Кое-что ещё…

Несмотря на то что мы расстались за два года до съемок “Энни Холл”, я все еще оставалась верным боевым товарищем Вуди. Я даже не могу объяснить, почему мы с ним так хорошо ладили. Может, мы просто привыкли друг к другу. Мы продолжали ходить в Центральный парк, где усаживались на скамеечку у входа и наблюдали за проплывающими мимо представителями человечества. Мы весело проводили время и обсуждали будущие проекты, но все-таки что-то изменилось. Вуди вдруг стали превозносить как гениального комика, мне вдруг стали предлагать разные интересные роли. На съемках “Небеса подождут” я познакомилась с Уорреном Битти. В фильме “В поисках мистера Гудбара” я играла Терезу Данн и по сюжету отвергла Уоррена. Вскоре съемки закончились, и я вернулась в Нью-Йорк. На Рождество мне позвонил Уоррен – и вовсе не по поводу работы.

Он звонил мне снова и снова. В январе 1978-го мы с Уорреном начали встречаться. Я твердила себе, что это временное увлечение, которое вполне мне по силам. Он был невероятно умен и божественно, умопомрачительно красив. Не знаю, с какой стати я решила, что смогу справиться с таким романом – хотя кого я обманываю, я вообще об этом не думала. В общем, я влюбилась, и влюбилась надолго. Еще в далеком 1972 году, когда я впервые увидела его в холле отеля “Беверли Уилшир”, у меня дрогнуло сердце. Помню, я тогда подняла глаза и увидела, как навстречу мне идет моя ожившая мечта, которая внимательно рассматривает вокруг всех женщин – всех, за исключением меня. Тогда он не обратил на меня никакого внимания.

И за это умереть

Уоррен оказался непростым человеком – куда более интересным, чем я думала, глядя, как он целует Натали Вуд в “Великолепии в траве”. Я тогда училась в десятом классе и пошла на фильм в местный кинотеатр Санта-Аны. Я никогда еще не видела мужчин, похожих на Уоррена Битти. Он был невозможно прекрасен. За такого, как он, и умереть можно. А что же Натали Вуд? Она была мною, а я – ею. Когда Бад и Дини были вынуждены расстаться, мое сердце разбилось на миллион кусочков. Я даже отправила письмо Элиа Казану, режиссеру фильма, в котором спросила, почему же родители помешали настоящей любви и не мог бы он переснять фильм с другой концовкой. Разве важно, что они принадлежали к разным социальным классам? Мистер Казан мне не ответил. Забавно, но пару недель назад я видела отрывок “Великолепия в траве” по телевизору. И снова Бад и Дини любили друг друга, и снова страдали. Мой роман с Уорреном тоже был обречен – но в нашем случае помешали не внешние обстоятельства, а наши характеры. Слишком уж разные мы были. Уоррен – принц Голливуда, а я – простая девчонка, Ди-Энни О-Холли, как называл меня папа.

У Уоррена была дурная репутация. Помню, после занятий в танцевальной студии Марты Грэм мы сплетничали о его похождениях. Крикет Коэн знала девушку, у которой была знакомая, которую Уоррен подцепил в баре и с которой провел ночь в “Астории”. Какой кошмар, какой ужас, как так можно! Мы бы на такое никогда не пошли, ни за что на свете, только не мы.

Чего мы тогда не понимали, так это того, что у всех избранниц Уоррена не было ни малейшего шанса. Если он решил пролить на тебя свое божественное сияние, ты пропала. Уоррен смотрел на тебя и искренне видел в тебе самую очаровательную, самую интересную на свете женщину. Он с любовью смотрел на мое асимметричное лицо и искренне находил его красивым. Это притягивало и пугало. Я словно вела двойную жизнь. На самом деле встречалась с Уорреном, но из-за “Энни Холл” все думали, что я все еще с Вуди.

Уоррен ко всему подходил со здоровой долей скептицизма – он как никто другой чувствовал фальшь. Он всегда старался докопаться до истины и оказался единственным человеком на свете, который спросил, настоящие ли очки я носила в “Энни Холл”. Вуди поддерживал мое творческое начало записками вроде “Пришли твои новые фотографии – лучше я еще не видел! Честное слово!”. Уоррен же просто оглядывал с подозрением мои коллажи и говорил:

– Ты – кинозвезда. Ты этого хотела. Ты этого добилась. Так смирись с тем, что ты звезда. Что тебе дадут эти твои коллажи и прочие художества?

Уоррен был честным и прямолинейным и всегда говорил то, что думает – а мысли у него возникали самые разные.

Когда я сравниваю отношения, которые были у моих родителей, с моим романом с Уорреном, не возникает никаких сомнений в том, что Уоррен как возлюбленный был куда “перспективнее” Джека Холла.

Как-то я призналась ему, что боюсь летать. И вот прямо перед посадкой на рейс до Нью-Йорка Уоррен взял меня за руку, поднялся со мной на борт и держал мою ладонь в своей, пока самолет не приземлился. А потом, уже в аэропорту, поцеловал меня, развернулся и улетел обратно в Лос-Анджелес. На день Святого Валентина он заказал установку сауны для одной моей ванной комнаты и парилки – для второй. Он был щедрым и любил широкие жесты. Уоррен озвучивал совершенно дикие для меня мысли: у меня огромный потенциал, я могу стать режиссером, политиком, самой великой актрисой на свете – если только захочу. Конечно, я смеялась и говорила, что он выжил из ума, но в глубине души наслаждалась такими моментами. Я любила Уоррена, особенно за широту его души.

Дайан,

Вчера вечером за ужином я взглянул на тебя и подумал, что природа наградила тебя несправедливо большим количеством талантов. Мало того, ты еще и молода и у тебя впереди полно времени.

Ты заработала немало денег киноиндустрии. Процент, который тебе выплачивают от доходов твоих картин, не так-то и велик, так что я бы на твоем месте не стеснялся и потратил часть средств этой самой киноиндустрии на собственный фильм. Уверен, что ты с легкостью найдешь для этого спонсора.

Так что прекращай валять дурака и займись делом. У тебя это выйдет лучше, чем у многих других режиссеров. Ты умнее многих из них. А снимать тебе понравится. Если хочешь, могу на первых порах тебе помогать. Могу даже спродюсировать твой фильм – или вовсе не мешаться тебе под ногами.

Не мешкай. Поверь, это изменит к лучшему твое отношение к фильмам в целом и к актерскому ремеслу в частности.

Это пишет человек, наблюдавший за тобой на протяжении прошлого вечера, который хочет узнать тебя получше.

Уоррен

Он жил в огромном пентхаусе, занимавшем верхний этаж отеля “Беверли Уилшир”. Стены квартиры Уоррена были заставлены шкафами. Шкафы до отказа набиты книгами и сценариями – сотнями, тысячами сценариев. В остальном пентхаус был похож на дом любого холостяка – хоть и находился в самом престижном районе Беверли-Хиллз.

Кроме того, у Уоррена был еще и дом с десятью акрами земли в начале Малхолланд-драйв, который он хотел отремонтировать и довести до совершенства. У Уоррена всегда были сложные отношения с недвижимостью. От природы любопытный, он всегда интересовался моим мнением по поводу разных стилей. Однажды, когда мы ехали к нему домой, и Уоррен показывал мне дом Джека Николсона по правую сторону и прекрасные виды на город по левую, у него в машине раздался странный треск – оказывается, звонил его встроенный в автомобиль телефон. Наверное, Уоррен чуть ли не одним из первых поставил себе такой.

Уоррен принялся обсуждать условия съемок с Чарли Бладорном, главой “Парамаунт Пикчерз”. Запах лекарств, доносившийся из бардачка, отвлек меня от того факта, что в будущем рядом с Уорреном я буду в основном ждать. Его было невозможно оторвать от телефона, вытащить из ресторана, клуба или со встречи. Джек Николсон решил эту проблему просто: если он хотел увидеться с Уорреном в два часа дня, назначал ему встречу на двенадцать. Я так делать не умела. Вместо этого я часами ждала его на террасе в “Беверли Уилшир” или в недостроенном доме, размышляя над судьбами архитекторов, чьи не понравившиеся Уоррену наброски и чертежи валялись по всему дому. Как меня вообще угораздило оказаться в доме Уоррена Битти? Может, он любил меня? А может, я была лишь одной из многих, кого он осветил своей любовью, только чтобы потом оставить в темноте?

Уоррен постоянно работал над тем или иным проектом, но ненавидел саму мысль о том, что ему нужно “идти на работу”. Он с ужасными мучениями доделывал “Небеса подождут”, фильм, который он поставил вместе с Баком Генри. Фильм взлетел на верхушки топ-парадов, фото Уоррена украсило обложку журнала Time, но его подход к работе не изменился. Он одновременно работал над сотнями проектов разной степени готовности – вместе с Баком или Роджером Тоуни, или Элейн Мэй. А еще ведь был тот сценарий Говарда Хьюза, римейк “Незабываемого романа” и еще фильм про парочку коммунистов. В общем, проблема Уоррена была в его непостоянстве. Как сказал однажды Дастин Хоффман: “Если бы Уоррен остался девственником, он стал бы лучшим режиссером на белом свете”.

Благодаря Уоррену я стала вхожа в дома таких людей, как Кэтрин Грэм, Джеки Кеннеди, Барри Диллер, Диана фон Фюрстенберг, Джек Николсон, Анжелика Хьюстон, Сью Менжерс, Диана Врилэнд, Гэй и Нэн Тализи. Я и после расставания с Уорреном какое-то время поддерживала все эти знакомства, но надолго меня не хватило – я всегда чувствовала себя недостаточно утонченной и умной для вращения в высшем свете. Оказавшись в окружении по-настоящему выдающихся людей, я мечтала перенестись домой к своим родным. Мне присущи некоторые здоровые инстинкты, но долго греться в лучах славы я не могу. Вместо того чтобы держаться за свое место под солнцем, я предпочитаю прятаться в теньке.

8. Большой сюрприз для маленькой семьи

Черное и белое

О своей номинации на “Оскар” я узнала во время фотосессии, которую проводил Ирвин Пенн для журнала Vogue. Я даже не знала, как мне на это реагировать. Мне почему-то казалось, что это должно было произойти не так. Я ждала чего-то в духе маминого выступления на конкурсе “Миссис Хайленд-парк”: открывается занавес, многотысячная публика аплодирует, на меня водружают корону, и я сияю улыбкой, глядя на новый шкаф, “кадиллак” и ключи от дома в Энчино. Вместо этого я сидела на фоне белого экрана и выслушивала стилиста, которая распространялась на тему моих узких плеч, непригодных для платьев без лямок и рукавов. Она вообще не стеснялась в выражениях. Гениальность самого мистера Пенна вкупе с его аристократичными манерами заставили меня порядком оробеть. Ну а когда гример сказала мне, что правая сторона лица у меня лучше левой, я тут же позабыла о том, что сбылись все мои детские мечты – что я кинозвезда, в которую влюблен Уоррен Битти.

Я не раз видела черно-белые фотографии Ирвина Пенна и знала, что обложка выйдет загляденье. Даже не помню, как мне удалось убедить боссов Vogue что черно-белая обложка – это хорошая идея. Кажется, я просто поставила ультиматум: сказала, что соглашусь только на черно-белый снимок. Они согласились. Не лишним будет добавить, что больше меня сниматься для обложки Vogue никогда не звали. Зато в 1980 году, перед премьерой “Красных”, я провернула такой же финт с Newsweek – попросила Ричарда Аведона сделать не только цветные, но и черно-белые снимки. Он был не против. Разумеется, когда пришли отпечатки, я убедилась, что на черно-белых фото вышла гораздо лучше. Я умоляла Newsweek поставить на обложку именно эти снимки, даже позвонила Аведону, пытаясь перетянуть его на свою сторону. Но они все равно выбрали цветные фотографии. И только тридцать лет спустя, в 2009 году, на обложке журнала More мне довелось снова увидеть свою черно-белую физиономию – на этот раз фотографом был Рувен Афанадор.

23 февраля 1978 года

По радио передали, что Дайан номинировали на “Оскар” за роль в “Энни Холл”. Как же я нервничаю! Прямо места себе не нахожу. Долго переживать такие новости в одиночку тяжело. Почти так же я себя чувствовала, когда узнала, что Робин сдала экзамены, и когда поэму Рэнди опубликовал крупный журнал, и когда я получила первый заказ как фотограф, и когда компания Джека вышла в плюс, и когда Дорри сама нашла свою первую работу. Жаль, что мне не с кем обсудить эту новость! Я позвонила сначала Джеку, а потом Дайан – ее дома не было. Она потом мне перезвонила, но поговорить мы толком не смогли – ее как раз фотографировал для Vogue Ирвин Пенн.

В это воскресенье мы вечером идем в ресторан – вместе с Дайан и Уоренном Битти! О чем я буду говорить с самим Уорреном Битти? И что мне надеть? Надо подумать. На “Оскар” номинировали не только его девушку, нашу Дайан, но и его сестру. Интересно, кого он будет поддерживать? В день церемонии нас на лимузине отвезут в мюзик-холл, где пройдет награждение. По дорожке Дайан пойдет с Дорри, но сидеть они будут отдельно от нас. Вся остальная семья будет сидеть в одном ряду, а после церемонии мы пойдем на вечеринку. Господи, как же я волнуюсь.

Шпильки с носками

Когда я рассказала бабушке, что меня номинировали на “Оскар”, она покачала головой:

– Этот Вуди Аллен слишком странно выглядит, чтобы ему все сходило с рук. Но он же еврей, что уж с ним поделаешь, да? Как там у Дороти дела? Она что-то плохо в последнее время выглядит, да и папа твой весь уже поседел – так переживает за Рэнди. Я так и не понимаю, о чем он там пишет в своих стихах, в них вообще рифмы нет. А ты еще встречаешься с этим Битти? Я бы тоже на твоем месте выбрала мужчину с деньгами. Он еще и красавец – конечно, насквозь фальшивый и кобель наверняка тот еще, да?

У меня не было своего стилиста (я даже не знала, что это за профессия такая), так что наряд для “Оскара” решила придумать себе сама. Шляпу на церемонию мне надеть бы не позволили, поэтому я решила все свои силы бросить на создание многослойного, сложного образа. В магазине Ральфа Лорена я купила жилет и две длинные льняные юбки. У Армани выбрала модные слаксы, чтобы поддеть их вниз. Там же нашла льняной пиджак, белую рубашку, черный галстук-удавку и шарф – этакая вишенка на торте. В “Саксе” купила туфли на высоком каблуке, а у Робин позаимствовала пару ее носков. Образ получился вполне в духе “Энни Холл”.

Ночью мне приснилось, будто коронки у меня на зубах вдруг стали прозрачными, и сквозь дырки полились потоки воды. Чтобы не попасть впросак на “Оскаре”, мне пришлось двадцать четыре часа стоять на голове – сливать лишнюю жидкость. В итоге я так долго этим занималась, что пропустила всю церемонию.

Большой день

Мы с Дорри выбрались из лимузина и вышли к орущей толпе. Кирк Дуглас говорил что-то в микрофон Арми Арчерда и махал рукой – но куча ошалевших кинофанатов не обращали на него никакого внимания. Их интересовал молодой красавец Джон Траволта, в первый раз идущий по красной ковровой дорожке. Вот так-то – ничто не вечно под луной.

Трехчасовая церемония показалась мне бесконечной и порядком выматывающей. Посередине мероприятия я выбралась в холл, где уже покуривал сигарету Ричард Бертон. Он поднял на меня глаза и сказал, что сомневается, будто у него есть шансы выиграть одного из этих “чертовых болванчиков”. Я кивнула. А что еще я могла сделать, стоя рядом с живой легендой? Он был прав – он так и не выиграл “Оскара”. “Болванчик” достался Ричарду Дрейфусу. Когда он услышал, что стал победителем, принялся хлопать в ладоши и радостно потрясать руками. Но почему-то встреча с Бертоном запомнилась мне куда лучше и оставила в моей душе глубокий след. Наверное, потому что горечь потери известна каждому из нас.

В тот момент я не понимала, насколько нелепо выгляжу в своем многослойном наряде на фоне красавиц в великолепных вечерних платьях. Краем глаза я заметила Джейн Фонду. О боже. Ну кого я обманываю? Что я тут забыла? Неужели кто-то может подумать, что я лучшая актриса, лучше, чем Джейн Фонда, Энн Бэнкрофт, Ширли Маклейн или Марша Мейсон?

Дорри удалость сесть рядом со мной, и она очень меня поддерживала. Но я все равно находилась в полной прострации – не знала, где я, кто я, что мне делать и что говорить.

Когда я услышала первую букву “Д” имени “Дайан”, я вскочила и поспешила на сцену – хотя вовсе не была уверена, что выиграла. Я прекрасно понимала, что мой выигрыш вовсе не значит, что я – “лучшая” актриса. Я знала, что не заслуживаю “Оскар”. Я даже не сомневалась, что получила премию только из-за того, что по сути изображала на экране саму себя. Но вот то, что “Энни Холл” получила “Оскар” еще и как лучшая картина года, меня просто поразило. Почему-то комедия всегда считалась бедной сестрой драмы, и награды, как правило, обходили комедийные фильмы стороной. По-моему, это странно. Юмор помогает нам идти по жизни, сохраняя хоть крупицы достоинства, и позволяет мириться с абсурдностью окружающего мира. Я очень горда, благодарна и рада тому, что мне довелось поучаствовать в создании одной из лучших комедий американского кино.

Первой по-настоящему красивой женщиной в моей жизни стала Одри Хепберн, фото которой я увидела на обложке журнала Life в 1953 году. Одри, невинная и прекрасная, была воплощением красоты. У меня при взгляде на нее перехватывало дыхание. Наверное, именно этот снимок – простой, безыскусный, но потрясающий до глубины души – заложил основы моей любви к черно-белым фотографиям на обложках. Я была ошарашена, когда после церемонии награждения ко мне подошла сама Одри Хепберн и сказала, что будущее за такими актрисами, как я.

– Ой, правда, я так не думаю. Ох. Честно говоря, не уверена, ведь будущее, и все такие… А вы вообще, вы мой кумир, и я… Даже не знаю, что сказать. Встреча с вами – большая для меня честь, – запинаясь, выдавила я.

Что мне оставалось делать? Передо мной стояла не Одри Хепберн с обложки Life, а пожилая женщина.

Больше в моей голове никаких воспоминаний об “Оскаре” не сохранилось. Я не помню, что было на вечеринке, не помню, кто там был и кто меня поздравлял. Память сохранила лишь Ричарда Бертона да Одри Хепберн. Одинокий Бертон и элегантная мисс Хепберн, “передавшая” мне звание “звезды”. Два кадра словно из кино: Ричард в роли потерянного, сломленного мужчины и Одри – несравненная, идеальная, прекрасная Одри.

Ей было всего шестьдесят три, когда она умерла от рака. Во время нашей встречи Одри было сорок восемь – прямо скажем, вовсе не такая пожилая женщина, какой я ее сочла. Я слушала, что она говорит, но не очень внимательно – я никак не могла взять в голову, как же она могла постареть. Шер как-то сказала очень мудрую фразу: “Внешность важна, только когда ты молода”. А я, вместо того чтобы воспользоваться возможностью пообщаться с самой Одри Хепберн, испугалась, поджала хвост и сбежала. Это еще одна из моих ошибок, о которых я буду сожалеть до конца дней.

На следующее утро после церемонии Вуди проснулся, развернул New York Times и узнал, что его фильм признан лучшей картиной года. После этого он закрыл газету и продолжил работу над своим следующим фильмом, драмой “Интерьеры”. Вуди остался верен своим принципам и по сей день: для него в искусстве не может быть “лучших” – ни режиссеров, ни актеров, ни фильмов. Искусство – это вам не баскетбол.

Газетчики взяли интервью даже у бабушки Холл. Статью сопроводили снимком, на котором она была с Вуди и со мной.

– Люди говорят, что я витаю в облаках, но это неправда. Я вам вот что скажу по поводу всего этого “Оскара”. Это большое событие для нашей маленькой семьи. Этот Вуди Аллен – неглупый малый, раз придумывает такие сюжетики.

2009 год

Сегодня, прежде чем я приступила на парковке перед бассейном к работе, я выудила из памяти одно из моих любимых воспоминаний – как мы с Вуди сидим на ступеньках музея “Метрополитен” после закрытия. Мы сидели и смотрели, как из музея вытекает толпа людей в легких шортах и сандалиях. Рядом ровными рядами возвышаются деревья, а из фонтанов бьют струи, орошая все вокруг, и нас в том числе, мелкими капельками водяной пыли.

Мы с Вуди сидим и смотрим на седых тетушек в красно-белых платьях.

Мы сидим и отделяем зерна от плевел, туристов от местных, жителей Вест-Сайда от жителей Ист-Сайда. Покупаем у уличного продавца претцель, посыпанный солью. Комментируем странных прохожих и рассуждаем, каково было бы жить в пентхаусе на Пятой авеню с видом на этот музей. Смеемся и ведем обычные свои разговоры. Держимся за руки и молча греемся на солнышке. Идеальный вечер. С Вуди легко было сделать любой вечер идеальным.

Вуди никогда не разделял мою любовь к копанию в прошлом и ностальгическим воспоминаниям. Он никогда не жалел о том, что прошло, и не пытался воссоздать идеальные вечера – все равно они были идеальными только в воспоминаниях. Он никогда не упоминал о своих “Оскарах”, не гордился ими и не бахвалился. Он вообще о них не говорил. Он не склонен к сантиментам и всегда предпочтет им резкую критику. Собственно, я не знаю другого такого человека, который умел бы так же мастерски поставить на место собеседника, как Вуди. Хорошо бы только он делал это почаще – как, например, на выступлении в Линкольн-центре пару лет назад.

Почетный ужин в Линкольн-центре

– Мне позвонили и спросили, не могу ли я сказать пару лестных слов о Дайан. Я ответил, что да, конечно смогу. Ну, начнем с того, что Китон – человек пунктуальный. Она всегда приходит вовремя. Еще она очень практичная, у нее каждый доллар на счету. Еще, э-э-э… Что бы еще про нее сказать. У нее прекрасный почерк. Она, она… Дайте-ка собраться с мыслями. Ну, она красивая и всегда была красивой. И годы ее не изменили. Конечно, она не красивая в общепринятом смысле этого слова – в том смысле, что на нее приятно смотреть. Еще она твердо придерживается своего собственного стиля – всегда носит черное, комфортные ботинки и шляпы. Этакая Бланш Дюбуа, доведенная до абсурда. Конечно, с точки зрения грамматики неверно будет назвать ее “самой уникальной”, но все-таки Дайан – самая уникальная женщина из всех, кого я только встречал. Можно назвать ее странной, но все-таки второй такой вы точно не найдете. Наверное.

Я скучаю по Вуди. Его бы наверняка перекосило, если бы он только узнал, насколько мне небезразличен. Но я достаточно умна, чтобы не поднимать эту тему в наших разговорах. Я знаю, что моя привязанность к нему вызывает у него почти что отвращение. Ну а что уж тут поделать? Я до сих пор его люблю. Все равно я до конца жизни останусь его садовой башкой, его монстром, его дурочкой, его дурилой и олухом. Не могу же я сказать “дядюшке Вудамсу”, что я его люблю? Не могу же сказать, чтобы он “берег пальцы на руках и ногах и думал о приятном”?

“Энни Холл” изменила всю мою жизнь. Когда выяснилось, что фильм пользуется успехом, о котором я втайне мечтала, но которого и представить себе не могла, я испугалась и сбежала. Мне нравились всеобщие похвалы, но я никак не могла свыкнуться с дискомфортом и чувством вины, которые принесла с собой слава. Я решила вернуться домой. Села в машину и поехала к родителям в их новый дом на Коув-стрит – прямо у пляжа. Поболтала с мамой, опробовала с ней в бою наши новые фотоаппараты. Пообщалась с Дорри. Рэнди писал стихи, Робин работала приходящей медсестрой и ухаживала за стариками. Уоррен собирался снимать новый романтический фильм про российскую революцию с Джоном Ридом и Луизой Брайант в главных ролях.

Я вернулась в Нью-Йорк. Пообщалась со старыми друзьями – Кэтрин Гроди и Кэрол Кейн. О чем я думала, когда сбегала от славы, о которой так долго мечтала? Новая жизнь меня пугала. Вместо того чтобы радоваться и ловить момент, я попыталась отречься от славы, и у меня это получилось – возможно, даже слишком хорошо.

Первый драматический фильм Вуди отлично вписался в мою программу избегания славы. “Интерьеры” – фильм, прямо скажем, не рассчитанный на коммерческий успех. Я играла совершенно не подходившую мне роль талантливой писательницы Ренаты Адлер – курила сигареты и отчаянно морщила лоб в надежде сойти за умную. Реплики, сочиненные Вуди, казались мне неудачными и не находили во мне никакого отклика. Единственным, что отвлекало меня от собственной плохой игры, было участие в фильме Джеральдин Пейдж и Морин Стэйплтон, любимой актрисы Сэнди Мейснера.

Каждое утро Джеральдин заявлялась на площадку, замотанная в какие-то лохмотья, с двумя туго набитыми пакетами в руках. Она усаживалась в гримерке, доставала из пакетов старые штаны своего мужа Рипа Торна и принималась их штопать. Я все никак не могла поверить, что одна из величайших актрис в мире – самая настоящая мешочница. Впрочем, этот образ лишь добавлял ей очарования. Когда Вуди объяснял ей, как играть ту или иную сцену, она улыбалась, вежливо кивала, а потом играла ее так, как считала нужным. Однажды, когда снималась одна из сцен с ее крупным планом, я стояла у камеры, готовясь к своему выходу, и Джеральдин без обиняков попросила меня уйти. Я отошла в сторонку и, глядя, как она играет, поняла, почему она это сделала – мое присутствие ограничивало ее свободу. Наверное, принципы Мейснера – играть с партнером, вместе проживать каждый момент – подходили не каждому. Джеральдин Пейдж была гениальной актрисой, а гениям закон не писан.

Морин Стэйплтон была гораздо понятнее и вела себя куда более предсказуемо. Она любила играть так, чтобы рядом были другие актеры. Ее круглое, типично ирландское лицо казалось всегда немного удивленным, не от мира сего. Не знаю, как ей удавалось так легко поддерживать этот образ. Однажды после съемок я решила дождаться ее в нашем общем трейлере. Морин была крупной женщиной, но она все же умудрилась втиснуться в сиденье рядом со мной и изрекла:

– Однажды, Дайан, ты тоже постареешь.

Год, который я провела в Англии на съемках “Красных”, эмоционально отбросил меня на два шага назад. Я была не готова к роли Луизы Брайант, куда менее чувственной, чем я ожидала. Эта роль стала для меня мукой. Мне не нравилась моя героиня, и я не видела ничего хорошего в ее стремлении к журналистской славе. Ее фиксация на обворожительном революционере Джоне Риде казалась мне подозрительной и пронизанной завистью. В общем, я ненавидела Луизу, и это стало для меня большой проблемой. Вместо того чтобы попробовать решить эту проблему, я предпочла дать задний ход – моя стандартная реакция на любые трудности.

В гримерке парикмахер Барри выдавал плоские шуточки и накручивал мне волосы на бигуди, а Пол наносил макияж. Иногда за обедом ко мне подсаживался Джереми Пиксер, один из сценаристов, и начинал рассказывать, как он ненавидит разных легендарных персонажей вроде Скарлетт О’Хары, “самовлюбленной сучки”. У меня сложилось впечатление, что он пытался мне на что-то намекнуть.

Все видели, что я паршиво играю под руководством Уоррена – сложно было сработаться с перфекционистом, который делал по сорок дублей за раз. Иногда мне казалось, будто все вокруг – какой-то дурной бесконечный сон. Я и до сих пор считаю, что в том фильме играла вовсе не я. Наверное, так я реагировала на присутствие на площадке Уоррена.

Только на трагической сцене воссоединения Джона Рида и Луизы Брайант на вокзале я смогла взять себя в руки и придать хоть какое-то подобие жизни своему персонажу. Уоррен где-то шестьдесят пять раз пытался отснять эту сцену, пока я наконец не перестала выпендриваться и осуждать женщину, которую мне надо было полюбить, прежде чем попытаться ее сыграть. Съемка этой сцены стала для меня неожиданным, но интересным опытом. Настойчивость Уоррена привела к тому, что на лице Луизы, когда к ней подходит Джон Рид, невооруженным глазом видна любовь. “Красные” – это поистине эпическое кино про идеалы и людей, которые в них верят. Джон Рид пожертвовал жизнью ради своих убеждений. Но для меня фильм Уоррена навсегда остался историей о несовершенной любви.

Часть третья

9. Артистизм

Фокус

На дворе стояли восьмидесятые. Я была номинирована на “Оскар” за роль в “Красных”, но проиграла Кэтрин Хепберн. Следующий мой фильм, “Как аукнется, так и откликнется”, вызвал неоднозначные отзывы. “Маленькая барабанщица” оказалась успешной, так же как и “Миссис Соффел” с Мэлом Гибсоном. Фильм “Преступления сердца” с Джессикой Лэнг и Сисси Спейсек критикам понравился, но особую кассу не собрал. Обсуждалось мое участие и в грядущем “Мысе страха” с Робертом Де Ниро, но в итоге Скорсезе взял на эту роль Джессику Лэнг. Другие проекты, такие как “Почти человек”, “Перемены в школе”, “Клепто”, “Что бы ни случилось с Гарри” и “Книга любви”, так никогда и не увидели свет.

Не то чтобы я мало снималась. Я ездила на съемки в Канаду, Лос-Анджелес, Финляндию, Испанию, Россию, Великобританию и Грецию, снималась в Напе, Израиле, Германии и Саутпорте, штат Южная Каролина. Но зачастую мне не хватало энтузиазма. Я продолжала жить в Нью-Йорке. Уоррен, выигравший “Оскара” за лучшую режиссуру, то появлялся, то исчезал из моей жизни вновь, пока наконец не ушел навсегда. Вуди встретил Миа Фэрроу, и у них начался бурный роман. Без хорошего режиссера и сценария, придуманного под меня, я была всего лишь актрисой средней руки. Я не писала книг, не запустила линию одежды в стиле Энни Холл. У меня не было менеджера, и меня это полностью устраивало.

В свободное от съемок время я занималась разными хобби, которые с большой натяжкой можно было назвать “искусством”. Мой друг Дэниэл Вулф даже как-то устроил выставку моих работ, посвященных религиозных памфлетам. В Канзасе я нашла художника Роберта Хаггинса и попросила его воплотить мои идеи на огромных холстах. Когда работа над странными “Религиозными деяниями” была закончена, я перешла к фотографии в стиле Сэнди Скогланда (знаменитого автора “Радиоактивных кошек”, картины, на которой изображены зеленые глиняные котики в серой кухне). В честь Сэнди я составила объемную картину, призванную напоминать об альпийских красотах, – подобрала камушки по размеру и прикрепила сверху очень похожих на настоящих крошечных ворон. На этом фоне я разместила девять маленьких балерин в розовых пачках и, завершив работу над диорамой, принялась ее фотографировать. Увидев снимки, я сразу поняла, что Сэнди Скогландом мне не быть. Поэтому я решила заняться портретной фотографией – снимала друзей, например Кэрол Кейн, сидящих под таким светом, что на их лица полосами падали тени. Еще писала стихи к песням, которые так никогда и не увидели свет.

Она сидит в китайском ресторане.Она ужасна и смотрит на него.Она давно уже не спит,И раз, и два, и раз-два-три.Два разных мира…Мы и два разных мира…Наши сердца…

И так далее и тому подобное. Потом я начала подражать Диане Арбус и фотографировать прохожих. И, как будто бы всего остального было уж недостаточно, я еще и занялась коллажами – средний размер которых составлял полтора на два метра. В одном коллаже под названием “Без подтяжки” я прикрепила голову Бетт Дэвис… не буду говорить куда. Лучше вам этого не знать.

Уоррен, с которым я продолжала дружить, не уставал напоминать мне, что я была кинозвездой. Сосредоточься на кино, твердил он. Я его не слушала. В мир фотографии недавно с триумфом ворвалась Синди Шерман, и я решила, что концептуальные портреты – это тоже мое. Я пыталась убедить саму себя, что я в первую очередь – художник, не желая смотреть неприятной правде в лицо: я была актрисой, последней комедией которой был “Манхэттен” 1979 года.

В пути

Наконец Уоррену удалось до меня достучаться и я решила стать продюсером какого-нибудь фильма. Недавно я прочла поэму “Чья-то любимая” о выдающейся женщине-режиссере из Голливуда и ее лучшем друге, и она мне очень понравилась. На поезде я добралась до Вашингтона и там познакомилась с Ларри МакМертри, владельцем книжного магазина, который вскоре стал моим близким другом. Ларри, закинув ноги на стол, выслушал мою лихорадочную речь и сразу согласился передать мне права и заодно написать сценарий. Спустя полгода сценарий был готов – Ларри, как всегда, сдержал слово. Мой агент устроил встречу с Шерри Лэнсинг, главой “Парамаунта”, которая без особых обиняков сразу сказала мне, что проект не кажется ей достаточно перспективным с коммерческой точки зрения. На этом история сценария “Чья-то любимая” закончилась – зато началась история нашей дружбы с Ларри.

Чуть ли не каждый месяц я садилась в поезд, приезжала в Вашингтон и мы с Ларри принимались кружить по городу в его “кадиллаке”. Как правило, меня терзали очередные творческие идеи – как-то я задумала сделать серию фотографий чучел животных, и Ларри тут же повез меня к своим знакомым, у которых завалялась парочка чучел овец. Бесконечные поездки стали символом нашей с Ларри дружбы.

Однажды, когда мы с ним путешествовали по Техасу, я призналась, что мечтаю переехать в Майами-Бич, где всегда жарко и высокая влажность.

– Правда, иногда, – добавила я, – мне хочется попробовать пожить и в Атлантик-Сити или в Бахе Калифорнии. Хотя на самом-то деле, конечно, моя мечта – перебраться в Пасадену и поселиться рядом с арройо – пересохшим речным руслом. Ларри, держа в одной руке руль, а в другой – банку “Доктора Пеппера”, внимательно меня слушал. Добравшись до техасского города Пондер, из большого придорожного знака мы узнали, что тут проходили съемки “Бонни и Клайда”, фильма с Уорреном Битти – моей любовью, моим “Великолепным в траве”. Мне даже как-то не верилось, что когда-то я с ним встречалась, крутила роман, что мы вместе снимали “Красных”. Мысленно я перенеслась в 1967 год, домой, где мама снимала свою собственную версию “Бонни и Клайда”. Рэнди досталась роль Мосса, Робин была Бонни, Дорри – Бланш, а я, Дайан, играла Клайда. Роль Бонни я с возмущением отвергла. Вот еще, не буду я играть Бонни! Я хотела быть Уорреном Битти, да и кто бы меня осудил? В общем, в этом и крылся корень всех наших проблем – я хотела быть Уорреном Битти, а не любить его.

Иногда сны кажутся мне более реальными, чем факты из моей жизни. Когда мы проезжали Пондер, я опустила окно. Мы ехали сквозь облако пыли, а Ларри говорил:

– Ты не представляешь, насколько скучно в Небраске. На прошлой неделе я проезжал по платному мосту над Миссури и старушка, работающая на шлагбауме, так там ошалела от скуки, что упросила меня остановиться и поесть с ней пончиков.

– Зимой тут можно свихнуться, – сказала она. – Сижу тут целый день на заднице и плюю в потолок.

Ларри умолк, но спустя пару минут заговорил снова. Он был отличным рассказчиком. Сейчас я вспоминаю те наши поездки, рев мотора, бесконечный горизонт впереди и рассказы Ларри и понимаю, что у нас было то, чего никогда не дали бы нам съемки фильма “Чья-то любимая”: у нас была дружба и у нас была дорога.

Воспоминания

Дорогая Дайан,

Пока что умудрилась написать целых три страницы – не только грустные воспоминания, вызывающие сердечную тоску, но и разные смешные моменты из прошлого.

Многие мысли, которыми я ни с кем не делилась, крутятся вокруг моей ненависти к авторитетам – я об это даже никогда не задумывалась. В общем, писать – занятие не очень приятное, и я редко сажусь за стол, поэтому стараюсь делать это только когда чувствую, что смогу быть полностью честной.

Я не хочу писать о годах вашего детства, а то еще попаду в ностальгическую ловушку “старых добрых времен”. А мне для этого много не нужно – посмотреть старые фотографии, и – вуаля! – я страдаю от жутчайшей ностальгии всех времен и народов. Но в “Воспоминаниях” я хочу в первую очередь написать о событиях, которые сделали меня такой, какая я есть. Помню, как в детстве я была твердо уверена, что никогда не повторю ошибок своих родителей. Буду печь ванильные коржи вместо шоколадных! Буду смеяться и болтать без умолку, буду до гроба любить своего мужа пылкой и страстной любовью. Буду любящей, а не нетерпеливой матерью. Я думала, что все эти планы вполне реальны.

Сегодня у нас прекрасный денек, солнечный и теплый. Вчера Джек купил себе яхту, чему радуется как ребенок. Скоро отправимся в плавание! Думаю, будет весело.

Целую,

Мама

Мама так никогда и не дописала свои “Воспоминания”. Воспоминания, воспоминания, воспоминания. Потерянные, незаконченные. Воспоминания, которые болезнь отняла у нее. Как будто бог решил предсказать маме ее будущее. Но я не заметила его знаков. Я была слишком занята, чтобы оценить, как важен этот шаг – мемуары. Даже не уверена, что прочла это ее письмо – не помню. Я предпочитала думать, что мама, отделавшись наконец от детей, перешла в самую приятную для себя стадию жизни и теперь может полностью посвятить себя творчеству. Разумеется, я понятия не имела, что происходило с ней на самом деле, и не очень-то рвалась узнать. У меня были другие заботы.

Иногда в доме так тихо! Даже непонятно, как и почему в доме может быть так тихо. Я брожу по нему, словно пытаясь отыскать хоть малейший звук. Говорю с котами, с каждым по очереди или со всеми сразу. Выглядываю в окна, осматриваю двор, проверяю бассейн – свет включен или нет? Куда же делись все те и все то, от чего дом наполнялся шумом? Я не прочь побыть одна, мне нравится одиночество. А когда становится слишком одиноко, я выхожу из дома, сажусь в машину и отправляюсь на прогулку.

Видеть – значит жить

Спустя десять лет, проведенных в Нью-Йорке, я не разучилась видеть прекрасное – как, например, фотография “Женщина, вид сзади”,[9] выставленная в Метрополитен-музее. На что же смотрела эта женщина с фотографии? Меня снедало любопытство. Снимок – вернее, даже дагерротип – был сделан в девятнадцатом веке, но это никак не ощущалось. Трудно было поверить, но женщина, отвернувшаяся от камеры, ясно давала понять: видеть – гораздо интереснее, чем быть увиденным. Меня всегда вдохновляли такие снимки – которые пробуждали чувства, но ничего не объясняли. С годами это не изменилось, и я до сих пор читаю книги вроде “Сейчас – это тогда”, “Сны наяву” и “Не в розыске”,[10] – произведения творческих личностей, которые сумели протоптать тропинку в мире своего воображения.

Марвин Хейфер Манн, глава компании “Кастелли графикс”, устроил небольшую выставку фотографий, с которой я объездила всю страну. Серия снимков, на которых я запечатлевала холлы отелей, носила название “Забронировано”. В нее я включила фотографии опустевшего и полуразрушеного отеля “Амбассадор”, в котором маму когда-то наградили титулом “Миссис Лос-Анджелес”; снимки “Стардаста”, на конференции в котором папа спустил кучу денег; а также “Фонтенбло” в Майами-Бич; “Пьер” в Нью-Йорке; “Билтмор” в Палм-Спрингс.

Не стоит благодарности

Спустя несколько лет мы с Марвином решили совместными усилиями выпустить альбом с рекламными фотографиями, сделанными для продвижения старых фильмов. Нам пришлось объездить весь Лос-Анджелес в поисках постановочных кадров с актерами, изображавшими сцены из “Юга Тихого океана”, “Лэсси” и “Больше, чем жизнь”. Просматривая тысячи цветных диапозитивов, я не могла не думать о том, что произошло с изображенными на них людьми – Джоан Кроуфорд, Джеймсом Мейсоном, Аннет Фуничелло и даже Элвисом. Вялые и безжизненные, словно восковые фигуры, они были похожи на чучела с тех снимков, что я делала вместе с Ларри.

Мне казалось, что это сравнение – не так глупо, как кажется на первый взгляд. Мысль о сходстве актеров со старых снимков с чучелами заставила меня вспомнить высказывание Роя Роджерса: “Когда я помру, выпотрошите меня да сделайте чучело посимпатичнее”. Поэтому я и назвала этот альбом “натюрморт” – от французского nature morte, что значит “мертвая природа”. Моим любимым снимком из этой серии стала фотография Грегори Пека из фильма “Человек в сером фланелевом костюме”. Я даже написала о ней во введении к книге.

Сложно любить кого-то, кого ты никогда не знал. Зато мечтать о ком-то, кого ты идеализировал так долго, что уже почти полюбил, – легко и просто. Считается, что, взрослея, мы учимся отделять реальность от фантазий. Например, я прекрасно понимаю, что Грегори Пек никогда не станет мужчиной всей моей жизни. Нормальные люди, повзрослев, осознают, что в их жизни Грегори Пек будет лишним. Но если Грегори Пек хоть раз по-настоящему до вас дотронется – как дотронулся он однажды до меня, – он останется в вашей жизни навсегда. Его идеальный образ идеален во всем. Он – воплощение мечты. Он – все то, о чем вы мечтали в юности.

После публикации “Натюрмортов” я получила письмо от Грегори Пека, которому альбом не понравился. Он нашел его претенциозным и глупым. Кроме того, ему не понравилось, что его сравнили с чучелом. “Очень надеюсь, – писал он, – что эта ужасная безвкусная идея – плод не вашего воображения. Кстати, введение мне также показалось на редкость пошлым”.

Я и подумать не могла, что Грегори Пеку могут не понравиться снимки, на которых он на фоне декораций выглядит таким реальным. Я даже не пыталась об этом подумать – слишком уж была занята, гордясь собой. Еще бы, я ведь создала альбом, который ухватил самую суть таксидермии, который навечно впишет мое имя в историю искусства.

Я очень жалею об этом инциденте и надеюсь, что когда-нибудь мистер Пек сможет меня простить. Мне жаль, что я выбрала для альбома снимок, который подчеркивал его мужество и безэмоциональность – черты, которые предопределили его карьеру, совсем как моя эксцентричность предопределила мою.

Тем временем

Сегодня разговаривала в книжном магазине с женщиной, которая три дня потратила на уборку гигантского дома своей почившей тети. Тетя, старая дева, умерла в 86 лет. На протяжении всей своей жизни она собирала вещи – никогда и ничего не выбрасывала и тащила в дом все новый хлам. Говорила, что вещи вокруг делают ее счастливой. Ей было все равно, что станет с ними после ее смерти, так что племянница, прикупив пачку прочных брезентовых мусорных мешков, отволокла все на свалку. То, что я услышала эту историю, – не просто совпадение. Вся моя писанина, все эти слова, которые я вывожу на бумаге, все воодушевляющие фразочки и афоризмы, предназначенные только для меня одной, потеряют всякий смысл после моей смерти. Мне неважно, что будет с моими записками, когда меня не станет, – выбросят их на помойку или нет. Правда, хотелось бы, чтобы мои близкие все-таки прочли некоторые записи: те, где я говорю о том, что думаю о каждом из них, где признаюсь им в любви, где описываю, как много они для меня значат, эти пятеро, которым предстоит меня похоронить.

Представляя рай, 1987 год

Полтора года я занималась тем, что снимала свой документальный фильм “Рай”. Критики разнесли его в пух и прах. Самую обидную рецензию написал Винсент Кэнби из New York Times. “«Рай», новый фильм Дайан Китон, – писал он, – является аналогом тех книжек, что выбрасывают в продаже перед Рождеством по 19 долларов 95 центов, приклеивая на них стикер «После праздников цена вырастет до 50 долларов!». Если такой подход не вызывает у вас отвращения, вам понравится «Рай». Это плохой фильм, который не стоит траты ваших денег”.

В детстве мне очень не хватало такого фильма, как “Рай”. Я боялась смерти, но считала, что, раз уж этого не избежать, надо хотя бы попробовать попасть в рай. Прозрение настигло меня тридцать лет спустя, когда я попала в центр мормонов в Солт-Лейк-Сити с моей подругой Кристи Зи. Войдя в здание под куполом, мы увидели странную картину: улыбающиеся люди в белых одеждах, летающие в облаках. Эдакое второе пришествие. Даже Кристи признала, что эти художества могли вдохновить только большого любителя сюрреализма. Я никогда не отличалась большой любовью к сюрреализму, но меня эта картинка чем-то зацепила. Я позвонила моему партнеру Джо Келли, с которым мы продюсировали несколько фильмов, и описала ему свою идею.

“Метро-Голдвин-Майер” предоставили нам для изучения 16-мм пленки с кадрами, на которых разные режиссеры изображали рай, а также несколько короткометражек на религиозную тему, снятые на 8-мм пленку “Супер Эйт”. Чем больше я видела, тем интереснее мне становилось. Я даже несколько раз ездила к Уильяму Эверсону, специалисту по истории кино, который показал мне такие шедевры, как “Страсти Жанны д’Арк” Дрейера, “Красавицу и чудовище” Кокто, “Лилиоме” и трилогию о Докторе Мабузе Фрица Ланга. Мы набрали отличный материал и познакомились с людьми, которых также интересовала эта тема, – такими как Альфред Роблс, Грейс Йохансон, Дон Кинг и пастор Роберт Хаймерс, автор книги “Инопланетяне и библейские пророчества”.

Когда мы приступили к съемкам интервью, я начала задавать своим подопытным всякие неудобные вопросы – например, занимаются ли в раю сексом, есть ли там любовь, не боятся ли они сами умереть. Моими первыми жертвами стали мама, папа и бабушка Холл.

– Если загробный мир все-таки существует, – уверенно вещал папа, – и окажется, что я прожил не самую грешную жизнь, не вижу никаких препятствий тому, почему бы нам с Дороти не быть вместе и после смерти.