Помоги проекту - поделись книгой:
— Для меня лично нет выбора, самое интересное и злободневное — это книги писателей восемнадцатого века, как это ни звучит парадоксально!
— Но меня интересует только наш, двадцатый, век, — резонно возразила она.
И тут он вспомнил:
— Постой, ты мне как-то сказала, что пишешь, описываешь извечные чувства — любовь или ненависть или еще что-то в этом роде?
Она сделала вид, что обиделась. Правда, была от природы не из обидчивых, хотя и не забывала даже малейшей обиды.
— Не надо, Олик, дуться, — сказал он, — я меньше всего стремлюсь уколоть тебя. Давай договоримся, покажи мне то, что ты пишешь.
В тот же день она решила написать о своем детстве. Конечно, лучше всего накатать бы повесть, чтобы все читали и восхищались. Но как подступиться к большой вещи? Она же никогда ничего не писала, кроме сочинений в школе на свободную тему.
Оставалось одно: сочинить небольшой рассказ. О детстве. На большее покамест не хватит. Но что, в сущности, такого особенного было в ее детстве? Родилась в маленьком городке, в средней полосе России, отец рано умер, мать, учительница, воспитывала ее одна. Потом мать вызвал к себе ее единственный брат, недавно овдовевший. Мать поехала к нему, в Москву, во время летних каникул, взяла с собой Ольгу. Ольге сразу же понравилась Москва. Вот это город, вот где настоящая, бурная жизнь! Вот где можно найти свое счастье, не то что в той тьмутаракани, в которой ей приходится прозябать!
В конце концов все устроилось именно так, как Ольга желала. Дядя ее, долгие годы болевший астмой, сумел прописать сестру с племянницей к себе, и осенью Ольга и ее мать уже переехали к нему в маленькую, с подслеповатым окном комнату на Якиманке.
Впрочем, жили они все трое дружно, решительно не стесняли друг друга. Ольга поступила в школу, в восьмой класс, мать устроилась преподавателем математики в ту же школу. А вскоре они с матерью остались единственными владельцами московской обители: дядя умер от очередного приступа сердечной астмы.
«Что было наиболее примечательным, самым ярким в моей жизни? — подумала Ольга, — О чем следовало бы написать?»
Но, сколько ни старалась придумать, ничего путного не приходило в голову. Потом вспомнилось: однажды, в первый месяц приезда в Москву, она решила проехаться по всем станциям метро. Ушла тогда утром из дома, вернулась только к вечеру. Хорошо, что некому было отдавать отчет, никто не волновался за нее: мать уехала в свой город, забрать последние вещи и оформить переезд на новое местожительство, дядя в очередной раз был в больнице.
Ольга объездила в тот день решительно все станции, от Сокольников до Измайлова, от Автозаводской до Дворца Советов.
«Вот об этом и напишу», — решила Ольга.
Села за письменный стол Всеволожского, взяла его «паркер», раскрыла чистую, нелинованную тетрадь. Мыслей казалось много, но как связать воедино воспоминания, поток ассоциаций, все те картины, ставшие уже далеким прошлым?
Думала, думала, так ничего не сумела придумать. Закурила сигарету, приучилась курить недавно, решила написать первую фразу: «Мне очень нравилось ездить в метро». Поставила точку. Что дальше? Подумала еще немного, написала: «Самая красивая станция, как мне тогда казалось, была станция «Охотный ряд».
Потом стала писать быстро-быстро, едва поспевая за мыслью.
Когда Всеволожский вернулся домой, Ольга торжественно положила перед ним несколько исписанных тетрадных листов.
— Почитай, если можешь…
— Могу, конечно, — сказал он. — А это что?
— Прочтешь, узнаешь. А я тебе мешать не буду, уйду…
Он позвал ее минут через двадцать.
— Ну, что скажешь? — еще стоя в дверях, спросила она.
— Что скажу? Собственно, о чем ты хотела написать, Олик? — спросил он.
— Разве непонятно?
Он встал с кресла, подошел к ней, обнял.
— Не расстраивайся, Олик, не все же выходит с первого раза, не вышло теперь, выйдет потом…
Она сказала сухо:
— Не утешай меня, лучше давай помоги.
— С удовольствием, — отозвался он.
Взял свой «паркер», склонился над письменным столом. Она смотрела на его согнутые плечи, на большую, красивой лепки, голову, на руку, выводившую мелкие, округлые буквы.
«Вот бы мне так, — подумала с невольной завистью. — Почему я не могу быть такой же писучей?»
— Все, — сказал Всеволожский. Придвинул к себе портативную пишущую машинку, заложил два листа бумаги, копирку.
Пальцы его стремительно побежали по клавишам машинки.
— Где ты научился так быстро печатать? — спросила Ольга.
— В редакции «Труда», когда-то в молодости я был корреспондентом.
— Как же ты стал из корреспондента литературоведом?
— Постепенно, — он говорил, не отводя глаз от листа бумаги, заложенного в машинку. — Работал в редакции, одновременно учился в университете, потом поступил в аспирантуру, защитился, ушел в литературоведение, правда, иные называют литературоведение лженаукой, но я так не считаю.
— Почему ты занимаешься восемнадцатым веком, а не современностью?
— Это вышло случайно, как-то в библиотеке взял и прочитал «Необыкновенную историю» Гончарова.
— «Обыкновенную», — поправила его Ольга, — у Гончарова, еще со школьных времен помню, была «Обыкновенная история».
— Но есть и «Необыкновенная история», — сказал Всеволожский. — Только ее мало кто читал. Гончаров обвиняет Тургенева в том, что тот выпытал у него сюжет романа и подарил сюжет немецкому писателю Ауэрбаху, повесть эта странная, написана страстно, одержимо, с огромным душевным накалом…
«Как он много знает, — подумала Ольга. — Я, наверное, и четверти не знаю того, что он».
— Кто твои родители? — спросила она.
Он оторвался от машинки, глянул на нее туманными глазами, наверное, не сразу уяснил себе ее вопрос. А уяснив, усмехнулся:
— Хочешь, чтобы я заполнил анкету? Ладно, могу поделиться сведениями. Родился в Свердловске, почти полвека тому назад. Это ты уже знаешь. Женат не был, ты — моя первая и, надеюсь, последняя жена; в Свердловске до сих пор живет моя мама, ей семьдесят семь, но она превосходно выглядит, а под Челябинском, в Миассе, живет моя сестра, младше меня на два года, она — геолог, по полгода бывает в поле, в экспедициях. Это моя семья, что касается меня, то, полагаю, тебе обо мне все или почти все известно…
Глаза его, светлые, окруженные мелкими морщинами, улыбались.
— А теперь смотри, как я тебя выправил, садись и читай.
Казалось, все осталось так, как было, смысл вое тот же — рассказ о том, как кто-то ездил по Москве в метро, знакомился с различными станциями. Но вдруг рассказ этот словно бы заиграл, расцвел, стал выразительным, емким.
— Как это ты сумел так сделать? — не выдержала Ольга.
— Все очень просто, — ответил Всеволожский, — оставил смысл, отсек лишнее…
Потом сказал очень серьезно:
— Я еще раз все перепечатаю, а ты возьмешь перепечатанный экземпляр, и можно будет отнести в какую-нибудь газету. Может быть, в «Вечерку». Помнится, ты, кажется, уже имела с «Вечеркой» кое-какие связи?
Всеволожский хитро прищурился. Ольга немного смутилась.
— Это я наврала тогда.
— Зачем было врать? Разве не знаешь, что ложь вредна?
Было непонятно, шутит он или говорит всерьез.
— Ты мне так тогда понравился…
— Опять врешь, — усмехнулся он. — Уж чем уж я так понравился тебе?
— Да, понравился, — Ольга даже кулачком пристукнула по столу. — Очень понравился! А ты что, считаешь, что уже не можешь нравиться? Как же тогда твоя Тереза влюбилась в тебя?
— Не Тереза, а Регина, — поправил он. — И, пожалуйста, очень прошу, не касайся этой темы, хорошо? А теперь скажи: а где же твои рассказы и повести о чувствах человеческих, которые не увядают?
— Давай и этой темы тоже не касаться, — ответила Ольга. — Это все было несерьезно, все не то, только теперь я начну по-настоящему работать.
— Хочешь писать? — спросил Всеволожский.
— Да, — твердо ответила Ольга. — Это самое мое большое желание.
Позднее, когда с того памятного дня прошло много лет, Ольга не раз думала: «Как бы там ни было, а почти все мои желания сбывались, почти все а это уже немало…»
Она не лгала, не кривила душой, ей до смерти хотелось сочинять, печататься. Какое счастье видеть свое имя, свою фамилию напечатанными типографским способом, чтобы все могли читать то, что родилось в глубинах твоего мозга! Какое счастье быть журналистом, писателем, даже репортером, даже просто служить в какой-нибудь редакции!
Когда-то, еще учась в школе, она писала сочинение на вольную тему. Тему она придумала сама: «Мои желания».
«У меня много разнообразных желаний, хочу, чтобы они все исполнились», — написала она. Да, так оно и было в действительности.
Она мечтала об исполнении своих желаний. Всех, до единого, от самого незначительного до самого главного. Причем если желание осуществлялось, она мгновенно охладевала к нему. Бывало и так, что желание не исполнялось, и она вое равно охладевала к нему, потому что на смену пришло новое, самое в этот момент необходимое, самое важное…
Теперь ею владело желание самое страстное, самое-самое: быть писателем или журналистом. Только это, и ничто другое!
Как-то к ней пришла мать, уже не работающая в школе, поскольку тяжело болела. Была худая и изможденная, в чем только душа держится. Время от времени мать поглядывала на Ольгу, качала головой.
— Никак не пойму тебя, девочка. Такая молодая, и на́ тебе, ушла с работы. Как же так можно?
— Не забывай, что у меня муж, — ответила Ольга.
— Ну и что? — Мать пожала острыми плечами. — Ну и что с того? Женщина должна работать — это первое, самое главное правило жизни. Или воспитывать детей, это крайне важное дело, или работать, как же иначе? Ты молодая, здоровая, без каких-либо забот и сидишь дома, ничего не делаешь!
— А вот и неправда, — воскликнула Ольга. — Я готовлюсь к большой работе, самой для меня значительной…
Мать молча, изумленно глядела на нее, а Ольга, выждав паузу, чтобы то, что она скажет, звучало как можно более весомо, призналась:
— Хочу быть писателем…
Она полагала, мать удивится, начнет расспрашивать ее, как и почему ей пришло такое в голову, но мать только сказала:
— По-моему, для того чтобы стать писателем, надо прежде всего иметь литературный талант.
— Почему ты думаешь, что у меня его нет? — внешне спокойно, но внутренне закипая, спросила Ольга. Ох, уж эти старики! Никогда ничему не верят, во всем решительно сомневаются…
Позднее пришел Всеволожский, он бывал всегда утонченно-вежлив со своей тещей, поцеловал ей руку, чем немало смутил ее, не привычную к такому обращению, стал просить остаться еще немного, посидеть с ними, скоротать вечерок, но она не согласилась, на все его просьбы отвечала:
— Спасибо, не могу, надо идти…
Так ему и не удалось уговорить ее, а Ольга не проронила ни слова, желая в душе одного: чтобы мать ушла. Чувствовала, может случиться так, что она не выдержит, наговорит ей то, о чем потом будет жалеть.
Весной они собрались в Хосту, в Дом творчества художников. Ольга сшила себе два красивых летних платья, подруга Нина достала ей за бешеные деньги французский купальник и шапочку, прелесть, а не шапочка, резиновая, ярко-малинового цвета, вся в незабудках и в розочках; кроме того, Ольге удалось по случаю купить две пары модных босоножек. Раньше, когда была с Гришей, она старалась меньше думать о туалетах, понимая: то, чего так страстно хотелось, совершенно недоступно для нее, поэтому не к чему травмировать себя бесплодными желаниями.
Теперь многое, что раньше казалось недосягаемым, как бы само плыло в руки. Нередко к ним в дом являлись юркие личности, приносили в сумках и чемоданах всякого рода шмотки, безумно дорогие. Ольга, не торгуясь, покупала все, что видела — платья, туфли, лифчики, пояса-грации, шарфики, блузки, брюки, покупала сгоряча, после надевала то новое платье, то брюки или блузку, оказывалось: платье не годится, на два номера меньше, блузка уже одевана, и не раз, а брюки явно не ее размера.
Всеволожский, отнюдь не жадный, нередко спрашивал:
— Как так можно, Олик? Разве сразу не было видно, что ни платье, ни брюки тебе не годятся?
— Значит, не было видно, — сердилась Ольга.
Были уже взяты билеты на самолет до Адлера, как внезапно ночью принесли телеграмму: его сестра, находясь в горах, под Миассом, неудачно прыгнула и сломала позвоночник. Теперь лежит в гипсе в местной больнице. Врачи считают ее положение тяжелым, желателен его приезд.
Всеволожский со сна никак не мог понять, от кого телеграмма, что в ней написано, потом наконец понял, лицо его сразу осунулось, под глазами набрякли мешочки, он как-то неожиданно постарел.
«Ну и ну! — Ольга глядела на него, дивилась про себя, как же резко он изменился. — Вот уж, поистине, возраст дает себя знать!..»
— Олик, — сказал Всеволожский. — Поезжай одна, я не поеду.
— Почему? — спросила Ольга.
Он подал ей телеграмму. Ольга прочитала, отдала телеграмму Всеволожскому, сказала:
— Я тебе очень сочувствую, но ты же не доктор!
— Что-то я тебя не понимаю, — сказал Всеволожский и сел на край постели. — Что-то мне ничего непонятно.
— Что тут непонятного? Ты не хочешь ехать в Хосту?
— Не не хочу, а не могу. Я должен ехать в Миасс.
— Чем ты поможешь ей? — спросила Ольга. Глаза ее, ясные, как и не спала вовсе, недоуменно смотрели на него. Разумеется, он знал, что сам является изрядным эгоистом, больше всего на свете любит себя, и все же его поразила, не могла не поразить эта душевная глухота.
Поделиться книгой: