов, которые, я полагаю, заинтересуют вас. Я хотел бы вашего содействия в их продаже. Если вы будете в Берлине 6 ноября, я был бы счастлив встретиться с вами и показать их вам. Если эта дата вам не удобна, то подойдет любая последующая дата.
С уважением,
Мюллер.
Скупой и точный текст, не способный возбудить подозрения любого гестаповца или жены, проявляющей интерес к почте мужа. Почерк, немецкого типа, возможно, принадлежал либо мужчине, либо женщине. Ланни, имевший переписку с Труди в то время, когда он организовал публикацию ее рисунков в газете
На втором эскизе был изображён Ганси Робин со своей скрипкой, что тоже говорило многое. Люди и Труди Шульц, пара чистокровных арийцев, были приглашены во дворец Иоганна Робина, еврейского спекулянта, слушать Ганси и его жену из Новой Англии, игравших музыку немца Бетховена, еврея Мендельсона, француза Сезара Франка и венгра Римини. Этот яркий маленький эскиз был напоминанием о том вечере, его посланием о гимне Шиллера и девятой симфонии, говорившими, что все люди становятся братьями под добрыми крыльями радости.
Конечно, возможно, что опытный художник смог имитировать стиль Труди. Подпись можно подделать, и многие эксперты пропустили бы эту искусную имитацию. Но Ланни считал, что это была работа молодой женщины. Он изучил эскизы под лупой и увидел, что линии были четкими и чистыми, что вряд ли это имело бы место, если бы она работала под принуждением. У него в руках было то, что он с нетерпением ждал более года, возможность встретиться с ней и, возможно, задать ей несколько вопросов. Для этого и только для этого он готов снова отправиться в Нацилэнд.
Теперь Ланни подошёл к распутью в отношениях со своей женой. Он предпочёл бы подойти к ней и прямо сказать: «Я установил контакт с подпольем в Германии и предлагаю поехать туда, чтобы убедиться в этом». Но как совместить это с его обязательством держать в секрете свои контакты с людьми, которые рисковали своей жизнью? Это можно было бы рассказать Рику, который был товарищем, и будет молчать, даже если его не предупреждать. Но будет ли Ирма хранить тайну, когда она этого не хочет и не считает, что должна это делать? Если она считала себя глубоко обиженной и испытывала неприязнь к лицам, которые несправедливо обижали её?
Фанни Барнс, напыщенная и решительная теща Ланни, собиралась нанести им визит. Не расскажет ли Ирма, затаившая обиду на своего мужа, об этом своей матери? Разве у Фанни будет запрет ничего не рассказывать своему брату Горацию и деверю Джозефу Барнсу, одному из трех попечителей имущества Барнсов? Удержится ли она от разговоров с теми любознательными вдовушками, с которыми она поддерживала знакомства в Лондоне? Конечно, нет, и история будет гулять по всему городу через несколько дней.
Американская наследница и ее супруг принц-консорт были заметными людьми. Глаза сплетников наблюдали за ними день и ночь, а сплетни о них распространялись не просто за чашками чаю или по телефону, а с помощью высокоскоростных печатных машин. Пусть Ирма скажет мужу слово поперек за завтраком, и лакей передаст его шепотом горничной Ирмы, а она — горничной вдовствующей леди Уикторп в замке, которая, в свою очередь, расскажет об этом своей лучшей подруге в Лондоне, и всё появится в
Нет, так делать нельзя. Либо Ланни должен был держать всё в тайне от Ирмы, либо отказаться от своего проекта в целом. Но имеет ли он право отказаться от него? Разве он не обязан тем, кто жертвует всем ради дела, в которое он исповедовал верить? Разве у человека есть только одно обязательство перед женой? Можно ли даже утверждать, что основной долг человека лежит перед его женой, а не перед тем, что он считает делом правды и справедливости? Дает ли церемония брака право женщине взять на себя ответственность за мысли человека и говорить ему, что истинно, а что ложно? Имеет ли женщина право делать это, независимо от того, насколько она богата или как уверена в своём мнении?
Независимо от имеющихся у нее прав, он был уверен, что она имеет право создать ему неудобства, если он будет заставлять её чувствовать себя неловко. Ланни не был первым человеком, который сделал это открытие. Телефоны и печатные машины древних Афин распространяли сообщение, что левацкий философ Сократ все время имел массу неприятностей от этого, и были даже слухи, что их имел и глава государства августейший и ультра-фешенебельный Перикл. Что касается внука Бэддов, который не был ни философом, ни государственным деятелем, а только плейбоем, пытавшимся изо всех сил стать взрослым, то он не хотел никого обидеть в мире и по-настоящему думал о счастье своей жены. И когда он спорил, то он не собирался создавать трудности. Это была действительно только доброта, которая должна была уберечь ее от знания вещей, которые могли бы привести её в столь ненужное беспокойство.
Он был настолько щепетилен, что взял на себя труд сделать так, чтобы каждое заявление, которое он делал ей, должно буквально соответствовать правде. Правдой являлось то, что Германия в настоящее время представляла отличную площадку для охотников за старыми мастерами. Аристократия беднела, как и множество деловых людей. Налоги росли, и процветали только люди, которые контролировали сырье и заводы по производству продукции военного назначения. С другой стороны, у американцев был Новый курс. Робби Бэдд и другие критиканы говорили, что это «инфляция», и, возможно, они были правы. Но, так или иначе, некоторые группы получали дивиденды, и кое-кто из них научился понимать, что редкие и известные картины являются более безопасной формой инвестиций, чем даже золото или государственные облигации. Золтан Кертежи, друг и компаньон Ланни, который ввёл его в этот утончённый бизнес, оказался в Париже. Зная его хорошо, Ланни умел получить именно то, что он хотел от него. Он послал ему телеграмму: «Вы, наверное, помните, что я упоминал, что узнал об изящной небольшой работе Хуберта ван Эйка в Германии. Я считаю, что её можно приобрести, но есть социальные причины, почему я не решаюсь сделать подход, если бы я получил телеграмму от вас с вопросом о такой картине, то она помогла бы решить все вопросы, комиссию поделим».
Это звучало совершенно естественно для Золтана, который обладал набором безвредных инструментов для установления контактов с разорившимися сиятельствами и светлостями. Он заставлял их думать, что они вступают в культурный обмен, позволяя их художественным сокровищам занять место в какой-нибудь известной американской коллекции за высокую цену. Золтан заметил, что с такими людьми надо иметь дело так, как будто они были сделаны из мокрой папиросной бумаги. Поэтому, прежде чем зашло солнце, Ланни получил ответ из Парижа: «У меня есть возможный рынок для небольших картин Хуберта ван Эйка. Вы когда-то упоминали, что видели такую картину в Германии. Не смогли бы вы позволить мне увидеть её хорошую фотографию и возможную цену?»
Эту телеграмму интриган показал жене, которая, как он и ожидал, расстроилась. — «Почему, Ланни! Ты же говорил, что ничто не заставит тебя когда-либо снова поехать в Германию!»
— Я знаю, но я думал над этим. Похоже, что Гитлер собирается остаться у власти в течение долгого времени, и буду я там или нет, в этом нет никакой разницы. Мне кажется глупым лишаться лучшего для меня рынка, не говоря уже обо всех наших друзьях там.
— Но впустят ли тебя нацисты?
— Даже если они обратят на меня внимание, они знают, что я могу принести им иностранную валюту, в которой они остро нуждаются. Если они не захотят меня, они мне просто откажут в визе, вот и всё.
— Ланни, меня пугает, что ты снова попадёшь в эту ловушку. Я знаю, что ты думаешь о тамошних условиях и что будешь делать и говорить.
Он предвидел это и дал тщательно подготовленный ответ. — «Если я буду там в деловой поездке, то я, конечно, не скажу, что-нибудь, что обидит моих клиентов, и, конечно, не хочу никакой неблагоприятной рекламы. Кроме того, если ты поедешь со мной, я буду обязан не делать то, что бы испортило твоё настроение».
— Почему бы тебе не сказать Золтану, где находится картина, и пусть он сам ею займется? Тебе, конечно, не нужны деньги.
— Я сомневаюсь, что Золтан сможет справиться с этим делом. Оно очень деликатное. Картина принадлежит тетке Штубендорфа, а ты знаешь, как это со старой знатью, особенно с женщинами. Она видела меня, но, вероятно, не помнит мое имя, и мне нужно, чтобы его светлость представил меня снова. Мы могли бы заехать и навестить Курта, если ты не возражаешь.
— Ланни, у меня от этого мурашки бегают! Ты все еще думаешь, что заставил Курта поверить, что ты сочувствуешь нацизму?
Он улыбнулся. — «Курт и я были друзьями задолго до того, как были изобретены нацисты, и он не будет возражать, если я скажу ему, что я потерял интерес к политике. Он подумает, что это вполне естественно, теперь, потому что семья Робинов находится вне Германии. Помнишь, я подарил Курту целую библиотеку фортепианных сочинений в четыре руки. Это достаточно, чтобы держать нас занятыми в течение всей недели, если мы попытаемся переиграть их все».
Делая игривые замечания и вертясь, как живой молодой угорь, Ланни удалось пройти через этот трудный разговор. Ирма была так заинтересована, чтобы он «вёл себя, как следует,» и была готова схватиться за любую соломинку надежды. Более трех месяцев прошло с тех пор, как он вернулся из Нацилэнда, и в течение этого времени он не сделал ничего, что указывало бы на безрассудство. Он выполнил свой семейный долг, побывав на похоронах Фредди. Но они не вызвали у него глубокого волнения. И теперь Ирме казалось, что обеспечив своим свойственникам безопасность, он может считать свой долг выполненным и дать своей жене возможность наслаждаться счастьем, на которое у нее было неотъемлемое право. Кроме того, он предлагает поездку. А это было частью воспитания Ирмы, это была психология всех, кого она знала в этом мире. Они всегда были готовы отправиться в путешествие. У них были новые и спортивные автомобили, заправленные бензином и маслом, водой и воздухом, ожидавшие их в нужном месте. У них были причудливые кожаные сумки, лакеи и горничные, готовые немедленно их упаковать. Дома они могут сказать: «Давайте заедем в Майами и нападем на Винни», или: «Давайте поедем в Калифорнию и посмотрим, как Берти ладит со своей новой женой». Это мог быть Биарриц или Флоренция, Зальцбург или Сэнт-Мориц. А как далеко это было, не имело значения. Если там было нечего делать, то всегда можно было переехать в другое место.
Теперь это был Берлин. Было приятное время года. Немного холодно, но бодрило, а у Ирмы были прекрасные меха. Они попадут на ночной паром в Хук-ван-Холланде, а оттуда один день езды. Они посетят Штубендорф в Верхней Силезии и побудут гостями в замке, который казался романтичным для них обоих. В Берлине был Салон, концерты, и светский сезон шёл полным ходом. Да, можно было подумать о многих приятных вещах. Ирма сказала, как обычно: «Поехали». Но потом, нахмурившись, она добавила: «Послушай меня, Ланни. Я говорю серьезно, если ты сделаешь то, что опечалит меня, как ты уже делал, я никогда не прощу тебя до конца жизни!»
Только ожидаемый приезд Робби в Лондон отложил их отъезд. Он прибыл, внешне спокойный, внутренне восхищённый своими успехами. Захаров согласился вложить миллион долларов в акции Бэдд-Эрлинг и дал Робби разрешение упомянуть об этом нескольким своим бывшим английским коллегам. Дени де Брюин взял акций на три миллиона франков и собирался создать синдикат из своих друзей. Также в дело вошла Эмили Чэттерсворт. И теперь Робби по просьбе Ирмы выложил перед ней своё предложение. Она сказала, что она не может согласиться на меньшее количество акций, чем купил какой-то старый греческий паук или волк или дьявол. Она написала своему дяде Джозефу, поручив ему спуститься в то хранилище, где держались её богатства. Оно размещалось глубоко под зданием одного из банков на Уолл-стрите. Его окружали защитные плиты из стали и бетона, а пространства между ними были заполнены поочередно водой и ядовитым газом. Место отвечало всем библейским требованиям, «где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут[27]». Из многих имеющихся крупных пакетов ценных бумаг мистер Джозеф Барнс должен был отобрать часть на сумму в миллион долларов, которые в течение текущего года принесли минимальные дивиденды. Он должен был их продать на рынке и заменить их привилегированными акциями Бэдд-Эрлинг плюс обычными в качестве бонуса.
Ирме не полагалось осуществлять полный контроль над своим состоянием, пока ей не исполнится тридцать. Но она выражала свои желания, и до сих пор попечители не считали нужным противоречить ей. Дядя Джозеф не мог найти какой-либо червоточины в деловой репутации ее тестя, или ошибки в ее желании содействовать состоянию родственников ее мужа. Конечно, умелая бывшая любовница Робби проследила за этим, и новость о действиях Ирмы распространилась среди ее светских друзей, а также среди Марджи, вдовствующей леди Эвершем‑Уотсон, и Софи, бывшей баронессы де ля Туретт, и всеми другими дамами с большими доходами и еще большими аппетитами. Все были готовы услышать об этой возможности обогащения. «Сын», — воскликнул энтузиаст, — «мы схватили мир за хвост!»
Он был удивлен, узнав, что Ланни снова собирается в Германию. Но почти ничего не сказал об этом, потому что был занят своими делами и не слишком интересовался делами других. Он воспринял это естественно, ведь его сын не решал себе навредить, чтоб другому досадить. Поездка не нанесёт никакого вреда Гитлеру и не принесет Ланни ничего хорошего. Робби воспринял запланированную поездку как признак возвращения здравомыслия. Он так и сказал молодой жене, подтверждая тем самым то, во что она тщетно пыталась поверить. «Поощряйте его заработать столько денег, сколько он будет в состоянии сделать», — сказал отец. — «Он найдет применение им, и это должно принести ему столько удовольствия, по крайней мере, как игра на фортепиано». Отец Ирмы сказал бы ей то же самое, если бы был жив. Ей очень его недоставало, и она была готова взять отца Ланни в качестве замены. Она рассказала ему о некоторых из своих проблем, но не жалуясь, а прося совета. И Робби, кто имел те же проблемы со слишком доверчивым идеалистом, помог ей понять его слабости. «Мы все мечтаем изменить мир, когда мы молоды», — объяснил он. — «Когда мы становимся старше, мы понимаем, что с этим трудно иметь дело, и в конце концов на нас лежат собственные заботы и заботы о тех, за кого мы несем ответственность. Социалистическая корь Ланни длится дольше, чем в большинстве случаев. Но будьте терпеливы с ним. Он должен излечиться».
«Я знаю», — ответила Ирма. — «Люди не позволяют делать себе замечания. Может быть, я кстати, тоже».
«Помните это», — добавил проницательный деловой человек. — «Ланни не сделает много денег, продавая картины, но это интеллектуальная и художественная деятельность, и она предоставляет возможность контактов с интересными людьми».
— Я знаю, Робби. Не подумайте, что я сожалею о своём браке.
— Вы понимаете, что я думаю об этом. Я всегда разрешал Ланни свободно следовать своим собственным путем, но я не терял надежды, что он может заинтересоваться моими делами. Я думаю, что подготовил его для этого. Теперь, вот новая возможность: если удастся привлечь его, я мог бы подтолкнуть его на самый верх за год или два. Вы знаете, какой у него сметливый ум.
«О, в самом деле!» — согласилась жена. — «И я была бы рада, если это можно было бы устроить. Но я никогда не смогу предложить это».
— Имейте это в виду, и, возможно, найдите возможность намекнуть. Я сейчас думаю, что он мог бы сделать для нас в Германии, если бы он только мог приподняться над своими политическими представлениями и научиться принимать бизнес как бизнес. Вы знаете, какие связи он имеет. И вы могли бы помочь ему, как Бьюти помогала мне так много раз.
Ирма покачала головой. — «Я боюсь, что это не пройдёт, Робби. Ланни ненавидит нацистов личной ненавистью».
— Он был слишком близко знаком с ними. Если бы он видел другие правительства Европы с самого начала, то он бы понял, что между ними нет никакой разницы. Они все давят своих оппонентов с жестокостью, потому что они их боятся. Но когда они уже наверху в безопасности, они становятся степенными, и их вряд ли можно отличить друг от друга. Через несколько лет нацисты все будут носить фраки.
«Я не могу спорить с Ланни», — сказала с сожалением молодая жена. — «Он читал гораздо больше, чем я, и он думает, что я просто тупая клуша».
«У вас есть гораздо больше влияния, чем вы предполагаете, и между нами, мы можем заинтересовать его самолетами». — Робби сказал это, а затем через мгновение добавил: «Дайте ему время. Вы знаете, что нет идеальных мужей».
Ирма кивнула. Между ними остались невысказанные мысли. Она выучила значение ее денег и поняла, почему Робби ценит ее так высоко, как жену. Но они оба были хорошо воспитанными людьми, который будут действовать в соответствии с тем, что они называют «здравым смыслом», но не говоря об этом словами.
КНИГА ВТОРАЯ
Неслышный раскат грома[28]
ГЛАВА ПЯТАЯ
В Германии дороги гладкие и прямые, обсажены ухоженными деревьями, в том числе и фруктовыми. Было начато строительство новых дорог. Там были замечательные четырехполосные
Ирма видела в этой стране только чистые, ухоженные улицы и дома, а также таких же людей, живущих в них. Все они казались сытыми и работавшими от рассвета до заката. Мирная и трудолюбивая страна, если бы все были такими. Адольф Гитлер выполнил буквально свое обещание предоставить работу для всех. Заводские трубы дымили день и ночь. Но об этом нельзя говорить, потому что Ланни скажет, что это подготовка к войне. Как можно так говорить, если никто к войне не готовится? И все эти штурмовики идут и поют военные песни! Ирма не знает слова песен, и это для нее достаточно, что люди молоды и красивы, хорошо одеты и счастливы, поют звонко и идут в ногу. Но об этом тоже нельзя говорить!
Ирма прожила всю свою жизнь в свободных странах, и ей трудно понять, что есть совершенно другие страны. За свои двадцать шесть лет на земле она никогда не видела актов насилия. Ей трудно понять, что такие акты часто совершаются. Да, конечно, она знает, что Робины были ограблены и лишены всего, и она не сможет зайти так далеко, чтобы подумать, что этот кошмар Ланни приснился, когда он увидел, как избивали кнутами старого Соломона Хеллштайна в одном из подземелий гестапо. Но Ирма находит причины, если не оправдания, для таких событий. Она знает, что Йоханнес Робин, несмотря на то, что был их другом и очень приятной компанией, был бессовестным
Поделиться книгой: