Помоги проекту - поделись книгой:
И. М. Гилилов
Игра об Уильяме Шекспире продолжается, или Слова, слова, слова…
«Навсегда закрытый вопрос» ожил!
Книга «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса» вышла в свет в 1997 году. Учитывая, что у нескольких поколений советских гуманитариев представления о личности Шекспира складывались в атмосфере фактического запрета на «шекспировский вопрос» и начиная с конца 30-х годов XX века до 90-х годов в нашей стране не появилось ни одной книги, даже ни одной статьи, объективно освещающей эту сложнейшую и интереснейшую проблему, можно было ожидать, что большинство театроведов и литературоведов встретят «Игру об Уильяме Шекспире» в штыки. Кому понравится, если усвоенный ещё со школьной и студенческой скамьи, со страниц бесчисленных хрестоматий и диссертаций образ великого классика вдруг оказывается мифом, порождением необыкновенной Игры, у истоков которой стояли странные, незнакомые прежде личности, с их удивительными, с трудом постижимыми нашими современниками помыслами...
Однако книгу сразу тепло приняла как пресса, так и подавляющая масса читателей, особенно связанных с искусством, с театром. Оказалось, что несоответствие тусклых «официальных» представлений о Шекспире, о грандиозной личности создателя «Гамлета», «Лира», сонетов ощущалось многими людьми театра давно, и теперь, когда они получили доступ к подлинным фактам, это ощущение обрело и рациональное объяснение, стало Знанием: они увидели Великого Барда и его создателей. Радовала быстрота, с которой нашла понимание непростая концепция феномена Шекспира как Великой Игры, обращённой к Вечности, призванной вовлекать в свою орбиту поколение за поколением смертных, — самого убедительного Спектакля, когда-либо представлявшегося на сценах Мира.
Был принят и оценён по достоинству и великолепный раблезианский фарс, целое десятилетие разыгрывавшийся современниками Шекспира вокруг придворного шута Томаса Кориэта из Одкомба, объявленного ими величайшим в мире путешественником и писателем, превзошедшим самого Гомера!
Конечно, интерес читателей всех уровней привлекла трагическая история жизни и смерти необыкновенной бельвуарской четы — Роджера и Елизаветы Рэтленд, оплаканных их поэтическими друзьями в так долго остававшемся неприступно таинственным честеровском сборнике «Жертва Любви». Не остались незамеченными и впервые объяснённые причины появления самой знаменитой книги в истории Англии — Первого Шекспировского фолио именно в 1623 году и многое другое.
Свидетельства понимания и согласия приходили и из других стран. Причём всё это выглядело отнюдь не как хоровое восхваление: задавались трудные вопросы, анализировались идеи и гипотезы, высказывались сомнения в возможности окончательного решения тех или иных частных проблем, подчёркивалась необходимость продолжать исследования в показавших свою перспективность направлениях.
Но главное, что поняли и приняли эти читатели и рецензенты (причём не только театроведы, режиссёры, актёры, литературоведы, но и историки культуры, философы): речь идёт не о каком-то «ниспровержении» или «разоблачении» — в мире происходит невероятно сложный, трудный, но неотвратимый процесс постижения Шекспира, а вместе с ним и целого фундаментального пласта европейской культуры. И процесс этот по своей глубине и значимости мало с чем можно сравнить в человеческой истории.
Осенью 1997 — весной 1998 года были проведены специальные конференции в Институте мировой литературы и в Государственном лингвистическом университете, на них обсуждались как основная концепция «Игры об Уильяме Шекспире», так и содержащиеся в книге гипотезы по ряду конкретных проблем. В первую очередь идентификация прототипов героев поэтического сборника Роберта Честера и его новая датировка, уже получившая не только аналитическое, но и эмпирическое подтверждение благодаря открытию уникальных водяных знаков на хранящихся в Вашингтоне и Лондоне экземплярах сборника. Участники конференций говорили о необходимости создать научный центр, который координировал бы исследования в области сложнейших дискуссионных проблем шекспироведения и объективно информировал бы общественность о ходе научной полемики у нас и на Западе.
Оппоненты (а ведь их не могло не быть!) долгое время не давали о себе знать. Пришлось неоднократно публично приглашать их высказаться, иногда это носило форму дразнящего вызова («неужели вы со всем согласны, неужели вам нечего возразить?» и т.п.). Потом уже стало ясно, что некоторые оппоненты молчали и продолжают молчать принципиально, веря, что игнорирование — лучший метод борьбы с неугодными идеями. Другие по привычке осматривались и выжидали, не зная, обретут ли эти новые идеи статус если не официальных, то хотя бы официозных и как отнесутся к ним англо-американские шекспироведы, в чьей привязанности к стратфордскому культу сомневаться не приходилось.
Но дискуссия с оппонентами была необходима. «Игра об Уильяме Шекспире» — не художественный вымысел, не роман, автор которого может стоять в стороне от публичного обсуждения своего детища. Основу книги составляют новые (или по-новому увиденные и понятые) исторические и литературные факты, открытия, гипотезы. Дискуссия вокруг этой научной основы позволяет уточнять и разъяснять факты и сложные проблемы, отвечать на возникающие у читателей вопросы, парируя несостоятельные и учитывая справедливые доводы оппонентов. Важно было побудить их высказаться, ибо никто лучше их самих не может продемонстрировать отсутствие у стратфордианского шекспироведения научно обоснованного ответа на кардинальные вопросы, связанные с проблемой личности величайшего драматурга человечества.
Эта проблема не отделима от многолетнего и многоголосого Спора вокруг неё, от огромного и основательно запутанного клубка доводов и контрдоводов, повторяющихся обвинений и примеров взаимонепонимания. Долгое время мы были оторваны от непрекращавшейся мировой дискуссии. Тем интересней выглядит полемика, всё-таки развернувшаяся — пусть и не сразу — после выхода в свет «Игры об Уильяме Шекспире». Поэтому я рискнул приложить к новому изданию книги небольшую брошюру с кратким обзором этой полемики; ознакомившись с ней, читатель сможет не только свободней ориентироваться в фактах, породивших удивительную проблему, но и ощутить атмосферу Великого Спора, его неожиданный для многих интеллектуальный и эмоциональный накал. Ещё раз подтверждается: большие общечеловеческие проблемы актуальны всегда.
Ещё и ещё раз о Шекспире и Шакспере
Первых откликнувшихся наконец на призыв к дискуссии оппонентов занимала, как правило, только защита привычной веры в стратфордского Шакспера. Они приводили те же доводы, что и их предшественники 70 лет назад, пока стараниями этих предшественников начавшуюся тогда в нашем литературоведении дискуссию не задушили вообще. Да и откуда бы взяться новым аргументам — ведь для этого нужны новые факты, подтверждающие веру в авторство Шакспера, а их, как известно, за все столетия, прошедшие после его смерти, никому найти не удалось. Новыми можно было назвать лишь несколько незатейливых вымыслов...
Характерным почти для всех защитников стратфордианской традиции было и остаётся непонимание причин возникновения «шекспировского вопроса» — сомнений в авторстве Шакспера. Часто это выглядит и как нежелание понять: даже прочитав главу «Игры об Уильяме Шекспире», где излагаются и эти причины, и история полуторавековой дискуссии, такие оппоненты продолжают недоумевать, как это можно сомневаться, что «произведения Шекспира написал Шекспир»? Отсюда распространённое представление, что причиной являются происки любителей (искателей) дешёвых сенсаций (а вот многие англичане склонны винить высокомерие британских лордов, не желающих признавать гением человека низкого происхождения). Один рецензент убеждён, что «сомнения в Шекспире» возникли полтора столетия назад на Западе на некоей «волне гиперкритицизма тогдашней исторической и филологической науки, когда подвергался сомнению даже факт исторического существования Иисуса Христа». Другой рецензент, имея в виду уже непосредственно «Игру об Уильяме Шекспире», полагает, что всё дело в том, что «мы живём в смутное время, одна из главных примет которого — глубокий кризис идеологии… таким временам очень свойственны мгновенные и бурные увлечения всякими свежими (или псевдосвежими) теориями». И т.д. и т.п.… Отсюда недалеко и до решительных заявлений, что никакого «шекспировского вопроса» в науке не существует и все эти разговоры-дискуссии — от лукавого.
Можно занимать ту или иную позицию в споре между приверженцами традиции и её критиками, но отрицать существование проблемы, многие годы служащей предметом неутихающей острой дискуссии в мировом шекспироведении, — просто смешно. Не надо быть семи пядей во лбу и для того, чтобы понять наконец: причиной возникновения сомнений в правильности традиционных (стратфордианских) представлений об авторе шекспировских произведений, а потом и их неприятия являются не происки безответственных охотников за сенсациями и не смутные времена в истории той или иной страны, а
Поэтому защитники стратфордской традиции и культа (известно, что был бы культ, а уж в защитниках у него недостатка никогда ощущаться не будет) всегда стараются если не устранить эту пропасть (это невозможно), то по крайней мере как-то её уменьшить, сгладить. Для этого, с одной стороны, затушёвываются научно установленные факты о высочайшей образованности Шекспира, гигантском лексиконе, использовании множества иностранных источников, не говоря уже об английских. Великого Барда пытаются как-то «опростить», приземлить, приблизить хоть на несколько дюймов к почти нулевому культурному уровню стратфордца. С другой стороны, всячески «смягчаются», ставятся под сомнение, а то и вовсе замалчиваются главные достоверные документальные факты об Уильяме Шакспере — его необразованность, неграмотность семьи и вообще отсутствие подтверждений, что этот человек умел хотя бы читать и писать. Это относится и к его занятиям — мелкое ростовщичество, преследование небогатых соседей-должников и т.п. Таким путём Шакспера пытаются как-то облагородить, сделать более подходящим для навязанной ему роли поэта, драматурга, эрудита.
Для нейтрализации достоверных фактов, особенно их взаимоподтверждающей совокупности, сегодняшние защитники традиции предлагают небогатый набор старых или слегка подновлённых вымыслов. Например, откуда бы у нигде не учившегося Шакспера знание иностранных языков, иностранной литературы?
Рецензент А. Серебряный[1], касаясь написанной по-французски сцены в «Генрихе V», считает, что данный факт не говорит о владении Шекспиром французским языком, ибо, «надо думать», у Шекспира были приятели, которые помогли ему перевести этот текст. А как же насчёт французской книги Бельфоре, откуда взят сюжет «Гамлета»? На это, как считает рецензент, тоже не следует обращать внимания, ибо до шекспировского «Гамлета» существовала какая-то неизвестная пьеса на тот же сюжет. Французскую книгу мог прочитать и использовать неизвестный автор этой неизвестной пьесы, а Шекспир лишь шёл по его следам (о том, что сюжеты из книги Бельфоре использованы Шекспиром не только в «Гамлете», рецензент, похоже, не знает). Так с помощью неизвестного приятеля и неизвестного драматурга-предшественника «закрывается дело» о французском языке Шекспира.
Рецензент А. Горфункель о Бельфоре вообще ничего не говорит, а относительно сотни французских строк в «Генрихе V» высказывает соображение, что они были предназначены «произвести комическое впечатление и повеселить неприхотливых и не слишком эрудированных зрителей». Нам предлагают представить себе драматурга, пишущего целые сцены на незнакомом ему языке. Для веселья публики! Знание Шекспиром итальянского языка ни эти двое, ни другие оппоненты оспорить сходным образом почему-то не попытались. А ведь чего проще: у Шекспира-де был приятель-итальянец, который переводил ему книги Чинтио и Фьорентино, рассказывал о Падуе и Венеции...
Вообще оба эти рецензента, да и не они одни, утверждают, что степень образованности Шекспира невелика, не надо её преувеличивать. Не буду повторять приведённые во второй главе «Игры об Уильяме Шекспире» многочисленные факты, достаточно порекомендовать таким оппонентам ознакомиться хотя бы с капитальным трудом английского профессора Дж. Буллоу «Прозаические и драматургические источники Шекспира» (1957—1973 гг.), где использованные Великим Бардом английские, латинские, греческие, французские, итальянские, испанские тексты заняли восемь томов — четыре тысячи страниц. Многие из этих текстов в шекспировские времена ещё не были переведены. Надеюсь, ознакомление с этими данными всё-таки заставит оппонентов, оспаривающих эрудицию Шекспира, призадуматься...
Так же старательно обходится оппонентами тот удивительный факт, что никто из современников
Кстати, об имени стратфордца. И в самой книге, и в нескольких газетно-журнальных публикациях я терпеливо объяснил не просто правомерность, но и необходимость называть его именем, под которым он записан в приходской книге как при крещении, так и при погребении: Shakspere, что по-русски наиболее адекватно[2] может быть передано как «Шакспер». Именно так — Shakspere — называют его большинство английских и американских специалистов по «шекспировскому вопросу»; именем же «Шекспир» — Shakespeare — Потрясающий Копьём — в ходе дискуссий по этой проблеме принято обозначать лишь искомого Автора пьес, поэм и сонетов. Всех же «кандидатов» на эту роль, начиная с Шакспера, называют именами, зафиксированными при крещении, и это нисколько не предрешает результатов спора. Если сторонники других «кандидатов» тоже просто будут называть каждого из них ШЕКСПИРОМ, то участники дискуссии перестанут понимать друг друга. Чёткое разграничение понятий и обозначений — обязательное «техническое» условие любой научной дискуссии. Однако оппоненты упорно нарушают это элементарное условие, запутывая читателей, а возможно, и самих себя. Они защищают авторство Шакспера, но при этом объявляют, что «обороняют Шекспира». От кого? Похоже, им до сих пор непонятно, что все участники многолетней дискуссии —
И ещё о номинациях. В 30-е годы XX века, когда каждый спорный вопрос в любой области рассматривался у нас как эпизод вселенской борьбы Единственно Верного Учения с полчищами супостатов, критиков стратфордианской традиции именовали антишекспиристами, то есть «врагами Шекспира», и всякому поинтересовавшемуся «шекспировским вопросом» сразу становилось ясно, что тут к чему. Окончательно точки над i были поставлены, когда все нетрадиционные воззрения объявили идеологически враждебными. За время действия у нас нелепого «идеологического» табу на Западе привились более корректные по форме и точные по существу определения сторон в сложном споре о Шекспире: приверженцев традиции называют стратфордианцами, их оппонентов — нестратфордианцами, и это помогает пониманию сути дискуссии. Однако наши защитники традиции продолжают клеймить её критиков как «врагов Шекспира», превосходя в этом охранительском рвении даже прославленных своим консерватизмом британских тори; впрочем, замечено, что их позиции всегда совпадают с «официальными» или (как в данном случае) «официозными», принятыми культурным истеблишментом. И всё-таки давайте считать всех участников Великого Спора друзьями Шекспира и откажемся от реликтовой терминологии и идеологической зашоренности любой окраски. Не будем подходить к участникам дискуссии о Шекспире с примитивными критериями известного типа: он за красных или за белых? Идёт научный поиск Истины.
Только гений мог завещать жене вторую по качеству кровать
Теперь посмотрим, как относятся наши сегодняшние защитники британской традиции к достоверным фактам об уроженце Стратфорда Уильяме Шакспере.
Первый факт: родители Шакспера и его жена были неграмотны. В отношении матери и жены возражений со стороны оппонентов вроде бы нет (хотя и о согласии не заявляется). Но вот отца, перчаточника Джона Шакспера, который в документах вместо подписи рисовал крест или циркуль (инструмент его профессии), рецензент Г. считать неграмотным не согласился и привёл такой придуманный западными стратфордианцами довод: сосед Шаксперов Куини умел писать, а в официальной бумаге поставил вместо подписи крест;
Посмотрим, что говорят наши оппоненты относительно неграмотности детей Шакспера. Если Шакспер действительно был великим драматургом и поэтом, образованнейшим писателем Европы, эрудитом, мог ли он оставить своих детей неграмотными?! Этот потрясающий факт ни наши, ни западные приверженцы традиции вразумительно объяснить не могут, поэтому обычно предпочитают о нём промолчать. А объяснение тут самое простое: ни Уильям Шакспер, ни его жена не могли научить своих детей тому, чего не знали и не умели сами. Приходилось слышать такую догадку: у Шакспера, наверное, были не очень хорошие отношения с семьёй, и он не был особенно заботливым отцом, поэтому дети и могли остаться неграмотными. Догадка более чем натянутая. Шакспер часто бывал в Стратфорде, где жила его семья, там он скупал дома и земельные участки, давал соседям деньги в рост; в его завещании интересы дочерей скрупулезно оговорены до мелочей и пенсов: завещатель печётся об их благополучии, их и их потомства достатке. Такой заботливый отец не мог бы не позаботиться об образовании своих детей, хотя бы о том, чтобы научить их читать и писать. Разумеется, при условии, что он сам умел это делать.
А что же достоверно известно насчёт образования самого Уильяма Шакспера? У нас нет никаких данных, что он посещал какое-то время даже начальную школу. Через полвека после его смерти соседи и родственники рассказали получившему приход в Стратфорде священнику, что Шакспер был человеком природного ума, но без образования, и только ещё через полвека возникло «предание», что он всё-таки некоторое время ходил в начальную школу, но отец вскоре забрал его оттуда и сделал своим подмастерьем.
Вот и всё, что можно сказать об образовании Уильяма Шакспера; нет никаких свидетельств, что его грамотность в зрелые годы простиралась дальше умения кое-как изобразить под документом свою подпись (да и это под вопросом). Эти достоверные факты и пытаются обойти, утопить в домыслах о том, какое это было необыкновенное, замечательное учебное заведение — стратфордская начальная (так называемая «грамматическая») школа, куда,
Стратфордская школа, как мы уже знаем, размещалась в одной комнате, со всеми детьми управлялся один учитель. Уровень обучения в провинциальных школах, по свидетельству авторитетного тогда педагога Р. Эшема, был весьма плачевным, а самым распространённым «учебным пособием» служила палка. Из всех мальчиков, одногодков Уильяма Шакспера, лишь один (из грамотной семьи) поступил потом в колледж. Если эту школу и сравнивать с чем-то, то разве что в лучшем случае с российской церковно-приходской. Но такая картина наших оппонентов не устраивает, и нам совершенно серьёзно сообщают, что стратфордская грамматическая школа конца XVI века по уровню даваемого ею образования соответствовала дореволюционной российской гимназии! Другой оппонент, К. Кедров, не разобравшись в тексте переводной книжки, восторгается, что в Стратфорде детей начинали обучать уже с трёхлетнего возраста на специальных подготовительных курсах! Таким вот подлинным оазисом ренессансной просвещённости выглядит под пером наших оппонентов провинциальный городок, где половина мужчин и 90 процентов женщин не умели подписать своё имя.
А как насчёт «удивительного» отсутствия следов хотя бы одной книги в доме Шаксперов? Для сравнения: от других писателей того времени дошло немало принадлежавших им книг с автографами и пометками… Здесь нам повторяют старый-престарый довод о двух книгах шекспировской эпохи, на которых надписаны инициалы владельца — W. S. — и отмечены некоторые места в тексте: вот вам и «доказательство» существования у Шакспера библиотеки! Неважно, что и тогда, и позже в Англии жили сотни людей, чьи инициалы совпадали с этими...
Нет ни клочка бумаги, исписанного рукой Шакспера, единственные «рукописи» этого человека — постепенно найденные шесть подписей под юридическими документами; подписи разные, с разной орфографией, какие-то неуверенные или неумелые. Многие сомневаются, что это действительно его подписи, а не пометки, сделанные писцом. По-разному объясняются их характер и различие между ними, высказывалось и осторожное предположение о какой-то неизвестной болезни, отразившейся на почерке Шакспера. Однако научная осторожность не является качеством, присущим нашим защитникам добрых хрестоматийных традиций, и вот один из них (совсем не врач) без тени предположительности сообщает своим читателям и слушателям, что «Шекспир» (то есть Шакспер) подписывал все эти документы, будучи тяжелобольным, и даже ставит точный диагноз: «обычный склероз или нетяжёлое кровоизлияние в мозг». Конечно, редко кто из оппонентов забывает сослаться на «научный подвиг» британского графолога начала XX века, приписавшего Шаксперу почерк, которым написаны полторы сотни строк в рукописи пьесы «Томас Мор», на том основании, что буква
Сторонники традиции не оставляют без защиты найденное в 1747 году завещание Шакспера, поразившее своим духовным и интеллектуальным убожеством обнаружившего документ рядового англичанина. Рецензент Г. почтительно трактует этот документ (где на поколения вперёд расписано всё имущество завещателя и его деньги до мелочей и пенсов, с учётом процентов, но нет даже слова «книга», не говоря уже о каких-то рукописях) как свидетельство принадлежности Шакспера к «обществу, основанному на уважении к частной собственности». В связи с шаксперовым завещанием рецензент Г. даже счёл необходимым специально подчеркнуть преимущество этого типа общества перед таким, «где поэту или академику не принадлежит даже дачный дом, где бы он окончил свои дни». Подобный довод в шекспироведческих дискуссиях безусловно является новаторским, хотя связь «шекспировского вопроса» с проблемой обеспечения поэтов и академиков личными дачами представляется мне не вполне ясной.
Несколько рецензентов одобрительно отметили тщательность и деловитость, с которыми Шакспер расписал по предполагавшимся (но так и не появившимся) потомкам своё имущество и деньги; конечно, не осталась без защиты и ставшая всемирно известной «вторая по качеству кровать с принадлежностями». В своей книге я просто сообщил в одной фразе, без комментариев, о том, что этот предмет мебели завещан жене. За такое невнимание к столь важному предмету я получил упрёк сразу от двоих рецензентов. Рецензент Н. Балашов при этом специально подчеркнул трогательный характер дарения и глубину чувства, выраженного Шакспером в самой формуле:
Завещание важно тем, что хорошо обрисовывает кругозор Шакспера, его интересы, его духовный и интеллектуальный уровень. Очень важное обстоятельство: нет какого-либо упоминания о книгах, что подтверждает их отсутствие в доме Шаксперов. Для примера: стратфордский священник — один из немногих в городке, у кого в доме было несколько книг, в своём завещании аккуратно их перечислил, ибо они представляли собой не только духовную, но и материальную ценность.
Неграмотность всей семьи Уильяма Шакспера, отсутствие подтверждений, что и сам он умел хотя бы читать и писать или что в его доме когда-либо водилась такая вещь, как книга, и являются главными фактами, вступающими в непримиримое противоречие с тем, что говорят о своём авторе шекспировские произведения. Остальные свидетельства — о ростовщичестве Шакспера, преследовании несостоятельных соседей-должников, откупе церковной десятины и т.п. — дополняют главные факты, хорошо с ними согласуясь. Речь, таким образом, идёт не о несовпадении каких-то отдельных несущественных деталей или о «нравственной позиции» стратфордца — Уильяма Шакспера отделяет от литературы, поэзии настоящая пропасть.
Оппоненты же, замалчивая или обходя главные факты, пытаются свести дело лишь к занятиям Шакспера, доказывая, что ничего особенного в них нет, что сами по себе они не исключают его писательства. Подводится даже некоторая теоретическая база под такое неблаговидное (и сегодня, и тогда) занятие, как ростовщичество, которое уподобляется деятельности современных банков, «тоже взимающих определённый процент за предоставление ссуды». Как сообщает нам рецензент Г., «в Европе, уже ступившей на путь буржуазного развития, ссуды под проценты были как раз способом борьбы против средневекового ростовщичества». То есть, давая деньги в рост и загоняя в долговую тюрьму незадачливых соседей — кузнеца, аптекаря, Шакспер выполнял исторически прогрессивную функцию! Очевидно всё-таки, что автор «Венецианского купца» и «Тимона Афинского» не понимал до конца прогрессивную роль ростовщичества, когда гневно и презрительно бичевал ростовщиков...
Говоря о ростовщичестве Шакспера, стратфордианцы (наши даже чаще, чем британские) любят ссылаться на то, что «гению не чужды земные заботы», и приводят в пример таких поэтов, как А.А. Фет и Н.А. Некрасов, которым отнюдь не были чужды практицизм, деловая хватка и даже прижимистость. Рецензент Г. сообщает, что «переписка многих русских писателей XIX века заполнена просьбами о своевременной высылке гонораров». Вот так параллель! Да разве есть хоть малейший намёк на то, что стратфордец где-то или когда-то получал (или требовал) литературные гонорары? Можно ли казуистически приравнивать естественную заботу настоящих литераторов о своих гонорарах к «заботам» о выдирании ростовщических процентов с небогатых соседей-ремесленников?!
Нам предлагают верить в чудеса
Не видя ничего невероятного в том, что автор «Гамлета», «Лира», тончайших сонетов мог не иметь никакого образования и вместе с неграмотной женой растить неграмотных детей, защитники традиции обвиняют тех, кто не закрывает глаза на чудовищное несоответствие Шакспера роли Великого Барда и ищет этому беспрецедентному феномену научное объяснение, в применении некоего «биографического метода», который-де и приводит их к отрицанию авторства Шакспера. Странное обвинение: ведь речь идёт именно о биографии великого человека, для создания (или проверки, уточнения) которой необходимо собрать и осмыслить все и всякие — прежде всего достоверные — факты, имеющие к нему отношение, все оставленные им на земле следы. Для биографии писателя важное значение имеют и отпечатки его личности в его произведениях (образованность, эрудиция, лексикон, использованные отечественные и иностранные источники, знание той или иной общественной среды и т.п.). Эти свидетельства сопоставляются (не механически, конечно) со свидетельствами документальными (письма, дневники, воспоминания современников, юридические и хозяйственные бумаги и т.д.). На такой основе строится научно состоятельная биография. Это азбучные истины. Но в дискуссии о Шекспире защитники традиции вкладывают в понятие «биографический метод» особый, одиозный смысл: якобы нестратфордианцы наивно требуют
В посрамление зловредного «биографического метода» рецензент А. Зверев приводит неудачную попытку В. Ходасевича вычислить прототипа героини пушкинской «Русалки», после которой он напрочь отказался от своей мечты создать убедительную биографию Пушкина, что рекомендуется сделать и нам в отношении Шекспира. Опять притянутые за волосы параллели! Проблемы биографии, в том числе и творческой, Пушкина (жизнь и деятельность которого прослежена временами до дней и часов, его видели и описывали в дневниках, письмах, публикациях сотни современников, от него остались тысячи страниц бесспорных рукописей, заметок, личных писем) не идут ни в какое, даже самое отдалённое, сравнение с чудовищным, неустранимым противоречием, лежащим в основе «шекспировского вопроса». Повторю вопрос, который я уже задавал в печати рецензенту 3. и другим защитникам «бедного Шакспера»: если бы кто-то стал убеждать вас, что Пушкин родился в неграмотной крестьянской семье, не получил никакого образования, не оставил ни строки, написанной собственноручно, что его дети всю жизнь оставались неграмотными и т.п., что ответили бы вы такому «биографу»? Несомненно, вы сказали бы, что он глубоко заблуждается, что он рассказывает не об авторе «Евгения Онегина», а о ком-то совершенно другом!
Итак, мы видим, что ни игнорирование фактов, ни их искажение, ни «теоретические» выкладки и произвольные параллели не могут устранить или преуменьшить пропасть, разделяющую Шекспира и Шакспера. Косвенно это признают и наши «защитники бедного Шакспера», когда выдвигают свой последний «аргумент»: утверждение, что для гения никакая логика, никакие законы природы не писаны. Рецензент К.: «Гилилов просто не понимает, что такое гений. Гений — это всегда невозможное». Рецензент Н.Б.: «Гилилова, занимающегося вопросом об авторстве шекспировских произведений, то есть объекта сгущенной гениальности (sic!), не волнует вопрос о гении». И наконец, рецензент Г. чеканно формулирует: «Чудо истинной гениальности не подлежит упрощённо-рациональному объяснению». Проще говоря, нас призывают отказаться от попыток анализа и рационального объяснения достоверных фактов и просто поверить в
Было ясно, что оппонентов больше всего занимала защита привычной традиции, защита «человека из народа, бедного Шакспера», которого недоброжелатели пытаются заменить аристократом. Доводы оппонентов были не новы, а там, где они пытались прибавить что-то от себя, сказывалось плохое знание (а то и просто непонимание) существа и истории «шекспировского вопроса», что после многолетнего глухого табу на любую объективную информацию о нём удивления не вызывает. Сосредоточиваясь на отстаивании усвоенных с младых ногтей хрестоматийных представлений о личности великого драматурга, первые оппоненты почти не касались результатов последних исследований важных конкретных проблем, которым посвящена большая часть «Игры об Уильяме Шекспире». Эти специфические проблемы (датировки, идентификации прототипов в произведениях Бена Джонсона, Марстона и ряда других современников Шекспира) явно находились за пределами знакомой рецензентам сферы литературно-критического и теоретического словоговорения и особого желания вникать в них не вызывали.
Изучение материалов полуторавековой дискуссии вокруг «шекспировского вопроса» давно убедило меня, что к разгадке «прекрасной тайны» (как назвал её Диккенс) могут привести не бесконечные словопрения и взаимные обвинения, а тщательное научное изучение конкретных исторических и литературных фактов, близких к истокам шекспировского феномена. Разумеется, требовалось следить и за ходом подобных исследований, ведущихся западными учёными. Показательно, что, когда впервые результаты моих исследований были доложены на шекспировских конференциях и опубликованы в академической печати, голосов оппонентов не раздавалось, ибо связь этих результатов с «шекспировским вопросом» напрямую не затрагивалась (в противном случае статьи, скорей всего, никогда не увидели бы свет). И только спустя какое-то время после выхода «Игры об Уильяме Шекспире» были сделаны попытки «опрокинуть» вместе с «шекспировским вопросом» и важные конкретные проблемы.
Первым объектом исследования, занимающим заметное место в «Игре об Уильяме Шекспире», является поэтический сборник Роберта Честера «Жертва Любви», где когда-то появилось самое загадочное шекспировское произведение — поэма «Феникс и Голубь», название которой до меня всегда переводили на русский язык с грубейшей ошибкой как «Феникс и Голубка», тогда как в ней оплакивается смерть и описываются похороны платонической четы — Голубя (он) и Феникс (она). И за целое столетие никто этого не заметил — ни шекспироведы, ни переводчики, ни редакторы! И только теперь этот прижившийся в русских изданиях Шекспира ляпсус начал постепенно (и далеко не всеми) исправляться.
В «Игре об Уильяме Шекспире» впервые в российском шекспироведении изложена история столетней научной дискуссии на Западе вокруг поэмы и честеровского сборника, дан анализ основных гипотез, предложенных западными учёными за это время; объективность этого анализа специально отмечена английским профессором Парком Хонаном. Ни одна из выдвинутых на Западе гипотез о смысле честеровского сборника не даёт удовлетворительного решения проблемы, поэтому несколько крупных англо-американских специалистов давно выразили сомнение в возможности достижения такого решения, возможности идентифицировать необыкновенную чету, чью смерть тайно оплакивали поэты — участники сборника. Однако констатация неудовлетворительности всех предложенных до сих пор на Западе гипотез должна вести не к отказу от дальнейших исследований честеровского сборника и почиванию на хрестоматийных паллиативах, а к выбору новых направлений научных поисков. Именно таким новым и чрезвычайно перспективным направлением явился анализ и пересмотр ничем по сути не подтверждённой традиционной датировки сборника 1601 годом.
Таинственная книга — ключ к Потрясающему Копьём
Целый ряд фактов свидетельствует о более позднем времени появления книги Честера; некоторые из этих фактов ранее отмечали и западные учёные, но объяснить их нестыковку с традиционной датой — 1601 год — не могли. Другие факты, установленные мною уже в процессе исследования, тоже свидетельствовали о более поздней дате, тщательно скрывавшейся издателями и авторами сборника. Эта подлинная дата — 1612 год — позволила раскрыть главную тайну книги Честера: имена платонической четы — Голубя и Феникс; ибо именно летом 1612 года почти одновременно ушла из жизни чета Рэтлендов, чьи отношения при жизни были такими же, как и отношения честеровских героев, а смерть и похороны окружены завесой глубокой тайны.
Новую датировку сборника и идентификацию прототипов Голубя и Феникс поддержали несколько английских и американских учёных-стратфордианцев, хотя большинство западных шекспироведов продолжают придерживаться привычной им гипотезы К. Брауна невзирая на все её несоответствия. У нас в течение 12 лет никто против моей гипотезы не выступал, а А. Аникст определённо считал её самым удовлетворительным решением чрезвычайно сложной проблемы.
Первым — после появления «Игры об Уильяме Шекспире» — атаковал новое прочтение честеровского сборника (первую гипотезу по конкретной проблеме, пришедшую в мировое шекспироведение из России) рецензент Г. Некоторых его доводов в защиту Шакспера, вроде уподобления ростовщичества деятельности современных банков, я ранее касался. К честеровскому сборнику рецензент подходит уже не с экономическими, а с книговедческими (как бывший сотрудник университетской библиотеки и автор нескольких библиографических работ) критериями, хотя сложными и часто запутанными, связанными с шекспироведением проблемами британского книгопечатания и книгоиздания XVI—XVII веков он никогда ранее не занимался, а самого сборника, судя по всему, в глаза не видел.
Рецензент Г. считает, что никакого «шекспировского вопроса», никакой «шекспировской тайны» просто не существует, и все сомнения в истинности стратфордской традиции и культа — не более чем дань моде, которую он, в меру своих сил и знаний, старается опровергнуть. И вообще слово «тайна», подрывающее здоровое доверие к зафиксированным в хрестоматиях представлениям и стимулирующее появление всякого рода гипотез, рецензент откровенно не любит. Так же он подходит и к честеровскому сборнику, полагая, что я специально нагнетаю таинственность вокруг этой книги. Похоже, даже соответствующий раздел «Игры об Уильяме Шекспире» он не затруднился внимательно прочитать, иначе узнал бы, что все без исключения западные учёные, изучавшие поэму о Голубе и Феникс и книгу Честера, писали о тайне, которая в них кроется (Р.У. Эмерсон, А. Фарчайлд, А. Гросарт, X. Роллинз, У. Мэтчет и др.). Загадок у Честера столько, что не увидеть их может только безнадёжно слепой. Кто скрывается за именами «Голубь» и «Феникс», тайно служивших Аполлону и ушедших из жизни почти одновременно? Какое поэтическое Совершенство они оставили после себя? Почему Честер специально сообщает, что правда о его необыкновенных героях будет показана в книге «аллегорически затенённой» и что его поэма якобы переведена с итальянского оригинала никогда не существовавшего Торквато Челиано? Почему у лондонского экземпляра совершенно другое название со странной «опечаткой» в главном слове, имя другого издателя, эмблема другого печатника, хотя весь текст напечатан с одного набора (и, как я установил, на бумаге одной, да ещё уникальной партии)? Какое отношение имел Шекспир (кто бы он ни был) к участникам сборника и к его ушедшим из жизни героям, к целому собранию прекрасных акростихов, носящих на себе явную печать его гения? Список можно продолжить, но и этого более чем достаточно, чтобы убедиться: издатели и авторы книги намеренно и тщательно скрывали какую-то чрезвычайно важную тайну, связанную прежде всего с необыкновенной платонической четой. Надо быть очень самонадеянным, чтобы, не зная фактов и имён, связанных со сборником, даже не прочитав его, выносить какие-то вердикты!
Но наш оппонент смело отрицает не только бесспорные для всех западных учёных, изучавших честеровский сборник, признаки тайны; он «не заметил» и приведённых мною важных фактов, свидетельствующих о том, что книга Честера появилась значительно позже 1601 года, указанного на титульном листе фолджеровского экземпляра. Даже неполный перечень этих «незамеченных» или просто не понятых рецензентом фактов впечатляет, особенно если учесть, что некоторые из них давно заметили (но не могли объяснить) западные учёные. Вот факты, которые шаг за шагом ведут к новой датировке сборника и которые не удостоились внимания нашего книговеда:
— относящийся именно к 1601 году разгар так называемой «войны театров» и доходившей до драк вражды Джонсона и Марстона, делающий их сотрудничество в это самое время крайне маловероятным. Это касается и характера поэтического вклада Марстона, отличающегося от всех его ранних произведений;
— в честеровском сборнике имеется верноподданнический реверанс в сторону Иакова Стюарта, ставшего английским королём только через два года после 1601 года;
— книга Деккера (1609 г.), где и Голубь, и Феникс ещё живы;
— честеровский сборник в нарушение действовавшего правила не регистрировался в Компании печатников и издателей ни в 1601-м, ни в 1611 году, хотя издатели Э. Блаунт и М. Лаунз были видными членами Компании, а регистрация стоила гроши. Проверив подряд издания Блаунта и Лаунза, я установил (впервые!), что они регистрировали практически все свои издания; честеровский сборник — редчайшее для них исключение, свидетельствующее о желании скрыть подлинную дату издания этой книги. В таком контексте отсутствие регистрации (да ещё дважды!) — факт
Полное умолчание о впервые выявленных реалиях, связанных с Беном Джонсоном, его вкладом в сборник и его особыми отношениями с Рэтлендами и другими «поэтами Бельвуарской долины», говорит о том, что эта область находится далеко за пределами компетенции рецензента.
Бесцеремонно проигнорировав две трети приведённых мною фактов-оснований (причём важнейших!), свидетельствующих о том, что честеровский сборник появился не в 1601-м, а в 1612-1613 годах, рецензент Г. выносит вердикт: «Итак, собственно книговедческий анализ честеровского сборника, независимо от его отношения к «шекспировскому вопросу», не даёт достаточных оснований для его передатировки». Ничего себе «собственно книговедческий анализ»!
Посмотрим теперь, как наш книговед пытается опровергнуть те немногие (и не главные) факты и доводы, которые он всё-таки заметил. Он признаёт: «Несомненной заслугой Гилилова является установление принадлежности всех четырёх экземпляров сборника к одному изданию». В огромной рецензии больше ни слова не уделено этому «установлению», а ведь случай удивительный: российские исследователи первыми обнаружили в напечатанных четыре столетия назад и хранящихся в центре Вашингтона и Лондона экземплярах загадочной книги один и тот же (несмотря на разные даты на титульных листах) набор водяных знаков, в том числе уникального, нигде и никогда ранее не фиксировавшегося единорога с искривлёнными задними ногами. Тот же набор водяных знаков позже обнаружен и на бумаге хантингтонского экземпляра, и этим окончательно было доказано, что все экземпляры отпечатаны одновременно. Рецензент не понял, что эта филигрань (водяной знак) важна совсем не в силу своей возможной (но вовсе не обязательной) связи с гербом Рэтленда, а в силу
О том, что книга Честера напечатана не ранее 1611 года, свидетельствует лондонский экземпляр с этой датой на титульном листе. Все предположения, что в 1611 году якобы продавались снабжённые новым и странным титульным листом некие гипотетические «остатки» тиража 1601 года, абсолютно бездоказательны (их неадекватность ситуации подробно рассмотрена в первой главе «Игры»), но рецензент повторяет одно из них чуть ли ни как само собой разумеющийся факт. Ещё на один год позволяет уточнить время появления сборника эпиграф из Горация: «Мужу, хвалы достойному, Муза не даст умереть» (то есть умереть памяти о нём). Помещённые сразу после имени Джона Солсбэри, умершего летом 1612 года, эти слова имеют
Противоречие моей датировке — 1612 году — Г. видит и в том, что Честер, посвящённый в рыцари в 1603 году, не назвал себя на титульном листе «сэром». Но ведь он скрывал подлинную дату издания книги, а такая деталь могла всё выдать! И вообще титул «сэр» указывался не всегда, особенно в изданиях-мистификациях. Например, в «Кориэтовых Нелепостях» среди авторов панегириков в честь Кориэта была целая дюжина рыцарей, но лишь один из них обозначил себя в этом качестве.
В другом месте Г. утверждает, будто новая датировка сборника выводится мною только из идентификации его героев с Рэтлендами. Неверно! Даже само имя «Рэтленд» появляется в моей книге только после того, как по целому ряду фактов определилось, что честеровский сборник вышел не ранее лета 1612 года (смерть Солсбэри совпадает почти день в день с похоронами Рэтленда, благодаря чему Солсбэри и попал в сборник — «чтобы его имя вуалировало правду»). Но даже если не обращать внимания на это совпадение, на эпиграф из Горация и, опираясь на лондонский экземпляр, датированный 1611 годом, констатировать, что книга появилась не ранее этой даты (и во всяком случае значительно позже 1601 г.), то и этого вместе с поэмой-реквиемом и стихотворениями Джонсона было бы достаточно для отождествления Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Ибо речь идёт не о каких-то (как полагает этот и другие не читавшие честеровский сборник оппоненты) незначительных «совпадениях аллегорических и символических намёков с некоторыми фактами биографии Рэтленда и его жены». Перед нами —
Считая мистификацию с датировкой, обращённой вспять на 11—12 лет, невероятной, рецензент не обратил внимания на приведённый мною пример с так называемым «фальшивым Шекспировским фолио». А ведь этот пример —
В связи с этим интересно и поучительно посмотреть, как Г. реагирует на сообщаемые в «Игре» обстоятельства появления в 1623 году самой знаменитой книги в истории Англии — первого собрания пьес Шекспира (Великое, или Первое, фолио). Фолиант открывается обращением к сыновьям Мэри Сидни-Пембрук: Уильяму, графу Пембрук, и Филипу, графу Монтгомери. Оказывается, рецензенту
О «поэтах Бельвуарской долины» Бен Джонсон рассказал в своей пасторальной пьесе «Печальный Пастух», где местом действия прямо указан Бельвуар — замок Рэтлендов. Результаты исследования «Печального Пастуха» и честеровского сборника хорошо согласуются, но Г. этого просто не заметил, как и многих других важных фактов, связанных с ключевой в шекспироведческих изысканиях фигурой Бена Джонсона.
Относительно «величайшего писателя и путешественника мира» Томаса Кориэта из Одкомба рецензент Г. нехотя соглашается, что «возможно, Гилилов прав, и Томас Кориэт не был ни путешественником, ни автором приписанного ему учёного описания путешествия в Европу». Однако раблезианская сущность многолетнего дерзкого фарса вокруг пьяненького придворного шута с участием более полусотни (!) поэтов, написавших на дюжине языков огромное собрание головокружительных панегириков, изданных даже отдельной книжкой, осталась для нашего книговеда непостижимой. В отличие от рецензентов, связанных с театром, со сценой, он не видит, что кориэтова эпопея — не заурядная литературная мистификация, а необыкновенная карнавальная Игра, действие которой протекает как на печатных страницах, так и на сцене реальной жизни. Не заметил (или не понял) рецензент и многочисленных фактов, свидетельствующих о тесной связи Фарса о Кориэте с Игрой об Уильяме Шекспире (одни и те же участники, покровители, издатели, важная роль в обоих случаях Бена Джонсона и др.), что не мешает ему вынести безапелляционный вердикт о том, что «судьба Кориэта не может быть ключом к решению шекспировского вопроса». Но Фарс о Кориэте рассматривается в «Игре» не как единственный, а как один из важных ключей к пониманию феномена Шекспира, и доказывается это не декларациями, а фактами,
Научные гипотезы, как известно, оцениваются по тому, насколько полно они объясняют факты, прежде всего в сравнении с другими гипотезами по тем же проблемам. Это должно распространяться и на гипотезы о смысле честеровского сборника и ключевой поэмы-реквиема в нём. Не секрет, что англо-американские специалисты обычно не слишком торопятся признавать достижения иностранных исследователей, российских в том числе. Однако несколько видных западных специалистов уже охарактеризовали датировку честеровского сборника 1612 годом и идентификацию его героев с платонической четой Рэтлендов как самую убедительную и доказательную гипотезу из всех, выдвинутых за более чем столетнюю научную дискуссию. Действительно, только она удовлетворительно объясняет все загадки обстоятельств появления честеровского сборника и его содержания, включая замечательные «Песни Голубя», написанные (по признанию английских специалистов) явно той же рукой, что и шекспировские поэмы и сонеты. Старые гипотезы не могут объяснить многих важных фактов, а ряд фактов прямо им противоречит. Разумеется, основные дискуссии с приверженцами старых гипотез на Западе ещё впереди, и они не будут простыми: ведь они существуют многие десятки лет, прочно обжили учебники и справочники, к ним привыкли, их повторяют, часто даже не вдумываясь в их соответствие фактам. Какая из предложенных более чем за столетие гипотез — Гросарта, Брауна, Ньюдигейта или Гилилова — получит в шекспироведении окончательное признание, покажут время и новые факты. Пока же
Никаких обстоятельств, серьёзно противоречащих новой гипотезе, рецензент Г. найти не смог, однако объявил, что для «передатировки» честеровского сборника и идентификации его героев с четой Рэтлендов оснований нет! Право рецензента на собственное мнение бесспорно, но подкреплять это мнение путём игнорирования этих самых «недостающих» оснований (и искажения других) — по меньшей мере несолидно. Тем более что какого-то собственного мнения о смысле честеровского сборника или анализа иных ранее появившихся на Западе гипотез мы от рецензента не услышали. Дело тут явно не в старинной и загадочной английской книге (против её новой датировки никто у нас целые полтора десятилетия не возражал), дело в зловредном «шекспировском вопросе», с которым эта старинная книга сегодня вдруг оказалась связанной, да ещё так тесно! К удивлению и неудовольствию кое-кого из наших рецензентов, воспитанных в идеологически очищенной от всяких нездоровых сомнений стратфордианской вере.
Несколько иначе дело обстоит с книгой, вышедшей под именем Эмилии Лэньер. Отвергая мою гипотезу относительно этой книги, рецензент ссылается на самые последние английские работы по этой проблеме, содержащие ранее неизвестные факты. Авторства Елизаветы Сидни-Рэтленд они совсем не исключают, но датировка её книги 1612 годом (вместо 1611 г.) и интерпретация смысла заключительной поэмы «Описание Кукхэма» действительно оказались под вопросом, что и было учтено в новом издании «Игры об Уильяме Шекспире». Чтобы окончательно решить эту проблему, необходимо изыскать возможности для исследования отношений семьи Лэньеров с Саутгемптоном, Пембруками, Рэтлендами, с «поэтами Бельвуарской долины». Вот пример — в этой рецензии, увы, едва ли не единичный — пользы, которую может приносить конструктивная критика. Коррекция гипотез по мере появления новых или уточнения ранее известных фактов — неотъемлемая составляющая научного процесса; в данном случае она касается только частного эпизода с книгой «Славься Господь» и других сюжетов «Игры об Уильяме Шекспире» не затрагивает.
Но нельзя согласиться с рецензентом, когда он категорически отвергает даже возможность того, что гравюра У. Хоула в книге Джона Дэвиса из Хирфорда «Жертвоприношение Муз» (1612 г.) и часть текстов в этой книге связаны со смертью в этом году Елизаветы Рэтленд и её супруга. Даже если принять предлагаемый Г. перевод надписи в правом верхнем углу гравюры (я переводил с неполного текста фолджеровского экземпляра), рисунок — жертвенный огонь, музы, Аполлон, поверженный Бог плотской любви Купидон — вполне может быть отнесён к этому трагическому событию. Это не «коварный обман скорбящих родственников», как сокрушается рецензент. Сходство печальных событий (смерть платонической четы Рэтлендов и юной платонической четы Даттонов) давало Дэвису возможность оплакивать последних, не забывая при этом и о Рэтлендах, о которых открыто писать было нельзя, и сделать это достойным образом. Если добавить, что книга Дэвиса посвящена трём ближайшим к Елизавете Сидни-Рэтленд женщинам, а сам Дэвис и гравёр Хоул — активные участники «Кориэтовых Нелепостей», то оснований для столь категорического неприятия и этой гипотезы не останется. Кстати, неверно утверждение Г., будто Дэвис ни разу не назвал в своих произведениях имя Рэтленда (и откуда только берётся смелость для таких утверждений — не гипотез, не предположений, а категорических утверждений!); ведь даже в шестой главе «Игры» он мог бы прочитать, что в более ранней книге Джона Дэвиса «Микрокосм» (1603 г.) есть сонет, обращённый к Рэтленду и его супруге, в котором поэт молит считать его «своим»!
Зачем игра?
Нельзя не коснуться манеры рецензента Г. приписывать мне высказывания, которых в моей книге нет, чтобы затем их с пафосом критиковать. Вот, в главе второй, рассказывая о стихотворении Л. Диггза в шекспировском Великом фолио, где впервые упоминается стратфордский монумент, я делаю примечание: «В некоторых экземплярах… слово "монумент" транскрибировано Moniment, что на шотландском диалекте означает "посмешище"». Просто сообщаю интересный факт для сведения читателей — и только. Однако Г. обвиняет меня в «беспредельных вольностях» (!) и пишет, что «опечатку… Гилилов трактует как сознательную, направленную против Шакспера». Во-первых, почему бдительный рецензент априори и
Ещё пример: говоря о знаменитом стихотворении Джонсона к дройсхутовому портрету Шекспира в Великом фолио, я пишу: «Некоторые нестратфордианцы обращают внимание на то, что английское has hit his face (нашёл, схватил его лицо) произносится как has hid his face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон это учитывал, предназначая второй вариант для посвящённых». То есть я говорю о мнении других и не пишу, что
Ту же невосприимчивость к игре слов, двусмысленности намёков (большими мастерами которых были елизаветинцы) проявляет Г., когда речь заходит о стихотворной подписи под «портретом автора» в собрании поэтических произведений Шекспира, изданном Джоном Бенсоном (1640 г.). На двусмысленность этой подписи, особенно на загадочные вопросительные знаки, на пародийную перекличку этих строк со стихотворением Джонсона в Великом фолио обращали внимание — в той или иной степени — все англо-американские авторы, писавшие об этом издании. Тот же Джон Мичел пишет: «Похоже, что над нами смеются!». Я в своей книге просто отмечаю эти загадочные вопросительные знаки, не комментируя их, предоставляя читателям самим делать выводы. Но рецензент Г. никакой двусмысленности или иронии здесь не видит, мнения других исследователей ему явно не известны, и поэтому он обвиняет меня в «незнании или сознательном забвении элементарных понятий риторики» — не более и не менее!
Вообще всё, с чем в рецензируемой книге Г. не согласен или что ему непонятно (в особенности в связи с раблезианскими проделками и мистификациями), он без всяких колебаний смело квалифицирует как ошибки автора. Так, название книжки с панегириками «в честь» Кориэта «The Odcombian Banquet» я перевёл как «Одкомбианский Десерт». Почему? Потому, что «Кориэтовы Нелепости» в ходе всего грандиозного розыгрыша неоднократно уподобляются первому блюду, «Кориэтова Капуста» — второму, а на третье читателям подаётся «Десерт». Можно добавить, что в словаре языка Бена Джонсона слово «banquet» означает именно
Головоломные словесные игры этих «великих стругальщиков слов», изобилующие примерами самых немыслимых «противоправных» неологизмов как на английских, так и на латинских, греческих, французских корнях, требуют не только формально-лингвистического подхода, но и тщательного анализа всего конкретно-исторического и литературного контекста, иначе их смысл от нас ускользает. Надо терпеливо проверять все возможные варианты решения таких загадок, не торопясь остановиться на первом пришедшем в голову.
Наглядный пример — странное название лондонского экземпляра честеровского сборника: «Anuals». Слова такого ни в каком языке, похоже, нет, и его появление здесь можно объяснять по-разному. Наиболее простым кажется рассматривать его как результат неумышленной опечатки в слове Annals — «Анналы». Это первая версия, первая гипотеза. Однако вероятность того, что такую опечатку в главном, напечатанном крупным шрифтом на титульном листе слове никто в типографии не заметил, крайне мала, да и о других странностях этого титульного листа и всего экземпляра не следует забывать.
Вторая версия, вторая гипотеза: странное слово — раблезианское обыгрывание латинского
Можно было бы привести немало примеров безоглядной игры со словами (в тех же «Кориэтовых Нелепостях» и «Кориэтовой Капусте» или в сочинениях неутомимого «Водного Поэта» — Джона Тэйлора), показывающих, что, когда эти «британские умы» входили в раж, их меньше всего волновала необходимость соблюдать приличия или оглядываться на «патриотические чувства читателей», о которых через четыре столетия забеспокоился наш рецензент. Что же касается соответствия «истории и духу языка», то давайте попробуем отыскать их в заголовке панегирика, написанного для «Кориэтовых Нелепостей» Хью Холландом, — «К идиотам-читателям», где первая буква слова «идиотам» помещена строкой выше остальных и взята в кавычки. Возможно, Г. определит, какими именно «правилами» руководствовался здесь этот елизаветинец, но любой читатель или рецензент и тогда, и сегодня может прочитать это и как «Я — идиот» и отнести к себе. Вопреки «правилам грамматики и истории языка»!
Беспредметна и критика рецензентом перевода латинского слова «misteria» в надписи («Asinus portans misteria»), намалёванной Кориэтом на сундуке, в котором он развозил свои «Нелепости». Независимо от истории этого латинского выражения, в данном случае слово «misteria» следует перевести как «тайна», ибо и Бен Джонсон прямо говорит о раскрытии тайны «Нелепостей» («to unlock the Mystery of the Crudities»). He следует давать безапелляционные указания по переводу, не зная контекста.
Слово «тайна» рецензент Г. вообще и принципиально не любит. Тем более если речь идёт о тайне Шекспира! По мнению Г., излагая и анализируя факты о тайне, которой окружали свою деятельность, своё творчество «поэты Бельвуарской долины», автор «Игры об Уильяме Шекспире» являлся «пленником чисто советского представления о существовании всесильных заговорщиков, определяющих ход исторических событий». Не будем вступать с рецензентом в дискуссию относительно марксистских постулатов о роли личности в истории, но как не поздравить его со столь заметным вкладом в историю «шекспировского вопроса»: ведь теперь на роль «пленников советского представления» могут претендовать такие личности, как Чарлз Диккенс, Марк Твен, Зигмунд Фрейд, Владимир Набоков, Анна Ахматова и многие, многие другие, в том числе и главным образом англичане, американцы, немцы, французы, никогда на советскую землю не ступавшие. А тем временем дотошный Г. развивает свои историко-идеологические изыскания: «Вероятно, с этими пережитками советского сознания связаны и некоторые терминологические особенности стиля И. Гилилова». Признаюсь, автору «Игры об Уильяме Шекспире», в чьих работах нет не только ни одной цитаты, но даже ни одного упоминания имени кого-либо из «классиков» или «практиков» марксизма-ленинизма, было забавно услышать о себе такое. И действительно, как тут не улыбнуться… Ещё недавно почтенный советский библиограф Г. с гордостью демонстрировал составленный им каталог хранящихся в университетской библиотеке прижизненных изданий опусов вождя мирового пролетариата. Но вот судьба перемещает его в комфортабельное дальнее заокеанское зарубежье, и мы видим его выискивающим криминальные следы «советскости» в исследованиях «шекспировского вопроса». Такие вот околошекспировские метаморфозы...
Но посмотрим, что же это за «терминологические особенности, связанные с пережитками советского сознания», обнаружил Г. в «Игре об Уильяме Шекспире»? Оказывается, я применил такие выражения, как «докопался», «надуманный», «литературный эксперт определённого толка»! Г. пишет, что читать подобные (очевидно, напоминающие ему о нехорошем советском прошлом) выражения ему «стыдно». В связи с чем же я употребил эти постыдные, заставившие покраснеть рецензента выражения? Во-первых, страшное слово «докопался» я применил к известному исследователю архивов Лесли Хотсону, о котором отзываюсь очень тепло. Странно, но Г. не понимает: если об исследователе, много работающем в архивах, говорят, что он до чего-то «докопался», то это слово вполне для такого случая подходящее и отнюдь не обидное (скорее лестное). Не вижу криминала и в употреблении слова «надуманный» по отношению к не подкреплённому фактами доводу. Ну а кого же я оскорбил, назвав «литературным экспертом определённого толка»? Да не кого иного, как печально знаменитого Джона Пейна Кольера, «прославившегося» на весь мир своими фальсификациями печатных и рукописных материалов шекспировской эпохи, о чём я и рассказываю во второй главе «Игры об Уильяме Шекспире». И то, как я назвал Кольера, — едва ли не самая мягкая характеристика, когда-либо этим фальсификатором полученная. Похоже, Г. не только не знает, кто таков был Кольер, но даже и посвящённую его подвигам страницу в моей книге внимательно не прочитал. Особой «советскости» в моей терминологии наш сверхбдительный рецензент, как видим, доказать не смог, а вот собственную некомпетентность продемонстрировал ещё раз.
Вообще рецензент Г. публично стыдит меня нередко, и не только за терминологию. Вот я мимоходом отметил, что формат книги Дэвиса — «октаво». Г. сообщает читателям, что это ошибка, что формат этой книги — двенадцатая доля листа, и не упускает случая добавить: «Ошибка довольно странная для учёного, гордящегося применением книговедческих методов». Однако на самом деле ошибается сам рецензент, почерпнувший сведения из устаревшего источника. Формат книги Дэвиса — действительно «октаво», и в этом рецензент мог бы легко убедиться, заглянув в каталог Полларда — Редгрэйва (STC) — незаменимое справочное издание для всех работающих над литературными и книговедческими проблемами шекспировской Англии.
Другой пример: издатели последнего, оксфордского собрания сочинений Шекспира поместили там и знаменитую поэму Бена Джонсона из Великого фолио. Однако при этом они выбросили из текста очень важную запятую, из-за чего ослабляется аллюзия, определяющая смысл поэмы. Ясно, что исправлять без оговорок древние тексты (да ещё в научном издании) недопустимо, это я и отметил в «Игре об Уильяме Шекспире». Рецензент же обвиняет меня в том, что, «выискивая соломинку в чужом глазу, в своём не замечаю и бревна»: в поэме о Голубе и Феникс заключительную перед подписью точку заменяю двоеточием! Сравнение абсолютно неправомерное: если оксфордские издатели просто изменили джонсоновский текст, не ставя об этом в известность читателей ни в какой форме, то в случае с поэмой о Голубе и Феникс я только предложил читателям проделать мысленный эксперимент с заменой точки на двоеточие, чтобы увидеть альтернативный смысл подписи. Но пунктуация оригинала мною полностью сохранена в его факсимильном воспроизведении! Конечно, можно понять рецензента Г.: ему, как и его московскому коллеге Н.Б., трудно вообразить, что оксфордские авторитеты способны ошибаться, быть в чём-то неправы… Оксфордское издание, и вдруг — ошибки?!
Иное дело «Игра об Уильяме Шекспире», изданная не в Оксфорде, а в Москве; здесь рецензенту везде мерещатся ужасные ошибки, о которых он, не затрудняя себя проверкой, с возмущением оповещает читателей. Буквально взорвал его вариант девиза в эскизе герба, полученного Шакспером. Во второй главе «Игры» я сообщаю о связанном с этим эскизом факте: «В сохранившемся эскизе герба клерк из герольдии написал странный девиз: "Нет, без права"». Негодованию рецензента нет предела, он пишет: «Предельным случаем — когда не знаешь, чему удивляться более: неосведомлённости автора или его самоуверенности, — является перевод девиза, помещённого в дворянском гербе, дарованном отцу драматурга…». Далее Г. цитирует мою (приведённую выше) фразу, заменив слово «эскиз» на «девиз», и продолжает: «В таком переводе-толковании девиз дворянского герба звучит не просто странно, но прямо издевательски. Однако ничего подобного на самом деле нет… Дело не только в отсутствии
В связи с этим Г. мечет громы и молнии, обвиняет меня в искажении и фальсификации исторических источников и фактов, неуважении к читателям и т.д. и т.п. Вспомнился развеселившемуся рецензенту и старый анекдот о гимназистке, которая «вот так же, слово за словом, не вникая в смысл», переводила известное французское выражение. Рецензент, конечно же, не упускает случая отечески поучить провинившегося автора: «Подобные промахи не могут быть оправданы увлечённостью автора своей идеей. Увлечённость в науке — дело не только благое, но и необходимое. Но единственно при условии соблюдения незыблемых правил научного исследования, не позволяющих искажать и фальсифицировать исторические источники, выдавать свои предположения и домыслы за установленные факты… Историков и филологов учат этому на первых курсах университета. Жаль, что И. Гилилов не усвоил в должной мере этих уроков от своих наставников или позволил себе забыть о них». И конечно же, Г. сурово требует от автора ответа на вопрос: «Что явилось причиной такого странного перевода девиза: недобросовестность или неосведомлённость?».
Для того чтобы несколько остудить обвинительский пыл рецензента, мне пришлось публично сообщить ему, а также его читателям, что автор «Игры об Уильяме Шекспире» нисколько относительно девиза шаксперовского герба не ошибся, ничего не фальсифицировал, текст переведён правильно. Дело в том, что в черновике документа о даровании герба девиз написан три раза, из них дважды — с запятой после слова «non» и один раз — без запятой. О последнем рецензент узнал, очевидно, из книги Т. Брука (достаточно старой), на которую в одном месте ссылается, а узнав, посчитал единственным. Если бы Г. не торопился изливать своё негодование, а открыл бы на странице 73 книгу Джона Мичела, которую он, судя по ссылке на неё, тоже держал в руках, он увидел бы этот самый эскиз, в левом верхнем углу которого шекспироведы давно обнаружили дважды повторенный тот самый девиз со злополучной запятой, поставленной не Гилиловым, а клерком герольдии четыре столетия назад. Об этом наш рецензент мог бы узнать и из очень авторитетной шекспировской биографии С. Шенбаума, переведённой, кстати, на русский язык и изданной массовым тиражом.
Я не буду требовать от г-на Г. извинения за все страшные слова, которыми он пытался забросать меня в связи с шаксперовским девизом, да и в других случаях. Но было бы несправедливо не переадресовать ему его же собственный гневный вопрос насчёт неосведомлённости и самоуверенности.
Главное, что никак не может понять рецензент — он говорит об этом несколько раз, — почему подлинные авторы скрывали своё авторство. Он допускает, что причиной могли быть как опасение цензурных или иных преследований, так и мотив христианского смирения, отказа от личной славы из благочестивых соображений. Но эпоха Возрождения, считает рецензент, «с её подчёркнутым культом личного творчества… противостоит этой традиции». Других мотивов Г. не знает и даже подводит, как видим, под это незнание теоретический базис, ссылаясь на некую неотъемлемую особенность ренессансного менталитета. Однако в случае с конкретной реальностью — английской культурой конца XVI — начала XVII века — излюбленные нашими специалистами по Ренессансу теоретические построения имеют мало общего с фактами. В девятитомном словаре английских анонимов и псевдонимов шекспировская эпоха представлена сонмом писателей, скрывавших своё имя. Так, в поэтическом сборнике «Гнездо Феникса» (1593 г.), в значительной части посвящённом памяти Филипа Сидни — «Феникса Англии», из двух десятков поэтов-участников
Но рецензент Г. никак не может постигнуть «мотивов», которыми могли руководствоваться подлинные авторы шекспировских произведений, а после их смерти — их друзья, создавая легенду. Никаких иных «мотивов», кроме «аристократического произвола», в действиях Рэтлендов, Пембруков и других «поэтов Бельвуарской долины» Г. не увидел и пишет: «Только бескорыстная игра, стремление ввести в обман многие поколения читателей? Признаюсь, на мой взгляд, этого маловато, чтобы принести столь обильные жертвы на алтарь служения Музам». Вот и рецензент 3. недоумевает, зачем было подлинным авторам и устроителям затевать весь этот «маскарад», прятаться «за спиной ничтожества», что они (Рэтленды, Пембруки, Сидни) от этого имели?! Зачем, зачем — чуть не хором вопрошают оппоненты… Да на этот вопрос и в моей книге, и в её заглавии, и в старинной гравюре и латинской надписи на ней («Сотворённое человеческим гением будет жить в умах людей, остальное же пусть умрёт»), и в замечательном стихотворении Набокова дан ясный и подтверждённый множеством фактов ответ: перед нами — Великая Игра, гениальная Трагикомедия, сценой для которой стало само Время, а участниками — поколения за поколением смертных. Создание этой Пьесы Пьес — сложный и неоднозначный творческий процесс, в самом себе заключающий мотив и стимул для настоящих творцов. Но такие «отвлечённые и бескорыстные» мотивы для наших оппонентов, похоже, непостижимы, поэтому они их отвергают, упорно требуя предъявления аргументов, более им близких и понятных.
Кроме сакраментального «Зачем всё это, что подлинные авторы от этого имели?» оппоненты обычно задают и другой вопрос, по их мнению, неотразимый: «Как могла сохраняться тайна авторства?». Раз Шакспер, рассуждают они, был актёром, его товарищи по труппе знали, что автором является не он, и обязательно проболтались бы об этом. «Пьеса в театре обсуждается, репетируется, местами переделывается с участием автора по ходу постановки — в таких условиях скрыть тайну авторства невозможно». Люди, выдвигающие этот довод, просто путают тогдашний театр с современным. Пьеса поступала в театр, как правило, без имени автора, которым никто особенно и не интересовался. Вспомним, как Гамлет предлагает актёрам сыграть пьесу «Убийство Гонзаго», — разве кто-нибудь спросил имя автора? При жизни Шакспера никто его за поэта или драматурга не принимал (по крайней мере те, кто его знал или мог знать). Более половины пьес, составляющих сейчас шекспировский канон, вообще впервые были напечатаны только в посмертном (кто бы ни был Шекспиром) Первом фолио, другие часто печатались без имени автора. О том, кто на самом деле стоял за псевдонимом, имела представление лишь небольшая группа кембриджских однокашников Рэтленда и «поэты Бельвуарской долины» — верные друзья и соратники Рэтлендов и Пембруков. Более или менее определённая привязка шекспировских творений к стратфордскому Шаксперу была произведена лишь к десятилетию смерти Рэтлендов, когда в стратфордской церкви установили настенный памятник Шаксперу (подражающий по оформлению памятнику Рэтленду), а также выпустили Первое фолио с косвенными аллюзиями в сторону стратфордца. Интересно, что даже полвека спустя образованный человек и театрал Сэмюэл Пепис, отметив в своём дневнике 38 представлений шекспировских пьес, имя Шекспира упомянул лишь однажды.
После смерти Рэтлендов при тех возможностях, которыми располагали Пембруки, имевшие покровительство самого короля, сохранение тайны авторства было для них не слишком сложной задачей. Личностью Шекспира начали интересоваться (и то кое-как, от случая к случаю) через много десятилетий, когда поколение Великого Барда уже сошло со сцены. Никаких достоверных доказательств авторства стратфордца ни тогда, ни в течение следующих веков найдено не было (не найдено и сегодня). Вот эти важнейшие факты и пытаются не замечать «защитники» Шакспера, бесконечно повторяя, что тайна авторства (то есть что Шакспер не является Шекспиром) не могла, ну никак не могла сохраниться! Могла.
Подкоп под подкоп. А у Шакспера был склероз
Суждения рецензента Г. насчёт Шекспира и связанных с ним проблем вскоре стали выглядеть чуть ли не респектабельно на фоне гневных обвинений и удивительных открытий, с которыми выступил в защиту стратфордской традиции академик Н.Б., ранее к шекспироведению как будто бы непричастный. Как объясняет сам академик, ему и его товарищам ещё в бытность их студентами, году в 1938-м, была сделана «прививка от антишекспиризма». Тут всё понятно: всякие нестратфордианские взгляды к тому времени уже были признаны не только неверными, но и «идеологически враждебными», а что такая формулировка означала в том памятном году, можно и не уточнять.
Узнав от друзей о появлении «Игры об Уильяме Шекспире» и бегло просмотрев книгу, академик поразился и ужаснулся: навсегда, казалось бы, искоренённое в нашей стране зло вдруг ожило, произошло «непредвиденное прорастание антишекспиризма именно в России»! Выходит, недоработали, недоискоренили? И академик, отыскав «чудом уцелевшие» студенческие конспекты 1938 года, приступил к «обороне» (его выражение) Шекспира; через год большая (порядка пяти печатных листов) статья, названная «Слово в защиту авторства Шекспира», была напечатана в качестве специального выпуска «Академических тетрадей».
В предисловии к этой статье главный редактор «Тетрадей» (издаваемых «Независимой академией эстетики и свободных искусств») сообщает, используя военную терминологию, что Н.Б. «взрывает всю антишекспировскую аргументацию», «делает подкоп под подкоп против Шекспира». Читателю обещают, что он «не соскучится» и узнает много нового. И действительно, статья Н.Б. буквально кишит «новостями», способными озадачить любого читателя, а специалиста — повергнуть в изумление. Позже одна московская газета опубликовала большое интервью с Н.Б., в котором он, повторив ряд утверждений из своей статьи, добавил ещё несколько «новостей» в том же духе.
Главной особенностью этих выступлений академика — и статьи, и интервью — является воинственный пафос отрицания самого факта существования «шекспировского вопроса»: проблемы личности Великого Барда, безнадёжно-глухое непонимание причин полуторавековой дискуссии, незнание её истории, множество прямых ошибок, серьёзных искажений фактов и проблем. Как это и было принято в ходе разных идеологических проработок прошлого, слабое знание (а то и просто незнание) подлинных конкретных литературных и исторических фактов шекспировской эпохи Н.Б. пытается компенсировать многократным повторением нехитрого набора обвинительных сентенций и приговоров. Роль обличителя «ересей», то есть отступлений от взглядов, считающихся официальными (в крайнем случае — официозными или поддерживаемыми большинством) в самых различных областях интеллектуальной человеческой деятельности, многим кажется беспроигрышной и соблазняет своей доступностью.
Разбирать аргументацию автора «Слова в защиту авторства Шекспира» — не просто. Одни и те же хаотично повторяющиеся на разных страницах и по разным поводам безапелляционные утверждения и гневные тирады в адрес «врагов Шекспира», графа Рэтленда, рэтлендианцев, «Игры об Уильяме Шекспире» и её автора, новой датировки честеровского сборника перемешаны с многословными рассуждениями, не имеющими отношения к делу, но предназначенными произвести на неискушённого читателя впечатление некоей академичности. Поэтому я постараюсь рассмотреть главные доводы и утверждения этого оппонента, расположив их в удобном для восприятия порядке.
О проблеме личности Великого Барда. Такой проблемы, по мнению академика, вообще не существует. Есть странные люди, которые выступают против Шекспира, говорят, что не Шекспир написал шекспировские произведения, эти люди — враги Шекспира, антишекспиристы, рэтлендианцы. Нет никакого Шакспера — это выдумка рэтлендианцев, есть только один Шекспир, который родился и похоронен в Стратфорде, где ему и поставлен памятник. То, что в ходе дискуссии о личности Шекспира этим именем (Shakespeare) принято обозначать только искомого Автора шекспировских произведений, а всех «претендентов на авторство» называют именами, зафиксированными при крещении, включая стратфордца, чьё имя и при крещении, и при погребении транскрибировано как «Шакспер» (Shakspere), академик упорно не хочет понимать. О необходимости чёткого разграничения обозначений подробно говорится и в «Игре об Уильяме Шекспире», и в трудах западных специалистов (например, в последней книге Джона Мичела), но для Н.Б. элементарные правила научной дискуссии непостижимы, он мечет громы и молнии в Гилилова, который «превратил славное имя драматурга в чуть ли не постыдное прозвище… раздвоил его личность и имя» и т.п.
Поделиться книгой: