После одной из таких ночей Клара д'Элебез не может подняться. Гертруда приносит ей завтрак. Но измученная девушка в раздражении прогоняет старую служанку. Тогда госпожа д'Элебез начинает осторожно уговаривать Клару выпить что-нибудь, но напрасно. Бедная мать уходит в свою комнату и там долго плачет.
VI
В ясное утро марта умерла Клара д'Элебез. Небо было прозрачно, как перламутр невозмутимых вод. Облака легкие и редкие таяли. Сотни птиц пели на голых платанах. Петухи перекликались. Хижины блистали в росе. Робкий шепот весны шел с едва желтеющих нив. В парке алели цветы магнолий, как языки пламени. На лужайках трепетали листики анемон. Желтые первоцветы, фиалки, подснежники, лютики мелькали у ограды. Вдали дрожали Пиренеи, подобные плывучим льдинам, лазурные и снеговые.
Госпожа д'Элебез вошла в комнату дочери, которая за последние два дня, оправившаяся немного, вставала.
— Как ты спала, мое дитя?
— Мне лучше, мамочка!
— Хочешь, Гертруда принесет тебе теплой воды, чтобы умыться?
— Да, мамочка.
Госпожа д'Элебез вышла из комнаты. Клара, вся охваченная единой надеждой, встала на колени пред распятием и начала молится.
Когда Гертруда ушла, Клара д'Элебез с большим усердием принялась за туалет. Она тщательно завила свои тяжелые локоны и оделась. Потом, озабоченная, открыла саше с платочками, вынула оттуда два письма дяди Иоахима, спрятанные ею, и сожгла их. Взглянув еще раз на дядин портрет, она вышла из своей комнаты и, стараясь ступать как можно тише, прошла в библиотеку. Там в углу был шкап, в котором госпожа д'Этан поместила домашнюю аптеку. На каждой бутылке или банке госпожа д'Этан своим старческим почерком вывела название лекарства: эфир, лаудан, лавровые капли, бальзам и еще другие.
Клара д'Элебез открыла шкап и взяла лаудан. Это решение пришло совсем внезапно. Еще десять минут тому назад, сжигая письма дяди, она не сознавала ясно, что ей предпринять. Но она не удивилась своему поступку. Она еле ощущала все происходящее, какое-то отупение овладело ею. Взяв склянку, она спрятала ее на груди.
Лицо ее сохраняло полное спокойствие. Стоя у большого окна библиотеки, глядела она на тихий сад. Там был сырой тенистый уголок, где она играла «в сад», когда была еще маленькой. Она вспомнила об этом. Под акациями с большими стручками она рядами сажала бутоны роз, поливала их из маленькой зеленой лейки. Лейку ей подарил в именины отец. Она вспомнила свою просьбу: «Мама, сделаем дождь!» В лейку наливали немного чистой воды. Тогда несколько капель падали на горячие лепестки. Шорох в кустах пугал ее, она бросала игрушку и бежала к бабушке, вытянув руки, как дети, когда они только начинают ходит.
Эти воспоминания мучили Клару. Она сдерживалась, чтобы не заплакать. Отвращение и тоска овладели ею. Под черным платьем сжимала она склянку. Ее грудь чувствовала холод стекла.
Она пошла в парк. Навстречу ей шел отец с Робинзоном на охоту, но он не заметил ее. Клара замедлила шаг и начала разглядывать свою юбку. Невыразимый ужас искривил ее рот. Ей показалось, что ее живот стал огромным. Она подумала о матери, о Рожере, стараясь отогнать от себя их образы.
Она была уж на кладбище, между склепом д'Элебез и могилой Лауры. Белые гиацинты цвели вокруг.
Клара стала на колени, вынула склянку, откупорила ее. Левой рукой она обхватила решетку. Закрыв глаза, залпом выпила она лаудан.
Так умерла Клара д'Элебез в возрасте семнадцати лет, 10-го марта 1848 года. Молитесь за нее!
ПРИЛОЖЕНИЯ
Ф. Жамм. Избранные стихотворения
Когда для всех меня не станет меж живыми, С глазами, как жуки на солнце, голубыми, Придешь ли ты, дитя? Безвестною тропой Пойдем ли мы одни… одни, рука с рукой? О, я не жду тебя дрожащей, без одежды, Лилея чистая между стыдливых дев, Я знаю, ты придешь, склоняя робко вежды, Корсажем розовым младую грудь одев. И, даже братского не обменив лобзанья, Вдоль терний мы пойдем, расцветших для терзанья, Где паутин повис трепещущий намет, Молчанья чуткого впивая жадно мед. И иногда моей смущенная слезою, Ты будешь нежною рукой мою сжимать, И мы, волнуясь, как сирени под грозою, Не будем понимать… не будем понимать… Пер. И. Анненского Альманах Корзинку с яйцами оставив, в альманах Глядит ребенок; там предсказана погода, Святые названы, и знаки небосвода Исчислены: Овен, Телец, Лев, Рыбы, Рак… Простушка бедная, перелистав картинки, Мечтает, что вверху, где звезды так блестят, Как на земле, внизу, есть праздничные рынки, Где продают овец, рыб, раков и ягнят. И рынка божьего встает пред ней виденье… И думает она, увидев знак Весов, Что есть на небесах, как здесь у мясников, Весы, чтоб взвешивать соль, сыр и прегрешенья… Пер. В. Брюсова Зеваки Проделывали опыты зеваки В коротких панталонах, и шутник Мог искрой, высеченною во мраке, Чудовищный баллона вызвать взрыв. Взвивался шар, наряднее театра, И падал в ахающую толпу. Горели братья Монгольфье отвагой, И волновалась Академия наук. Пер. Б. Лившица С дубовым посохом С дубовым посохом, в плаще, пропахшем сыром, Ты стадо кроткое овечек гонишь с миром, Зажав под мышкою небесно-синий зонт, Туда, где тянется туманный горизонт. Резвится пес, осел плетется, как во сне, Бидоны тусклые бряцают на спине. В селеньях небольших пройдешь пред кузнецами, Вернешься на гору, покрытую цветами, Где овцы разбрелись, как белые кусты. Там мачты кораблей встают из темноты, Там с лысой шеей гриф летает над горами И красные огни горят в ночном тумане. И там услышишь ты, в пространство обратясь, Над бесконечностью спокойный Божий глас. Пер. М. Миримской Вьеле-Гриффену Осенние дожди, с утра застлала мгла весь горизонт. Летят на юг перепела, и рыщет хриплый ветер по оврагу и гонит, как метлой, дрожащего бродягу. С окрестных косогоров и холмов на крыльях медленных спустились стаи дроф; смешные чибисы уже отсуетились и где-то в камышах, в сырых ложбинках скрылись; чирки-коростельки, как будто неживые, ни дать ни взять — игрушки заводные, дня через три над нами пролетят; а там, глядишь, и цапли воспарят, и утки взмоют легким полукругом и затрепещут над пустынным лугом. Придет пора — и странный ржавый клич раздастся в небесах, — то журавлиный клин; промчится хвостовой и сменит головного… А мы, Вьеле-Гриффен, поэты, мы готовы принять весь мир, но в нем жестокость и разлад, и режут к праздникам в деревне поросят, они так страшно, так пронзительно визжат, и будничная жизнь порой не лучше ада. Но и другое есть — с улыбкою по саду идет любимая — сиянье, и прохлада, и прелесть. Но еще есть старый-старый пес, он болен, и лежит, уткнувши в листья нос, и грустно смерти ждет, и весь — недоуменье… Какая это смесь? И взлеты, и паденья, уродство, красота, и верх и низ… А мы, недобрые, ей дали имя — Жизнь. Пер. Э. Липецкой * * * На этих днях начнется снег. И прошлый год Мне снова вспоминается с его грустями Забытыми. И если спросит кто: что с вами? — Скажу: побыть мне дайте одному. Пройдет… Подолгу размышлял я в том же доме старом, А грузный снег на ветви падал за окном. И, как тогда, я тоже думал ни о чем, Раскуривая трубку с мундштуком янтарным. Все так же славно пахнет мой резной буфет. И я был дурнем, полагая, что приметы Не изменяются и что сменять предметы Пустая блажь, ненужная, и смысла нет. Все размышляем, все толкуем — не смешно ли? А слезы, поцелуи — все молчком, ни звука, А нам понятны. Так шаги соседа-друга Мне слаще всяких слов, подслащенных тем боле. Крестили звезды, не подумав, что для них Имен не нужно, и красавица комета, Которой сроки учтены с начала света, Не засияет в небесах от слов твоих. И где же он, мой прошлый год с его грустями Давнишними? Почти совсем забытый год. Я говорю: побыть хочу один, пройдет… Коли захочет кто-нибудь спросить: что с вами? Пер. С. Шервинского Столовая Шкап, и на нем полировки остаток. Слышал он голос моих прабабок, Слышал он голос моего деда И голос отца, за дедом следом. Воспоминанья он крепко хранит. Он, думают, нем, оттого и молчит, Но я веду с ним беседы. Там же с кукушкой часы — не пойму, В толк не возьму, молчат почему? Все же не стану спрашивать их, Быть может, что-то сломалось в них И попросту замер голос пружины, Как человеческий в миг кончины. Там есть еще старинный буфет, В нем пахнет воском, вялыми гроздями, Мясом, хлебом, грушами поздними. Он верный слуга, тревоги с ним нет, И сам он знает, что красть не след. Приходит немало мужчин и дам, Глухих к этим малым живым вещам; Смешно, что во мне лишь видна им душа. Когда произносят, войдя не спеша: «Как поживаете, милейший Жамм?» Пер. С. Шервинского Синдбад-мореход В садах, где персики омыты ясным светом, Как слезы, падают тяжелые плоды, И, в грезах слушая прохладный плеск воды, Жарою истомлен, Багдад недвижим летом. Томится полудень, и словно спит дворец, Гостей ждут кушанья в больших прохладных залах. Достоинство тая в движениях усталых, К друзьям идет Синдбад — богач, моряк, мудрец. Баранина вкусна, и сладостна прохлада, Здесь бытие течет неспешно, без тревог. Льет воду черный раб на мраморный порог, И спрашивают все: «А что там, у Синдбада?» Дает роскошный пир прославленный Синдбад, Синдбад умен и щедр, а мудрые счастливы. Чудесной повести все внемлют молчаливо О том, как плавал он и как он стал богат. Курится в залах нард — благоуханья славы, И жадно ловит их Синдбада тонкий нос. Недаром соль сквозит в смоле его волос, Ведь шел на смерть Синдбад, чтоб знать людей и нравы. Пока он речь ведет, на золотой Багдад, На пальмы сонные струится солнце знойно И гости важные разумно и спокойно Обдумывают то, что говорит Синдбад. Пер. Ю. Денисова * * * Кто-то тащит на убой телят, И они на улице мычат. Пробуют, веревку теребя. На стене лизать струю дождя Боже праведный, скажи сейчас, Что прощенье будет и для нас. Что когда-нибудь у райских врат Мы не станем убивать телят, А, напротив, изменившись там. Мы цветы привесим к их рогам. Боже, сделай, чтоб они, дрожа, Меньше б чуяли удар ножа. Пер. И. Эренбурга * * * Вот кто славным трудится трудом! Тот, кто наливает молоко в кувшин, Тот, кто стережет коров среди долин, Тот, кто жнет усатый и прямой овес, Тот, кто рубит тонкий ствол берез, Тот, кто подрезает над ручьем ивняк, Тот, кто чинит старый порванный башмак Пред семьей счастливой и паршивым псом, Мирно задремавшим пред огнем, Тот, кто ткет, чей ночью низкий стук Раздается точно крик сверчка вокруг, Тот, кто выжимает виноградный сок, Тот, кто сеет в огороде лук, чеснок, Тот, кто собирает яйца кур… Пер. И. Эренбурга * * * Это было вечером, оттенок гор Был как сделанный монахами ликер И я чувствовал, душа моя идет К воздуху прозрачному, к снегам высот, К быстрым козам, к горцам, к мирным пастухам, К грязным овцам, к лающим на стадо псам, К звуку буксового крепкого рожка, Что вырезывала грубая рука, К сиплым колокольчикам бродячих стад, К домику священника, к толпе ребят, Поэзия французского символизма Что за рекрутами следуют хвостом, К водам, к белой рыбке с красным плавником, К храму сельскому, с фонтаном перед ним, Где я был ребенком грустным и простым… Пер. И. Эренбурга * * * Я читал романы, сборники стихов, Писанные умными людьми в Париже, Ах, они не жили у моих ручьев, Где бекас, купаясь, шелестит и брызжет. Пусть они приедут поглядеть дроздов, На пруду опавшие сухие листья, Маленькие двери брошенных домов, Ласковых крестьян и уток серебристых, И тогда, с улыбкой трубку закурив, От тоски своей излечатся наверно, Слушая глухой пронзительный призыв Ястреба, повисшего над ближней фермой. Пер. И. Эренбурга Элегия Исцелюсь ли навек От печали, что в сердце таится? Друг мой, может ли снег От своей белизны исцелиться? О Мамора моя, Что ответишь ты Доброму Богу? Я скажу, что земля Перед небом темна и убога. О Мамора, каков Будет радостный рай, расскажи мне? Много арф и цветов И в лазури небесные гимны. А еще, что еще Я увижу средь райского хора? Будет сердце твое. Будет наша любовь и Мамора. Пер. И. Эренбурга Молитва, чтоб ребенок не умер Боже, сбереги ты маленькую детку, Как от ветра нежно бережешь Ты ветку. Сохранить ребенка для Тебя что значит. Если мать, измученная, горько плачет, Господи, не Ты кладешь рукой жестокой Голубую смерть на розовые щеки, Если Ты оставишь жить ее, то в храме Твой алтарь она украсит васильками, Боже, сбереги Ты маленькую детку, Как от ветра нежно бережешь Ты ветку. Пер. И. Эренбурга Молитва, чтобы получить звезду Боже, дай мне одну золотую звезду, Может, в ней для души я спасенье найду. Если ты не захочешь отдать ее мне, Без обиды, без жалобы все я снесу. Если гибель в звезде — подари ее мне, Как дают бедняку золоченое су. Я плетусь как осел… Вспоминаешь ли ты, Как ребенком я клал остролистов кусты Перед яслями в храме, где мать моя встарь Убирала розетками нищий алтарь? Если в этой звезде я спасенье найду, Подари мне одну золотую звезду, Потому что мне надо сегодня ее Положить на замерзшее сердце мое. Пер. И. Эренбурга Молитва, чтобы войти в рай с ослами Когда Ты, Господи, прикажешь мне идти, Позволь мне выбрать самому пути; Я выйду вечером, в воскресный день, Дорогой пыльной, мимо деревень, И, встретивши ослов, скажу: «Я — Жамм, И в рай иду». И я скажу ослам: «Пойдемте вместе, нежные друзья, Что, длинными ушами шевеля. Отмахивались от ударов мух, Назойливо кружившихся вокруг». Позволь к Тебе прийти среди ослов, — Средь тех, что возят фуры паяцов, Средь тех, что тащат на спине тюки Иль в маленьких повозочках горшки. Среди ослиц, что ноги ставят так, Что трогает вас их разбитый шаг, Что, пчелами ужалены, должны На ножках раненых носить штаны. Позволь прийти мне с ними в райский сад, Где над ручьями яблони дрожат, И сделай. Господи, чтоб я в него вошел, Как много поработавший осел, Который бедность кроткую несет К прозрачной чистоте небесных вод. Пер. И. Эренбурга * * * Молитвы, как цветы, восходят к Богу; Никто не знает как… Одни богаты И с запахом тяжелым туберозы, Другие бледные, без аромата, Как чахлый одуванчик у дороги. Они идут к Небесному Владыке, И только Он один судить умеет. Что бедность кроткая вербены дикой Перед Творцом богаче иль беднее Какой-нибудь изысканной гвоздики… Пер. И. Эренбурга Агония Деткой умирающей пред матерью своей Меж других играющих, как каждый день, детей, Птицей раненой, не знающей, зачем крыло Кровью обливается и никнет тяжело, Славлю я Тебя, Мария! Пер. И. Эренбурга Бичевание Бедными ребятками, избитыми отцом, И ослом, которого бьют в сердце сапогом, Девушкой, которую раздели, чтоб продать, Сыном, пред которым грубо оскорбили мать, Славлю я Тебя, Мария! Пер. И. Эренбурга Венчание терниями Нищим, не державшим в жизни царского жезла, Кроме палки от собак прохожего села, И поэтом раненным навек шипами дум. Дум, которых выполнить не может ум. Славлю я Тебя, Мария! Пер. И. Эренбурга Крестная ноша Бедною старухою с вязанкой дров большой, Что кому-то тихо жалуется: «Боже мой», Старой лошадью, упавшей на заезженном пути, Не имея силы, чтобы дальше экипаж везти. Славлю я Тебя, Мария! Пер. И. Эренбурга Полезный календарь В марте (знак Овена) начинают сеять Каротель, капусту и пахучий клевер. Боронить кончают и в садах навозом Удобряют землю, подстригают лозы. Для животных зимний корм окончен, в селах Матери прилежно лижут пухлых телок. День на час и пятьдесят минут длиннее, И когда по вечерам едва темнеет, Козьи пастухи, отставши на опушке, Надувая щеки, что-то трубят в дудки, И овчарка, стадо коз оберегая, Машет поднятым хвостом и громко лает. В марте Вербное выходит Воскресенье. В детстве мне давали в этот день печенье. Я к вечерне шел послушный, молчаливый… Перед службой мать мне говорила: — У меня на родине цветут оливы… Под оливами Христос тогда молился… И за Ним пришла толпа. В Иерусалиме Люди, плача, повторяли Божье имя, И Его осленок семенил ногами По дороге, густо устланной ветвями. Злые нищие кричали от восторга, Потому, что веровали в Бога, Женщины дурные делались другими, Оттого лишь, что Он ехал перед ними… И Его за солнце люди принимали… Он умерших воскрешал… Его распяли… Тихо плачу я, сжимая зубы, Вспоминая о вечерней службе, Как держал кадильницу я в сельском храме В крестном ходе меж хоругвями, крестами, И как тихо слушал я кюре седого, Говорившего нам о страстях Христовых. Будет хорошо тебе с подругой в марте, На лугу, где вы найдете темные фиалки, Вы в тени увидите барвинок, раньше Цвет его любил Руссо, и одуванчик… Курослепы, лютики, густые кашки, Золотые или белые ромашки. Анемон, жонкильи, снежные нарциссы Вас заставят думать о швейцарских высях! Плющ, полезный для страдавших астмой… Если у подруги тонкие колени, Для твоей любви прекрасен свет весенний. Плечи нежные покажутся светлее, С головы до ног ее простое тело Будет как ручей, разлитый в бедрах, белый. От любви уставши, можно на охоте Несколько бекасов подстрелить в болоте. Друг, от городской работы утомленный, Я зову тебя в приют мой скромный. Мы не будем спорить об искусстве, жизни, Но взглянув в окно на черный сад, на горы, И на стадо коз, идущих мимо, Ты прочтешь хорошие стихи, в которых Мне расскажешь о своей любимой. Пер. И. Эренбурга * * * Перед зимой на телеграфных проводах Замученные ласточки сидят рядами. Они грустят об африканских небесах. Которых никогда пред этим не видали… «Которых никогда пред этим не видали»… Как мы, когда тоскуем о далеком Рае, Они, застывшие, пронзенные, висят; Они летали кругом, падая, взлетая, И после возвращались все-таки назад. Проститься с милой крышей церкви — трудно это. О как им грустно, бедным… Отчего орешник. Их обманув, осыпался, застыл перед зимой… Как страшно им, что быстро пролетело лето… Гнездо их больше не узнало… Безутешны, Они теперь дрожат на проволке стальной… Так и душа, страдавшая при жизни много, Пред тем, как перейти навек в Небесный Сад, Пускаясь в океан воздушный пред дорогой, Колеблется и возвращается назад. Пер. И. Эренбурга Реми де Гурмон. Франсис Жамм
Вот буколический поэт. В нем есть Вергилий, кое-что от Ракана и кое-что от Сегре. Подобных поэтов встречаешь очень редко. Для этого нужно уединиться в старом доме на опушке леса, огражденного кустарником, среди черных вязов, морщинистых дубов и буков с корою нежною, как кожа любимой женщины. Здесь не стригут траву, не делают никаких газонов, чтобы создать впечатление бархатной кушетки. Ее косят, и быки радостно едят душистое сено, стуча об ясли своими кольцами. В этом лесу каждое растение имеет свои особенности, свое имя.
В лесу медунка есть с цветочком лиловатым, С листом мохнатым и зеленовато — Серым, с белым крапом и шершавым, — Там надпись есть церковная уставом. Жерухи много там, чтоб бабочкам резвиться, Прозрачных изопир и черной чемерицы, И гиацинты есть, их раздавить легко, И жидкость липкая блестит, как молоко; Зловонная жонкиль, нарцисс и анемона (О вас мечтаю я, снегов швейцарских склоны!) Будра полезная тем, что одышкой страждут. Это отрывок из «Месяца Марта», маленькой поэмы, написанной Франсисом Жаммом для «Альманаха Поэтов» прошлого года, похожей на фиалку (или аметист), выросшую у изгороди среди первых улыбок весны. Вся поэма удивительна по грации и вергилиевской простоте. Это отрывок из «Georgiques Frangaises», на которых многие поэты некогда тщетно пробовали свои силы.
Septima post decimam felix et ponere vitem Et prensos domitare boves et licia telae Addere. Nona fugae melior, contraria furtis. Multa adeo gelida melius se nocte dedere Aut cum sole novo terras irrorat Eous. Nocte leves melius stipulae, nocte arida prata Tondentur: noctis lentus non deficit humor[1]. С той же уверенностью и тем же мастерством Жамм рассказывает о крестьянских мартовских работах.
Зимний корм скота уж на исходе, Телок в луг не гонят при погоде, Большеглазых телок лижет матка, В свежем корме нету недостатка. Два часа на прибыль без минутки; Вечера теплы; плетясь лениво, Козьи пастухи задули в дудки; Идут козы, позади собака Бьет хвостом; всегда готова драка. Во Франции нет в настоящее время другого поэта, способного нарисовать такую ясную, правдивую картину с помощью простых слов и фраз, похожих на непринужденную болтовню, но в то же время как бы случайно образующих стихи, законченные и чистые. Но поэт благоразумно следует своему календарю: как Вергилий, он лишь на мгновение прерывает уход за пчелами, чтобы рассказать приключение Аристея, или, дойдя до Вербного Воскресенья, в нескольких стихах изложить историю Иисуса, прекрасную и нежную, как старинная гравюра, которую вешали над постелью.
В саду масличном слезы Иисусовы текли, Книжники с дреколием искать Его пошли, И народ Салимский плакал и кричал, Призывал Иисуса, — а осленок мал Весело трусил по вайевым ветвям. Нищие, голодные возрыдали радостно, Следуя за Ним и веря Ему благостно. Приходили жены блудные к спасению, Видя, как Он шествовал в небесном сиянии, Столь светло сияние, что солнышко багровое, Кротко улыбался Он, а кудри — медовые. Мертвых воскрешал Он им, и Его же распяли. Когда у нас появится полный календарь (вероятно, это случится когда-нибудь), написанный в таком же патетически-простом тоне, можно будет к разбросанным томам, составляющим всю французскую поэзию, прибавить еще одну незабвенную книгу.
Первые свои стихи Франсис Жамм выпустил в 1894 году. Ему было тогда, вероятно, около 25 лет, и жизнь его была такою же, какой она осталась до сих пор. Он жил одинокий, в глубине провинции, поблизости к Пиренеям, но не в самых горах.
Блестят на солнце села по равнине, Где реки, колокольни и харчевни. Кожа у крестьянок «темна, как земля». Но утра и вечера там голубые.
Поля желтеют, сильно пахнет мятой, Ручей поет в ложбине сыроватой; Тропинки те, где ранним Октябрем Летают по ветру листы каштанов… Селения рассыпаны везде: На склонах, на вершинах и на дне; В долинах, на поле, вдоль берегов, Вдоль гор, дорог и близко городов. Там колоколенки вдали видны, На перекрестках там стоят кресты, Стада там ходят с хриплыми звонками, Бредет пастух усталыми ногами. Уж красноглазых голубей над просом Заметить можно между серых туч; От холода журавль защелкал носом, Как будто повернули ржавый ключ. Вот в отрывочных и эскизных стихах тот пейзаж, среди которого сложились впечатления поэта. Одиночество приводило его в отчаяние и смущало его оригинальный дух. Ловя и отражая, прежде всего, настроение минуты, он не боится никаких повторений: бледными оттенками он варьирует подробности жизни, им столь любимой. Но зато сколько у него трогательных видений! Какая красивая фантазия! Как легко слова слагаются у него в стих завидной свежести! Вот перед нами картина сладострастья, проникнутая целомудрием.
На влажном вереске ты будешь обнаженной Вот вам другая картина, с выражением более интимного чувства.
Весь осами наполнен и розами наш дом. Плач любви и жалости, начинающийся словами:
Право, люб мне тот осел, Что под падубом прошел: Пчел он обходит, Ушами поводит И возит весь день Бедняков, да ячмень. Скромная элегия в четырех строках, полных усталой мягкой музыки — из них одна не совсем удачна.
И солнце ясное, названье деревеньки, И гуси белые, ах, белые, как соль — С любовью связаны, что уж была давно, Как длинный, темный путь к святой Сусанне. По истечении одного, или двух лет однообразной жизни, поэт достигает более определенного самосознания. Чувства его иногда приобретают характер тоскливой жалобы. При этом чувственность его усиливается до степени экзальтации. Выступая без стыдливого покрова, с полной откровенностью, но сопровождаемая живым настроением, она остается всегда чистою.
Поэма в диалогах «Un Jour» раскрывает перед нами в реально-нежных красках три стороны человеческой души: гордыню личного начала, чувство и чувственность. Четыре сцены, в которых поэзия парит над монотонной, грустной жизнью. Четыре картины, простые, с оттенком той наивности, которая созерцает сама себя и сознает свою красоту. Гораздо ярче и правдивее, чем все ходульные фразы мира, эта поэма показала нам один день, одну страницу жизни поэта. Внешний мир он воспринимает сквозь призму грубого ощущения, как и всякий другой. Затем путем абстракции он выделяет из этого ощущения все, что есть в нем символического, все, что имеет абсолютное значение. Вся поэма полна прекрасных, строгих стихов. Гений истинного поэта, развиваясь, сверкает здесь как солнечный луч сквозь изгородь дикой акации.
От нежной матери, седеющей, ты родился… Подобны лебедям те, что бедны и горды. Она ведь женщина, — тоску ты должен скрыть, — Не может девушка двух душ в себе вместить. О, пей лобзанья нежной милой, Ведь слезы женские солены и унылы, Как море, что отважным — лишь могила. Не кажется ли, что неловкость, небрежность последнего стиха придает серьезной мысли оттенок мягкого юмора? Много улыбок в поэзии Франсиса Жамма. Не слишком много — я люблю улыбку.
Таков этот поэт. Его искренность почти смущает, не своей наивностью, а скорее — гордостью. Он знает, что родные пейзажи оживают под его взглядом и дубы говорят трепетом своей листвы. Утесы сверкают, как топазы. Он рассказывает об этой жизни, сверхъестественной, мистической, о жизни тех часов, когда он грезит с закрытыми глазами. В глубоком тумане таинственно сплетаются между собою природа и мечты в таком гармоничном ритме, что образуют как бы одну линию, одно очарование.
И линия у них, как лилия, нежна. Уже давно пора во имя справедливости увенчать славой этот талант. Будем для собственного нашего удовольствия почаще вдыхать аромат его поэзии, которую он сам назвал поэзией белых роз.
Илья Эренбург. Франсис Жамм
