Помоги проекту - поделись книгой:
Ну а те, астрономические, звёзды даже понятия не имеют о том, что они звёзды. Светят себе, и всё. А свет их, даже если они умирают, на Земле видят ещё долгие-долгие годы. Вот так и с Высоцким. Он бы, наверное, поморщился, если бы его назвали «звездой».
Вы заметили, что о своём пути в шоу-бизнесе часто говорят: «Моё творчество»? Еще немного, и скажут: «Мой гений». Хотя шоу-бизнес и творчество друг другу почти противопоказаны. Математически вычислены рычаги успеха, – и вперёд с песней! И один из рычагов именно этот: если публику интересует не то, что, как и зачем человек делает, а то, с кем живет и сколько пьёт, – ну так давайте её этим и накормим.
Слава богу, Высоцкому это было не нужно, ему не нужно было разогревать свою популярность ничем, кроме новых песен и ролей. Всё остальное двигалось автоматически, помимо него, обрастая всё новыми мифами, легендами, анекдотами и скандалами. А он просто работал, выдавая одно время по песне в ночь, и рейтинг его не заботил. Только: что, как и зачем! Можем мы сегодня назвать хоть одну «звезду», которая бы не беспокоилась о рейтинге популярности? Ну, если и назовём пару человек, то это будет исключение из общего правила и указание на то, что они-то и являются настоящими артистами. У остальных – если популярность падает, значит, её надо искусственно подогреть.
А у Высоцкого – легендарная жизнь, легендарная смерть, людей интересуют подробности – пусть. Но когда-нибудь вся эта пена уйдёт, и останется суть – то, для чего он и жил. Мой сын… нет, ещё рано, мой внук или правнук откроет книгу и прочтёт: «Посмотрите, вот он без страховки идёт. Чуть правее наклон – упадёт, пропадёт», и энергия, рвущаяся из этих строк, заставит его поставить диск, и он услышит голос человека, который единственный во всём мире ухитрялся петь согласные. «Чуть по-м-м-м-едл-л-л-ен-н-нее, кони, чуть пом-м-медл-л-лен-н-нее». Эти мужские обертона в лирических песнях или этот рык-крик всем своим существом, всем своим ростом и весом, чтобы быть понятым, чтобы мы этот крик, эту суть услышали, – это повторить никто не может. Есть попытки, но они вызывают только досаду, как бифштекс в тюбике, в виде пасты. Поэтому его песни исполняют редко. Может, когда-нибудь кто-то и найдёт к ним новый подход, новую, совершенно другую манеру, и они зазвучат тоже совсем по-новому. А пока…
Мы с ним не простились и тогда, в 80-м, и сегодня не прощаемся. Потому что он продолжает петь с дисков, с магнитофона, иногда с экрана.
Давно, лет десять тому назад, на одном концерте меня попросили спеть «что-нибудь из Высоцкого». Я ответил тогда единственно возможным для меня способом. Я сказал: «Пусть он сам поёт».
Что ему рейтинг из его космоса, что ему вся эта возня – он своё отдал, он своё взял. И ещё возьмёт… Он – останется!
Григорий Горин
ГИГ – формула успеха
ГИГ – это Григорий Израилевич Горин. Пьесы и сценарии под этим, как теперь говорят, брендом были обречены на успех, и фамилия автора была его гарантией, гарантией качества, знаком отличия. Чтобы хорошо поставить пьесу Горина или экранизировать его сценарий, надо всего лишь не навредить тексту, сказать и сыграть именно то, что он написал. И будет успех.
Он переиначивает сказки, легенды и уже существующие пьесы для создания очередного сценария, но, по своему разумению, всюду проводя генеральную линию, главную тему его творчества. И я рискну предположить, что тема эта – благородство героев, почти забытый, покрытый пылью романтизм. Он выводил эту тему на авансцену, на передний план, даже исходя из классических пьес самого Евгения Шварца. Похоже, он слегка стеснялся своего немодного романтизма и презираемой брутальными мужчинами сентиментальности и маскировал это юмором. А чего стесняться-то, если эта самая сентиментальность – всего лишь драгоценное сегодня умение быть растроганным. Хоть иногда… В окружающем бессердечном мире, в котором сострадание или способность заплакать от чужой беды не котируется, не имеет никакого рейтинга, эта способность – редкость, которой следует восхищаться и дорожить ею.
А вот эта верность раз и навсегда выбранной генеральной линии вызывает нежное уважение у людей, для которых благородство и честь – не пустой звук. В пьесах и сценариях Горина уже содержится режиссёрское решение, которое миновать или игнорировать совершенно невозможно. Оно являет собой очень мощную подсказку.
Трактовка поведения Мюнхгаузена не как банального вруна, а как абсолютно непонятого человека, которому тошно в этом сером и пошлом мире, которому совсем не весело жить меж дураков, и поэтому он создаёт свой мир, в котором творятся чудеса, а потом по лестнице лезет в небо, потому что таким, как он, на земле места нет… Так вот, эта трактовка, я думаю, хороша и верна, и она – уже готовое решение, преподнесённое режиссёру на блюдечке со всеми нужными каёмочками. И так у него – во всём, что написал…
Я с самого начала обозначил главную идею этой книги не как воспоминания или, упаси господи, мемуары, в которых их авторы говорят в основном о себе, однако в том рассказе о Г. Горине, который собираюсь вам представить, я являюсь вместе со своим тогдашним юбилеем базовой отправной точкой, а без неё будет непонятно всё то, с чем тогда выступил Горин. Заранее приношу извинения, что без себя в этот раз обойтись не удалось, но к портрету Григория – точнее, эскизу к портрету – этот рассказ, как мне кажется, подойдёт, как дополнительная краска.
Итак, он вышел на сцену не в числе поздравляющих коллег, а, так сказать, – соло. Достал из кармана листок бумаги и начал:
«Думал, что тебе написать, потому что шуток уже мало, а юбилеев много. Поэтому я понял, что всё равно шутки будут крутиться вокруг фамилии. Ну это первое, что приходит в голову, потому что у меня вот отчество смешное, а у тебя фамилия. И даже когда мы сидели вместе в «Белом попугае», я написал тебе стихотворное послание:
Но каково же было моё удивление, когда через некоторое время я получил письмо. Тут он достал из кармана другую бумажку, развернул её и стал читать:
«Здравствуйте, дорогой Григорий Израилевич! Давно слежу за вашим творчеством, которое мне чрезвычайно импонирует. Особенно люблю ваши пьесы…» Ну там дальше комплименты всякие, не хочу занимать твой юбилей… «Но… Однако, к глубочайшему сожалению, не всё в вашем творчестве равноценно. Смотрел передачу и услышал ваши стихи в адрес замечательного актёра Владимира Качана. И вот хочу полюбопытствовать: какого хрена вы, падлы, прицепились к его замечательной фамилии? Что вам, козлам, было бы приятнее, если б наш Володя был какой-нибудь Кочин или, не дай бог, Кичин, что ли? Да известно ли вам, падлам, что это красивейшая фамилия в Беларуси, против ко торой вы, суки… За сим остаюсь, Григорий Израилевич, вашим поклонником и прошу передать большой привет и пожелания моему знаменитому однофамильцу! Подпись: Иван Качан, село Качаны, Белоруссия». Так что, Володя, вот я пришёл к тебе с приветом. Прими эти стихи.
От себя ещё добавлю. Был такой замечательный администратор Роман Козак. Он, когда просматривал афишу, всегда говорил: «Фамилия – это ещё не имя». И я подумал: действительно, фамилия может быть такая или сякая, а имя у тебя замечательное. Твоё имя – Артист. Полное имя – замечательный Артист! Поэтому будь счастлив, я тебя люблю!»
Отнесём финальные слова к тому самому сентименту, которого был вовсе не чужд великолепный писатель и драматург Григорий Горин. И добавим на всякий случай для полного понимания: он был достаточно сентиментален, чтобы жить и умереть порядочным человеком.
Лев Дуров
Часть первая
Perpetuum mobile, или Портрет Льва Дурова в интерьере нашей жизни. Масло. Елей
Перед рассказами о Дурове следует напомнить, что всё написано в прошлые годы по поводу различных дуровских юбилеев и других событий. Поэтому в одном очерке в те годы он ещё водит машину, в другом дурачит сотрудника ГАИ, в третьем он фигурирует в программе «Белый попугай» и далее, поэтапно – 60-летие, 70-летие… «А годы летят, наши годы, как птицы, летят», поётся в одной известной песне из древнего фильма «Добровольцы». Годы летят, а недели и месяцы просто со свистом проносятся мимо. И сейчас я вспоминаю, сколько же я понаписал о Дурове за эти годы, десятилетия! Сколько концертов мы вместе сыграли, сколько спектаклей! Чуть ли не полжизни я провёл с этим человеком, и поэтому материал о нём в этой книге самый объёмный. Но и самый весёлый! Так как в Дурове доминируют веселье, азарт и фантастическая энергия. После тяжёлого ишемического приступа его в очередной раз вернули к жизни и прописали покой. Но через сутки он позвонил и слабым голосом проговорил: «Знаешь, что помешало мне помереть на этот раз?» – «Что?» – уже предчувствуя очередной дуровский пассаж, отозвался я. «Помешала перспектива угодить в программу Вульфа «Мой серебряный шар».
А теперь читайте о нём то, что, быть может, прибавит позитива в вашей сегодняшней жизни. А я тем временем буду рассказывать о нём как о живом и здравствующем друге, несмотря на…
Тот, кто сказал, что вечный двигатель невозможен, – не знаком или плохо знаком с артистом Львом Дуровым. Я сознательно не перечисляю здесь его титулов и званий по двум причинам. Первая – это то, что он для меня, как ни странно, просто Лёвка, причём чуть ли не со второй недели знакомства, и разница в возрасте и положении тогда этому ничуть не помешала. А знаю я его давно, семнадцать лет. Вторая причина – это то, что звания у нас раньше шли по восходящей: то есть заслуженный артист РСФСР, затем народный артист – того же образования, затем народный – СССР, и он все эти этапы честно прошел. Потом эти звания поехали обратно, по нисходящей: те, кто были народными в СССР, опять стали народными в России, и хотя некоторые титулованные артисты и требуют, чтобы их представляли не иначе как «народными артистами СССР», – это уже скорее политический акт, нежели проявление тщеславия: они таким образом тихо, но твёрдо протестуют против развала СССР. Дурову же это просто по барабану. Это свойство характера, вернее, одна из самых обаятельных черт его характера. Груз его регалий на него, мягко говоря, не давит. Редко кто называет его Львом Константиновичем (я не был исключением), разве что его студенты, но и те через месяц норовят перейти на «ты». Да, впрочем, и трудно вечному двигателю – согласитесь – ходить плавно и величаво и называть себя медленно и долго – Лев Константинович; Лёвка – да и всё тут. Это вовсе не унижает его, я бы сказал больше – это ему идёт. Он мобилен и лёгок и не трясёт жировыми складками своих вкладов в русскую культуру – у него этого целлюлита вообще нет, он ему помешает двигаться. А каким же ещё быть вечному двигателю! Поэтому, заканчивая абзац про нисходящие движения, скажу: он достиг сегодня звания высочайшего – просто артист. Сегодня вполне достаточно в любом концерте объявить: «Лев Дуров», без всяких званий – услышите, что будет. Это уже элита, спецназ актёрской армии. Имя – и только.
А если серьёзно, то Дурову сейчас при нарушении каких-нибудь правил уличного движения стоит только высунуть голову из машины, как постовой начинает улыбаться и всё заранее прощать – за автограф или контрамарку в театр. Причём это не просто дань популярности, это ещё и уважение, и (странный сплав, не правда ли?) полный разрыв дистанции: какие там звания или знакомства накоротке с самыми влиятельными людьми страны – что вы! Он просто весел, и гаишники отвечают ему тем же.
Кстати, дуровское автомобилевождение – безусловное следствие его темперамента и заслуживает отдельного рассказа. Если кто-то заводится с полоборота и уже считается темпераментным, то Дуров – лишь с намека на оборот. Вот так он и ездит. Человек, сидящий рядом с водительским креслом Дурова, может всю дорогу впечатлениями не делиться, но в конце поездки он будет чувствовать себя каскадёром, которому в этот раз здорово повезло. Адреналин сопровождает Дурова. Им, вечным двигателям, без него никак. Поэтому на машине своей он периодически стукается, а через месяц эксплуатации она становится похожей на грязную мыльницу, в которую ненароком попала авиабомба. У него их и не крадут. Потому что – а на фига такое красть?.. Его машина выглядит как вызов общественному мнению, как старые линялые джинсы на вручении отечественной кинопремии «Ника», где все вокруг в смокингах и «кисах». Однако Дуров, как никто другой, в джинсах на «Нике» смотрелся бы, они бы ему пошли, как идёт ему и его машина. Он часто ставит ее в неположенном месте и, поскольку она не может не оскорблять взора работников ГАИ, – оставляет им на ветровом стекле записку шуточного содержания, подписывается «Лев Дуров», возвращается, видит там же оставленную ему от ГАИ записку, тоже с попыткой пошутить. Так и переписываются они с ГАИ – через лобовое стекло.
Был у меня юбилей и бенефис в моём театре «Школа современной пьесы». Сначала мы быстренько, без антракта, сыграли спектакль «А чой-то ты во фраке?», потом был антракт, потом меня с семьёй посадили в ложу и начался то ли концерт, то ли капустник, а я, как юбиляр и зритель, этому внимал. Надо сказать, внимал с удовольствием, так как выступали Арканов, Горин, Кикабидзе, Шифрин, Задорнов, Шендерович, Дима Харатьян, Марк Розовский, Юрий Ряшенцев – в общем, сильный был концерт. Но первым вышел Лев Дуров с моим бессменным соавтором по капустникам в Театре на Малой Бронной – Георгием Мартынюком. И Дуров начал: «Тут, – говорит, – за кулисами стоит куча насильно пригнанных друзей (ему свойственно всякий раз снижать пафос происходящего, он это называет словом «опустяшить». Дуров имеет на это полное право, так как употребляет этот приём чаще всего по отношению к себе). Так вот, наш театр [на Малой Бронной] всегда славился двумя вещами – во-первых, продолжительностью спектаклей (тут он повесил ненавязчивую паузу, словно подыскивая слова и давая залу возможность вспомнить, что «Идиот» идет три вечера подряд. Пауза была грамотная, что и говорить, в конце её в зале стал нарастать хохот, на который Дуров и внимания-то не обратил), а во-вторых – обилием литераторов и поэтов. Двое лучших – перед вами». Всё это произносилось очень серьезно и даже якобы с волнением литератора, который сейчас впервые обнародует новое произведение. Дуров объявил Геру, который прочёл свой стишок и, в свою очередь, тоже объявил: «Поэт Лев Дуров», и, вроде бы трепеща, Дуров прочёл следующее лирическое четверостишие:
Ключевое слово «кочерыжка» Дуров произнес про себя, грустно и слегка стесняясь. Хохот был страшный, хотя, если бы все это произнес кто-нибудь другой, – не сработало бы. Рифма «что ж» – «любовь» вызывает у меня некоторое сомнение, так безнаказанно рифмовать мог только Дуров, да и реприза про кочерыжку тоже носила несколько, как бы сказать, гривуазный характер, но, повторяю, то, как он это делает, – компенсирует всё. Впрочем, я тут занимаюсь совсем глупым делом: пытаюсь на бумаге описать актёрские финты Дурова, нельзя этого делать – идите в театр и посмотрите сами.
Про кочерыжку это что! Тут на недавнем таком же юбилее-бенефисе Филозова, посреди хора дифирамбов и при интеллигентном зале Дуров вышел к микрофону и рассказал историю о том, как во времена его молодости всё мужское население Москвы носило велюровые шляпы. И вот он наконец тоже решил себе такую купить. С женой Ирой (или тогда ещё невестой) он зашёл в магазин в проезде Художественного театра и стал примерять эти шляпы, причём делал упор на зелёные, самые модные. Когда он в очередной зелёной шляпе вертелся перед зеркалом, Ира задумчиво произнесла: «Лёвочка, знаешь, что ты мне напоминаешь сейчас?..»
«Что?» – насторожился Дуров.
«Говно под лопухом», – последовал ответ, и с тех пор Дуров шляп избегает. Если бы вы слышали, как радовалась интеллигенция в зале. А я стоял рядом и в ужасе думал: а при чем тут юбилей Филозова, как же он вывернется?.. Вывернулся! Он сказал: «Я поздравляю тебя, Алик, не только с юбилеем, но и с тем, что про тебя никто такого сказать не может».
Это его «опустяшивание», временами эпатаж – конечно же родом из Лефортова, из его почти блатного детства. Когда он про это детство рассказывает, я начинаю понимать, что всё случилось вопреки. Биография сделала какой-то странный зигзаг, и, вместо того чтобы стать лидером лефортовской братвы (у всех нормальных блатных по одной кличке, у Дурова было целых три – Швейк, Седой и Артист, естественно, одной ему было мало!), вместо того чтобы иметь за плечами минимум три ходки, а на ноге – татуировку типа «750 дней без женской ласки», – вместо всего этого он стал любимцем миллионов зрителей и порядочным семьянином. Я мало видел людей, которые бы так, как он, обожали дом, жену, детей, потом внуков. Он им предан. Он говорит, что любовь – это забота, обязанность, работа, если хотите. Дуровский клан, за которым я с удовольствием наблюдаю, – это такой монолит, по сравнению с которым любой сицилийский выглядит как куча дохлых медуз, выброшенных на берег вчера при температуре +40°.
Дуров всегда говорит, что маленький человек – это победитель. Должно быть, это справедливо, ибо как-то нужно компенсировать то, чего недодала природа. Чем можно победить красивых и высоких? Только талантом и умением работать. И ещё – поступками, которые, собственно, и отличают мужчину от мужчины, определяемого только по половым признакам. Ну кто ещё, скажите, едва выкарабкавшись из тяжелейшего инсульта, через месяц поедет на съёмки, потому что группа, видите ли, простаивает без него; а месяцем позже уже опять будет играть рискованную роль Санчо, чтобы театр больше не отменял спектакли? Да почти никто, большинство себя побережёт.
А в первые недели болезни – если и лежит, то поминутно дёргаясь. Поминутно пытается вскочить и чего-то изобразить, чем создаёт домашним дополнительные хлопоты и заставляет тренировать бдительность. Вечный двигатель – чего там…
Если бы мне предложили определить его амплуа, я бы ради Дурова изобрёл что-то новенькое, я бы сказал, что он – драматический клоун. То есть он сочетает в себе качества и белого, и рыжего клоуна. Счастливцева и Несчастливцева. Смешной, злой, вредный, всегда победитель – с одной стороны. И смешной (казалось бы!), однако вызывающий жалость и сострадание, – с другой. Вот как его Жевакин в той же «Женитьбе». У вас отчего-то сжимается сердце, когда он в этой смешной ситуации говорит эти смешные слова. Он может быть и тем и тем. Но – клоуном. И в этом ничего низкого, наоборот, это высший пилотаж в актёрской профессии – не стесняться быть клоуном и одинаково сильно владеть и трагическим и комическим. Только недалёкие люди, которых распирает от собственной значимости, произносят это слово с оттенком пренебрежения, например: «А что тут делает этот клоун?» Нет, клоун – это очень хорошо! Вот Феллини, например, чрезвычайно уважал клоунов. Он говорил: «Заставлять людей смеяться мне казалось всегда самым привилегированным из всех призваний, почти как призвание святого». И почти во всех его фильмах есть клоуны.
Пару лет назад в санатории «Актёр» в Сочи (там, к слову, фантазию особенно не напрягают: у них и санаторий – «Актёр», и ресторан на территории – «Актёр», и т. д.) – в столовой я увидел меню, в котором было блюдо, естественно, под названием: «Котлета рубленая „Актер“». Это уже не блюдо, это участь. И это напрямую относится к актёру Дурову. Рубленая, перерубленная эта котлета. Это участь, это доля, это, некоторые говорят, диагноз. Но это – и счастье, которое посещает иногда в этой профессии. Бывают в ней, знаете ли, минуты, нет, даже секунды, когда ты вместе с твоим уже залом поднимаешься над злобой дня, и у вас у всех становятся одинаковые глаза. Как вы становитесь добры, умны и великодушны, как вы благородны сейчас! И вот тот молодой человек в пятом ряду пойдёт сегодня и вдруг напишет письмо маме, которой не писал полгода; кто-то именно сегодня не повысит голос на жену или сына (ну не захочется отчего-то!) – ты что-то сделал сегодня на сцене такое, что его остановит. Вот ради этих мгновений, наверное, мы и живём в этой профессии. Дурову они удавались чаще других, поэтому он и счастливый человек.
География его звания (народный артист СССР) формально сузилась до размеров России, а фактически – расширилась. Потому что он по-прежнему народный артист и Украины, и Белоруссии, и Казахстана, и Прибалтики, и Израиля, и США, и всех других стран, где любят и помнят артиста Дурова, драматического клоуна, хулигана, анекдотчика, своего в доску мужика для всех слоёв населения, а потому – абсолютно народного артиста. Иногда, право, хочется сказать комплимент прямо в лицо, а то мы вечно делаем это за гробовой доской. Скорбно бубним: «От нас ушёл замечательный артист». Нет, слава богу, можно сказать: «Среди нас живёт замечательный артист». Будьте к нему повнимательнее, чаще говорите ему, что вы его любите, ничего, ничего, не стесняйтесь, это прижизненно согревает сердце адресату ваших похвал.
Вот, думаю я, всем не хватает счастья. Кому больше, кому меньше, кто считает, что у него вообще счастья нет. А многие даже не знают, что это такое, и принимают за счастье «чувство глубокого удовлетворения» (по Брежневу). Но, может быть, его и не должно быть много? Семья, любимое дело и, наконец, это великое умение – заставлять людей смеяться… И быть среди них своим, близким…
Часть вторая
Смотреть прямо
Кажется, совсем недавно было 50-летие. Двадцать лет прошли как два дня. Давно ведь известно, что вторая половина жизни идёт гораздо быстрее, чем первая. Не идёт даже – несётся. Впрочем, у меня нет уверенности в том, что у него сейчас вторая половина жизни, потому что он её живёт в точности как первую. В старости обычно люди не спешат. «Обычно», как и «старость», – это не про него. «Обычно» у него никогда не бывает, всё необычно. А старость и Дуров – вообще «две вещи несовместные». Интервал с 50 до 70 иногда превращает людей в дряхлых стариков. Дурова это совершенно не касается. Он не желает превращаться в старика ни внешне (в пятьдесят выглядел точно так же, как и сейчас), ни по поведению. Такое ощущение, что Дуров навсегда остаётся в возрасте предыдущего, пятидесятилетнего юбилея. Он так захотел. Когда уже многое можешь, умеешь, когда всё ещё сил полно и все они реализуются не вразброс, не куда попало, а правильно, без досадных ошибок. Вложиться можно во что угодно, иногда даже истратить себя на то, что потом окажется сущим пустяком, или, что ещё хуже, – на человека, который потом окажется сущим пустяком. Но в пятьдесят и далее, выражаясь специфическим языком криминального мира, «фильтруешь базар» несколько тщательнее. И это тоже плюс этого возраста. Хотя, надо признать, что у Дурова и сейчас темперамент бывает подчас сильнее разума, и никуда от этого не денешься, потому что темперамента в нём слишком много. И это ему идёт. Его ошибки ему к лицу. Не советую, однако, кому-нибудь пользоваться его опытом в этом смысле, потому что может не хватить ни темперамента, ни обаяния, и тогда ошибка может оказаться нервирующим проколом с последствиями.
Истории Дурова замечательны тем, что, беря за основу какое-нибудь малозначительное событие, на первый взгляд вовсе не смешное, – он затем додумывает и дофантазирует его до комического абсурда.
Ну, например, известная история о том, как он ехал в машине на съёмки фильма о Льве Толстом вместе с Питером Устиновым, который этот фильм снимал. Дуров был в гриме и одежде великого писателя, и когда их зачем-то остановил инспектор ГАИ, Дуров-Толстой вышел из машины и стал расспрашивать обалдевшего милиционера: как там дела в Ясной Поляне, какие виды на урожай, здорова ли Софья Андреевна? Далее шло описание реакции гаишника на эту беседу, по ходу которого он белел, заикался и стал звать Дурова по имени-отчеству – Лев Николаевич. Теперь скажите, может ли найтись в нашей необъятной родине хоть один человек, пусть самый необразованный, пусть отъявленный двоечник, не окончивший школу по причине умственной отсталости, который поверил бы сегодня, что автор «Войны и мира» всё ещё жив и едет в своё имение воспользоваться новым законом о реституции, чтобы вновь стать законным владельцем Ясной Поляны?! Нет таких! Ну нет, и всё!
Или рассказ о лающей корове, которую хозяйка, мол, держала на цепи и поила самогоном до тех пор, пока корова не переродилась в сторожевого пса?.. Само предположение, что в деревне найдётся псих, который драгоценный самогон отдаст корове, – совершенно абсурдно. Но Дуров яростно настаивает на том, что это правда. И таких историй у него множество, но рассказывает он их настолько весело и заразительно, что люди лежат от хохота. Верить в данном случае вовсе не обязательно, можно быть просто благодарным за доставленное удовольствие.
Такое умение Льва Константиновича однажды послужило поводом для рождения эпиграммы злоязычного Гафта после выхода в свет дуровской книги «Грешные записки»:
Думается, что Дуров живёт сегодняшним днем. И ещё немного – завтрашним. Это очень правильно, так как то, что ты говоришь или делаешь сейчас, – уже через секунду становится прошлым, на которое оглядываться или тосковать по которому – непродуктивно и не совсем по-мужски. Необаятельная, плаксивая тоска по ушедшей молодости не для Дурова. Сейчас и только сейчас – реакция, поступок, речь. Потом можно оценить, сделать выводы, но не тосковать ни в коем случае. Что ему тосковать-то по ушедшей молодости, когда он сейчас и молод, и подвижен, как мало кто из тридцатилетних?.. Если у него на глазах и появляются слёзы, то, что называется, – по делу. Они бывают вызваны сиюминутной эмоцией по поводу того, что происходит сейчас, а не из-за какого-то эфемерного далека. Когда такое случается на сцене, то становится особенно явно, почему Дуров – артист такого масштаба, такого класса. Происходит то самое таинство искусства, в поисках которого наиболее честные молодые люди и поступают в театральные институты. Ради этого, а не ради тщеславия, потому что редко кто согласится жить годы в безвестности и получать в своём театре месячный оклад, примерно равный однодневному заработку мелкого клерка Центробанка или Газпрома.
Некоторые артисты ошибочно полагают, что если они заставят себя заплакать на сцене – то это уже высший пилотаж и зрители, исполненные сострадания к персонажу, тоже не смогут сдержать слёз. Совместных рыданий с залом, как правило, не получается, потому что зрители начинают сострадать не столько персонажу, сколько артисту: надо же, как мучается, бедный, весь уже слезами облился! Нет, пилотаж становится действительно высшим, когда артист сдерживается, не даёт волю слезам, интонации его делаются скупыми и выразительными, но видно всё – всё, что он чувствует, как преодолевает себя, и в кажущейся простоте исполнения (кинематографической простоте, когда не дай бог переиграть на крупном плане) – такой силы скрытая эмоция, что заражает зрительный зал моментально. Все сидят не шелохнувшись и, затаив дыхание, следят за артистом. Он их уже повёл, околдовал. И когда Дуров произносит монолог всё того же Льва Толстого в спектакле «Миссис Лев» (спектакль называется так странно, потому что он скорее о жене Толстого Софье Андреевне), когда стоит над ней, в который раз покончившей с собой понарошку, – он знает, что это очередной шантаж, но ему нестерпимо хочется отнестись к случившемуся серьёзно. Он говорит тихо, ровно, без намёка на театральность, без соответствующих голосовых модуляций, задумчиво так роняет слова; ничего с ним вроде бы и не происходит… Вот только я, стоящий рядом, вижу, как по щеке прокладывает дорожку капля, в природе которой усомниться нельзя, и понимаю – это честная работа! Без расчета на реакцию публики, без всякой надежды на взаимность, бесплатно, для себя! И, кажется, партнёры, которые это видят, должны испытывать некоторый стыд за то, что они сейчас пусты по сравнению с ним.
Другое – в жизни. Тут Дуров слёз не держит. Впрочем, не совсем в жизни, т. к. тогда была очередная съёмка ТВ-программы «Белый попугай». Анекдоты сыпались один за другим, но вдруг пошёл дождь, а съёмка была под открытым небом, у речки. Прерывать её не стали, и правильно, потому что возникла атмосфера чего-то тёплого, уютного, домашнего. Олег Газманов взял гитару, над ним раскрыли зонт, и он запел (всего лишь под гитару) свою песню «Господа офицеры». Надо признаться, что выпито в тот день было много. Наверное, потому что холодновато было. Этим обстоятельством отчасти и объясняется слишком обострённая реакция Льва Константиновича на уже много раз слышанную песню. Когда Газманов допел до слов «ваше сердце под прицелом», из глаз Дурова обильно потекла влага, смешиваясь с каплями дождя, потому что площади зонта, раскрытого над певцом, ему, сидящему рядом, – не хватило. Он всхлипывал, как ребёнок, и утирал лицо ладонями, вертикально – от глаз вниз. Нормальная, искренняя реакция, что ж тут такого… Ничего удивительного, если ещё учесть, что эта песня трогает многих людей, и не только офицеров. Однако это послужило поводом для циничного глумления друзей над Дуровым, длившегося потом без малого полгода. Если Дуров начинал, как обычно, подначивать кого-то или непосредственно меня, я знал, что имею в арсенале страшное оружие, которое сведёт на нет все его усилия. Я подходил к нему близко и точно так же, как и он тогда, утирая ладонями лицо, начинал дико и ненатурально выть: «Ва-а-ше сердце под прицело-о-ом». И переходя на рыдания: «Ой, не могу я! Под прицелом, что же это такое делается!»
Более того, если по телевизору показывали Газманова, я тут же набирал номер дуровского телефона и говорил:
– Как? Ты еще не плачешь? Быстро включай второй канал.
– А что там?
– Быстро включай, не спрашивай!
Через минуту раздавался звонок уже мне:
– Сволочь! Долго это будет продолжаться?!
Апофеозом должен был стать звонок самого Газманова. Мы как-то встретились с ним снова на телевидении, и я, рассказав ему всё вот это про Дурова, подговорил позвонить ему домой, когда он, Газманов, будет на экране. Олег загорелся. «Двадцать первого марта, – говорит, – у меня сольный концерт по Первому каналу. Я позвоню».
Жаль, не вышло, оказалось, что как раз в этот день Дуров был в отъезде. Ну ничего, как-нибудь в другой раз и что-нибудь свеженькое. Такой вот стиль общения у нас с ним.
Когда-то я написал о нём некое эссе под названием: «Perpetuum mobile, или Портрет Льва Дурова в интерьере нашей жизни». В этом произведении я пытался доказать, что вечный двигатель по сравнению с Дуровым – это мрачный, неподвижный истукан. Это было давно, но знаете, так оно и сегодня. Шило не в одном месте, а в нескольких – это у него, видимо, навсегда. Столько же темперамента, умения заводиться с полоборота, столько же готовности включиться в игру, готовности помочь, и если нужно – срочно.
Был инсульт. Казалось бы, можно теперь себя и поберечь, тем более что врачи велели. Черта с два! Плевал он на инсульт и грозящие последствия. Пресловутое шило гонит его вперёд, прямо, по той самой магистрали, которую он сам считает честной и правильной. Не подвести никого! Много тратиться – вот его стиль. Мало, в щадящем режиме – он не может, не умеет. Из последствий болезни осталось одно – потеря периферического зрения, то есть он может видеть только прямо, а бокового зрения нет. Поэтому ему запретили водить машину. Как вы думаете, послушался он запрета? Вы правильно догадались: уже водит. Видит только прямо и водит. А может, эта потеря периферического зрения – и не потеря вовсе, а Божий промысел? Смотреть только прямо, чувствовать, действовать прямо, говорить так же, без закулисной подлости, проясняя отношения кратчайшим путем – по прямой; может, это очень хорошо – смотреть только прямо и не распыляться по сторонам.
Часть третья
Словарь
К 50-летию Льва Дурова был составлен краткий словарь, состоящий из слов, выражений и словесных оборотов, наиболее правильно отвечающих смыслу и сути и юбилея, и самого юбиляра. Сегодня этот словарь, естественно, расширен и представляет собой компактный и чрезвычайно удобный в употреблении путеводитель по жизни и творчеству Дурова.
Составителей словаря цифра юбилея, мягко говоря, не пугает. Цифры – цифрами, будь то 50, 70 или 100, но суть юбиляра остаётся неизменной и образ жизни – тоже. Если учесть, что известный американский актёр Чарльз Бронсон в возрасте семидесяти одного года, после того как его машину нагло подрезал джип, набитый молодыми хулиганами, спокойно вышел из машины и первым же ударом распластал по асфальту самого нахального, а потом его едва оттащили от остальных; если вспомнить, что пару лет назад наш юбиляр вынужден был вступить у себя на даче в контакт с отморозками из соседнего села и через несколько минут неконструктивного диалога, во время которого они никак не могли прийти к консенсусу, один из них уже лежал молча на просёлочной дороге, а других наш юбиляр разогнал железным ломом с пугающей лёгкостью, которой мог бы позавидовать не только Ч. Бронсон, но и Брюс Ли, – так вот, если учесть всё вышесказанное, то цифра «70» читается сегодня только радостно. И словарь начинается с соответствующего слова.
Дуролом – рабочее орудие юбиляра, то есть тот самый железный лом, с помощью которого он разгоняет нежелательный контингент, вторгшийся на его территорию с агрессивными намерениями.
В народе существует справедливая поговорка, предостерегающая желающих ввязаться в прямой конфликт с юбиляром: «Против дуролома нет приёма». Против лома нет приёма, кроме лома, – это понятно, а против дуролома – нет вообще.
Дурость – это слово сегодня читается как «радость» и является его синонимом. Например: «Я сегодня испытываю безграничную дурость» и т. д. Так же, как и дурно – на сегодняшний день означает – «хорошо». Например, комплимент для женщин: «Как дурно ты выглядишь сегодня», или «Как же ты подурнела». Соответственно дурнушка сегодня – красавица.
Одуреть – влюбиться в Дурова, точно так же, как «окоченеть» – влюбиться в… сами понимаете.
Совсем одуреть – выйти за него замуж. Полудурок – любой родственник его в 1-м поколении.
Дурында – машина Дурова.
Дуремар – хороший человек. Продавец лечебных пиявок, нормализующих артериальное давление юбиляра, которое иногда повышается из-за слишком чуткого восприятия фактов, на поверку оказывающихся пустяками. Или, если речь зашла о медицине, процедура – медсестра, услугами которой временами он пользуется.
Дурачиться – репетировать с Дуровым.
БАНДуристы – блатные друзья его лефортовского детства.
Дурдом – Театр на Малой Бронной.
Дурдом-2 – театр «Школа современной пьесы».
Обдурить – обмануть Льва Константиновича, что, впрочем, чревато тяжёлыми последствиями (см. слово «дуролом»).
Дурища – любая знакомая Льва Константиновича весом более 100 кг.
Дурачьё – все присутствующие на сегодняшнем торжестве.
Поделиться книгой: