Помоги проекту - поделись книгой:
— А как же он летал?
— На дирижабле, вокруг галерки.
— Ну и славный же слоник!
— Давай, Сашка, не останавливайся.
Нет, я и не думал останавливаться. Теперь я уже сам верил в слона, летающего на дирижабле…
Вторая глава моего рассказа была посвящена говорящему крокодилу. Он отвечал, сколько ему лет и где он родился, после чего укротитель развел в его пасти костер и приготовил на огне шашлык из баранины.
Друзья слушали меня затаив дыхание. Алешка даже пустил слюну, как какой-нибудь шестилетний мальчишка.
А я все рассказывал и рассказывал, и чем больше я говорил, тем лучистей, тем взволнованней становились лица моих друзей. Они старались не пропустить ни одного моего слова. Может быть, тогда и открылась во мне страсть к сочинительству, погубившая в дальнейшем мою карьеру моряка… Но об этом в другой раз.
Между тем Алешка все требовал, чтобы я продолжал рассказывать о слоне.
— Или о слоне все? — спросил он, беспокоясь.
— Нет, не все… Синий слон вышел в буржуйском цилиндре, с тросточкой…
— Он же белый, — вспомнил Алешка.
— Говорят, синий! В антракте за кулисами перекрасили, — поспешил я исправить промах. — Плевое дело!
— А что же, может быть. Взяли и перекрасили, — с авторитетным видом поддержал меня Санька.
Алешка успокоился и нетерпеливо дернул плечом:
— Давай дальше про слона!
— Слон танцевал лезгинку, а на голове у него сидела женщина-гидра…
— А как же она усидела? Она же, гидра, с хвостом, вроде пеламиды, скользкая…
— Усидела! — сердито ответил я Алешке. — Ее приклеили…
— Как приклеили?
— Специальным цирковым клеем…
— А что, может быть, — снова выручил меня Санька.
— Гидра пела, — добавил я.
— Что пела?
То, что женщина-гидра спела, как журится пан Деникин, всем понравилось. Санька сказал:
— Молодец гидра!
Я остановился, чтобы передохнуть, но друзья не могли ждать. Алешка вновь заторопил меня. Я взглянул на зеленую, самую далекую звезду и начал третью главу.
— Морские львы, — сказал я, — плыли на серебряной льдине и играли на флейте. Над ними светилось северное сияние. Потом их кормили.
— Чем кормили?
Я с ненавистью покосился на Алешку, задавшему мне этот глупый вопрос. Чем кормили?
— Им принесли ведро горячего чая и сто ирисок в камышовой корзинке.
— Свистишь?
Я не поверил своим ушам. Это сказал Санька, который до сих пор так верил каждому моему слову.
— Я? Я свищу?! — переспросил я, заикаясь.
И Санька подтвердил:
— Да, свистишь, морские львы не могут пить чай с ирисками!
— Люди могут, а морские львы не могут? Подумаешь, цацы какие! — И я возмущенно ударил себя кулаком в грудь.
Алешка тяжело вздохнул и произнес с жалостью:
— Видать, все приснилось тебе на галерке… Потому что голодный.
Эти слова были как спасательный круг. Ухватись я за них, все бы закончилось благополучно. Но я гордо возразил.
— Ничего мне не приснилось!
Друзья больше не просили меня продолжать рассказ о цирке. Я не знаю, что с ними произошло. Объяви им, что морским львам принесли в ведре расплавленный свинец, они бы нисколько не удивились. Казалось, в них сразу, как в осеннем долгом дожде, погасли цвета цирковой арены, волнующие, яркие, золотисто-мерцающие и таинственные.
Алешка закрыл один глаз, к другому приставил кулак и принялся глядеть на меня так, словно его кулак был подзорной трубой, а я находился далеко-далеко, в туманной дали.
— Ну, что ты нам еще скажешь? — сурово обратился ко мне Санька.
Но что я мог им еще сказать? Тогда Санька с горькой усмешкой проговорил:
— Будь я на твоем месте, никогда бы не проспал… Ни за что на свете!
— Не говори, — остановил его Алешка. — Бывает такое с голодухи. Сон на тебя навалится как зверь… — Алешка во второй раз взглянул на меня с жалостью.
Друзья словно забыли обо мне. Они шли, молчали, о чем-то думали и глядели на звезды.
Я плелся позади, и вид у меня был неважный. Мне вспомнился парень в солдатском картузе, сунувший мне в карман ириски, о которых я совсем было позабыл в этот печальный день. Я забежал вперед и на всю улицу заорал:
— Верно, морским львам ириски не понравились! Они стали их швырять в публику. Я даже две поймал!
Лихо присвистнув, я вытащил из кармана два черных липких квадратика. Я торжествовал.
По Алешка, взглянув на ириски, побледнел. Даже при свете звезд было видно, как его скуластое лицо покрылось бледностью.
— Ириски, — по-змеиному зашипел он, — сожрал на целых сто тысяч! Все, все нам наврал о цирке!
В моем левом ухе зазвенело. Зазвенело и в правом. Передо мной в каком-то бешеном танце закружились летающие слоны, говорящие крокодилы и морские львы, играющие на флейте.
Меня били под фонарем, у ворот нашего общежития. Пожалуй, били бы долго. Но неожиданно возле нас раздался звук кастаньет, и кулаки моих суровых судей остановились. К нам подходил Кока и выстукивал на сапожных щетках ритм марша из оперы «Аида». Исполнив свой номер с подлинным мастерством, он сказал:
— Деретесь? Ай, ай!
С этими словами он вытащил из-за пазухи сто тысяч рублей. Он подобрал их возле своего ящика на Греческой площади.
Кока, смуглый и сухой, как ржаной сухарь, показался мне чуть ли не самим богом, слетевшим на землю.
— Ну, видите, как я жрал ириски? — спросил я, всхлипывая и ликуя.
— Ну, видим, — признались мои друзья и виновато поглядели на мои синяки под глазами. Синяки — дружба. Они же — мой первый гонорар…
Вот и все. Правда, надо еще сказать, что девушка в красной косынке сдержала свое слово. Спустя несколько дней мы ушли в наше первое плавание на «Ласточке» по Крымско-Кавказской линии. О женщине-гидре, слоне и крокодиле мы больше не вспоминали. Что же касается морских львов, то они весь рейс, чуть ли не до самого Батуми, являлись ко мне во сне и будили игрой на флейте…
Утренний Конь
Так его прозвали из-за тяжелых солдатских ботинок ярко-рыжего, почти красного цвета, с шипами на подошвах и стальными подковками на каблуках. Когда он бежал, ботинки гремели, как копыта портового битюга. Они даже искрили на мостовой. Но маленький продавец газет не чувствовал их тяжести. К Старому рынку — месту своей коммерческой деятельности — он вылетал из типографских ворот стрелой.
— Есть утренние газеты! «Молодая гвардия»! «Одесские известия»! Эй, навались, у кого деньги завелись! — все утро до самого полдня звенел на базаре его звонкий, певучий голос.
«Одесские известия» шли нарасхват, хуже расходилась «Молодая гвардия». И вдруг сегодня беспризорные Старого рынка в один миг раскупили ее.
Утренний Конь удивился. Одесские беспризорники никогда не читали газет. Пусть их читают взрослые, а они, пацаны, и без газет знают, что делается на свете, — и сколько стоит мешок муки на Привозе, и когда ветер левант пригонит к берегу скумбрию, и какой иностранный корабль придет завтра в гавань.
Итак, Утреннему Коню было чему удивляться. Генка Петух, Игорь Добрыня и Соломон Карпинский, он же Соломон Мудрый, даже взяли у него по два номера газеты. Значит, произошло что-то необыкновенное. Утренний Конь развернул последний номер газеты и сразу понял, в чем дело. На него с четвертой страницы сыто и весело взглянули лица трех юнг. И кто бы подумал — это были свои мальчишки, бывшие беспризорные, еще весной промышлявшие здесь же, на Старом рынке. Над ними красовался заголовок, набранный броским, сенсационным шрифтом:
Они стояли на капитанском мостике барка «Ласточка» в белых бескозырках и полосатых тельняшках под океанским солнцем, и океанский ветер дружески трепал их бравые матросские челки.
Утренний Конь почувствовал острую зависть. Его, как и всех одесских пацанов, с самых малых лет тревожило и звало море… То же самое чувство, по-видимому, испытывали и те, что с такой жадностью набросились на «Молодую гвардию»… Интересно, что они делают сейчас на рынке?
Он увидел их в пустом мясном корпусе, возле дубовой колоды, на которой лежал лист оберточной бумаги. На ней были нарисованы с одной стороны Африка, похожая на персидскую, не совсем правильной формы дыню, а с другой — Южная Америка в виде сочного стручка болгарского перца. Посередине материков лежал Атлантический океан.
— Вот здесь, — сказал Добрыня и ткнул пальцем в какую-то точку на листе оберточной бумаги. Верно или не верно он определил местонахождение «Ласточки»? Но все, стоящие вокруг колоды, словно увидели ее…
— Зайдет в Буэнос-Айрес… Оттуда повернет назад, в океан, и возьмет курс к берегам Европы… — продолжал Добрыня, самый образованный пацан среди беспризорных Старого рынка.
Утренний Конь подошел ближе.
Петух развернул номер «Молодой гвардии» и поглядел на фотографию юных моряков.
— Глядите, какие ряшки нажрали в океане! — рассмеялся он и одобрительно прищелкнул пальцами.
Соломон Мудрый также развернул перед собой экземпляр газеты, купленной впервые в жизни, проверил на свет, как проверяют подлинность ассигнаций, и в свою очередь заключил:
— Верно, ряшки и вправду знаменитые! — Его сонное лицо, не имеющее ничего общего с царской мудростью, — Соломоном Мудрым его прозвали просто так, для смеха, — оживилось.
Пришла пора сказать свое слово и Добрыне. Синеглазый, добродушный, в длинной, ниже колен, толстовке, он вызывающе поглядел на своих друзей и спросил:
— А мы что, суслики? Или мало на свете кораблей?
Мальчики притихли. Они поняли Добрыню. Нет, не суслики они беспомощные! Они ничего не боятся. Пусть дождь! Пусть снег! Пусть открытое небо над головой! Пусть всего лишь один гривенник за душой, они все равно богаче всех одесских валютчиков-богачей. У них, пацанов, есть своя валюта — солнце. Будет у них и море.
— Верно! — Это сказал Утренний Конь.
Все удивились.
— Откуда ты, Конь, взялся?
Утренний Конь сказал, волнуясь:
— Идемте к чистильщику сапог Коке, он провожал наших пацанов в плавание… Может быть, совет даст нам дельный…
Петух рассмеялся. Ну и дела! Сегодня у всех лишь одно в голове — море. Вот что натворила газета. Что же может сказать им Кока?
Чистильщик сапог увидевший мальчиков с номером «Молодой гвардии» в руках, сразу догадался о цели их визита.
— Бросите волю? — спросил он, насмешливо щурясь.
— Бросим, — ответил за всех Добрыня.
Тогда Кока одобрительно забарабанил по ящику двумя щетками.
— На бирже труда есть девушка, — сообщил он. — Симой зовут. Она вас зарегистрирует…
Последнее слово всех насторожило. То ли оно не понравилось своей ребристостью, то ли навело на какие-то невеселые воспоминания.
— Не бойтесь! — сказал Кока. — Ставьте на ящик свои колеса, я вам на счастье надраю.
Кока усердно чистил видавшую виды обувь друзей и негромко напевал:
Поделиться книгой: