Помоги проекту - поделись книгой:
Собственно говоря, перед лицом столь глубокого и воинствующего непонимания самого существа сложной научной проблемы целесообразность продолжения диалога с такими оппонентами может быть поставлена под вопрос. Но история напоминает нам, что именно многолетнее табу и вызванное им молчание, оторванность от интереснейшей мировой дискуссии способствовали формированию и окостенению подобного рода дремучих представлений о ней у определённой части наших гуманитариев. Поэтому несмотря ни на что дискуссию необходимо продолжать, сосредоточиваясь на уточнении конкретных исторических и литературных фактов, на доведении до читателей подлинной истории Великого Спора, взглядов и аргументов его участников.
Посмотрим, как Н.Б. излагает и трактует важные факты о Шакспере (которого он везде «просто» величает Шекспиром). Вот самый неприятный для защитников традиции факт — неграмотность всей семьи стратфордца. О его неграмотных детях Н.Б. промолчал (и действительно, что тут скажешь?). Зато об отце Уильяма Шакспера, который, как мы знаем, вместо подписи рисовал на документах крест или другой знак, академик сообщил своим читателям потрясающую новость: оказывается, «отец Шекспира» был «видным католическим публицистом», чьё богословское сочинение даже переводилось на испанский язык! Это примерно то же самое, что утверждать, будто отец Пушкина был секретарём райкома КПСС… Увы, открытие, способное потрясти всё мировое шекспироведение, приключилось из-за того, что наш оппонент понял с точностью до наоборот подробно описанный в переведённой с английского и изданной в России книге С. Шенбаума эпизод с так называемым духовным завещанием!
По утверждению Н.Б., образование самого Уильяма Шакспера было выше, чем у Рембрандта (!), а что касается книг, рукописей, писем, то и от других писателей того времени, например от Бена Джонсона, «тоже ничего не осталось, всё пропало». При чём тут великий голландский художник и как производилось «сравнение образований», можно только гадать, а насчёт подвернувшегося под руку Бена Джонсона академику неплохо бы знать, что от Бена, несмотря на опустошительный пожар в его библиотеке, дошло немало принадлежавших ему книг (только в Библиотеке Фолджера их полтора десятка), а также рукописи и письма.
О шести подписях Шакспера (единственных его «рукописях») существует обширная литература, высказывались различные мнения — некоторые из них приведены в моей книге, — но ясно, что служить доказательством высокой (и вообще какой-либо) грамотности Шакспера они не могут, нужны более определённые свидетельства. Однако для академика картина совершенно ясна и легко объяснима: у Шакспера в 1612 и в 1616 годах был склероз, сосудистое заболевание. И вообще, «почерк деградирует при обычном склерозе, тем более после даже нетяжёлого кровоизлияния в мозг». Так что с пресловутыми подписями, «о которых Гилилов, как и некоторые другие люди, относящиеся к великому драматургу отрицательно (sic!), говорит много плохого (sic!)», всё, оказывается, в порядке: подписи доказывают не только грамотность, но и писательские занятия Шакспера. Комментарии здесь излишни, но нельзя не порадоваться, что стратфордцу наконец-то через четыре столетия впервые поставлен такой уверенный и всеобъясняющий медицинский диагноз. Ведь до сих пор биографы располагали лишь слухом, что Шакспер умер от «лихорадки», приключившейся с ним после крепкой выпивки с приехавшими из Лондона друзьями...
При жизни и в течение шести-семи лет после смерти стратфордца Шакспера никто и нигде не назвал поэтом или драматургом. Это факт, но Н.Б. «опровергает» его доводом не менее обескураживающим, чем тот, которым он «опроверг» неграмотность Джона Шакспера. Из последнего оксфордского однотомника Н.Б. взял число упоминаний
Не являются доказательством писательских занятий Шакспера и ругательные слова Роберта Грина в адрес некоей «вороны-выскочки, украшенной нашими перьями». Имя этой «вороны-выскочки» не было названо; за что именно ополчился на «ворону» умиравший драматург Грин, кого он при этом имел в виду в 1592 году (когда имя «Шекспир» ещё ни разу нигде не прозвучало), кто и зачем разукрасил «ворону-выскочку» перьями драматурга — обо всём этом английские и американские учёные спорят уже два столетия, и конца этому спору не видно. Однако Н.Б. несколько раз сообщает читателям, что «одного этого свидетельства сполна хватило бы для преодоления всякого антишекспиризма»!
Ещё одно «бесспорное доказательство» писательских занятий Шакспера Н.Б. увидел там, где его, казалось бы, нельзя обнаружить и под микроскопом. 31 марта 1613 года, через девять месяцев после смерти Роджера, 5-го графа Рэтленда, дворецкий Рэтлендов выплатил (ясно, что по указанию нового графа) Шаксперу и его другу актёру Бербеджу по 44 шиллинга за «импрессу моего лорда». Импресса — картонный или деревянный щит с произвольным аллегорическим или символическим изображением (не гербом!) и произвольным же коротким девизом на нём. Импресса — понятие не геральдическое, в геральдическом лексиконе оно вообще отсутствует. Такие разрисованные щиты брали с собой участники рыцарских турниров, проводившихся периодически в лондонской королевской резиденции Уайтхолле. Каждый участник турнира демонстрировал свою «импрессу», после чего раскрашенные щиты вешались в специально для этого отведённой галерее дворца; со временем их накопилось там несколько сотен.
В записи дворецкого Томаса Скревена, как считают все западные шекспироведы и историки, речь идёт об изготовлении именно такого декоративного щита для нового графа Рэтленда — Фрэнсиса, собиравшегося принять участие в очередном турнире при дворе. В чём конкретно выразился вклад Шакспера в изготовление «импрессы», никто, разумеется, не знает, вполне вероятно, что он делал сам щит, который Бербедж потом разрисовывал, раскрашивал, писал на нём выбранный или придуманный графом девиз (обычно несколько слов на латыни, вроде «Надежда всегда со мной» или «Твой свет — моя жизнь» и т.п.). Если же под «моим лордом» в записи подразумевался недавно умерший Роджер, то слово «импресса» может быть истолковано и в другом, более глубоком смысле, связанном с ролью, которую Шакспер играл при покойном графе.
Но в любом случае нельзя вычитать в этой короткой записи дворецкого то, что увидел в ней академик: «большой сокрушительный удар неоретлендианской гипотезе, то есть удар, уничтожающий гипотезу». Что же это за «большой сокрушительный удар»? Академик сообщил своим читателям, что Шекспира (то есть Шакспера) пригласили как «уважаемого и знаменитого поэта», чтобы он «написал достойное монарха мотто» (девиз) для встречи и приёма самого короля в связи с его приездом в замок Рэтлендов в 1612 году. «От первых слов, которые читал приезжавший в гости монарх, во многом зависело его расположение в будущем». Кроме того, «королю могло понравиться, что написал это поэт-джентльмен из самого центра Англии» (!). Ну а раз Шакспер (в записи — Shakspeare, а не Shakespeare, как утверждает Н.Б.) был знаменитым «королевским поэтом», которого за огромные (по мнению академика) деньги пригласил знатный лорд только для того, чтобы тот сочинил всего одну фразу из нескольких слов, то как можно сомневаться, что сей поэт не только умел читать и писать, но и являлся автором пьес, поэм, сонетов! Никаких сомнений ни у кого после ознакомления с данной (известной уже более столетия) записью, по мнению академика, остаться не может, следовательно, «проанализированная выписка из деловой бумаги зачёркивает все азы антишекспиризма, будто Шекспир был не знаменитым поэтом, а малограмотным подставным лицом того или иного барина, играющего в литературные прятки». Для впечатляющей картины сокрушительного разгрома зловредной ереси академик не жалеет места и читательского времени, неоднократно повторяя одни и те же заклинания. «Таким образом, рушится вся гипотетическая схема И.М. Гилилова, будто «Шакспер» — неграмотный вахлак, а чета Ретлендов (или кто-то другой как вам это понравится) — подлинные поэты, создавшие его, Шекспировы, гениальные творения». «Кроме того, эта выписка означает также конец "ретлендианства" и "неоретлендианства"». Оказывается, бесславный конец этих гипотез наступил из-за того, что Шакспер назван в записи дворецкого «мистером», а это в те времена «было эквивалентно господину, так говорилось о джентльмене», следовательно, Рэтленды «относились к Шекспиру как к дворянину, а не как к проходимцу»… Трудно поверить, что всё это пишется в конце XX века, и пишется всерьёз.
А теперь, наверное, пора заметить, что Н.Б. по незнанию фактов приписал запись дворецкого об «импрессе» к происходившему за девять месяцев до того (в августе 1612 г., после похорон Роджера, 5-го графа Рэтленда) визиту короля с наследным принцем в Бельвуар! Весной 1613 года короля в Бельвуаре не было, так что все восторги Н.Б. относительно поэтического вклада Шакспера в некие торжества по случаю посещения Рэтлендов монархом могут вызвать лишь сочувственную улыбку. Но исходя из того, что речь шла об изготовлении декоративного картонного щита для турнира, ни единую букву в этой записи нельзя считать доказательством того, что Шакспер был приглашён в качестве «королевского поэта» для сочинения трёх-четырёхсловного девиза (который обычно придумывали для себя сами участники турнира); это чистый домысел академика. Запись дворецкого свидетельствует — и это очень важно, — что Шакспер знал дорогу в дом Рэтлендов и выполнял при случае их мелкие поручения; этот дом —
Смелая трактовка академиком записи об «импрессе» была подхвачена и углублена рецензентом К., который торжествующе выдвигает ещё один, по его мнению, убийственный, довод: «Если бы Рэтленд был поэтом, способным создать «Гамлета», то неужели ему мог понадобиться кто-то для написания девиза?». Довод действительно убийственный, но не для «антишекспиризма», который в этой же статье именуется «ахинеей», а для самого К.: он не только не знает, что такое «импресса», но и не понимает, что Шакспер был в Бельвуаре через девять месяцев после смерти Роджера Мэннерса-Рэтленда, когда графом уже был его брат, коего в написании «Гамлета» никто не подозревает...
Конечно, Н.Б. не мог пропустить и такое дежурное «доказательство» писательства Шакспера, как «почерк Д» в «Томасе Море», где буква «а» выглядит «так же», как в подписи Шакспера, а слово «молчание» (silence) транскрибировано, как в «Генрихе IV»! Есть и совсем новые доводы. Например: «Как и зачем могли театральные антрепренёры платить «малограмотному» автору великих пьес и не догадаться, не обсудить с коллегами и друзьями…» Опять незнание элементарных фактов, приведённых и в «Игре об Уильяме Шекспире»: ни в записной книге Филипа Хенслоу, ни в документах других театральных антрепренёров нет ни одного упоминания имени Шекспира (или Шакспера)! Так же, как нет ни одного свидетельства, что он получал деньги от какого-то издателя!
Важные подтверждения писательства обнаружил Н.Б. и в завещании Шакспера, так поразившем нашедшего его англичанина. По мнению Н.Б., Шакспер давал нотариусу свои указания в болезненном состоянии, «пусть временами и улучшавшемся, но склеротическом», поэтому «там трудно усмотреть следы его поэтических парений» (вот уж что правда, то правда!). Несмотря на это, Шакспер выделил небольшие суммы товарищам по актёрской труппе, чтобы они купили себе памятные кольца (общепринятый тогда обычай). Это, как полагает Н.Б., есть «фактически ясное» (потом переходящее в «лучезарно-ясное») указание на то, что драматург Шакспер (он же Шекспир) поручал товарищам-актёрам издать его произведения! «Что-то поэтическое», оказывается, мелькнуло, когда деньги на памятное кольцо выделялись соседу Гамнету Садлеру (его именем и именем его жены Джудит были названы родившиеся у Шакспера в 1585 г. близнецы — сын и дочь). «Значит, — пишет академик, — Шекспир вспомнил и умершего сына Гамнета, и своё любимое сценическое детище — Гамлета». Так Шакспер вспомнил о принце Датском...
И вообще многое в этом документе — завещании — академику близко и кажется нуждающимся в «обороне». Он уличает Гилилова в том, что, говоря о духовном убожестве завещателя, автор «Игры» «как бы распространяет эту… характеристику с завещания умирающего «Шакспера» на всё творчество Шекспира, на всю жизнь драматурга» (!!). Также Гилилова обвиняют в том, что не услышал «трогательный вздох умирающего», который не просто завещал жене кровать, а
Я уже говорил выше, что по поводу завещания Уильяма Шакспера и «второй по качеству кровати с принадлежностями» разные авторы на разных языках в разное время писали всякое, но чтобы так проникновенно…
Памятник джентльмену с покатыми плечами и культурология гениальности
Не остался без «обороны» и стратфордский памятник в церкви Св. Троицы в связи с тем, что антишекспиристы «любят изображать Шекспира в качестве «колбасника» (их подлинное выражение), криводушно принимают за «портрет» гения сильно подновлённый в XVIII веке неумелым мастером бюст Шекспира». Увы, если бы академик внимательно прочитал хотя бы рецензируемую книгу, он бы знал, что «портретом колбасника» стратфордский бюст назвал не какой-то «криводушный антишекспирист», а один из крупнейших английских шекспироведов XX века, непоколебимый стратфордианец Джон Довер Уилсон! Н.Б. пишет, что старый бюст «изображал Шекспира в анфас, джентльменом с покатыми плечами», и заключает: «Осмеиваемый антишекспиристами подновлённый бюст, если он и был бы похож на плечистого, самодовольного колбасника, не имеет отношения к анализу характера Шекспира». Не будем пытаться отыскать какой-то смысл в этом утверждении, но как не отметить, что старый вариант памятника (тот самый, который «с покатыми плечами») другой крупнейший шекспировед XX века С. Шенбаум назвал «портретом унылого портного». Полагаю, оба покойных профессора при жизни сильно удивились бы, услышав, что российский академик окрестил их «антишекспиристами»...
Но Н.Б. уже взялся за тех «врагов Шекспира», которые «высмеивают изображение у бюста Шекспира пера и книги, размещённых, как говорят исследователи, на каком-то мешке, причём, по-видимому, с деньгами. Мешок ведь был и на старом бюсте…» Попробуем, как это ни трудно, разобраться, о чём говорит здесь наш оппонент, ссылаясь на неких неведомых исследователей. В старом варианте памятника «джентльмен с покатыми плечами» прижимал к животу большой бесформенный мешок, набитый то ли шерстью (так считает большинство шекспироведов), то ли золотом, вероятно, символизирующий богатство. Конечно, окончательно установить, что именно означал этот мешок и что думали тогдашние стратфордцы о его содержимом, вряд ли удастся, поэтому оставим сей вопрос открытым. Но на теперешнем памятнике мешка вообще нет; вместо него — аккуратно положена красивая плоская подушечка с кистями. На подушечке — лист бумаги, который изображённый на памятнике человек придерживает левой рукой, в правой руке у него — перо. Никакой книги на стратфордском памятнике нет и никогда не было, и диву даёшься, откуда она могла появиться в воображении академика: ведь он не только видел изображение памятника, но и производил на нём какие-то не совсем понятные измерения!
Н.Б. даёт читателям справку, что «мешок, скорее подушка» (?!) никакого отношения к «накопительству» не имеет, это «древний элемент античной архитектуры и скульптуры». Книги же есть и на памятнике Данте, а «Гилилов в данном случае… не смущается, на что поднимает руку». Так как я ни на какие элементы памятника «руку не поднимал» (и читатель легко может в этом убедиться), ясно, что Н.Б. опять перепутал или меня с англо-американскими профессорами, или стратфордский памятник с каким-то другим сооружением. Тем более что этот раздел своего труда он завершает назиданием: «Как-никак, обижать надгробное изваяние на могиле Шекспира и высмеивать изображение книги и пера нехорошо». Опять несуществующая книга! Боюсь, что после ознакомления с этими и им подобными «доводами» осведомлённому читателю действительно может стать нехорошо...
Разумеется, и этот оппонент, защищая авторство Шакспера, не ограничивается такими аргументами, как несуществующая книга на памятнике или деньги на памятные кольца, завещанные «друзьям до гробовой доски». Самая большая глава в брошюре академика называется так: «Кратко о культурологии художественной гениальности».
Сначала со ссылкой на пушкинское «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…» утверждается, что поэт, гений, быть может, и бывает «мал и мерзок», но совсем не так, как «толпа», как те люди, которые об этом судили, а несопоставимо «иначе». Как будто в случае с Шакспером дело упирается только в его «поведение», а не в его неграмотных детей и отсутствие доказательств, что сам он умел читать и писать! Много страниц занимает перечисление гениев, которыми «изобиловала» Европа. Вот Рембрандт, женщины, которых он любил, его сын Титус, вот многословные рассуждения о его картине, изображающей «нисхождение гениальности» на евангелиста Матфея — «в виде нисхождения благодати Святого Духа на внешне простоватого и по принятии апостольства бедно одетого человека». Потом о другой картине, об учениках Рембрандта и — достаточно неожиданно — о том, как, узнав о смерти Достоевского, «расстроенный и бледный Менделеев неожиданно стал говорить [студентам] о скончавшемся». Какое отношение этот эпизод (а также следующие за ним цитаты из Мишле, Гегеля, Энгельса и сборника статей о пушкинском «Моцарте и Сальери») имеет к Шекспиру и Шаксперу — можно только гадать.
Но в конце главы появляются кое-какие соображения о гениальности применительно к случаю с Шакспером. Некоторые из них просто невозможно не процитировать. Например: «Подходя культурологически, видно, что государственно-политическая деятельность не помогает развитию художественного гения, не ставит автоматически «четырёх графов»[3] выше Шекспира… Среди западноевропейских правителей того времени большой художественный талант (не гений) был у одного Лоренцо Медичи Великолепного». Ещё: «До универсальной культуры и неслыханного обогащения языка (у Шекспира — 22 000 слов!) едва ли можно дойти тем, кто не вращался в гуще народа».
Такая вот софистика! Во-первых, шекспировские произведения показывают, что их автором был образованнейший и глубоко эрудированный человек (если один человек), а эти качества нельзя обрести, только «вращаясь в гуще народа», тем более в те времена. Что же касается необычайного богатства лексикона, то у Шекспира оно в значительной части определяется использованием иноязычных слов и неологизмов, юридической и другой специальной лексики и свидетельствует именно о высочайшей образованности и уникальной начитанности, об использовании гигантской библиотеки.
Н.Б. просто не может представить себе автором шекспировских произведений образованного аристократа (хотя великое множество фактов говорит именно об этом). Почему же? Оказывается, «лорды, связанные особо спесивым и чопорным этикетом Англии, привыкли получать чинно подобострастные ответы, вроде сохранившихся в современной Англии («да, сэр», «нет, сэр»). Театр для них был надёжным местом, где они могли на сцене и в толпе простолюдинов доискаться до того, что было ясно простому англичанину» (sic!). К тому же, как полагает Н.Б., даже у самых просвещённых аристократов не было «такого личного, народного, добытого непосредственно с помощью плуга, ткацкого станка, меча, повседневного трудового и повседневного ратного опыта, такого общенационального кругозора, как у йоменов и выходцев из них…» Этот «выстраданный и вырадованный» опыт простолюдинов порождал некую харизму, которая «в сочетании с пока недоисследованными генными факторами, сущими или представляющимися небесным осенением, доставляла сыну… йомена средней руки возможность стать создателем своего и национального художественного мира. Конечно, Вильям Шекспир был озарён гением, но реализовать этот гений в творениях помог и жизненный опыт предков, накопленный веками, в частности, в тягостных военных подвигах…» Мы узнаём также, что Шекспир (то есть Шакспер)
Вся эта «краткая культурология художественной гениальности» выглядит как злая пародия на наукообразное пустословие. Однако следующие одно за другим странные даже для самого непритязательного слуха утверждения предлагаются их автором вполне серьёзно как неоспоримые доказательства, что Шакспер, «вращаясь в гуще народа», был удостоен «нисшествия гениальности» и «харизмы». Аристократы же подобного нисшествия удостоиться не могли, поскольку «не вращались в гуще» и не имели такого общенационального кругозора, как простолюдины и их потомки...
Посмотрим рассуждения Н.Б. об интереснейшем и загадочном человеке — Роджере Мэннерсе, 5-м графе Рэтленде, ближайшем друге графа Саутгемптона, которому посвящены шекспировские поэмы, однокашнике Розенкранца и Гильденстерна, организаторе фарса вокруг шута Кориэта, человеке, смерть которого совпадает с прекращением шекспировского творчества. Сначала просто объявляется, что «16—17-летний Ретленд никак не мог быть ни автором поэм и сонетов, ни их почтительных посвящений, ненужных ему, графу Ретленду — лорду сызмальства». На то, что
Откуда же такая выдумка могла появиться? Оказывается, академик поставил столь серьёзный психиатрический диагноз графу Рэтленду, узнав из моей книги, что в своём завещании тот совсем не упомянул жену — Елизавету. Н.Б. сравнивает завещание Рэтленда с завещанием Шакспера (который жену всё-таки упомянул) и делает вывод о «безусловном преимуществе Шекспира (то есть Шакспера. —
На самом деле никаких данных о «подневольности» ухода из жизни Елизаветы Сидни-Рэтленд нет и никогда не было, и об этом Н.Б. мог бы прочитать в «Игре об Уильяме Шекспире». Поэты — участники честеровского сборника определённо считали, что она последовала за мужем добровольно, это же видно из стихотворения Джонсона (стихотворение IV цикла «Лес»). Не могло подтолкнуть её к трагическому шагу и материальное положение — после смерти мужа она в любом случае не оставалась без средств к существованию. Но Н.Б. продолжает фантазировать: «У жены-барышни… столь несчастного и неопытного существа (какое уж писание драм!) от ужаса обречённости стали возникать те психические отклонения, отражение которых можно выявить в патологическом завещании мужа» (!), и т.д. и т.п. Граф Рэтленд объявляется женоубийцей, редким преступником, изощрённым злодеем («уж лучше бы объявить его окончательно сошедшим с ума и недееспособным»), причём каждый из этих «приговоров» повторяется по нескольку раз!
Не будем искать в этой сумбурной и странной эскападе какое-то рациональное зерно. Но обратим внимание на вывод, которым заканчивает её наш воинственный оппонент: «Таков «вероятный кандидат» И.М. Гилилова в Шекспиры — Роджер Мэннерс, V граф Ретленд…» То есть все эти громогласные заключения об «агрессивной психической ненормальности» и обвинения в женоубийстве нужны академику, чтобы «признать» Рэтленда неподходящим для роли Шекспира из-за плохой «нравственной репутации»!
Конечно, нам не известны все детали отношений четы Рэтлендов, но ясно, что они были непростыми. Очень непростым человеком был сам Роджер, с его склонностью к таинственности, розыгрышам, с его отстранённостью от великосветской суеты; мы не знаем, какая болезнь мучила его и рано свела в могилу, не знаем, почему брак Рэтлендов так и остался платоническим. Да, это была странная чета, её жизнь и смерть окутаны завесой тайны, созданной ими самими и их верными друзьями — «поэтами Бельвуарской долины». Но ни эта таинственность, ни странность отношений не дают оснований для смехотворных «заключений» об их «психической ненормальности» и т.п. И уж в любом случае эта таинственность не может исключить их вовлечённость в литературное творчество, их причастность к феномену Шекспира, к тому же, подтверждённые множеством исторических и литературных фактов. Забавно: наш оппонент верит, что гениальным (и притом самым образованным) поэтом и драматургом Европы был человек, чья даже элементарная грамотность остаётся под большим вопросом. А вот Рэтленд, оказывается, быть автором поэм и пьес не мог, так как его «нравственная репутация» кажется нашему оппоненту сомнительной! Ещё раз подчеркнём: о подлинной «нравственной репутации» Рэтленда почти ничего достоверного не известно. Но абстрагируемся от данной конкретной личности и даже от «шекспировского вопроса» вообще и зададим вполне оправданный вопрос: исключает ли «нравственная репутация» (характер, поведение, семейные и любовные отношения) таких разных поэтов и писателей, как Байрон, Верлен, Оскар Уайльд, Сергей Есенин (первые пришедшие на ум имена), их причастность к литературному творчеству?
В «Игре» рассказывается об обстоятельствах ухода Рэтлендов из жизни, об их загадочных похоронах, и этот рассказ основан на документально подтверждённых фактах. Там, где факты допускают различные толкования, это специально оговаривается. Однако Н.Б. именует рассказ о смерти и похоронах Рэтлендов «чёрным готическим романом» и неоднократно выражает своё неприятие и непонимание фактов, многие из которых он при этом нелепо искажает.
Например, в «Игре» специально оговаривается, что высказывавшиеся ранее предположения, будто Рэтленд и его жена были умерщвлены его братом и наследником Фрэнсисом,
Не желает Н.Б. понимать, как Елизавету могли тайно похоронить в соборе Св. Павла, в могиле её отца. Но «тайно» — значит без огласки, такие похороны проводились обычно ночью; разумеется, делалась надлежащая запись в приходской книге (она сгорела в 1666 г.). Опять незнание фактов, непонимание достаточно ясного текста в «рецензируемой» книге...
Полное непонимание проявляет Н.Б. и когда пытается опровергнуть (основательно запутав) факты, связанные с необыкновенными похоронами Рэтленда. А они действительно необыкновенные: одна торжественная похоронная церемония — без покойника — чего стоит! Пусть театральные режиссёры, актёры попытаются увидеть, представить себе эту потрясающую сцену… Но нигде в «Игре» не утверждается, что вместо Рэтленда и в Боттесфорде,
Свою некомпетентность Н.Б. наглядно продемонстрировал, когда попытался с ходу «разобраться» в сложнейшей проблеме датировки честеровского сборника и идентификации прототипов его главных героев — Голубя и Феникс. Из моей книги Н.Б. узнал о продолжающейся в западном шекспироведении более 120 лет дискуссии об этом сборнике и о напечатанной в нём самой загадочной поэме Шекспира, о выдвинутых за это время западными учёными гипотезах (ни одна из которых, как почти общепризнанно, не даёт удовлетворительного решения проблемы).
Читатель уже знает о выдвинутой мною на основании исследования целого ряда исторических и литературных фактов гипотезе о том, что все существующие экземпляры книги Честера появились не в 1601 году (мистифицированная, ничем не подтверждённая дата на титульном листе), а в 1612—1613 годах, и в них тайно оплакивается почти одновременная смерть четы Рэтлендов.
В отличие от рецензента Г., объявившего, что собственного мнения о возможном решении проблемы сборника у него нет, нашему академику понравилась самая старая гипотеза англичанина А. Гросарта, предполагавшего, что Голубь и Феникс — это граф Эссекс и королева Елизавета. Ну а раз понравилась, то она уже вовсе и не одна из давно спорящих между собой научных гипотез (при этом, по мнению многих западных учёных, наименее убедительная), и не Гросарта (имя которого и упоминать не обязательно); для Н.Б. эта версия приобретает знакомый облик единственно верного Учения, непререкаемой Истины. Картина для академика выглядит предельно просто: существует поэтический сборник Роберта Честера, посвящённый (бесспорно) отношениям королевы (Феникс) и графа Эссекса (Голубь), а также казни последнего. Это — Истина. И есть гипотеза Гилилова, этой бесспорной Истине противоречащая, значит, — ложная. Поэтому задача академика, его прямо-таки общественный долг — ложную гипотезу опровергнуть, для чего в большинстве случаев достаточно простых ссылок на бесспорную Истину, желательно многократно повторенных. О других гипотезах, например о пользующейся сегодня наибольшей поддержкой среди западных учёных гипотезе К. Брауна (который версию Гросарта осмеивал), в статье Н.Б. — ни слова. Молчанием обойдён и важнейший, подчёркиваемый всеми оппонентами Гросарта факт: дополнение к поэме Честера заканчивается (к сведению Н.Б., честеровского сборника не читавшего) смертью Феникс, об этом же потом свидетельствуют в той или иной степени и другие поэты — участники сборника. Если считать (как Гросарт), что Феникс — это королева Елизавета, то как могли английские поэты в 1601 году оплакивать смерть своей государыни, которая уйдёт из жизни только через два года? Есть в гипотезе Гросарта и другие неустранимые несоответствия, отмеченные многими западными учёными; об этом можно прочитать и в «Игре об Уильяме Шекспире».
Могут ли ошибаться в Оксфорде?
Кроме привычных ссылок на «бесспорную Истину» для «опровержения» гипотезы Гилилова применяются и другие «проверенные» методы: главные аргументы оппонента просто игнорируются, остальные искажаются до пародии. Вот возьмём для начала заглавие честеровского сборника — «Love's Martyr». Как это перевести на русский язык? В английском оригинале нельзя точно определить, к кому именно относится слово «Martyr» — к мужчине или женщине (к Голубю или к Феникс); дело в том, что есть основания и для первого, и для второго варианта. Эта важная неопределённость теряется при переводе слова «Martyr» на русский язык как «мученик» или «мученица». Поэтому практически все российские комментаторы, упоминавшие в нескольких фразах о честеровском сборнике, переводили его заглавие как «Жертва Любви»; так поступил и А.А. Аникст в самом авторитетном русском издании Шекспира — 1960 года.
Казалось бы, с переводом заглавия всё ясно, российский читатель впервые получил об этой (не самой значительной) проблеме полную информацию. Но не тут-то было! Академик полагает, что заглавие сборника относится только к Эссексу, а потому на русский язык должно обязательно переводиться как «Мученик Любви», всякий иной перевод не просто ошибка, но и результат злого умысла! Гилилов (он один) обвиняется в том, что
Или возьмём проблему датировки честеровского сборника. Ну разумеется, никакой такой проблемы для Н.Б. не существует и существовать не может: раз на титульном листе напечатано 1601, значит, книга появилась именно в этом году, и говорить тут не о чем. На то, что эта дата ничем не подтверждается, в то время как целый ряд фактов ей противоречит, можно вообще не обращать внимания. Каково, например, мнение оппонента о том, что эта книга в нарушение правил не была зарегистрирована в Компании издателей и печатников? Особенно после того, как мною было установлено, что оба издателя, чьи имена стоят на титульных листах сборника (Блаунт и Лаунз), всегда строго соблюдали правило регистрации, а печатники Филд и Оллд именно в 1612—1613 годах сотрудничали ещё в одной мистификации! Оказывается, Н.Б. ничего об этом не думает, он этих фактов в «Игре об Уильяме Шекспире» вообще не заметил, то есть попросту не понял их значения. Так же обстоит дело и с другими фактами, в своей совокупности указывающими на 1612—1613 годы как на наиболее вероятное время появления честеровского сборника. Если рецензент Г. «пропустил» две трети этих важнейших фактов, то у академика этот показатель зашкаливает за 90 процентов. Не замечены ни «война поэтов», ни верноподданническая аллюзия в адрес Иакова Стюарта, ставшего английским королём лишь в 1603 году, ни книга Деккера, ни связь стихотворений Бена Джонсона в честеровском сборнике с Елизаветой Сидни-Рэтленд, ни многое другое.
Впрочем, один факт, связанный с Беном Джонсоном, Н.Б. в «Игре об Уильяме Шекспире» всё-таки заметил, но понять, увы, не смог и его. В первой главе своей книги я сообщаю, что Джонсона с 1612-го до лета 1613 года не было в Англии. Значит, торжествует Н.Б., в это время Джонсон вообще не мог принимать участие в честеровском сборнике, то есть датировка Гилилова не подходит! Однако на той же странице «Игры» мой оппонент мог бы потрудиться прочитать, что помещённые в честеровском сборнике стихотворения Джонсона (как и почти вся поэма Честера) написаны ранее, ещё при жизни Рэтлендов, поэтому-то он — единственный — ничего не говорит об их смерти. Составители сборника (круг графини Бедфорд) напечатали находившиеся у них стихотворения Джонсона в его отсутствие, чем, кстати, наконец-то объясняется и нетерпимая им транскрипция его фамилии. Академик не понял, что эти и другие факты, связанные с Джонсоном и его отношениями с Рэтлендами, не только не противоречат моей гипотезе, но, наоборот, относятся к наиболее веским её подтверждениям.
Н.Б. считает мистификацию с датами на 12 лет невероятной. Он не считал бы так, если бы обратил внимание на историю с мистификацией Джаггарда — Пэвиера 1619 года, напечатавших на титульных листах изданных ими шекспировских пьес даты, отстоявшие от подлинной от одного года до девятнадцати лет, и сделали они это неспроста.
Ещё один факт был замечен — и, разумеется, искажён — академиком: эпиграф из Горация с упоминанием о смерти, помещённый на шмуцтитуле сразу после имени Джона Солсбэри, ушедшего из жизни одновременно с Рэтлендами летом 1612 года. После того как ряд факторов показал, что сборник в окончательном виде появился не ранее 1611 года, этот эпиграф, как говорится в «Игре», «явился штрихом, позволившим нам приблизиться ещё на один шаг к более точной — 1612 год — датировке сборника». Н.Б. же приписывает мне утверждение, будто этот эпиграф явился главным, «исходным толчком» (а поскольку Н.Б. о всех важнейших основаниях для передатировки умолчал, то, выходит, — и единственным подтверждением) для новой гипотезы! Разумеется, академик приводит тот же довод, что и рецензент Г.: стихотворение Горация, из которого взята строка для эпиграфа, было обращено к здравствовавшему современнику римского поэта. Я уже говорил, что отдельно взятая и перенесённая в качестве эпиграфа в другую книгу строка (фраза) может приобретать здесь новый смысловой оттенок; именно так обстоит дело со шмуцтитулом честеровского сборника (где, кстати, само имя Горация не указано). Вообще обращение к имени Солсбэри в сборнике носит иронический, насмешливый, мистификационный характер; прямо говорится, что это имя нужно для того, чтобы не дать непосвящённым возможность проникнуть в смысл произведений сборника, понять, о ком и о чём в них идёт речь. Не понимая (и даже не допуская возможности) мистификационного характера всего «внешнего оформления» сборника, академик бурно возмущается тем, что Гилилов выставил Честера и издателей «рассеянными безумцами, доходящими до богохульства» (!). Нашему возмущённому оппоненту полезно, наверное, было бы посмотреть, как обыгрывали авторы «Кориэтовых Нелепостей» не только имя покойного отца Кориэта, но и имена самых знатных лордов (тоже покойных).
Кстати, стоит выслушать мнение Н.Б. о грандиозном раблезианском фарсе, разыгрывавшемся вокруг придворного шута Томаса Кориэта, объявленного величайшим в мире писателем и путешественником, превзошедшим Гомера и Одиссея. В российском литературоведении это имя (как и имя его напарника по фарсу Джона Тэйлора — «Водного Поэта») вообще появилось впервые, а определение всей Кориэтовой истории как театрализованной Игры, действие которой всё время переходит с книжных страниц на сцену реальной жизни, произведено впервые в мировом литературоведении. Исследование показало, что этот удивительный, беспрецедентный Фарс в Жизни родился в том же кругу Рэтлендов — Пембруков — Сидни, что и трагедии о короле Лире и Гамлете, принце Датском, и это позволяет несравненно полнее, глубже, чем ранее, постигнуть уникальность интеллектуальной жизни и художественной культуры шекспировской эпохи.
Но для Н.Б. всё это не имеет значения, ибо он считает себя призванным «оборонять Шекспира», а «извлекаемые» из Кориэтовых книг «зыбкие параллели топят в шутовской игре и не только чернят великие шекспировские произведения… чернят и их аристократических квазиавторов, будь это даже не кто-то из четырёх графов, но и сама Её Величество — добрая королева Бесс» (!!). Перевести всё это на человеческий язык не просто. При чём тут королева Елизавета (которая к началу Кориэтова Фарса уже восемь лет как была в могиле), и как может блестяще сыгранный, не имеющий себе равных фарс кого-то и что-то (особенно «гордость Британии»)
Проигнорировав практически все важнейшие факты, подтверждающие датировку честеровского сборника 1612—1613 годами, Н.Б. раз двадцать по случаю и без случая объявляет, что новая датировка якобы произвольна, недоказуема, выведена «конъюнктурно, только по догадкам» и т.п. Так же голословно отвергается и основанная на многих исторических и литературных фактах идентификация Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Например, Н.Б. утверждает, что Елизавета Сидни-Рэтленд «не могла» быть названа поэтами именем «Феникс». Почему? Не могла — и всё! На самом же деле, если и была в Англии женщина, которую поэты могли так назвать, так это именно она, единственный отпрыск Филипа Сидни — общепризнанного «Феникса Англии».
Подобно рецензенту Г., академик «с порога» отбрасывает даже
Также не понял Н.Б. характера и значения сделанного российскими исследователями в Вашингтоне и Лондоне важного открытия — одинаковых (и притом уникальных) водяных знаков в разных экземплярах честеровского сборника, что не мешает ему пространно рассуждать о единорогах вообще, их изображениях на коврах и гобеленах и тому подобных не имеющих отношения к уникальным водяным знакам материях.
Возьмём такой вопрос, как следует понимать и переводить трудную строку из «Плача» — «It was married chastity». И первый (1893 г.) русский переводчик П. Каншин, и последний (1960 г.), В. Левик, при переводе этой строки (и всей строфы) обращаются к слову «брак». П. Каншин: «Брак их остался целомудренным». В. Левик: «Не бесплоден был, о нет /Брак бездетный столько лет/ То невинности обет». В обоих случаях смысл оригинала передан достаточно адекватно. В «Игре об Уильяме Шекспире» с самого начала приведена вся поэма о Голубе и Феникс в переводе Левика. Но то ли вообще не прочитав текст поэмы, о которой в книге идёт речь, то ли по какой-то другой неведомой причине Н.Б. разражается гневом: «Гилилов от себя придумывает "твердокаменное" определение "их брак"».
Разумеется, вместо существительного «брак» можно употребить «союз» или «связь» (хотя Каншин и Левик не посчитали такой перевод оптимальным, и я с ними согласен). Но считать — вопреки мнению и практике авторитетных переводчиков — такой вариант
Важный момент — трактовка последней строфы «Плача». В «Игре об Уильяме Шекспире» даются три возможных объяснения смысла этой строфы и подписи под ней, причём последний вариант объяснения вполне приемлем и для стратфордианцев. Однако Н.Б. обрушивается только на первый вариант, ничего не говоря о двух других. Совершенно не привлекли внимания академика «Песни Голубя», близость которых к шекспировским сонетам, давно ставившая в тупик английских учёных, получила наконец убедительное объяснение.
Как и рецензент Г., академик не видит ничего особенного в том, что в последнем, оксфордском (академического типа) собрании сочинений Шекспира его редакторы — шекспироведы С. Уэллс и Г. Тэйлор — без каких-либо оговорок выбросили из текста знаменитой поэмы Бена Джонсона «Памяти автора, любимого мною Уильяма Шекспира и о том, что он оставил нам» важную запятую, лишив текст поэмы заложенной в него Джонсоном двусмысленности. Не исключено (будем надеяться), что утрата злополучного знака приключилась не намеренно, а по чьему-то прискорбному недосмотру. Но для Н.Б. никаких проблем здесь нет: раз так напечатали в Оксфорде, значит, так и нужно. И академик заполняет несколько страниц многословными, не имеющими отношения к делу рассуждениями о системах пунктуации и правилах грамматики, посмеиваясь над «удивительной самоуверенностью» Гилилова, вообразившего себе, что «видные оксфордские шекспироведы» могут ошибаться! Короче говоря, нам вполне серьёзно внушают, что сегодняшний редактор (особенно если он «из видных») волен по своему усмотрению исправлять в академических изданиях древние тексты, причём без всяких оговорок или объяснений. Как возрадовался бы, услышав такое, пионер «специфического» редактирования, «непонятый» в XIX веке Джон Пейн Кольер!
Разные исследователи честеровского сборника по-разному идентифицировали прототипов его героев, даже по-разному его датировали (от 1586 до 1612—1613 гг.), по-разному определяли круг, из которого он вышел (вдохновители, участники, издатели, печатники и др., их связь с содержанием книги). Но академику не до дотошных деталей: старой гипотезе А. Гросарта (но без упоминания слова «гипотеза» и имени англичанина) придаются «теоретические» аксессуары единственно верного, окончательно всё объясняющего Учения. «Пафос сборника в тоске о неосуществлённом национальном примирении». «Сборник порождён не семейным кризисом Роджера Ретленда и его жены и их гибелью, а наступлением национального кризиса…» И даже так: «Шекспировское стихотворение указало на приближение конца эпохи Возрождения» (!). И все эти и другие в том же духе декларации о книге, которую, судя по всему, Н.Б. и в глаза не видел...
Безапелляционность многих, в том числе и достаточно странных, суждений Н.Б. по различным спорным вопросам проистекает прежде всего из непонимания самого процесса научного познания. До оконнательного признания, основанного на бесспорных, проверенных фактах, все предлагаемые (обоснованные) решения проблемы должны рассматриваться как гипотезы. Ценность, научная состоятельность, перспективность гипотезы определяются её соответствием уже известным достоверным фактам и способностью предвидеть, открывать новые. В процессе научного состязания (дискуссии) гипотезы не только сравниваются, но в известном смысле и взаимообогащаются. Но научная гипотеза не может быть отвергнута только на том основании, что она противоречит другой гипотезе; в ходе дискуссии их статус одинаков и критерием оценок могут служить только факты. Это относится и к проблеме личности Шекспира («шекспировскому вопросу»), и к частным проблемам шекспироведения, таким как тайна честеровского сборника.
Но для Н.Б. эта важная фаза научного процесса — фаза состязательного сосуществования различных гипотез по одной и той же проблеме — просто непостижима. Полюбившаяся ему (или имеющая сегодня официозный статус) гипотеза сразу перестаёт быть таковой, она уже не рабочий инструмент научного поиска Истины, а сама объявленная окончательной и само собой разумеющейся Истиной, за несоответствие и тем более за противоречие которой всякие другие решения проблемы, другие гипотезы отвергаются или просто игнорируются. Игнорируются или неузнаваемо искажаются даже достоверные, но нежеланные или непонятные факты и тексты.
Проигнорировав важнейшие факты и тексты, подтверждающие новую датировку и идентификацию прототипов героев честеровского сборника, академик вдруг разыграл целую сцену вокруг хантингтонского экземпляра, где дата на титульном листе отсутствует (не пропечатана или срезана ещё в типографии или позже). Этот интересный факт я в «Игре об Уильяме Шекспире» просто констатировал наряду с другими, не делая из него каких-то определённых выводов. Однако Н.Б. уверяет читателей: «Гилилов делает вывод, что на титуле была какая-то другая дата, а именно 1613 год!» Но и это, оказывается, не всё. Развивая и раскрашивая свою выдумку, бросаясь такими словами, как «подделка» и «фальшь», Н.Б. поведал читателям, что факсимильное изображение этого титульного листа в моей книге якобы намеренно дано «в другом масштабе», чтобы запутать читателя! В действительности в «Игре об Уильяме Шекспире» воспроизведены (многие — впервые в мире) с самых разных ксеро-, фото- и микрофильмокопий более двух десятков титульных и рядовых страниц из дюжины разноформатных (кварто, октаво и др.) изданий шекспировской эпохи. Все эти иллюстрации издательство печатало
Недостойные и нелепые инсинуации нашего оппонента выходят за рамки научной дискуссии и свидетельствуют, что, по его мнению, такая провозглашённая им благая цель, как «оборона Шекспира», оправдывает все средства, включая и неблаговидные. Но случилось так, что ложь и некомпетентность сами себя наказали, выставившись на всеобщее посмеяние. В обвинительском азарте академик приписал мне ещё и преднамеренное сокрытие от читателей «Игры» даты «1601» на шмуцтитуле всех экземпляров честеровского сборника. Опять странная выдумка. Об этой дате на шмуцтитуле не только сказано на странице 70[5] моей книги, но на странице 440 (первое издание) помещено и факсимиле шмуцтитула с датой и моей разъясняющей подписью: «Так он выглядит во всех трёх экземплярах». По иронии судьбы и по чьему-то недосмотру это факсимиле шмуцтитула (да ещё вместе с разъясняющей подписью!) было воспроизведено из моей книги в тексте газетного интервью академика, причём прямо над его словами, обвиняющими меня в утаивании даты шмуцтитула! Какой заслуженный конфуз...
Очень странные заявления, прямые ошибки, вымыслы, грубые искажения фактов и текстов, нелепые обвинения как в статье-брошюре Н.Б., так и в его газетном интервью — на каждом шагу, я насчитал их более полусотни. Здесь я коротко остановился только на некоторых, так как детальное рассмотрение всех образчиков аргументации Н.Б. может составить целую книгу; в этом нет нужды. То, с чем мы ознакомились выше, убедительно демонстрирует ненаучность доводов даже самых воинственных охранителей стратфордской веры. Им не на что опереться, кроме упования на привычную традицию, да ещё на «чудо гениальности», которое противопоставляется научному анализу достоверных фактов. Поэтому хотя разбор доводов, подобных вышеприведённым, может показаться утомительным, дискуссия безусловно полезна, ибо никто лучше самих сторонников Шакспера не может продемонстрировать слабость их позиции, всю глубину непонимания ими Великого Барда и Великой Игры, в которой они, не сознавая того, тоже принимают участие.
В своей борьбе с «антишекспиризмом» академик Н.Б. не ограничился только большой статьей и газетным интервью. После того, как в газете «Известия» осенью 1998 года я отметил некоторые из самых удивительных утверждений Н.Б., он добился специального заседания Президиума Российской академии наук для заслушивания его сообщения о проблеме шекспировского авторства в связи с выходом в 1997 году книги Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире». О том, что такое мероприятие имело место, я узнал через полгода из случайно попавшей мне в руки академической газеты. Выступая перед аудиторией, состоявшей из учёных совсем других специальностей, в большинстве своём «Игру об Уильяме Шекспире» не читавших, Н.Б. «опровергал» содержавшиеся в этой книге факты и гипотезы; как можно было понять из рассказа посетившего заседание корреспондента газеты, «опровергающие» доводы были те самые, что приведены выше. Присутствие автора обсуждаемой книги, который мог бы осложнить гладкое протекание запланированной процедуры, академик счёл нежелательным и в список приглашаемых его не включил! Качество и объективность полученной почтенной аудиторией информации понятны. Не исключено, что инициатор мероприятия надеялся завершить его принятием достаточно эффективной, если не «разгромной», резолюции.
Однако, насколько мне известно, до принятия какого-то «решения» по «шекспировскому вопросу» и по «Игре об Уильяме Шекспире» дело не дошло (не те всё-таки времена), и о «шекспироведческом» заседании (кстати, организованном Н.Б. в обход имеющейся при Академии шекспировской комиссии) стали быстро забывать. Хотя некоторые из непримиримых энтузиастов «борьбы с антишекспиризмом» сначала сгоряча и приняли это невинное мероприятие за сигнал об осуждении «антишекспиристов» и очередном официальном «закрытии» «шекспировского вопроса». Не скоро ещё переведутся у нас любители «закрывать» мировые научные проблемы испытанными в лихие для иных наук десятилетия «методами»...
Замолчать развернувшуюся дискуссию на этот раз не удалось. Идеи «Игры об Уильяме Шекспире» получили признание у ряда выдающихся мастеров культуры; открыто заявили об этом Юрий Любимов, Майя Плисецкая, Евгений Кисин, Александр Белинский. Продолжались выступления в журналах и газетах, в специальных изданиях, в дискуссию включались не только литературоведы и театроведы, но и историки, философы. Интересные наблюдения и выводы социокультурного характера относительно шекспировского и постшекспировского периодов истории английской культуры содержатся в работе В.Е. Семенкова «Шекспир как репрезентация английской культуры»[6]. Новый подход к изданию шекспировских произведений ярко проявился в подготовленном С. Макуренковой однотомнике «Шекспир. Лирика». Несколько передач о проблеме шекспировской личности, о честеровском сборнике и его героях прошли по разным каналам телевидения; режиссёр Александр Гордон снял документальный фильм о Шекспире, Шакспере и Рэтленде, и наши телезрители увидели Стратфорд, Бельвуар, услышали переводы «Песен Голубя», замечательное стихотворение Владимира Набокова, которым заканчивается «Игра об Уильяме Шекспире».
Как и на Западе, среди российских нестратфордианцев, естественно, объявились сторонники различных гипотез о том, кто же конкретно скрывался за маской «Потрясающего Копьём». В работе В. Германа поддерживается бэконианская гипотеза, М. Литвинова в ряде статей приводит аргументы о соавторстве Бэкона и Рэтленда. В. Новомирова использует факты о Мэри Сидни-Пембрук и её окружении (почерпнутые как из «Игры об Уильяме Шекспире», так и из работ англо-американских исследователей) для обоснования гипотезы о коллективном авторстве; в круг этих авторов она включает кроме самой Мэри Сидни-Пембрук Бена Джонсона, Сэмюэла Дэниела, а также обоих сыновей Мэри — графов Уильяма Пембрука и Филипа Монтгомери; доказательства в пользу последней кандидатуры выглядят недостаточными. Сторонник гипотезы «Шекспир — это Кристофер Марло» А. Барков продемонстрировал остроумный, но весьма спорный метод «реконструкции» и толкования всего текста шекспировского «Гамлета». Два автора под псевдонимами «о. Козминиус» и «о. Мелехций» изложили своё видение «тайной истории Шекспира» в рамках проповедуемой ими теории полного пересмотра всей хронологии Всемирной человеческой истории. Новые переводы шекспировских сонетов опубликовал С. Степанов; в своих комментариях к сонетам он даёт им совершенно новое истолкование, доказывая, что они в основном отражают отношения в треугольнике Рэтленд — Елизавета Сидни — Уильям Пембрук. Б. Моцохейн в своей книге подробно осветил историю «шекспировского вопроса» и основные гипотезы, предложенные для его решения.
Конечно, всё это, несмотря на различия во взглядах на «шекспировский вопрос», способствует несравненно более глубокому пониманию феномена Шекспира, его произведений, его Театра, его роли в мировой культуре. Не будет большим преувеличением сказать, что в России начинается новый, интереснейший и многообещающий этап постижения Шекспира, многообещающий не только для нас. Англия — родина Шекспира, и язык Шекспира — английский. Но сегодня это отнюдь не означает, что новые перспективные идеи и концепции феномена Великого Барда, направленность и методики конкретных исследований могут приходить только оттуда, как это было в течение долгого времени. Связанность большинства англо-американских учёных четырёхвековой традицией — фактор достаточно серьёзный, и его тормозящего влияния нельзя не учитывать, оценивая возможности глобального осмысления огромной массы больших и малых фактов, пришедших в шекспироведение в XX веке.
Дискуссия о Великом Барде, инициированная «Игрой об Уильяме Шекспире», расширяется вопреки усилиям «закрывателей» и начальным опасениям, что проблема слишком сложна и будет непонятна для неспециалистов. Великая Игра — это Театр, открытый каждому, кто неравнодушен к Прекрасному, к поиску Истины.
В 2003 году «Игра об Уильяме Шекспире» была переведена и издана в Болгарии; свидетельства понимания сложных проблем шекспироведения, конкретные замечания и вопросы читателей продолжают поступать оттуда и сегодня.
В том же 2003 году книгу перевели на английский язык и издали в США (издательство «Алгора Паблишинг»). Как и ожидалось, для американских сторонников стратфордской веры (а к ним принадлежит практически вся университетская литературоведческая профессура) не только идеи, но и многие приведённые в книге факты оказались неприемлемыми; еретиков, тем паче чужестранных, в этом истеблишменте не жалуют. Недаром Владимир Набоков, долгие годы живя в США и преподавая в университете, своё замечательное, написанное ещё в 1924 году стихотворение «Шекспир» (которым я заканчиваю «Игру об Уильяме Шекспире») воздержался переводить на английский язык и публиковать. Набоков!
Что касается американских (и английских) нестратфордианцев, то сегодня большинство из них придерживается оксфордианской («Шекспир — это граф Оксфорд») гипотезы, не дающей, к сожалению, убедительного ответа на самые трудные вопросы, связанные с проблемой шекспировского авторства. Следует, однако, отметить, что в последнее время очень активно и целеустремлённо действует английское общество «The Shakespearean Authorship Trust», специально занимающееся этой проблемой проблем. Общество, председателем которого является известный режиссёр Марк Райленс, ежегодно устраивает в Лондоне в возрождённом знаменитом театре «Глобус» конференции и выставки книг и экспонатов, где объективно представлены различные нестратфордианские идеи и гипотезы. Участники этих конференций, посетители «Глобуса» имели возможность ознакомиться с материалами о Бэконе, Оксфорде, Дерби, Марло, о Мэри, графине Пембрук. Очередь за четой Рэтленд: материалы о необыкновенной чете, о «поэтах Бельвуарской долины» нами уже посланы в Лондон.
Что касается нескольких рецензий на английский перевод «Игры об Уильяме Шекспире», появившихся в Америке, то надо сказать, что их авторы каких-то знаний о Рэтлендах-Пембруках, Томасе Кориэте, честеровском сборнике и других тому подобных материях и личностях пока не продемонстрировали. Так, в рецензии, опубликованной в «Библиотечном журнале» («Library Journal»), коротко сказано, что Гилилов пытается доказать, будто появление и содержание честеровского сборника, где впервые была напечатана шекспировская поэма «Голубь и Феникс», окружено какой-то тайной, обманом. На страницах рецензируемой книги рецензент мог бы прочитать, что о тайне честеровской книги задолго до Гилилова писали знаменитый американский философ Р.У. Эмерсон, американский же знаменитый учёный-шекспировед Х.Э. Роллинз и многие другие учёные, пытавшиеся эту тайну раскрыть. Х.Э. Роллинз в 1938 году даже выразил серьёзное сомнение, что учёным когда-нибудь удастся решить эту загадку. А вот рецензент никакой тайны тут не видит; и вообще, что это за разговоры о каких-то тайнах при наличии стольких хрестоматий, справочников, диссертаций!
Но, может быть, рецензент случайно заметил, что не так давно приехавшие из Москвы исследователи обнаружили (впервые за четыре столетия!) в экземплярах честеровского сборника, датированных по-разному, одинаковые, причём уникальные, водяные знаки, никем до этого не зафиксированные? И где обнаружили — в центре Вашингтона, и через океан — в центре Лондона! Всё-таки открытие… Но нет, американский рецензент на этот факт внимания не обратил и ни одним словом не отреагировал; неизвестно, понял ли вообще, о чём речь.
Впрочем, в конце своей сверхкраткой «рецензии» её автор (представленный как сотрудник университета штата Джорджия) снисходительно отметил, что некоторые факты в «Игре об Уильяме Шекспире» интересны «сами по себе». Но тут же добавил, что этими фактами построения (теории, гипотезы) Гилилова не доказываются, ибо они «ведут в никуда». К сожалению, какие именно факты (или хотя бы один из них) показались рецензенту «интересными», он не раскрывает. Может быть, на него, как, например, на режиссёра Марка Райленса, произвёл впечатление впервые объяснённый великолепный дерзкий фарс вокруг «Князя Поэтов, Величайшего Пешехода Мира» — придворного шута Томаса Кориэта из Одкомба? Ведь этой истории в «Игре об Уильяме Шекспире» посвящены целые две главы! Нет, о Кориэте, о других участниках фарса — ни слова; даже на призыв известного многим шекспироведам Хью Холланда «К идиотам-читателям» рецензент не откликнулся, не прореагировал...
Или его заинтересовала идентификация такой важной фигуры, как Галлио из «Возвращения с Парнаса»? Или идентификация образа Чарис — героини одной из важнейших поэм Бена Джонсона, или факты о связи Джонсона с «поэтами Бельвуарской долины», с молодой поэтессой — дочерью Филипа Сидни, или страница шекспировского текста, написанного рукой Рэтленда, или… Впрочем, остановимся: ни эти, ни какие-либо другие важные факты — даже впервые открытые и публикуемые — заокеанского рецензента не заинтересовали, он их, похоже, вообще не заметил, ибо они не укладываются в его школярски-нехитрые, однажды и навсегда выученные тезисы и представления о елизаветинско-якобианской Англии, её культуре, её людях.
Насчёт того, что и куда ведёт… В науке принято считать, что поиск и исследование фактов ведут к постижению Истины, хотя процесс этот далеко не простой и не лёгкий. А вот куда ведёт игнорирование новых фактов, подмена науки слепой верой в «традиции», можно, наверное, и не уточнять. Примеры перед нами. Другая рецензия (в «Publishers Weekly», похоже, у неё несколько авторов) такого же небольшого (два десятка строк) объёма и сходного уровня конкретности замечаний. Здесь Гилилова просто обвиняют в том, что он «занизил» образованность стратфордца; рецензенты уверены: если бы стратфордец был малограмотным, он не смог бы подняться до положения пайщика самого популярного лондонского театра. Такой аргумент представляется им вполне достаточным, поэтому важнейшие конкретные факты, приводимые в «Игре об Уильяме Шекспире», такие, как неграмотность всей семьи Шакспера, включая даже его детей (!), во внимание не принимаются. Полностью игнорируются также давно установленные наукой факты о высочайшей образованности, разносторонней эрудиции подлинного Великого Барда, о его гигантском, ни с кем из современников даже отдалённо не сравнимом активном словарном запасе и др. Игнорирование конкретных фактов является для таких рецензентов нормой, правилом, и это ставит под вопрос саму возможность научной дискуссии с ними по сложнейшим проблемам шекспироведения.
Но появилось немало и других откликов и рецензий (особенно в Интернете), авторы которых соглашаются или не соглашаются с идеями и гипотезами «Игры об Уильяме Шекспире», но делают это, оперируя конкретными фактами, в том числе и почерпнутыми из «Игры».
Бельвуарская чета в Интернете
Отклики на «Игру об Уильяме Шекспире» появились в Интернете уже вскоре после первого русскоязычного издания; постепенно развернувшаяся дискуссия вовлекла значительное число участников, она отличается разнообразием объектов споров и — достаточно часто — полемическим накалом. Главное, конечно, не в полемическом накале и столкновении амбиций, а в преобладании конкретных фактов в качестве объектов дискуссии, что позволяет надеяться если не на согласие, то хотя бы на взаимопонимание в каком-то не слишком отдалённом будущем.
В 2002 году израильский переводчик Борис Борухов (в дальнейшем —
Свою задачу Б.Б. видит в том, чтобы искать и находить в «Игре об Уильяме Шекспире» ошибки (разумеется, это его право). Но дело в том, что к ошибкам и даже «сознательному обману читателей» он относит всё, что ему непонятно или с чем он не согласен; на этом основании рецензент объявляет ряд фактов и гипотез, содержащихся в книге, «опровергнутыми», «разоблачёнными» и т.п. Рассмотрим несколько таких случаев.
В книге воспроизведён открытый моими коллегами по исследованию честеровского сборника уникальный водяной знак (филигрань), изображающий единорога с искривлёнными задними ногами. Всего на бумаге честеровского сборника (всех имеющихся экземпляров) шесть видов водяных знаков; не менее трёх из них изображают разных единорогов, но самым важным, самым ценным из них является этот — с искривлёнными ногами (возможно, в результате повреждения фабричной сетки). То, что это всё-таки единорог, подтверждено экспертами Фолджеровской и Британской библиотек, но ценность данной филиграни определяется не её принадлежностью или непринадлежностью к филиграням «единорог», а уникальностью рисунка, дающей возможность уточнять интересующую нас датировку в случае обнаружения каких-либо других книг или документов, напечатанных (написанных) на такой бумаге. Кстати, один солидный английский научный журнал уже перепечатал из «Игры об Уильяме Шекспире» изображение нашего «дефективного» единорога для исследователей, которые захотели бы заняться его поисками для проверки датировки.
Однако не разбирающийся в проблемах использования филиграней в научных исследованиях Б.Б. обвиняет меня в умышленном сокрытии остальных (неуникальных) филиграней от читателей (!), а заодно доводит до всеобщего сведения, что воспроизведённое в «Игре» существо — никакой не единорог и вообще «не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка». И это после того, как значение открытия уникального водяного знака было разъяснено в первом (2000 г.) издании настоящей брошюры, которое Б.Б. читал...
Особенно много опровержений вызывают у Б.Б. разделы в «Игре об Уильяме Шекспире», связанные с Беном Джонсоном и отношениями последнего с Рэтлендами. В «Игре» впервые определены прототипы героев и адресаты ряда очень важных поэм и поэтических посланий Джонсона; Рэтленды и их окружение занимают здесь одно из первых мест. За годы, прошедшие после выхода «Игры» на русском, а потом и на английском языке, никто ещё не смог доказать ошибочность какой-либо из этих идентификаций (это, конечно, не значит, что в книге вообще нет неточностей или спорных гипотез). Поскольку причастность Бена Джонсона к шекспировской тайне мало кем оспаривается, нелишне подчеркнуть, что из всех «претендентов» на роль Шекспира такие близкие и непростые (и документально подтверждаемые) отношения у Джонсона были только с Рэтлендами, особенно с дочерью Филипа Сидни, о которой он уже после её смерти сказал, что в искусстве поэзии она не уступала своему великому отцу. До «Игры» эти отношения оставались почти неизученными, несмотря на неоднократные свидетельства самого Джонсона. Достаточно вспомнить Елизавету Сидни-Рэтленд в образе джонсоновской «Чарис», или «Юфими», или добровольно покидающей этот несовершенный мир героини 4-й поэмы из «Леса». А ведь есть ещё и прямое указание Джонсона на хозяев замка Бельвуар, где собираются «поэты Бельвуарской долины», и знаменитая, теперь по-новому прочитанная поэма «Памяти любимого автора Уильяма Шекспира». Все эти и другие важнейшие свидетельства, похоже, оппонента совсем не заинтересовали; зато странную реакцию вызвал у него эпизод с известным ранним посланием Джонсона к дочери Филипа Сидни, в котором она названа по имени.
В 1616 году, то есть уже после ухода из жизни Елизаветы Сидни-Рэтленд, Бен Джонсон, издавая собрание своих сочинений, поместил там рядом со своими стихотворениями о Феникс из честеровского сборника своё раннее послание (1600 г.) к ней. Но при этом он демонстративно — на полуфразе — отбрасывает окончание послания, когда от отца Елизаветы, великого поэта Филипа Сидни, переходит к её мужу. В этом собрании — более полутора сотен произведений, но такой обрыв — единственный, уникальный, так же, как и сделанная Джонсоном пометка: «окончание утеряно». Джонсон сам редактировал это издание и, безусловно, мог восстановить или заменить несколько «утерянных» строк. Отброшенное (якобы утерянное) окончание, где говорится о Рэтленде, сравниваемом с великим поэтом Сидни, было найдено только в XX веке в рукописном списке. История с демонстративным (для посвящённых) обрывом послания — важное свидетельство о завесе секретности, окружавшей Рэтленда и его занятия, и о причастности Джонсона к этой тайне. Но нашему оппоненту эта абсолютно достоверная история не понравилась, и он не только опустил в переводе джонсоновского текста сравнение Рэтленда с великим Филипом Сидни, но и сочинил свой собственный вариант послания к давно оставившей этот мир замечательной женщине — развесёлую новогоднюю открытку: «Здравствуй, Лиза, Новый Год!».
Кроме того, Б.Б. счёл необходимым выразить своё отношение к частому появлению Бена Джонсона на страницах «Игры об Уильяме Шекспире»: «Гилилов любит Джонсона, но ведь и у попа была собака, которую он любил, но она съела кусок мяса…» Аргументы сходного типа приводились и по другим поводам.
Вряд ли стоило бы продолжать дискуссию на таком незамысловатом уровне, но ещё одну проблему, достаточно важную, рассмотреть необходимо. К тому же, в последнее время Б.Б. доказал, что может обходиться без ёрничества. Речь опять идёт о датировке честеровского сборника.
В начале 2000 года Б.Б. в очередной раз объявил на своём сайте, а потом и в трёх журналах (израильском, российском и английском), что гипотеза Гилилова о смысле честеровского сборника опровергнута. Основанием для опровержения является малоизвестная запись в бумагах современника Шекспира. Что же это за запись?
Шотландский поэт Уильям Драммонд (1585—1649) был человеком высокообразованным, владел несколькими языками, собрал большую библиотеку, много читал. Для памяти он с 1606 по 1614 год записывал (сразу или спустя какое-то время) названия прочитанных книг. Бумаги Драммонда разбирались в XVIII веке, записи о книгах опубликованы в 1857 году. И вот среди 42 названий книг, прочитанных в 1606 году, мы видим «Loves Martir», совпадающее с двумя первыми словами названия честеровского сборника — «Loves Martyr or Rosalins Complaint». Имени Честера в записи нет, и вообще нет никакой информации, кроме двух слов названия; так что это вполне могла быть какая-то неизвестная нам (или известная под другим названием) книга. За примером далеко ходить не придётся.
Представим себе, что лондонский экземпляр честеровского сборника (единственный в мире) со странным названием до нас бы не дошёл. Но в дневнике шекспировского современника оказалась бы запись о прочтении книги под названием «Ануалы Великой Британии». Могли бы мы подумать, что речь здесь идёт именно о честеровском сборнике, два других сохранившихся экземпляра которого озаглавлены совсем по-другому: «Жертва Любви, или Жалоба Розалины…»? Да ещё учитывая, что книгу Честера в нарушение закона ни под каким названием издатели в своей Гильдии не регистрировали! Названия произведений нередко менялись и в рукописных списках. Примеров много. «Жалоба влюбленной» могла стать «Жалобой Розалины» или «Жертвой Любви» и т.п. Скорей всего, Драммонду дали прочитать список поэмы, известной нам как «Жалоба влюбленной»[7] (впервые напечатанной в 1609 г. Торпом под одной обложкой с шекспировскими сонетами, многие из которых до этого тоже ходили в рукописных списках).
Но предположим, что в записи Драммонда речь идёт о честеровском феномене. Подчеркнём: это только предположение, доказательств нет. Поэтому его обязательно надо рассматривать в контексте с результатами исследования каждого из четырёх экземпляров сборника (названия, тексты, даты, набор, издатели, печатники, поэты-участники, их связь с возможными прототипами и др.). Однако наш оппонент относится к предположению, что в 1606 году Драммонд читал именно книгу Честера, а не какую-то другую, как к бесспорному факту, не требующему доказательств.
Более того, «на основании» лишь этих двух драммондовых слов, в полном отрыве от исторического и литературного контекста он смело объявляет «опровергнутой» базирующуюся на многочисленных фактах научную гипотезу о смысле самой загадочной в истории английской литературы книги, о прототипах её героев — Голубя и Феникс.
Ход рассуждения оппонента прост: Гилилов доказывает, что сборник Честера появился в 1612 году, но Драммонд читал книгу в 1606 году; значит, она появилась не позднее этой даты, и прототипами Голубя и Феникс, чью смерть оплакивают поэты, не могли быть супруги Рэтленды, умершие только в 1612 году. Столь категорический вывод Б.Б. делает исходя ещё из одного своего предположения, принимаемого им за бесспорный факт: якобы честеровский текст с самого начала (а значит, и в 1606 г.) уже содержал траурные элегии на смерть Голубя и Феникс. Нетрудно увидеть, что такое произвольное допущение противоречит действительным фактам, — о которых придётся напомнить, — связанным с содержанием честеровского сборника и с прототипами его героев.
Что мог читать в 1606 году Уильям Драммонд?
Отношения героев книги Честера — Голубя и Феникс — были такими же платоническими, как и отношения необыкновенной четы — графа и графини Рэтленд. В важнейшей «шекспировской» поэме-реквиеме прямо сказано, что Голубь и Феникс не оставили потомства, и причина этого не в их бессилии, а в том, что их брак был «чистым» (платоническим, целомудренным). Бен Джонсон пишет, что Феникс является только по видимости женой Голубя.
Графиня Елизавета Рэтленд была единственным отпрыском боготворимого всей Англией поэта и воина Филипа Сидни, которого часто называли «Фениксом», а его дом, его семью — «Гнездом Феникса». Согласно древней легенде, из пепла сгоревшего Феникса рождался новый Феникс; поэтому никакая другая женщина в Англии не могла тогда быть названа этим именем с большим основанием, чем дочь «Феникса Англии», которая, к тому же, по словам Джонсона, не уступала своему великому отцу в искусстве поэзии. Правда, Фениксом часто называли королеву Елизавету, но она не могла быть героиней Честера — об этом рассказано в «Игре об Уильяме Шекспире».
Как и честеровские герои, Рэтленды умерли почти одновременно — сначала он, потом она. Их смерть, а потом и похороны окружены завесой тайны, странного молчания. Никто из близких к ним поэтов не оплакал публично, как это было принято, уход из жизни дочери боготворимого ими Филипа Сидни и её платонического супруга. Но именно эти «поэты Бельвуарской долины», как назвал их Бен Джонсон, тайно простились потом со своими друзьями и покровителями в книге, якобы переведённой Честером с итальянского, изданной без регистрации и «аллегорически затеняющей правду о любви и жестокой судьбе Феникс и Голубя».
Два важнейших стихотворения Джонсона из честеровского сборника, посвящённые Голубю и Феникс, были потом помещены поэтом в его собрании сочинений (1616 г.) вместе со стихами, обращёнными к членам семейства Сидни, рядом с посланием к Елизавете, графине Рэтленд.
Уход из жизни четы Рэтлендов летом 1612 года совпадает по времени со смертью Джона Солсбэри, которому Честер иронически желает «блаженства небесного и земного» и выражает надежду, что имя Солсбэри помешает непосвящённым проникнуть в смысл книги. То есть имя Солсбэри попало в книгу благодаря такому совпадению.
Таким образом, множество фактов указывает снова и снова, что честеровские Голубь и Феникс — это необыкновенная чета Рэтлендов. Никто из исследователей не смог найти в Англии того времени другой пары, настолько схожей с честеровской (с Голубем и Феникс), хотя в реальном существовании таких прототипов мало кто из исследователей сомневается. Только идентификация честеровских героев с четой Рэтлендов позволяет убедительно решить практически все трудные проблемы, связанные с загадочной книгой.
О датировке. Читатели «Игры об Уильяме Шекспире» уже знают, что издатели Блаунт и Лаунз строго соблюдали правило регистрации книг и других изданий в Компании печатников и честеровский сборник является редчайшим случаем нарушения ими этого правила. Уклонение от обязательной регистрации вместе с другими признаками мистификации свидетельствует о желании влиятельных заказчиков скрыть подлинную дату издания, по которой непосвящённые могли бы узнать прототипов Голубя и Феникс.
Против ничем не подтверждённой даты 1601 год, напечатанной на титульном листе фолджеровского экземпляра, говорит целый ряд фактов: отчаянная вражда между Джонсоном и Марстоном именно в это время, характер поэтического вклада Марстона, верноподданническая аллюзия в тексте в адрес «чужого» тогда для Англии короля Иакова, книга Деккера (1609 г.), где Голубь и Феникс живы, и др.
За датировку честеровского сборника 1612—1613 годами говорят уход из жизни именно летом 1612 года почти одновременно и Джона Солсбэри, и четы Рэтлендов, а также обращённый к Джону Солсбэри эпиграф из Горация, обещающий, что Муза не даст умереть памяти о нём. Не забудем сотрудничество печатников Филда и Оллда в это самое время (1612—1613 гг.) ещё в одной мистификации, особенности вклада Джонсона в связи с его отсутствием в Англии, а также лондонский экземпляр «Ануалс», отпечатанный на той же уникальной бумаге, но с датой 1611 год. Как видим, свод доказательств правильности идентификации честеровских героев с четой Рэтлендов и датировки появления сборника 1612—1613 годами весьма внушителен по количеству фактов и степени их достоверности.
Поделиться книгой: