Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну, знаешь, — пробормотал он, резко повернулся, ушел в другую комнату, плотно закрыв за собой дверь, а Ольга закуталась в одеяло и быстро заснула, спала крепко, без сновидений.
Они чуть было не поссорились в тот раз. Это была бы их первая ссора, однако Ольга решила не натягивать канат, обошла острые углы, даже собрала ему чемодан в дорогу — пару рубашек, бритвенный прибор, одеколон, свежий журнал, несколько банок апельсинового сока.
— Может быть, пригодится, — убеждала Ольга, укладывая банки. — Апельсиновый сок очень полезный…
«А она добрая, — пытался уговорить себя Всеволожский, поглядывая на ее сосредоточенно сдвинутые брови, на оголенные до локтя руки, деловито запиравшие чемодан — Просто есть известная, чисто бытовая небрежность, подчас присущая даже самым добрым и чутким, это пройдет с годами…»
Он прилетел в Челябинск и там, на аэродроме, взял такси, прямиком поехал в Миасс, в городскую больницу.
Его пустили, хотя время было неприемное, только-только окончился обход врачей.
День был пасмурный, не по-весеннему холодный, ветви деревьев в больничном парке, еще голые, покрытые каплями непросохшего с ночи дождя, дрожали от налетавшего ветра.
Сестра лежала возле окна, он не сразу узнал ее, вдруг почему-то показалась очень маленькой, очень худой, изможденное лицо с обтянутыми скулами, огромные неподвижные глаза.
— Вадим, неужто ты? — Она выпростала из-под одеяла руку, протянула ему. Он чуть было не заплакал, такой жалкой, почти невесомой была эта бледная, слабая рука.
— Ну как ты, Верочка? — спросил он, вглядываясь в ее лицо. — Как себя чувствуешь?
— Как? — переспросила она, через силу усмехнулась: — Будто сам не видишь?..
Закрыла глаза, ресницы легли на впалые щеки, на миг почудилось, она уже не живая, он даже испугался, хотел окликнуть ее, но она снова открыла глаза, глянула на него, попыталась улыбнуться, разгадав его мысли.
— Ничего, Вадим, еще оклемаюсь, не бойся…
Она опять закрыла глаза. Он молча, с нестерпимой болью вглядывался в лицо, ставшее почти неузнаваемым, сестра ему помнилась румяной, крепкой, и зимой и летом дочерна загорелой, от чего казалась неистребимо здоровой. Личная жизнь у нее не сложилась, так и и не случилось выйти замуж, но она вроде бы нисколько не сокрушалась из-за этого; у нее было много друзей — геологов, мужчин и женщин, таких же бессемейных, влюбленных в свои походы, в горы, в поиски каких-то неведомых сокровищ, спрятанных в горах…
Вошел врач, тихо кивнул Всеволожскому, пора было уходить, Вера вроде бы заснула, глаза плотно закрыты, грудь едва заметно поднимается.
В коридоре Всеволожский вопросительно взглянул на врача.
Врач был молодой, не старше двадцати пяти, наверное, не очень давно окончил институт.
— Пока положение тяжелое, — сказал он, вздохнув.
Юношеские крепкие щеки лечащего врача травматологии ярко розовели, и весь он лучился таким неизбывным здоровьем, что Всеволожский невольно подумал о том, как же, наверное, больные завидуют этому здоровяку, а может быть, даже недолюбливают, ведь больные люди не могут любить здоровых, это в порядке вещей…
— У нее серьезные нарушения, — молодой голос врача явно нарушал печальную тишину больничного коридора, казался чересчур жизнерадостным, излишне звонким, хотя врач говорил о вещах далеко не веселых. — Боюсь, что ходить она уже не сможет…
Вернувшись в гостиницу, Всеволожский долго не ложился спать, ходил по тесному номеру, заложив руки за спину, даже курить начал, хотя последнюю свою сигарету выкурил лет пятнадцать тому назад.
Как быть с мамой, если с Верой случится что-то плохое? Сумеет ли она перенести неожиданное это горе, ведь у мамы больное сердце…
Потом он вспомнил про Ольгу, интересно, поехала ли она в Хосту или решила остаться? Скорей всего, уехала, он же сам сказал, чтобы ехала без него. Была не была, он решил позвонить в Москву.
Вышел в коридор, взял у дежурной талончик, заказал Москву. Разговор дали быстро, был уже второй час ночи по московскому времени, редко кто звонил в эту пору в другие города. Номер не ответил.
Он так и ожидал, в конце концов, больна его сестра, которую Ольге не пришлось знать и видеть. Если так вдуматься, он же сам предложил ей уехать в Хосту, не ждать его. И все-таки, все-таки…
Рано утром ему позвонил молодой врач — Вера скончалась ночью.
«Если хотите знать, это наиболее оптимальный выход для нее, — звонкий молодой голос врача словно бы колол в самое ухо, Всеволожский даже слегка отодвинул от себя трубку. — Представьте себе, каково бы ей было, ведь ноги у нее были окончательно атрофированы, к тому же задет спинной мозг…»
— Вас понял, — прервал его Всеволожский.
Через два дня, когда все формальности были закончены и Вера навеки обрела покой на местном кладбище Миасса, Всеволожский вылетел к матери в Свердловск. Всю дорогу одна и та же мысль не давала ему покоя: «Как сказать маме? Как она переживет это горе?»
Он давно уже не жил вместе с матерью, примерно лет тридцать. Однако раз в два-три года непременно навещал ее, привозил ей множество ненужных припасов, сладости, копченую колбасу, икру, все то, что мать, неприхотливая и умеренная в еде, никогда не ела.
Когда-то мать была высокой, статной, на широких, развернутых плечах гордо посаженная, прекрасной формы голова, вокруг головы коса венцом, брови соболиные, глаза небольшие, но лучистые, в темных, густых ресницах. Все считали ее красивой, одна она не соглашалась:
— Ну, какая я красивая, вот мама у меня была красавица, я вовсе не в нее…
Всеволожский года два уже не был у матери, а увидев ее, вдруг испугался: как же она изменилась за это время, вдруг стала маленькой, а ведь всегда отличалась высоким ростом, лицо в бесконечных морщинах, глаза потускнели, сузились…
— Наконец-то, — мать обняла его. — А я соскучилась по тебе…
Он обнял мать, с болью ощутив под рукой ее плечи, до того худые, что казалось, обнял пустые рукава, прижал к себе ее голову, так они стояли некоторое время, само собой, отличные друг от друга, но в то же время чем-то неуловимо схожие.
Мать жила в небольшой однокомнатной квартире на окраине города, совершенно одна, хорошо, что в доме, на другом этаже, жили давние ее друзья, муж с женой, которые частенько заходили к ней, и благодаря им мать не чувствовала себя одинокой, заброшенной.
— Как же я соскучилась по тебе! — повторила мать.
Слегка наклонив голову, она вглядывалась в него, то ли любуясь, то ли стараясь углядеть в нем что-то не виданное ею раньше.
— Ты мне на днях снился, — сказала мать. — Будто идем мы с тобой где-то в поле, кругом цветы растут, как сейчас помню, розовая и белая кашка и колокольчики, я рву колокольчики, а ты говоришь: «Неужели не жалко? Цветам ведь тоже больно…»
Она засмеялась. Чуть-чуть порозовели худые щеки, сощурились глаза, вдруг словно бы помолодела на миг и стала удивительно схожа с Верой, хотя никогда они не походили друг на друга.
Как сказать? Как найти верные слова? Что следует сказать в первую очередь?
Обеими руками, как бы умываясь, мать провела по лицу, и этот жест, с болью отозвавшись в его душе, снова напомнил Веру, Вера тоже так часто делала, а потом улыбалась, как бы заново освежившись…
— Сейчас тебя кормить буду, наверное, с дороги голодный? — спросила мать.
— Да нет, не очень, — ответил Всеволожский, но мать ничего не сказала, стала быстро, с привычной сноровкой накрывать на стол.
Повернув голову к нему, спросила:
— Когда же ты женишься?
— Я женился, — ответил Всеволожский.
Мать вышла на кухню, принесла оттуда миску с малосольными огурчиками.
— Надеюсь, понравятся, сама солила…
Подошла к нему, провела рукой по его голове.
— Постарел ты немного, правда, совсем немного, но все же, хочешь не хочешь, а пора жениться, не то опоздаешь…
— Я женился, — громко произнес Всеволожский. — Я женат, у меня очень хорошая жена.
— Да, — сказала мать, погладив теплой ладонью его щеку. — Я понимаю, ты привык к вольной жизни, но когда-никогда надо бы обзавестить семьей, когда-никогда…
Добавила с какой-то невыразимой, может быть, от самой себя скрываемой болью:
— Так хотелось бы дожить до того дня, когда увижу тебя женатым. Так хотелось бы!
«Да она же оглохла, — внезапно пронзило Всеволожского. — Оглохла совершенно, только не хочет, наверно, признаваться».
И, как бы отвечая его мыслям, мать сказала с печальной улыбкой:
— А я, знаешь, хуже слышать стала, ты, думаю, заметил…
Еще бы не заметить! Он представил себе, как она переходит улицу и не слышит, как где-то, совсем рядом, ей сигналят машины, и, кто знает, как это все может обернуться? Ведь она ничего, решительно ничего не слышит!
Он вспомнил, в прошлом году Вера написала ему коротенькое письмо, она не любила длинные пространные письма, предпочитала писать редко, от случая к случаю.
«Заезжала к маме на праздники, — писала Вера. — Мама глохнет безнадежно, очень мне жаловалась, что уже не может слушать радио, а я сказала, лучше пусть глухота, чем, например, слепота…»
Сердце его сжалось. Вера… А ведь мама-ничего еще не знает.
«Может быть, промолчать? — подумалось ему. — Ничего не говорить, пусть ничего не знает… — Но тут же оспорил себя: — Так нельзя, мама должна знать все».
Сел за стол, вынул из чемодана блокнот, стал писать на листке, в блокноте.
— Пишешь? — спросила мать. — Какие-то мысли пришли в голову? Вот и отлично, пиши себе, а я покамест чайник поставлю.
«Дорогая мама, — писал Всеволожский. — Ты должна знать, что Веры больше нет…»
Отчетливо написанные слова одно за другим вырастали на бумаге. Всеволожский писал торопливо, стараясь сдержать слезы, заново переживая все то, что довелось пережить…
Потом встал из-за стола, обнял мать, усадил ее за стол, сам сел рядом.
— Отписался? — весело спросила мать. — Сейчас будем чай пить, как знала, испекла пирог с маком, твой любимый, в следующий раз, как соберешься приехать, дай знать, я непременно испеку пирог, понял?
— Мама, прочитай, — произнес Всеволожский матери в самое ухо. — Очень тебя прошу…
Взял лежавшие на столе очки матери, подал их ей, кивнул на исписанный лист бумаги. Мать вопросительно глянула на него, однако послушно надела очки.
— Что же это такое ты написал?
Всеволожский взял лист, поднес его близко, к самым ее глазам.
— Так и быть, — согласилась мать. Начала читать и вдруг вздрогнула, отдернув голову, как бы страшась читать дальше. Он обнял ее, почти силой заставил читать. И она опять продолжала читать, потом не выдержала, застонала, прижав обе руки к горлу, как бы стремясь удержать готовый вырваться крик.
— Плачь, — сказал Всеволожский. — Плачь, мама, дорогая моя, что же еще тебе Делать?
Он забыл о том, что она не слышит его, обо всем позабыл, повторяя одни и те же слова:
— Плачь, мама…
И не замечал собственных, вдруг разом хлынувших слез.
Кто-то однажды сказал про Ольгу: «У нее автономные глаза».
Может быть, так оно и было на самом деле, думалось порой Всеволожскому. Пятнадцать лет прожил с нею, год от года все сильнее любя ее, наверное потому, что, как он сам считал и все вокруг тоже так считали, он во многом сумел «переделать» ее по-своему, обратить в свою веру, помочь стать тем, кем она хотела стать и кем в конечном счете стала.
Она не была талантливой, это он осознал сразу; рассказы свои Ольга все же не решалась, кроме него, показывать кому-то. Нет, таланта не было ни на грош, но была целенаправленность, умение добиваться своего, огромная усидчивость и, конечно, пробивная способность.
Иногда он говорил шутливо:
— Твоя пробивная способность равна по силе среднему танку.
Она не обижалась. Отнюдь.
— Разве? — спрашивала и смеялась. Блестели белые крупные зубы, на левой щеке возникала ямочка. Но глаза не смеялись, смотрели испытующе строго, даже, как ему иногда казалось, сурово. И вправду, автономные, как бы живущие отдельно, своей, обособленной жизнью.
— Будь ты немного постарше, а я немного моложе, — говорил он иной раз.
— Что бы было? — спрашивала Ольга.
Он пожимал плечами.
— Наверное, было бы лучше. Ведь мы с тобой принадлежим к различным поколениям, у нас различная оптика.
— Оптика? — удивилась Ольга. — Какая еще оптика?
— У тебя все, что ты видишь и ощущаешь, находится в фокусе, — пояснял Всеволожский. — А у меня в достаточной мере размыто.
Ольга, недослушав его, смеялась.
— Ну и выдумщик же ты…
Как-то он сказал ей:
— Ты ведь войну не знаешь и знать не можешь, а я же хорошо знаю эту войну, я помню многое. Помню теплушки, которые мчались на восток, в теплушках много людей, видал, как мальчишки провожали вагоны глазами; все считали тогда, война очень скоро кончится, еще немного, и фашистам каюк, они побегут обратно к себе, а наши будут их преследовать и разгромят всех до единого, а мальчишки жалели только об одном, что поздно родились и им не удастся воевать с фашистами, обойдутся без них. Когда была гражданская война в Испании, я убежал из дома с одним своим другом, мы решили бежать в Испанию, воевать вместе с республиканцами…
— И что же? — спросила Ольга. — Успели добраться до Испании?
— На следующей станции, километров через двенадцать, нас поймали и препроводили домой. Помню, мама с Верой стоят возле дома и встречают меня, а я головы поднять не могу, до того и обидно и совестно…
Голос его дрогнул, он замолчал, оборвав себя внезапно. Сколько лет прошло, а все еще болит душа при одном лишь воспоминании о маме и Вере, которые любили его, наверное, больше всего на свете…
Поделиться книгой: