Кое-что ещё…

– Я на эту тему не люблю думать, – добавляла мама.

– Да, – соглашался папа. – Некоторые мои партнеры по бизнесу думают о смерти, а я – нет.

Бабуля Холл подвела общий итог:

– Нет никакого рая. Вы сами хоть раз видели кого-нибудь из тех, кого любили, после их смерти? Нет? То-то же. Никто после смерти еще к нам не возвращался – мол, здрасьте, вот и я, давненько не видели. Если вам кто говорит, что уже умер и попал в рай, – вы ему не верьте, это он вам врет.

После монтажа, с которым мне очень помог Пол Барнс, мы начали предпоказы. Выяснилось, что лучше всего на “Рай” реагируют представители двух групп: женщины и “духовные” личности – они же чудаки и городские сумасшедшие. Мы начали беспокоиться. Хватит ли нам такой аудитории, чтобы добиться хотя бы умеренного успеха? В самом фильме чудаков хватало: например, была женщина, которая утверждала, будто “однажды ко мне явился дух Христа. Он вошел ко мне в спальню через окно. Его грудь была сделана из неба, а плечи – из облаков. Он двигался, как морская волна, и до меня донеслись нежные звуки арфы, похожие на тихий шелест ветра. Иисус проплыл по моей спальне. Я сказала ему: «Пройди в ванную», и он поплыл в ванную. Потом сказала: «Плыви в гостиную», и он отправился в гостиную и сел на диван. Я сказала: «На кухню», но на кухню можно попасть только через столовую, так что ему пришлось повернуться ко мне лицом – тогда-то я и заметила, что на нем уже другой наряд, а на голове – капюшон. И это – истинная правда”.

Как выяснилось позже, в фильме у нас снялось больше чудаков, чем их нашлось среди публики.

Как бы критики ни поносили “Рай”, мне он все равно нравится. И работать над ним было интересно – как и над “Забронировано”, “Натюрмортами” и “Религиозными деяниями”. Наверное, если бы не мой статус кинозвезды, эти фильмы и книги никогда бы не увидели свет. Но мне кажется, что все это было не зря.

Находка

“Рай” помог мне в очередной раз столкнуться с Ал Пачино. Я встретила его в киноцентре, где проходил монтаж “Рая”. Ал как раз работал там над своим фильмом “Местный стигматик”. Ал, как всегда, был неотразим, и между нами вновь вспыхнул огонь. Правда, на этот раз все было иначе – мы оба заметно постарели. Он уже не был Крестным отцом, я не была Кей Корлеоне. Мы были просто двумя людьми, занятыми в независимом кино. Ал, взъерошенный и неухоженный, был похож на очаровательную, любимую до дрожи дворняжку. Как-то в одно воскресенье он пригласил меня в гости, потом еще раз, и еще раз. В доме у Ала все было по-прежнему. После бейсбольного матча с друзьями Ал вместе с Салли Бойер, Марком (сводным братом Ала), Адамом Страсбергом, Джоном Хэлси и Майклом Хеджесом отправлялся в свой особняк в Хадсоне. Там всегда было шумно и людно. По дому носились три собаки Ала. На огонек то и дело заглядывали начинающие актеры вроде Уильяма Конверса-Робертса или Кристин Эстабрук. Ал вместе со своим учителем Чарли Лафтоном и его супругой Пенни обсуждали неминуемую гибель театра. Ал говорил о своих планах поставить “Саломею” и “Макбета”, и такие разговоры могли тянуться часами. Больше всего в жизни Ал любит театр и бейсбол.

Он – настоящий артист. Именно Ал заставил меня задуматься о разнице между понятиями “артист” и “артистичный”. Я – артистичная, но не артист. Правда, впервые в жизни меня это не волновало – я просто хотела, чтобы Ал меня любил. Я практически уверена, что для Ала я всегда была хорошим другом, с которым можно поговорить по душам. Но, как бы я ни любила слушать, на этот раз мне хотелось куда большего. Я хотела, чтобы Ал хотел меня – так же сильно, как я его.

Посредине этого романа на экраны вышел гомерически смешной фильм “Бэби-бум” о женщине, вынужденной усыновить ребенка. Чарльз Шайер и Нэнси Мейерс выступили в роли сценаристов, режиссеров и продюсеров. Благодаря Нэнси и костюмеру Сьюзи Бейкер, ставшей моей близкой подругой, я в фильме получилась хорошенькой, элегантной и наконец-то смешной. Мне нравилась моя героиня – остроумная и бойкая авантюристка. Я наконец-то вернулась в кино! И помог мне в этом совсем не “Рай”.

Будущее уже не то, что прежде

Когда я приехала в больницу Глендейл, бабушка Холл уже сидела на краю койки и ждала, когда же ее заберут домой. Ее белоснежные волосы были заколоты тремя ржавыми шпильками, а радиоактивного цвета штаны с оранжевыми, красными и желтыми цветами оттеняла бешеного цвета блузка с абстрактными узорами.

– Ты знаешь, что новый дружок Дорри – еврей? Представляешь? А у местной медсестры Холли жених – итальянец. А санитарка тут вообще родом из Ливана. Кажется, она сестра комика Дэнни Томаса.

– Ты как себя чувствуешь?

– Проблемы в основном с головой – там, где железы. Говорят, кровь в мозг плохо поступает, сделали даже рентген. Похоже, врачи считают, что мне кранты. Да ты не переживай так, Дайан! Я прожила долгую жизнь, даже чересчур долгую. Я уже даже планы на будущее строить перестала, так мне надоело жить.

Я была близка с бабушкой – настолько, насколько она меня к себе подпускала. Она умерла в девяносто четыре года. В пятидесятые годы я ее не любила – уж слишком безрадостную картинку мира она всем рисовала. Да и подарки на Рождество она делала ужасные: например, годовой запас грушевого пюре, которое нам доставляли прямо на дом раз в месяц. По-моему, никто из нас даже груши-то не ел. И только с возрастом я начала уважать бабушку – она не была особенной интеллектуалкой, но и двуличием никогда не отличалась. Она была прямолинейной и честной, скептически относилась к миру и была ярой католичкой – странное сочетание, особенно если учесть, что она не верила ни в Иисуса, ни в загробный мир. Она не отрицала двойственности своей позиции, но отметала все претензии в сторону:

– Не верится мне что-то в этого твоего Иисуса, Дайан. Ничто и никогда в этом мире не меняется и вряд ли когда изменится.

Бабушка умерла, считая себя ярой католичкой. Я, бабуль, в общем-то с тобой согласна: лучше верить хотя бы немножко, просто на тот случай, если загробная жизнь все-таки существует.

Дороти, шестьдесят три года

Я – женщина среднего роста (173 сантиметра). Я веду записи в обтянутом кожей дневнике, на котором выбито число 1980. У меня нет неоплаченных счетов или долговых обязательств. Номер моего банковского счета: 45572 1470. У меня четыре иждивенца (ребенка), которые родились 5 января 1946 года, 21 марта 1948 года, 27 марта 1951 года и 1 апреля 1953 года. Их имена: Дайан, Рэнди, Робин и Дорри. Я замужем за Джеком Ньютоном Холлом, гражданином США. У него голубые глаза и волосы с сединой. Его рост – 183 сантиметра. Мы живем в частном доме на участке площадью в 108 квадратных метров. Участок небольшой, но нам удалось построить тут дом, который нам очень нравится. Дом и участок застрахованы от наводнения и пожара. Мы с мужем не стали страховать свои жизни. Мы оба водим. Я – серебристый “ягуар”, регистрационный номер 1FTU749, Джек – “тойоту” с регистрационным номером JNH, выбитым серебристыми буквами на черном фоне. Недавно я составила и подписала завещание. Все предыдущие завещания утратили силу.

Я родилась в Уинфилд-Сити в Канзасе, в округе Кроули, 31 октября 1921 года. В этот год начался президентский срок мистера Гардинга, а в штате Нью-Йорк запустили линию по производству масла “Страна озер”. Мой отец, Сэмюэль Рой Китон, был среднего роста и работал кровельщиком. Мать, Бола, была домохозяйкой с серыми глазами. У них было три дочери: Орфа, Марта и я.

Мне шестьдесят три года, и у меня длинные седые волосы, которые я мою шампунем “Сассун” и кондиционером “Силкаенс”. Сушу мокрые волосы ручным феном “Ревлон” и завиваю щипцами “Клейрол”. Я люблю принимать очень горячую ванну. Чищу зубы щеткой “Орофлекс”, которую смачиваю перекисью водорода. У меня крепкие зубы, и я нахожусь в твердом уме и трезвой памяти. Я стараюсь выпивать минимум 8 стаканов воды в день. Сплю в ночной рубашке под двумя белыми одеялами. Муж спит рядом. По утрам я включаю радио и сразу же надеваю один из четырех своих теплых халатов. Один из них я купила вместе с Дайан в “Мэйсис” за пятьдесят долларов. Еще один – короткий, на шести кнопках – мне подарила Дорри. Есть еще персиково-розовый халат в цветочек. Но мой любимый – поношенный фиолетовый халат из “Сакс” на Пятой авеню. Он уже стал неотъемлемой частью меня и знает все мои мысли и чувства.

На шее и лице у меня есть морщины, но их не слишком много. Я стараюсь ухаживать за собой. На ночь наношу крем, восстанавливающий эпидермис, утром – подтягивающую эмульсию, днем – крем против морщин. Производители обещают невиданный эффект уже спустя 15 дней. Я пользуюсь кремами уже 90 дней и эффекта все еще не вижу. Я крашусь, но не сильно: подвожу коричневым карандашом глаза, использую помады и румяна. Почти всегда брызгаюсь одеколоном.

У нас повсюду стоят радиоприемники, даже в моей темной комнате, где я проявляю фотографии. На подоконнике в ванной стоит голубой приемник. На тумбочках по обе стороны кровати – тоже приемники. Самый новый из них украшает белую столешницу нашей белоснежной кухни. Мы постоянно слушаем радиопередачи. Я пью лекарства от артрита – “фельден” – и каждое утро принимаю витамины. Ношу очки для чтения и храню по паре в каждой комнате.

С возрастом я изменилась. В некотором смысле до неузнаваемости. Физические перемены играют тут не последнюю роль. Я сплю куда больше, чем в юности, и плохо запоминаю сны. Я с удовольствием сижу целыми днями дома. Вечером, когда приезжает Джек, мы ужинаем, разговариваем и выпиваем. Мне не нужны другие люди. Мы редко приглашаем гостей. Я разучилась петь и говорю теперь хриплым голосом. На пианино тоже не играю и не слушаю музыку. Чаще всего сижу в кабинете и раскладываю пасьянсы. Я слишком много времени провожу в одиночестве. Иногда я выезжаю в город, но к часу дня всегда возвращаюсь домой.

Переодевшись в одежду поудобнее, я иногда гуляю по кварталу. Смотрю, как снуют туда-сюда машины – кто уезжает, куда уезжает. Любуюсь Чампом – золотистым ретривером Джима Бочампа. Его жена Марта не любит собак. По-моему, это странно.

Иногда мне кажется, что в глубине души я – художник. Сейчас я тружусь над огромным листом белого картона – пытаюсь превратить его в коллаж. Получается неплохо, но я никому об этом не рассказываю. У меня уже стоят готовыми пять других работ. Две из них покажут на выставке в колледже Санта-Аны. Я работаю, сидя на полу. В основном делаю вырезки из Times. Своими хобби я занимаюсь только после того, как закончу с работой по дому – такая уж привычка. Я застилаю постели, убираюсь в ванной, мою посуду, расправляю занавески, продумываю меню на ужин, пишу список дел на день, одеваюсь и только потом отправляюсь к себе в кабинет. Иногда мне работается хорошо, иногда – не очень. Это неважно – все равно я это делаю только ради себя самой.

У меня нет внуков, и я не уверена, что в моем возрасте это так уж плохо – не хочу, чтобы по дому носились маленькие копии моих детей. Я не готова к такой ответственности.

У меня есть друзья – коты Перкинс и Сайрус. Они требуют, чтобы я кормила их, поила и развлекала. Я часто бываю дома одна, так что нередко завожу интереснейшие дискуссии со своими котами. Например, сегодня утром я взглянула прямо в зеленые глаза Перкинс, сидевшей на раковине, и спросила, каковы ее цели в жизни. Мне правда было бы интересно узнать ответ на этот вопрос. Перкинс проводит весь день, скрываясь от шагов, голосов, других котов, людей, дождя, ветра и звуков радио. Не уверена, что она хотя бы секунду в день радуется своей жизни. Сайрус послушно спрыгивает с кухонного стола, если я напоминаю ему о правиле “На столах не сидеть”, но тут же забывает о нем снова. Зато прекрасно помнит, что, когда я открываю холодильник, надо непременно сунуть туда нос. До меня наконец дошло, что он помнит только то, что хочет помнить. Совсем как человек.

Я каждый день читаю Los Angeles Times. Каждую неделю – Newsweek. Книги – когда получится. У меня есть электрическая печатная машинка “IBM”, очень удобная вещь. Я веду дневник и каждый день делаю в нем записи. Мне нравятся книги, коты, хорошие люди, вкусна еда, бурбон и иногда джин, нравится писать слова и быть одной. Я ЛЮБЛЮ: своего мужа, наших четверых детей, своих сестер, один рабочий день в книжном, закаты, пляж перед нашим домом, свой “ягуар”, свекровь (с недавних пор) и себя (иногда). Раз в неделю я хожу к психотерапевту, который пытается помочь мне увидеть себя в более привлекательном свете. У меня есть три близких подруги, перед которыми у меня нет секретов: Гретхен, Маргарет и Джо. Иногда мы не видимся месяцами. Я не люблю говорить по телефону и никогда не приглашаю гостей – боюсь услышать отказ, как уже бывало несколько раз. Я люблю работать в темной комнате над разными проектами, но не люблю показывать их посторонним. Наверное, меня нельзя назвать цельной личностью. У меня нет каких-то особенных талантов. И в настоящий момент у меня полностью отсутствует всякая мотивация.

Ответ Дайан, шестьдесят три года

Мне шестьдесят три года, мой рост – чуть больше 170 сантиметров. Эмоции и мысли, переполнявшие Дороти в моем возрасте, находят у меня отклик. Например, переживания по поводу старения. Есть ли у меня какие-то особые таланты? Ну, я до сих пор неплохо запоминаю свои реплики. Боюсь ли я, что меня отвергнут? Позвольте, я же актриса. Цельная личность? Вряд ли. Основная разница заключается в том, что Дороти в шестьдесят три уже закончила воспитывать своих четверых детей, а я в этом возрасте занимаюсь тем же, чем она – в двадцать четыре.

Вчера узнала, что Декстер со своим новым парнем (Бен, встречаются три дня) болтает в видеочате.

– Ну мам, я не могу без видеочатов, у меня зависимость! – жизнерадостно призналась Декстер, когда я высказала свое легкое неодобрение.

Зависимость от видеочатов? Значит ли это, что она и на “Фейсбук” тоже подсела? Как же иначе ей удалось за три недели набрать триста пятьдесят друзей? Декстер меня частенько удивляет. Например, как в случае с доктором Шервудом, ее стоматологом. Недавно выяснилось, что ей нужно вырезать кусок десны, которая разрослась на месте удаленного зуба – кстати, Декс несколько месяцев назад мне об этом уже говорила, но стоматолог считал, что все обойдется. Меня поразила стойкость Декс – во время операции она даже не пикнула. Как это непохоже на меня, всегда такую невротичную.

А еще у меня есть Дьюк. Вчера я забирала его из школы. Не успел он сесть в машину, как тут же начал ныть: почему у его семилетнего друга Джаспера есть айфон, а у него, восьмилетнего, нету? Поразительно, но он даже предложил мне купить ему айфон за его собственный счет. Учитывая, что никаких денег, а уж тем более на айфон, у него нет, я поразилась его безбашенной нахальности.

– Мне нужно подумать, – наконец сказала я сыну.

– Как долго ты будешь думать?

– Какое-то время.

– Это сколько?

– Дьюк, поговорим по этому поводу позже.

– Завтра?

– Дьюк!

– Завтра?!

Я поспешно включила радио, надеясь, что хотя бы Райан Сикрест сможет отвлечь моего целеустремленного сына. Мы ехали домой, а я смотрела на пустующие витрины бывших магазинов в Вествуд-Вилладж и думала о звонке от Эвелин – матери подружки Декстер из детского садика. Эвелин позвонила спросить, не знаю ли я кого-нибудь, кому нужен юрист – ее муж лишился работы. Я как раз размышляла, не смогу ли чем-нибудь помочь Эвелин, когда Райан Сикрест превзошел все мои ожидания и поставил любимую песню Дьюка, благодаря чему я смогла помолчать еще целых три минуты.

Когда мы уже подъезжали к баскетбольной школе, Дьюк напомнил, что он уже слишком взрослый для автокресла, и что он хочет теплое шоколадное молоко, а не горячее, так что пусть положат туда лед, и нет ли у меня с собой жвачки? Выезжая с парковки, я бросила на него взгляд – какой же у меня все-таки прекрасный сын. И, только я вспомнила, что сегодня вечером в гости с ночевкой собиралась Кэрол Кейн, раздался звонок. Звонила моя старая подруга и деловой партнер Стефани Хитон:

– “Лореаль” хотят проспонсировать показ “Потому что я так хочу” на канале “Лайфтайм” в день матери, – сообщила она мне, а заодно напомнила о речи, которую мне надо было написать и запомнить для выступления на форуме “Каждая жизнь уникальна”.

Я начала беспокоиться, что ничего не успею.

Мне шестьдесят три, и у меня есть дочь, которая не хочет плыть четыреста метров на соревнованиях. Она не хочет, не может, не будет. Упрямится, скандалит, но в итоге плывет. Дьюк возмущается, почему я никогда не позволяю делать ему то, что ему хочется. И все втроем мы по утрам пьем таблетки: Декстер – от мигрени, я – витамины, наш старенький пес Ред – пять капсул от болезни Кушинга, Дьюк – свои “биотики” (так он называет витамины), толста я собаченция Эмми – таблетки, призванные восполнить недостаток веществ, заставляющий ее подъедать на улице какашки. Мы скармливаем эти таблетки Эмми уже полгода, а эффекта что-то все не видно.

Мне шестьдесят три, но я еще умею получать удовольствие от жизни: например, вычищая уши Эмми или гладя в общественном месте Дьюка по голове. Да и моя вечная борьба за один поцелуй в неделю от Декстер того стоит. Объятия и поцелуи вообще делают жизнь гораздо проще. И как здорово, что я до сих пор могу прокатить Дьюка на своей спине! А вечерами нет ничего приятнее, чем смотреть, как тщательно ухаживает за собой Декс, нанося на лицо бесконечные кремы и маски. Хорошие сейчас времена.

Мне шестьдесят три, но я не могу позволить себе переодеться в старые штаны и наблюдать за жизнью в окно, как делала мама. Я не скрываюсь дома от раздражающих меня людей, надеясь, что одиночество сделает меня счастливой. Я знаю, что одиночество – это не выход. Но я утешаюсь тем, что мы с мамой хоть в чем-то были похожи: мы чувствовали в себе потребность выражать мысли и эмоции. Дороти смогла понять, чем ей нравится заниматься, – она писала. И, когда она писала, она не переживала, что подумают о ней окружающие, не боялась, что ее отвергнут. Она была увлечена. Она собирала свидетельства бытия Дороти Диэнн Китон Холл.

Папа всегда твердил мне: думай, думай, думай. Думай наперед, Дайан. Но я научилась думать только благодаря маминым страданиям, переживаниям и ее любви. Она поддерживала меня во всех начинаниях, которые изменили мою жизнь. Маленькой девочкой мама, как и я, ждала от жизни чего-то необыкновенного – но рядом с ней не было никого, кто поддержал бы ее в ее мечтах. Тогда были тяжелые времена – годы Депрессии, а не счастливые и сытые пятидесятые. И у Дороти была Бола. А Дайан повезло гораздо больше – у нее была Дороти.

10. Это навсегда

Правый ботинок Джека Холла

Во время съемок третьего “Крестного отца” в Риме я поставила Алу ультиматум: или я ухожу, или он женится на мне (ну или хотя бы хранит верность). Мы расставались, сходились снова, разбегались снова. Бедный Ал, он ведь никогда не хотел жениться. Бедная я – я никак не переставала на этом настаивать. Сейчас мне даже сложно понять, почему я так отчаянно пыталась реализовать свои фантазии, не обращая внимания на достоинства реальности.

Вспоминая все свои неудавшиеся романы, я всегда думаю о Джеке и Дороти и о том, как они танцевали в Энсенаде. Мама никогда не поднимала вопрос моего незамужнего статуса. Наверное, боялась сболтнуть лишнего. Мы не обсуждали взаимоотношения с мужчинами, чего от них ожидать и как справляться с разочарованиями. Вряд ли мама, с ее полным противоречий взглядом на мужчин, могла посоветовать мне что-то дельное. У нее и самой было полно вопросов, на которые она так и не смогла найти ответы.

Не знаю, что она пыталась от меня скрыть. Вряд ли ее взгляды на романтическую любовь – скорее, на то, во что она превращается в потоке рутины.

Я не знаю, как она относилась к Уоррену и Алу и к моим с ними романам. Знаю, что она обожала Вуди, который искренне интересовался ее творчеством, особенно фотоснимками. Когда же я спросила у папы, что он думает по поводу отношения полов, он заявил:

– Женщины любят крепкие зады, – и на этом был таков.

В третьей части “Крестного отца” царит унылая атмосфера кризиса среднего возраста. Все герои постарели, но счастья не обрели. Фрэнсис Коппола предпочитал управлять процессом съемок из своего серебристого трейлера. Обстановка чуть оживилась, когда на площадку приехала Вайнона Райдер, игравшая дочь Кей и Майкла, вместе со своим женихом Джонни Деппом. Вайнону срочно отправили в гримерку, и я с жалостью смотрела, как гримеры надевают на ее изящную головку огромный черный парик. Мне сразу вспомнился блондинистый парик, который водрузил на меня Дик Смит, когда мне было двадцать три. Вечером Фрэнсису доложили, что Вайнона упала на съемках в обморок, и он отдал роль своей дочке Софии – и потом говорил, что писал эту роль изначально под нее.

Когда об этом узнали глава “Парамаунта” Франк Манкузо и его правая рука Сид Ганнис, они обещали “разобраться с ситуацией”.

На следующий день Франк с правой рукой улетели в Палермо, и за ужином Ганнис поделился своими переживаниями по поводу Софии с Алом. “Парамаунт” не хотели видеть в фильме дочку Копполы. Сид Гэнис решил, что поедет и поговорит с женой Фрэнсиса Элли, и попробует вразумить ее. Странно, что он выбрал для беседы Элли, а не самого Фрэнсиса. Конечно, в итоге роль моей экранной дочери сыграла София.

На обратном пути в машине Ала зазвонил телефон – звонила Робин. Она переживала за папу, который вдруг начал странно себя вести. Не мог вспомнить, как зовут Рэнди, потерял кошелек, но совершенно из-за этого не расстроился. Это было совсем на него не похоже. Когда спустя несколько дней я позвонила маме, она сказала, что биопсия выявила у папы опухоль центральной нервной системы в четвертой стадии. Опухоль была размером с грейпфрут. Мама передала трубку папе, и я спросила, как он себя чувствует.

– Мне собираются надеть на голову обруч, чтобы понять, докуда она выросла. У меня опухоль в мозгу, и она не выходит у меня из головы. Обещают устроить меня в экспериментальную программу, начать облучение. Не знаю, Ди-Энни, ничего не знаю. Только исполнилось шестьдесят восемь, как вся жизнь покатилась под откос.

Фрэнсис сделал широкий жест и первым же самолетом отправил меня в Лос-Анджелес. “Боинг” приземлился, и я поспешила в больницу Калифорнийского университета, где и обнаружила папу – такого же, как всегда, только с повязкой на бритой голове и трубкой, торчащей из вены. Словно трубка была поводком, а папа – собакой. Он подтянул штаны. По телевизору, прикрученному к стене, показывали его любимое шоу.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– Ох, Дайан, я уже старый человек и достаточно пожил. Поверь мне, шестьдесят восемь – это не так уж мало.

Папе предложили разные варианты лечения. Можно было пройти курс лучевой терапии и поучаствовать в экспериментальной программе уважаемого врача и ученого, который назвал папу “идеальным кандидатом”. Рак развивался очень быстро и отличался агрессивностью, но в остальном папа мог похвастать крепким здоровьем. Лечащий врач считал, что попробовать стоит. Кажется, Робин говорила, что то лечение предполагало стимуляцию иммунной системы. В общем, папа согласился рискнуть. Мама отвезла его домой, чтобы он прихватил с собой кое-какие вещи, и вместе они поселились в “Ройял Паласе” в Вествуде, откуда было недалеко до больницы. Папа начал проходить лучевую терапию.

Против лечения возражал доктор Коупленд, старый папин друг и терапевт.

– Чем старше человек, тем агрессивнее рак. А у него опухоль в фронтальной доле, которая отвечает за концентрацию. Неважно, будет лечиться Джек или нет, он все равно уже не будет таким, как прежде. Начнет терять аппетит, меньше спать, хуже соображать. В конце концов впадет в кому, у него остановится сердца, он получит пневмонию и умрет. С таким раком прогноз очень, очень неблагоприятный, – говорил он.

Я приезжала в “Ройял Палас”, брала папу за руку и шла с ним в соседний ресторан “Арби” за сэндвичами с ростбифом. Помогала снять ему пиджак – было жарко. Изнутри белел подписанный черной ручкой ярлычок: “Собственность Джека Холла, при находке вернуть по адресу Корона-дель-Мар, Коув-стрит, дом 2625”. Папа всегда ревностно относился к своим вещам – халат Джека Холла, шорты Джека Холла, пижамные штаны Джека Холла.

Мы сидели на пластиковых стульях и ели. Потом возвращались в отель – постройку шестидесятых годов с неоновыми указателями. Снаружи здание казалось безобидным и даже гостеприимным, но это впечатление быстро пропадало, стоило только попасть внутрь. В залитом флюоресцентным светом холле в креслах сидели лысые мужчины и иссохшие женщины. В воздухе витало смирение, и каждый постоялец выглядел вором, тайком позаимствовавшим у жизни лишний день. Тесный номер, в котором остановились родители, был не лучше. По обе стороны от кровати стояли папины ботинки – левый ботинок Джека Холла и правый ботинок Джека Холла.

Большая машина

На следующий день мы с папой пошли гулять по огромному комплексу больницы, пока не добрались до кабинета лучевой терапии. Там царил полумрак – наверное, чтобы не так заметно было плачевное состояние посетителей.

– Ну, пора малому в отсеке за толстыми стеклами приступить к работе. Правда, если они продолжат и дальше меня облучать, скоро я стану совсем лысым, как Юл Бриннер.

Я села ждать папу в коридоре. Подняв глаза, я вдруг увидела Рокко Лампоне, одного из бандитов в “Крестном отце”. Что он тут делает? Том Роски, исполнитель роли Рокко, подошел к нам поздороваться. Начал расспрашивать меня о третьей части “Крестного отца”, пожалел, что его персонажа убили в предыдущем фильме. Когда по громкоговорителю объявили очередь Джека Холла, Том внезапно взял меня за руку. Он тоже был болен. Я пошла проводить папу в комнату с большой и страшной машиной, и Том помахал нам рукой. В следующем году он умер. Лучевая терапия не особо помогла ему – она немного продлила ему жизнь (больше, чем папе), но ненадолго.

Рентгеновскому аппарату тошнотного бежевого цвета было лет двадцать, не меньше. Он во всем был похож на бытовую технику пятидесятых – и цветом, и дизайном он напоминал безумную смесь тостера, гриля и пароварки. Медбрат нарисовал на папином лбу зеленый крест, обозначая зону для облучения. Рентгеновская машина, измученная после долгих лет борьбы с раком, казалась почти безобидной. Папу привязали к кушетке, и тень от его головы поползла к стене, оклеенной фотообоями с изображением тропического леса.

На обратном пути в отель мы с папой пошли по Ле-Конт-авеню, мимо бывшей парковки “Баллокса”. Папа не торопился. Мы держались за руки. Вдруг папа остановился, внимательно поглядел себе под ноги, наклонился, поднял из пыли пластиковое колечко и отдал его мне. Папа любил рассматривать сломанные ручки, щербатые столы и капли воды, причудливыми дорожками стекающие по стенкам кухонной раковины. Он с любопытством смотрел на мир, и с годами его интерес к мелочам только рос.

Я надела кольцо на мизинец, а папа пошел к огромному платану неподалеку – углядел там малиновку.

Вечером мы пошли ужинать в ресторан. Мама надела черное платье, а вокруг шеи на манер шарфа повязала красные папины “боксеры” в клеточку. Он был ее мужчиной, и она готова была доказывать это всем и каждому, надевая на себя его нижнее белье. Папа съел всю свинину по-китайски и выпил виски со льдом. Мы были одной счастливой семьей. Можно было подумать, что так будет всегда. Разумеется, это не так, но что живет дольше – правда или воспоминание о счастье?

Я вскрыла печенье с предсказанием: “Цени то, что имеешь, чтобы не грустить потом, когда это потеряешь”.

После двух недель облучения папа сказал, что его мозг как будто полностью умер.

– Такое интересное ощущение, – говорил он мне. – Я половину времени вообще не понимаю, где я. И в общем-то неплохо себя чувствую – если не считать моментов, когда доктора суют мне в зад пальцы.

Спустя две недели папин разум начал давать сбои. Он не жаловался, лишь выдавал иногда странные монологи.

– Сегодня проснулся посреди ночи, – рассказывал он, – потому что захотел вычесать волосы из головы, пока она не треснула. Начал искать расческу, но не нашел, поэтому решил предоставить Дороти заняться этим. Но когда она открыла холодильник, увидела внутри голубя, который искал свои солнечные очки.

Мама начала сдавать.

– Может, отвести его в Санта-Монику? – говорила она. – Просто чтобы он сидел на пляже и смотрел на волны. Мне кажется, ему это необходимо. Я так переживаю, Дайан, они же заживо его мозги зажарят. А все эти таблетки? Он их пьет безропотно, даже не возражает. Но становится все хуже. Заказывает в “Арби” молочные коктейли, а потом их не пьет. И есть он перестал. Врач переживает, но какое ему в конечном счете до нас дело? Все же понимают, что эксперимент, который они ставят на Джеке, провалился, и врача беспокоит в первую очередь программа, а не Джек.

При виде моего отца, внимательно изучающего свою зубную щетку в ванной отеля или сидящего в очереди с Рокко Лампоне и другими пациентами, у меня разрывалось сердце.

– Жизнь – это всего лишь пересадочный пункт, – говорил он порой. – Тут как в цирке, Дайан, – если уж пришел, будь добр, отсиди все представление до конца.

Спустя еще пару недель голова у папы приобрела красный оттенок и стала совсем как грудка малиновки и даже краснее, чем перья самого яркого из красных кардиналов.

13 апреля папа вышел из экспериментальной программы и на скорой был доставлен домой.

– Дело не в количестве отпущенных ему дней, а в их качестве, – сказал нам его доктор.

Мы ему не верили. Папа еще может поправиться, так ведь?

А папа тем временем выглядел все хуже и хуже. Было ясно, что в программу ему уже не вернуться.

Днем в праздник Вознесения папа разложил на обеденном столе перед каждым из шести стульев по блокноту, раздал нам по ручке и достал толстую записную книжку, перевязанную дюжиной резинок. Это был последний раз, когда мы собрались всей семьей за одним столом.

В записной книжке хранилась информация о его финансах – оценка недвижимости, акций и так далее. Папа сообщил, что после его смерти штат возьмет налог на наследство, который составит примерно 55 %. Мы закивали.

– Хочу составить завещание на ваше имя, дети, чтобы вы были готовы к тому, что произойдет, – он взял в руки желтый карандаш и поднес его к солнечным лучам, пробившимся в комнату. Любовно провел пальцем по каждой грани карандаша, который знал так много его секретов.

Не торопясь (куда ему было торопиться?), папа положил карандаш, покатал его по столу. Еще раз, и еще раз, и еще раз.

– У вас есть какие-нибудь вопросы? Рэнди? – Рэнди покачал головой. – Рэнди, у тебя точно нет вопросов?

Рэнди улыбнулся мертвой улыбкой, которая всегда появлялась на его лице во время споров с отцом, встал и ушел. Встреча прошла практически в полной тишине.

Мы обедали на террасе, а папа сидел и смотрел на океан – и даже не пил свой любимый виски. Робин говорила маме, чтобы та не пугалась, если вдруг у него начнутся судороги, и перечисляла, что надо будет сделать:

– Повернешь его на бок, чтобы он не подавился языком. Это не сложно, не переживай. Потом подставь ему под голову колено, чтобы он не разбил себе ненароком голову.

Папа выглядел еще более отстраненным, чем обычно.

– Огромное ничто, да, пап? Огромное ничто, а после него – бесконечное ничто.

Когда я в следующий раз говорила с Рэнди, то спросила, почему он так внезапно ушел из гостиной.

– Я звонил папе на прошлой неделе, – ответил он. – Я хотел, чтобы после всего, что между нами было, он знал: я его люблю. И знаешь, что он сказал?

“А что, разве между нами что-то было не так?” Понимаешь, Дайан? Он даже не мог понять, о чем я говорю.

Папа никогда не оставлял намерений сделать из Рэнди “большого человека”. Он хотел, чтобы его сын, Джон Рэндольф, стал продолжателем бизнеса. А вместо этого Рэнди сидел в своем кондо на Танджерин-стрит и писал стихи о путешествиях подземных птиц. Папа, как и бабушка Холл, не мог его понять.