Помоги проекту - поделись книгой:
— Я бы не спрашивал, — снова заговорил он бесцветным, лишенным выражения голосом, — но смотря по тому, когда ты вернулась, твои показания могут как-то помочь следствию. Ты ведь работала вчера вечером у Годианов, а они живут в двух шагах от Бине.
— Только этим мне и было заниматься!
Мама быстрым шагом пошла дальше, и на этот раз я не винила ее, но и не оправдывала. Зачем затевать разговор? Пусть себя пощадят, да и меня тоже! Метров пятьдесят я шла, чувствуя себя одинокой среди них, меня раздирали сомнения, сочувствие и к одному, и к другому. Ох, как же трудно работать на двух хозяев в стране под названием «нежность»! Мало-помалу я приблизилась к маме, потому что в данную минуту обиженной стороной казалась мне она. Когда же, в самом деле, она вернулась домой? Я понятия об этом не имела. И мне было совершенно безразлично. Все ведь знали, что она, накинув на праздничное платье халат, сначала выполняла работу кухарки, готовя весь десерт — от слоеных пирогов до мороженого; все знали, что потом она входила в большую комнату и пела: «Возвращаясь из Крана» (местный вариант «Возвращаясь из Сюрена»), «Настала полночь, христиане», «Модница», «Куда спешите, крошка?» и танцевала новомодные танцы, вытеснившие «фиалочку» и кадриль. Она ничуть не сомневалась, что встретит на пожаре папу, и потому наверняка не ходила туда, где могла к тому же выпачкать платье; когда же наконец аккордеон из приличия умолк, она, должно быть, бросилась вместе с самыми юными, с самыми неугомонными, вместе с мерзким коротышкой Ипполитом, братом невесты, вместе с Клодом Ашролем, ее кузеном, вдогонку за новобрачными, которых согласно обычаю надо вытащить на люди и которых после долгих поисков и блужданий, прерываемых смущенными смешками, хриплым пением и перешептываниями, в конце концов находят… То, что мама получала от этого удовольствие, приводило меня в ярость. Но это было так, и папы совершенно не касалось. Мимоходом я бросила взгляд на витрину аптеки, где отражалась матушкина фигура: стройная женщина с безупречными ногами и грудью, вполне способная без всякого ущерба для себя терпеть мое существование, которое напоминало ей, что шестнадцать (мой возраст) плюс семнадцать (возраст Евы Торфу, когда она выходила замуж) плюс один (приличествующий срок) составляют тридцать четыре. «Когда счет годам равняет счет зубам… начинаешь их терять, а с ними и много кой-чего другого!» — говаривала бабуся Торфу. Ха-ха! У мамы ни один зуб не тронут был даже кариесом.
— Ой, если бы ты только видел, что мама принесла! — из лучших побуждений брякнула я, обернувшись к папе и стремясь нарушить молчание. — Целую корзину с верхом. Самое маленькое на неделю хватит.
Мама вздрогнула, и я спохватилась… Что же это я такое сказала?
Почему я всегда попадаю впросак, так что тайна тотчас вылезает наружу… Моя фраза смутила маму, равно как и упоминание о корзине. Значит, и в самом деле она вернулась с корзиной в руках. Но не упоминание же о корзине было ей неприятно. А где была у нее другая рука? Я безжалостно пыталась проследить ход ее мыслей, как форель пытается пробиться сквозь плотину в верховьях реки. «Целую корзину… Что это значит? Селина ведь спала, когда я вернулась. Спала или делала вид, что спит? Заметила она что-нибудь? Нет, не могла она меня застигнуть, если только не подкараулила в кухне, но зачем бы ей устраивать засаду? Она лежала в постели. В нашей постели. То есть была в комнате, откуда, даже проснувшись, она ничего не могла видеть, поскольку эта комната выходит на улицу. Она может свидетельствовать только, что час был неурочный. Да и потом!.. Кнопка будильника была прижата. Но удивительно все же, что она сказала про целую корзину, тогда как я, придя, все выложила на стол, а корзину спрятала в шкаф». Она и правда спрятала корзину в шкаф, где хранятся метлы. Я видела ее там, на обычном месте, — когда брала свою кошелку.
— Куда ты так бежишь?! Куда ты так бежишь, мамочка?!
Мама вздернула подбородок. Она всегда напускала на себя такой вид, когда выходила от моей тетки Колю, наслушавшись ее язвительных замечаний. «Ничего, промолчим!.. Пусть себе думает что хочет, — говорила мама. — Я волноваться из-за нее не намерена. И ни перед кем отчет держать не должна!» Такое же лицо было у нее и в тот день (недавно, еще и двух месяцев не прошло, накануне пожара у Дарюэлей), когда между нею и папой произошла сцена ужаснее всех предыдущих.
«Слушай, Селина, ты теперь уже большая, — впервые осмелилась она сказать мне в тот день, — и я хочу, чтобы ты знала… Мы с твоим отцом… Больше так невозможно. Единственный выход — развестись. В наших краях так не Делают, но я иначе не могу. Вот уже десять лет, как мы должны были бы расстаться. Но твой отец не дает согласия. Для развода нужен повод, а я ни в чем не могу его обвинить. Да и потом — ты… Я никогда не оставлю тебя твоему отцу. Помоги мне, Селина. Тебя он, может, и послушает. Скажи ему…» Она не успела закончить фразу: я выскочила из комнаты…
— Куда ты так торопишься?
Перебежав от папы к ней, я догнала маму, которая схватила меня за плечо и крепко сжала, а я, пока мы молча бежали следующие сто метров, все думала: «Да, мамочка, как все было бы просто без меня! Ты так и осталась бы той, о ком в Луру говорили: „Когда видишь Еву, начинаешь понимать папашу Адама“. Знаю, знаю, ты вышла замуж за парня ничуть не хуже других, за красивого даже парня, если верить той удивительной фотографии, что до сих пор стоит на буфете! Перед войной ты вышла замуж за красивого парня… а после получила несчастного папу, это чудовище, — будем говорить прямо, чудовище с правом на жалкую пенсию (ибо безобразие, даже стопроцентное, не котируется), которое отвечает тебе прямодушным отказом и безупречно ведет себя (ведь безобразие не является и поводом для развода), собираясь навязать тебе себя на всю жизнь, на всю жизнь, на всю жизнь. Ты — жертва жертвы, вот что ты такое. Но зачем же допускать еще и третью? Ведь твоя жизнь — это и моя жизнь». Однако мамина рука, лежащая у меня на плече, сжимается все сильнее, сдавливает мне плечо до боли. И по мере того, как мы приближаемся к дому, я отчетливо вижу, как отвращение в ней сменяется злостью, а злость переходит в ожесточение. И я могла бы кричать за нее: «Проклятая герань, которая таким ярким пятном алеет на окне! Проклятый сарай… (Мамочка, мама, я тоже там живу!) Проклятый сарай, где, по словам твоего отца, мы провели пятнадцать незабываемых месяцев! Пятнадцать месяцев, за которые я расплачиваюсь вот уже скоро пятнадцать лет!» У нее не хватило терпения подождать, пройти еще двадцать метров, не выплескивать свою ярость перед сердобольными соседками — горечь затопила ее.
— И спецовка пропала, и день пропал! — бросила она через плечо. — И ни семейство Удар, ни Раленг, ни община ничего тебе за это не заплатят.
Не достигла цели. Папа как шел, широко шагая, так и продолжал идти.
— Я выполнял мой долг, — не без пафоса произнес он.
— Ах, долг! Скажешь тоже! Да уж, как пожарник ты и вправду хоть куда, а вот как страховой агент можешь скоро подавать в отставку.
Этот снаряд пролетел ближе, но желаемых результатов все же не принес. Я тотчас перекинулась к папе, так как нападали теперь на него. Внутри у меня все кипело. По языку будто бегал рой муравьев. Да замолчите вы! Когда вы наконец замолчите? Матушкины губы приоткрылись, обнажая небольшие белоснежные зубки, до блеска отдраенные зубной пастой и жаждущие укусить. Только праведная злость вернула бы ей здоровый вкус слюны. И в стремлении обрести его она ухватилась за первое, что пришло на ум, порадовалась возможности одурачить папу (другого объяснения я не нахожу), швырнув ему просто так, удовольствия ради, бесстыдную и грубую ложь.
— Кстати, ты спрашивал, когда я вернулась… — остановившись и резко повернувшись к папе, заговорила вдруг она. — Очень рано, дорогой мой, очень рано. Когда я уходила, Бине только еще поднял тревогу, а когда дошла до дому, услыхала трубу. Я даже удивилась, что тебя нет. Быстро же ты оделся…
— Очень быстро, сама понимаешь! — отозвался папа.
Но ответил он с легкой заминкой. Внезапно его глаза впились в мамины, и она не выдержала, отвела взгляд. Он что, не поверил в ее выдумку? Правда, мне еще предстоит узнать, что она не лгала, В какой-то мере, разумеется. Мама действительно вернулась в это время, но лишь на пять минут: ей нужно было поменять неудобные выходные босоножки на туфли без каблука.
— Я так и думал, что ты вернулась рано, — с подчеркнутой уверенностью продолжал папа, по-прежнему не спуская с нее напряженного взгляда. — Между двумя пожарами я пошел в магазин за удлинителем и, проходя мимо дома, видел в окнах свет.
— Свет!
Зря это она. Интонация, в которой проскользнуло едва заметное удивление — чуть больше допустимого, — ставила под сомнение и все остальное.
— Ну, конечно, — подытожил папа, — раз ты была дома!
Шито белыми нитками! Мне хотелось крикнуть: «Осторожно!» Но мама совсем все испортила.
— Верно, — сказала она, — я на минутку зажгла свет, когда пошла в уборную.
И почти тотчас я увидела, как она взглянула на меня и изменилась в лице. «Ты зажгла?» — спрашивали ее глаза. Она ведь не знала, что и меня не было дома, и погрузилась в путаницу предположений. В самом деле, кому, кроме меня, могла прийти фантазия зажечь свет? Если папа и правда проходил мимо дома, там не было и не могло быть света. Значит, он это выдумал. А сделал вид, — вот хитрец! — будто протягивает ей соломинку! Он выдумал неверную деталь, чтобы она, неосмотрительно подтвердив ее, признала тем самым свою ложь. Но ведь' и я могла зажечь свет. Вот и новая проблема! Если ял зажгла его без всякой видимой причины, позже я с таким же успехом могла задержаться в кухне и затаиться там. Какая неразбериха! Ну и обстановка — ложь за ложью… Мама по-прежнему смотрела на меня, улыбаясь, точно в благодарность за молчание или за глубокий сон. А я была смущена и, чувствуя себя виноватой сама не знаю в каком прегрешении, которое совершила по неведению, то высовывала кончик языка, то подпрыгивала на пятке, старательно разыгрывая из себя маленькую девочку, какою давно уже не была и не хотела быть, но все еще могла при желании казаться. А мама, которая шла ссутулясь, точно ее победили, зажали в угол, — хотя папа и бровью не повел, — распрямляла постепенно плечи и принялась копаться в сумке, отыскивая ключ. Я смогла наконец поднять глаза, встретиться взглядом с папой. Как я и думала, в глазах его не было вопроса, он не просил меня дать показания против нее.
VI
В половине пятого папа вышел из дома и появился во дворе, где, пользуясь обычным в пору равноденствия крепким ветром, мы с мамой развешивали простыни. Теперь он выглядел совсем иначе: брюки в полоску, серый пиджак, серый галстук, серая шляпа, надетая поверх черного войлочного шлема (вернее, поверх такого же войлочного шлема на смену, ибо их у него было предостаточно)… Так он одевался всегда, отправляясь в служебную поездку. Не хватало только портфеля с бумагами.
— Снова здорово! — изрекла мама.
— И не говори! Люсьен уже ушел, — крикнула Жюльена, которая по ту сторону решетки развешивала такое же белье, закрепляя его разноцветными пластмассовыми прищепками.
Папа не соизволил этого услышать. Нагнувшись, он тщательно сколол зажимом низ правой брючины, потом левой и, неуклюже занеся ногу, оседлал велосипед. Матушка проводила его глазами до самого поворота, опустив углы рта, нахмурив брови и с явным отвращением глядя на маленького заштатного инкассатора, который как-то торчком сидел в седле, держа в вытянутых руках высоко вздернутый руль.
— Да уж, этого машина не задавит! — пробормотала она, в то время как ее муж по всем правилам входил в поворот — значительно сбавив ход и звеня звоночком. Я промолчала, но в наказание не осталась дома помогать ей, а тоже вскочила на велосипед и бросилась за папой.
Десяток автомобилей во главе с «панардом» выстроился возле мэрии, а жандармы из пикета растаскивали остатки овощей, валявшихся под рядами и до сих пор никем не убранные (Рюо, в обязанности которого это входило, все еще отсыпался за бессонную ночь). По той же причине не были еще убраны и столы и козлы, отданные в распоряжение фермерш, — на них теперь налетели мальчишки, игравшие в пожар под предводительством Ипполита Годиана, и уселись зеваки, которые наблюдали за всеми, кто входил и выходил, беспрестанно дымя сигаретами и так же беспрестанно упражняя мозг разнообразными комментариями.
— А вот и Колю, и за ним, понятно, дочка! — произнес один из них.
Это было даже приятно слышать. Сцепив велосипеды, мы прислонили их к липе, и папа, держа меня за руку выше локтя, протиснулся в залу — нечто вроде крытого вестибюля, над которым расположилась мэрия и который по необходимости служил то аукционом, то дансингом, то форумом, то даже складом. В тот день там собрались смущенные, пристыженные люди, обкуривавшие со всех сторон столбы. Вынырнув из сиреневатого тумана, к нам ринулся фотограф на пару с борзописцем, которого «Пти курье» присылал уже в Сен-Ле во время пожара на ферме Дарюэлей.
— Мосье Войлочная Голова?.. Минутку, пожалуйста.
— Меня зовут Колю, — не останавливаясь, процедил папа.
Но вспышки магния следовали за нами. Журналист попытался сманеврировать, обогнул столб и оказался перед нами, держа наготове блокнот и шариковую ручку.
— Главный герой происшествия, конечно же, скажет мне…
— Кто должен вам говорить и о чем? — проворчал герой. — Случился пожар, который мы не сумели потушить, — гордиться тут нечем… Вот и все. А об остальном я знаю не больше вашего.
Журналист собрался было настоять на своем, но тут заметил четыре пары старокранских усов — густых, висячих, цвета коровьей лепешки, — принадлежавших четырем мужчинам в широких вельветовых штанах. Это были четверо погорельцев — вчерашние и те, кто пострадал за последние три месяца: Удар, Бине, Дарюэль и Птипа. Видимо, дав показания, они в суровом молчании спускались гуськом по лестнице; на их лицах застыло негодование, большие мозолистые ладони царапали перила.
— Вот что снимай, старичок! — завопил журналист, подскочив к фотографу. — Смотри, какой кадр.
Воспользовавшись этим, мы тут же удрали. И я вдруг увидела спецовку Люсьена Троша, стоявшего неподалеку от группы разных важных особ, которые собрались вокруг мосье Ома. Отец шел за мной, но я тихонько скользнула за его спину. Крестный заметил меня, однако, занятый официальным разговором, лишь подмигнул. Возвышаясь над всеми на целую голову, он широко улыбался и, казалось, получал живейшее удовольствие, выслушивая мнения, толкования и замечания, которые неслись со всех сторон, так что даже непонятно было, кто говорит.
— Пес-то ведь не залаял. Выходит, кто-то свой.
— Да его могли отравить, а после сжечь. Кстати, его так и не нашли.
— Единственная улика — следы.
— Да о каких следах можно толковать, когда после поджигателя там прошло еще человек сто.
— А вот и можно… можно… В саду у Бине, возле затвора шлюза и на короткой дороге в «Аржильер» — везде одни и те же следы. Резиновые сапоги сорок третьего размера…
— Резиновые сапоги! Все их носят.
— Сорок третьего! Самый ходовой размер…
— Да, но в подошве торчит гвоздь! — твердо заметил чей-то голос.
Это сказал Раленг, который при обсуждении всегда высказывался авторитетно.
— Да, гвоздь, притом особенный, — продолжал он. — Таким пользуются обойщики — со звездчатой шляпкой, и вбит в левый край каблука. Вроде бы гвоздь как гвоздь, но он связывает оба дела.
— Не слишком крепкая связь, — прошептал мне на ухо папа.
Трош, услышав это, кивнул в знак согласия и отодвинул меня локтем:
— Не прислоняйся ко мне, Селина. Я весь в масле.
— Если Аман созвал нас нынче вечером, чтобы потчевать всем этим вздором, лично я ухожу, — так же тихо добавил папа.
— Ты следователя видел?
Папа отрицательно поводил указательным пальцем. Трош указал подбородком на лестницу, и мы уже собрались скрыться, когда мосье Ом, презрев капитана, пожелал узнать мнение сержанта:
— А! Мосье Колю! Не уходите, мосье Колю. Я тут сейчас говорил, что первым делом нам нужно купить сирену и более мощную мотопомпу. Что вы об этом думаете?
Люсьен посторонился, пропуская папу, который снял шляпу из вежливости, но больше, чтобы придать себе уверенности, ибо никогда не знал, куда девать руки. К тому же он знал, что войлочный его затылок, лишенный прикрытия и выставленный на обозрение, привлекал все взгляды, придавая его обладателю значимость, какую всегда принимает в интерьере необычный предмет.
— Господа! — поклонился он, приветствуя всех разом. Налицо была добрая половина совета. К тому же наиболее влиятельная. И прежде всего три столпа мудрости в Сен-Ле, три члена правящего триумвирата из списка независимых деятелей муниципалитета, игравших в бридж с мадам де ля Эй и тайно соперничавших с ее мужем, которого они считали авантюристом, не решаясь, однако, слишком громко распространяться об этом в округе, где половина замков находилась в руках людей, купивших дворянство и принятых крестьянами, которые прекрасно усвоили, что на денежки строится башня замка, башня замка дает право на титул, а титул — на уважение. Вот почему возле мосье Ома виднелись седая бородка нотариуса, метра Безэна, узел бабочки ветеринара Ребеля и иссиня-черная борода доктора Клоба — они представляли собой непобедимый на выборах и, вероятно, нерушимый блок, ибо держали в своих руках четыре жизненные сферы, помогающие в западных провинциях обрести у сельских жителей непререкаемый авторитет (вот они в порядке значимости, не считая церковного прихода: замок, образование, врачевание животных, врачевание людей). Рядом с этим квартетом Раленг, Каре и прочий люд имели жалкий вид и напрасно драли горло.
— Сирена, конечно, нужна, — медленно проговорил папа. — Что же до насоса, если вы не прикупите к нему еще и реку, я не вижу, какую он может принести нам пользу. Будет просто красивая машинка, выкрашенная в красный цвет, для шествия Четырнадцатого июля.
— Мосье Колю прав. Первое, что нужно сделать, это построить водонапорную башню.
Козлиная бородка метра Безэна — главного казначея — так и затряслась, а мосье Ом неуверенно покачал головой. Его здоровый глаз скосился на Марсо Каливеля, представлявшего в муниципалитете социалистов, что не давало ему ровным счетом никакого веса, но, к несчастью, при этом Марсо являлся еще и директором «другой школы» (в обычной школе у нас обязательное религиозное обучение), где за пронзительный голос он удостоился клички Иерихонская Труба.
— Водонапорную башню — почему бы и нет, — проговорил мосье Ом, — только чем за нее платить?
— Мосье Каливель воспользуется обстоятельствами, — сурово ответствовал нотариус, — и сделает надбавку.
— Дело не в надбавке, метр, дело в необходимости.
— Если бы община вовремя построила башню, у нас сейчас не было бы проблемы, — прошептал доктор Клоб.
Голоса зазвучали громче; спор заходил в тупик и становился слишком жарким. Папа снова воспользовался суматохой и исчез. Все его тут видели — и хватит. Разглагольствования ему надоедали — хоть он и занимался страхованием, красноречие не было его коньком.
— Каливель прав, но и Безэн тоже, — сказал он, увлекая меня за собой.
Это не было суждением Пилата, но тут учитывались две точки зрения, какие обычно возникают при решении многих практических проблем, а политика принимает во внимание лишь одну из них. В Сен-Ле, как и во многих других сырых краях, вода вроде бы есть всюду, но на самом деле ее нигде нет. Людям не приходится рыть глубокие колодцы или водоемы, потому что достаточно небольшой выемки, и она всегда будет заполнена водой. Бесчисленные ручьи с трудом прокладывают себе дорогу в перенасыщенной влагой земле, но ни один из них не достигает на территории общины размеров реки и не располагает хоть сколько-нибудь значительным запасом воды. К тому же поблизости нет ни одной возвышенности, которая помогла бы создать давление, если не считать Волчьего Хвоста, расположенного слишком далеко, да холма де-ля-Эй, где мадам Ом никогда не позволит устроить резервуар. Водонапорная башня была бы выходом из положения. Однако нотариус, ожесточенный противник этой идеи, представил весомые аргументы: перспектива в должном количестве обеспечить водой мотопомпу и одновременно водопровод, которым пользуются жители поселка, — правда, едва лишь одна четверть населения, — не выдерживала сравнения с необходимостью взыскать дополнительные сантимы с остальной части общины, состоящей из ферм, до которых канализация не дотянется никогда. Неразрешимая проблема. Обойдя репортера «Пти курье», который все еще косился в нашу сторону, мы поднялись по лестнице вместе с Люсьеном, не отстававшим от нас ни на шаг. Только мы добрались до площадки, как следователь покинул зал заседаний, превращенный в его кабинет. Долговязый, худой, нагло задрав нос, но опустив глаза, мосье Жиат-Шебе уводил с собой секретаря и бригадира Ламорна. Все трое, казалось, были в весьма дурном расположении духа.
— Пожарники! — вещал следователь. — Я только и выслушиваю показания пожарников и жандармов! Одни, поглядев на огонь, брызнули на него водой, а другие, поглядев на пепел, брызнули чернилами на требуемые бумаги… Отчеты, отчеты… И ни одного свидетеля! Так мы с вами, бригадир, непременно отыщем поджигателя! Он может спать спокойно… Что еще?
Папа, держа в руке шляпу, загородил ему проход.
— Сержант Колю, — представил его регистратор. — Знаете, тот, который…
— Тот, который… тот, который… А, ну да.
Уважение появилось на лице представителя закона, когда он быстро перевел взгляд с ног «того, который» на черную войлочную макушку.
— Еще раз примите мои поздравления, мосье, — сказал он. — Но того, что вы рассказали сегодня утром на месте происшествия, для меня вполне достаточно. Вы можете располагать… О, какая прелестная девчушка!
Меня возмутила эта его «девчушка», и я прижалась к стене, освобождая ему проход вдоль перил. Он спустился на две ступеньки.
— И все же одно слово, пожалуйста, — вдруг проговорил он.
Его нос, резавший ломтями воздух, вдруг замер. Кончик холеного розового пальца уперся в папин жилет.
— Вы ведь страховой агент, а значит, в ваши обязанности входит фиксировать те детали, которые могут пригодиться вашей компании… Во время всех последних пожаров или во время хотя бы одного из них вы в самом деле ничего не заметили, что показалось бы вам необычным?
— О господи… нет! — ответил папа так неуверенно, что следователь, насторожившись, вжал указательный палец в его диафрагму.
— Подумайте!
— Нет, я ничего не заметил… — повторил папа. — Ничего, если не считать одного совпадения, которое, понятно, ничего особенного не значит.
— Так скажите же! — возопил мосье Жиат-Шебе.
В нетерпении он постукивал подошвой по краю третьей ступеньки. Диалог между следователем и папой, происходивший на верхней площадке парадной лестницы, привлек общее внимание — настолько, что в нижнем зале замерли все разговоры, а рты так и остались открытыми. Журналист, скользя от столба к столбу, придвинулся совсем близко и принялся судорожно записывать. Вспышка магния озарила папино лицо как раз в ту минуту, когда он наконец произнес:
— Извините, господин следователь, я заметил только, что все пожары происходили в свадебную ночь.
Слышно было, как муха пролетит. Следователь, упершись подбородком в шею и скрестив руки, шарил глазами по сторонам, как человек, судорожно соображающий, не будет ли он выглядеть смешно, принимая всерьез великую детскую тайну.
— Хм! — буркнул он. — Мне еще сказали, что все сгоревшие фермы принадлежали местному мэру. Человек двадцать приходили ко мне с этим заявлением. Ошибочным, впрочем, — ведь ферма Дарюэля не принадлежит мосье Ому.
Но присутствовавших папино сообщение, казалось, взволновало намного больше. Иные, старательно напрягая память, загибали пальцы — один за другим: получалось четыре. Затем, произведя подсчет, сосед глядел на соседа, серьезно, не без уважения, высоко подняв брови, готовый вот-вот переступить границу, отделяющую непостижимое от невероятного.
— Гляди-ка ты! — произнес Раленг, выражая скупыми средствами чувства тех, кто и не делал вид, будто что-то знает.
— Любопытно! В самом деле, любопытно! — почти тотчас заметил доктор Клоб, выражая мнение остальных. Если действительно существует какая-то связь между тем и другим, надо будет мне вспомнить теорию вероятности… Неужели в этой дыре мог появиться столь изощренный садист?
И он задумался, зажав бороду в кулаке, в то время как все вдруг разом заговорили. Следователь, все еще стоя на третьей ступеньке, спрашивал мнение бригадира. А мы, не дожидаясь их разрешения, сбежали вниз. Папа, попрежнему в сопровождении дочери и Люсьена Троша, широким шагом вышел за ограду и направился прямиком к четырем фермерам, которые, стоя на площади в окружении толпы, обсуждали случившееся.
— Слушай! — схватив за рукав Марсиаля Удар, зашептал ему в лицо папа. — Не забудь предупредить меня заказным письмецом, притом самое позднее завтра, о том, что ты сгорел. И ты, Бине, тоже…
Потом он пригладил мне волосы — так он делал всегда, когда собирался куда-то уходить.
— Мне надо еще повидать одного клиента. А ты пойди помоги маме.
И вскочил на велосипед. Взявшись за руль своего велосипеда, я заметила, что обе шины проколоты. В одной из них так и осталась торчать игла.
Поделиться книгой: