Рецидив

я снимался на тротуаре, нет, вернулся домой, приходите в четверг мсье в этот день я скидываю штаны, или после воскресной мессы у большого каштана, мы выбрались из сарая, такие растрепанные, и грызли каштаны, я уже вышел из того возраста, чтобы заниматься с вами любовью, я не омрачу ваших будущих воспоминаний, отцы семейств, всему свое время, кого бы вы предпочли после этого юного эфеба господа? вы предложите нам женщину метрдотель какой вкусный десерт ополоуметь можно шикарные блюда в которых

кюре хлебал суп, широко размахивая ложкой, вкусный супчик, малыш? очень вкусный, господин кюре, мамаша кюре стоя жрала свой суп, цедила сквозь искусственную челюсть, там застревали волокна порея, она жрала перед раковиной, амнямням мамаша принеси нам бифштекс, отдай ему свой, а сама поешь варенья, постреленку надо пожрать, хлебушка, постреленок? выпейте чуть-чуть винца мадмуазель, после этих ваших неприятностей полезно, ах кюре я все понимаю, неприятности, славная молодежь хлюп-хлюп обожаю молодежь, что ни говорите за молодежью будущее старики погрязли в прошлом, на первый взгляд это кажется странным но посудите сами мадмуазель, он вытер свою тарелку огромным куском хлеба, запустил туда пятерню, развернул ее и поднес к губам, широко раскрыл рот, вывалил язык веером и положил все туда, потом каждый палец по очереди, и каждую крошку под ногтями амнямням какое вкусное пюре правда малыш, а теперь немножко побеседуем исповедуйся мне в своих грехах шалунишка, значит родители не пускают тебя на мессу, в наши дни люди перестали, «голуаз»? даже не верится что я и спасаем души к примеру твоя вербена остыла малыш, черт мать уже легла, нет она еще на ногах встань с койки мамаша и быстренько подогрей бедная кроха погоди как лесник? и он тебя ах да ну и ну нет-нет мы сообщим в полицию не бойся ага какой огромный член у него в джипе ха у меня задница распухла точно артишок милочка

аббаты здоровенные детины мы падаем в них помимо своей воли, как бумажные кораблики которые дети пускают в канавах падают в каждую водосточную воронку, кюре с распахнутыми ртами на уровне земли, примем же сии кораблики братия мои, давайте спасать вылавливать души господа в едином ритме если вам угодно и победитель сможет поцеловать заднее колечко господина святого Петра

я шагал с тобой по снегу в полдень мы пойдем я тебе нравлюсь да не плюйся ты вдвоем рука об руку милый не так сильно у тебя от этого красивая кожа нежная-пренежная я съем тебя целиком милый еще чуть-чуть покричи милый ты же это любишь мы нравимся друг другу поколоти меня хорошенько раскорячься и

славный мальчик ну пойдем со мной, я мсье, ну да, ах мсье кудаже зачемже, не волнуйся малыш я не испорчу твою дырочку к тому же страдание возвеличивает человека, вы так думаете мсье но мне некогда нужно сделать уроки подготовиться к контрольной по математике да еще упражнения по добрачной дрочке, как интересно вы проводите вечера маленькие французики нет не краснейте симпатичный молодой человек вы так очаровательны мадмуазель ведь вам уже пятнадцать у вас на заднице растут волосы они светлые я в этом уверен как же я сентиментален мадмуазель я не разочарую вас я опытный зрелый мужчина целая история с использованием мыла брачная ночь в гостинице

старый владелец поместья поимел пацана, пацан послушно явился, в самом конце аллеи для верховой езды, дурочка поправляет бретельки, престарелые феи, мальчуган не шевелится, лежит ничком, подложив руки под голову, слегка раздвинув ноги, рубашка задрана на пояснице, а между ягодицами остывающий привесок, старик должен дать ему денег, но у паренька такой идиотский вид, он так глупо стонал, так обалдел на ложе, так смешно уперся подбородком в кулачки, у него белая, нежнейшая жопка, его грязная одежда грудой свалена рядом с ним, нет, не стоит платить, мадам уже налила чай, она полагает, что этого достаточно, проверяет его костюм, слегка вытягивает манжеты и выходит из комнаты, уши все еще красные, едва хлопнула дверь, пацан оборачивается и харкает, потом садится, обхватив руками колени, простыня под ним намокла от спермы, он сильнее сжимает руки, не может встать, одеться, уйти

ну выходи, айда со мной

завтра посмотрим сказал блондинчик вначале я хочу почитать молитвенник в двадцать четвертой позе не с тобой а с господином кюре

нет ну что ж юноша у вас такие красивые глаза и такие длинные безволосые ляжки в уборной не так уж дурно пахнет это создает атмосферу уверяю тебя милый так ты вернулся да последняя дверь в глубине и не закрывай ладно милый смотри как нам хорошо и как они добры к пидарасам даже опилки подстелили ах как хорошо ааааххх сначала ты милый возьми меня да нет тут не так уж много дерьма встряхни меня скользко милый войди в меня красивый мальчик пошуруй своим прекрасным хуем на опилках скользко да потому что пол наклонный он и должен быть наклонным напирай сильнее не бойся разве что лопнет ага у меня мозги в жопе но не обращай внимания напирай изувечь меня сделай мне больно этим вечером но только не бей ногами милый не пинай так я застрял вернись сволочь вытащи меня отсюда не смывай дай вылезти обхохочешься.

дело было летом, я скатился вниз и очутился в зарослях у подножия скалы, а затем снова полез наверх, вот так забава

нет, я устал, слез со скалы и вернулся на поляну, мне нравятся туалеты, там куда комфортнее, чем в лачугах, где душно и жарко, дрожишь от озноба и страха, туалеты безопасны, никто не придет и не ударит по почкам, как в лачугах, но за городом нет общественных туалетов, там ссут по ветру, срут в траву, трахаются на откосах, есть старые разрушенные лачуги, откуда ни возьмись грубый мужик, в папоротниках было свежо, если не считать зловония, когда снизу попахивала земля, но это не земля, а дрисня содомита, мы стареем, слышишь малыш останься со мной, я буду хорошо подмываться, я ведь через пару-тройку лет загнусь ты же не можешь отказать умирающему

ладно знаем мы эти уловки заткни пасть а то стукну, я вышел из папоротников, гроза гремела где-то вдали, молния не сверкала, лишь сильный ветер, и все затоплено водой

господи мое белье на улице, вот именно маманя сходи за ним, поторопись, нет оставь зонтик а не то еще порвешь ненароком, потом высохнешь, значит голубушка в задницу, да господин кюре, это очень скверно моя дорогая и тебе понравилось? ну так себе господин кюре, это очень скверно моя дорогая, очень скверно, можно заработать трещины, наросты, опухоли, геморрой, Господь накажет тебя в том месте через которое ты согрешила, но это же больно господин кюре там внутри гноится Господь, когда как милок, если посильней раскорячиться, можно засунуть внутрь целый кулак и шанкры всякие уплотнения, осторожнее, ты же знаешь как это некрасиво, а вот и маманя правда промокла до нитки мерзавка но когда добрый боженька отнимет у меня эту старую калошу она ведь больше ни на что не годится я заведу себе горничную милостивый Иисусе сделай это ради меня хотя если ты думаешь ей ни до чего нет дела так она ко всему цепляется нет не хватало только дождя

я прошел много километров, прежде чем добрался до карьера, я больше не выходил оттуда, ведь он должен был вернуться, в ботинки набилась грязь, мне бы пришлось ползти на четвереньках, я отыскал шоссе, будь у меня плащ и сигареты того типа, я мог бы засунуть кулак целиком, просто изредка возникает желание оттого что он такой закругленный и мягкий на ощупь, такой огромный в жопе и

я дошел до конца тропинки, дальше дорога ведет через деревни, они состоят из сараев, щебечут синицы, лают собаки, этой ночью у меня вместо подушки двое малышей, два сорванца — это еще лучше подушки, только бы найти хорошую деревню, где два пацана согласятся не ходить на мессу, кюре перебьется, они отслужат мессу жопой кверху для меня одного

поле вращается я возьму все в охапку, подниму повыше и отпущу

нет, еще чуть-чуть, у маленького гомика заболели ножки, прелестный ребенок какая холодная ночь, мдааа мсье, ты спешишь, нет мсье, просто мсье холодно мсье и ночь мсье, тебе неприятно, что я иду за тобой малыш, нет-нет мсье наоборот хорошо чего вы хотите от меня добиться вы же не изнасилуете меня на тротуаре мсье на снегу мсье, нет малыш ты правильно меня понял, понял что мсье если вы про это то достаньте бабки и мы посмотрим хватит ли у вас, никогда малыш никогда не плюй в колодец, нет-нет какой же я урод малыш, вы страшилище мсье но позвольте мне вернуться домой

я говорил только о блондинчике я больше не знаю что делать с ним или с ревенным вареньем половики плетут из усов солдатских вдов о я трахну его если снова встречу засуну ему в зад колючие цветы я хочу чтобы он приподнялся с хуем в жопе и чтобы кровь стекала по его ногам ярко-красная ее будут слизывать собаки эти собачьи языки у него между ляжек вся кровь выльется из сердца и вен и когда он рухнет замертво я сожру его кусок за куском уписывая за обе щеки И сдохну от несварения самой прекрасной смертью какую можно вообразить

господин умер в кресле, слабое сердце, приступ, его липкое от спермы белье, синюшная бледность старика, страшно глянуть, я не решался выйти из гостиной, можно перекусить где-нибудь еще, я убежал на цыпочках, оставил этого господина в его склепе, наверно, пока он смотрел на меня, ему снился чудесный сон, он мертв или нет, и если умер, то после, до или во время

и снаружи

вероятно я опять встретил лесника упросил его положить меня на скамью и еще раз повеселиться готовый отдать все на свете лишь бы он притащил свои бревна и гвозди и оставил меня распятым насмерть после анального секса

но я не вернулся в лачугу, а рухнул в папоротники, было холодно, я там заснул, меня разбудил мой собственный запах, я снова пошел по грязной тропинке с колеями, оставленными его джипом

я двигался по колее, чтобы не заплутать в ночи, выбрался из рощи на рассвете, повстречал мальчишек, но что я делал вечером, был ли это обычный воскресный вечер

это случилось не летом, ведь мох и песок я не придумал, я спускался из одной пещеры в другую внутри утеса, накануне лета скалы ярко зеленеют

или весной, возможно, в марте или в апреле, если весна была холодной, она напоминала осень, но я все равно не протяну до весны, двое мальчишек, и уже не так холодно, у меня с собой плащ

я забыл его в лачуге, наверно, я был в плаще, раз позже его скинул, лесник его снял, я помню, хуже некуда, два паренька были в сарае, меня очень жестко очень долго лупили на скамье, меня со всей силы выебли не пацаны, а, скорее, лесник, обсосавший им попки, я был одним из них, мог быть, так мне казалось, я сел в джип, и наступила ночь, я оставил мальчишку, но откуда у меня джип, раз я приехал на поезде или пришел пешком, я был слишком молод, зачем мне на мессе джип, я же не умею водить, я сел на велосипед кюре

и когда тип ответил нам, который час, было, конечно, слишком рано, эти сволочи на дорогах, что я знаю о них я не спросил, как его зовут, да он и не сказал, перед уходом он всучил мне сигареты, нарочно не придумаешь, мальчишка бы мне их не дал, я ничего ему не давал, я видел его игру насквозь, я понял, что он меня не хочет, ему хотелось поужинать, мало того, что в тепле, да еще и помешал людям чай пить, маленький сумасброд, нужно будет позвонить в полицию, явное правонарушение, пришел ко мне домой весь в грязи, избил меня, я бы мог его изнасиловать, но эта злючка в обиду себя не даст, больше всего меня прельстили его голодный вид и ямочки на заднице, я выставил его за дверь и видел, как старик уснул в кресле, в глубине души я обрадовался, но резко двинул ему коленом в живот, минут через пять он подрочил, это невозможно, бил либо он, либо лесник, но почему двое? я ушел один, податься некуда, даже если я ушел, кто меня заставил, и кто заставил вернуться, и почему? кем был я сам? и кто это вообще утверждал?

Не смешите меня. Я священник и хорошо знаю, что такое большая услуга. Октябрьским вечером я действительно впустил подростка, покинувшего отчий дом. Ничего удивительного — обычное дело для нашего сословия. Я успокоил его, исповедал, а затем вернул бросившимся на поиски родителям.

Без сомнения. Тщеславие мне претит, да и не настолько злое у меня сердце, чтобы выдумывать банальные благодеяния. К тому же, повторяю, каждый божий день приходится возвращать сбежавших молочных ягнят в овчарню. В высшей степени евангельский поступок: ведь если этим заранее не озаботиться, откуда возьмется пасхальный бараний окорок?

Но кем был ребенок, что он сделал, кого повстречал, откуда пришел, какого был возраста, пола, кто его у себя принял, накормил, вернул в семью — все это я запамятовал, хотя он мне, разумеется, рассказал. К чему придавать значение столь ничтожным мелочам? Поговорим лучше о другом. Например, о моей старенькой мамаше; ведь она в весьма преклонном возрасте, почти немощная, и, несмотря на все свое усердие, для меня она, скорее, обуза, нежели опора: поэтому очень хотелось бы получить в распоряжение молодую особу почище да покрепче, которая

III

Лучше забыть те улицы, где я был невидимым, и улицы, что отшатывались, разгадывали меня, когда я шел навстречу. Их приземленный страх был мне чужд: страх ребенка в темноте. Я стыдился заселять этот мрак.

Скромный гостиничный номер и матрос лет восемнадцати. Его берет — на стуле, ботинки — у кровати, одежда разбросана. Он даже снял носки. Это меня удивило, ведь он спешил, а в таких случаях раздеваются по минимуму.

Просто он восхищался своими ступнями и умел их ублажить. Он шевелил пальцами, забрасывал одну ступню на другую и, кончая, судорожно сжимал, сцеплял пальцы рук, жал, выворачивал, давил.

Без него мне бы не нравилось той зимой в гостинице. Я забредал туда мимоходом и сидел один в номере.

Он бежал по перрону. Поезд тронулся. Он запрыгнул на подножку, уцепился за поручень и энергичным рывком подтянулся на площадку.

Он двинулся по коридору, сотрясаемому глухими ударами. Вошел в пустое купе.

Прошло время. Наверное, много часов. Ведь уже наступил вечер. Поезд остановился. Вокзал. Он сходит, стоит на мостовой незнакомого города, спиной к вокзалу. Смотрит на расходящиеся звездой улицы и окрестные гостиницы. Направляется к одной из них.

Он ест. Торопливый ужин. Его угнетают косые взоры окружающих. Он стесняется. Ему пятнадцать, и он никогда не ужинал в гостинице — как злоумышленник, как взрослый.

На свои годы он не выглядит. Ему дают от тринадцати до семнадцати. Ему хочется расслабиться, расправить плечи, расхохотаться им в лицо. Он сдерживает себя. Опускает глаза, сжимает кулаки.

Он доел и молча уходит. Словно из зала суда.

Совсем невзрачный номер. Какое счастье здесь находиться.

Пятнадцать лет. Оттого ему не сидится на месте. Все равно эта кровать лучше вокзальных скамеек. Но ради такого удобства необходимо набраться смелости и вторгнуться на вражескую территорию.

В номере жарко; он открывает окно, отдергивает штору. Раздевается. Он пытается поцеловать себя в зеркале. Не выходит. Как ни лови, ничего не поймать. К тому же это его собственное лицо. Желать самого себя — сложная и противная игра, если сам себе не нравишься. Губы оставляют на стекле жирный и влажный след. Теперь ему холодно.

Около шести вечера, конец прекрасного зимнего дня, после грозы, которую поезд наконец миновал. На западе, в полях над горизонтом — длинная и светлая оранжево-розовая полоса; вверху первая гряда сине-фиолетовых туч; вновь пара сиреневых борозд и золотистые полосы. Высоко в небе фиолетовые тучи коричневеют. В них бледно-голубые разрывы. Наконец, все становится свинцовым, фиолетовый и синий сменяются серым. Этот серый скоро поглотит все прочие цвета. Через пять минут останутся лишь черные тучи. Внизу над землей небо цвета мочи и горящей серы, горизонтальная полоска все ýже и гноится.

В вагоне включили свет. У меня в кармане билет до конечной, но сойду я раньше.

Передо мной сидел грустный, худой паренек с почти бесцветными волосами. Он ушел.

Я должен оправдать этого матроса, которого только что сам придумал. Это немного меня смущает, ведь я признался в любви к идеальному пидору, столь же своеобразному, но совсем другому: к вокзальному пареньку или его двойникам. Белокурые дети с голубыми глазами. Кожа у них белая или даже золотистая, что еще роскошнее. Им тринадцать-пятнадцать лет — в этом возрасте попки маленькие, а пиписька уже большая. Конечно, у них ломается голос; но предположим, что ломается красиво. Конечно, они моются, у них нет прыщей, и они не носят очки. Их лица так просты и миловидны, что я не в силах точно их описать. Но я знаю, что каждый из вас, читающие меня педерасты, любил хотя бы одного из них. Поройтесь в своих воспоминаниях, фотографиях, поищите среди своих романных персонажей красивого паренька, из-за которого у вас вставал или хотелось плакать. Видите его? Отыщите своего блондинчика: у кого их только не было…

Он был еще ребенком с неосмысленным лицом, живым и подвижным, как у младенцев. Взгляните на его губы, которые вы кусали бы так же умело, как заглатывающая куриные яйца лисица. Стисните его тело в объятьях, оно упругое и натянутое, полное сил, вызывающих у вас стон; сладострастно вкусите его девственной плоти и мысленно украсьте ее самой прелестной пиписькой, какую вам хотелось бы ласкать языком или пальцами.

Впрочем, забудьте. Ведь эти пошлости нарушают общественный порядок, это сюсюканье преступно, эти любезности приведут вас на скамью подсудимых — а главное, не хочется посвящать им целую главу.

Лучше уж заниматься любовью кулаком, с партнерами по матрасными пружинам, электрическим проводам, автомобильным запчастям, черепице, бетону, такелажу, доскам, стали, осколкам: вот они, грохочущие и твердые, жесткие на вид, готовые навязать вам новую мораль, достойные того, чтобы с чистым сердцем похоронить постную галантную любовь.

Но, возможно, тут есть еще одна загвоздка. Приятели, которых мы не покупаем и не держим в рабстве, не являемся ни их хозяевами, ни жертвами или, скорее, являемся тем и другим по настроению, изменчивое равновесие сил и желаний. Эти колебания порождают автономию, о коей мы доселе не подозревали. Необходимо восстановить добрую половину самого себя, позабытую половину, стать водяным и при этом воздушным существом, амфибией, как например, летучие рыбы, черепахи, сирены и гиппопотамы. А затем вступить в борьбу с этой свободой.

Матрос говорил очень мало и складно, я же был кругом неуверен. Он сразу все понял: мой взгляд был выразительнее слов — и опля, он уже на крючке. Я стеснялся, ведь он обходился со мной, как с блатным: мне и самому хотелось им быть, но этот неумышленный обман парализовал мою волю.

Пара мокрых, безлюдных, едва освещенных переулков. Двадцать четвертое декабря, люди возвращаются домой рано или бегают по фешенебельным улицам. Закрытые ставни исполосованы желтым светом.

Гостиница была укромная, хоть глаз выколи, наконец добрались до номера. Я нервничал, но повиновался, чтобы не показаться слабоумным. Матрос не спешил, я ему приглянулся, и он остался на всю ночь. Потом спустя много времени я проснулся рядом с ним и наконец понял, что мы потрахались.

Поезд катился по зимней местности, высохшей и утыканной колышками — ни тебе тени, ни укрытия. Небо отяжелело от снега. Ветер плевался ледышками. Я разглядывал пассажиров. Головы сближались, раздвигались, качались, щелкали, раскрывали рты; из них доносился кашель, чмоканье, выпадали красноватые осколки на носовые платки.

Никаких мыслей. Ты, словно смертник, мчишься из одного места в другое, выгадываешь время, чтобы казалось, будто куда-то едешь. Не живешь, а перемещаешься, вернее, тебя перемещают.

Меняя поезда и вокзалы, устремляясь навстречу тому, чего уже давно нет, что, возможно, будет позже в другом месте или находилось здесь минуту назад, или чего не существует вообще, ты перестаешь что-либо замечать или забываешь о том, чего хотел, если не считать поезда, а за ним следующего, коротаешь жизнь в коридоре.

Ведь все поезда похожи друг на друга; это пустынные улицы, кладбища, ветхие кельи, где свистит ветер.

За окном вагона ничто не задерживается, никто не окликает. Внутри на полках — буйство поношенной одежды и вощеной обивки, кошмар достохвальных лиц. Я встаю. Поезд замедляет ход. Мы проезжаем предместья. Я стою в тамбуре лицом к уборной. Люди входят в здание вокзала. Я смотрю в окно двери. Открываю ее. Сквозняком меня отбрасывает назад. Я крепко упираюсь ногами в пол и продвигаюсь дальше. Ветер хлещет по лицу. Я прыгаю.

Ему казалось, будто он бредет по городу уже очень давно. Он понял, что скоро наступит ночь, лишь по собственной усталости, по тому изнурению, что сгибало спины людей. Он продолжил путь.

Его окружали двери, лестницы, разнокалиберные улочки, горловины и овраги, готовые его сцапать. Он смотрел на свое тело как бы со стороны. Отчужденный, словно вор на стреме, он ждал ночного потрясения, воплей, погони, выстрелов, которые объяснили бы этот страх.

Он побежал по улочке. Воздух был такой холодный, что на верхушках легких застыли два ледяных конуса. Тем не менее, он вспотел и слегка замедлил шаг.

Стояла глухая ночь. Гостиница рядом с вокзалом еще была освещена. Он вошел.

Открыл окно в номере; холод почти не проникал внутрь. В свете уличных фонарей пошел снег — серая, приятная картина.

Номер маленький и неказистый, но он бы охотно здесь остался. На паркете таял задуваемый легким ветром снег.

Он вскрывает тюбик, нет, два тюбика, купленных в другом городе днем. Раскладывает таблетки на полке умывальника и пересчитывает. Шестьдесят две. Может не хватить. Но красная полоска на тюбиках его успокаивает, а указание максимально допустимой дозы приводит в восторг. Он проглатывает все, запивая водой из-под крана. Стакан, два, пять стаканов воды с металлическим привкусом.

Он ложится, раздевшись, но не полностью: стесняется, что его найдут голым.

Шатается кровать — точнее, пол. Его тошнит, кровать ловко сбрасывает его, а затем, опрокинувшись, ловит метром ниже. Желудок выворачивает наизнанку. Он блюет?

В общем, найду матроса, и это растянется на всю ночь. Он уснет, мне понравится спать в его объятьях, но мы будем заниматься любовью до зари. Руки — вот чего не хватает подушкам. Это совсем другое дело.

Пусть начинает первым, раз уж мне всего пятнадцать. Он наверняка назовет меня своим рождественским подарком, о таком пишут в книгах, и мне страшно хочется это слышать. Почему я не могу понравиться матросу? Если ему и впрямь охота потрахаться, я понравлюсь ему в любом случае, ведь в такие дни руки сами без колебаний тянутся к чему-нибудь свеженькому. Эти удивительные руки так ласковы, я глажу волосы на них, смуглую кожу, мне хочется бездельничать, лежать с ним, прижавшись животами и губами, и даже ничем таким не заниматься, а лишь дремать, словно щенок в корзинке, гляньте на почтовый календарь, кто сверху — он или я?

Я познакомлюсь с ним запросто: один взгляд на выходе из вокзала, мы подходим друг к другу, обмениваемся парой слов и отправляемся в известную ему гостиницу (матросам известны гостиницы). Мы шли под ручку, как настоящие пидоры, и я этим гордился.

В общем, я положу руку ему на талию, обовью поясницу, а он обнимет меня за спину и сожмет мой бок — левый, если будет идти справа от меня, или правый, если слева. И, словно киношные молодожены, мы войдем в роскошный отель и предадимся любви.

Едва заметная вывеска на одной из этих разбитых, плохо освещенных улиц, где гоняются за шлюхами. Вот и дверь номера. Он открывает ее и впускает меня. Но сам не заходит. Запирает дверь на ключ и с хохотом удаляется.

Всякий раз одно и то же. Тело, лицо, я шел следом, потом бросал. У меня разболелись голова и поясница. Когда тебе не дают, ты грустишь. Об этом унынии не рассказывают; оно мучительно отзывается в полостях больного тела, вздрагивающего при каждом резком щипке, потому что это приятно и низменно. Не ахти как приятно, но уже хоть что-то.

В такие мгновения ты играешь с одиночеством, стыдом, бунтом, смертельной опасностью. Все по-своему усиливает боль, которую ты себе причиняешь, даже ложь.

Впредь одного этого удовольствия мне было мало. И если обстоятельства мешали от него отказаться, я мог хотя бы достичь в нем чрезмерности. Возникла потребность собирать кучи вещей, толпы людей и тормошить их с той серьезностью, с какой дети пересчитывают бобы. Но я избавлюсь от этой потребности, от этой серьезности — в надежде, что меня уволокут и раздавят руины, в которые превращаются сами основы жизни, когда человек перестает им потакать.

Я изрядно проучу смерть, ведь у меня ничего не останется для нее; я уступлю ей сущую малость, что хрустнет у нее на зубах, надолго не задерживаясь. Сколько бы я еще ни прожил, у меня хватит ума, чтобы ничего больше не сохранять; мои карманы будут пусты — ни свистка, ни трубки, ни силка для зайчат.

Рассеяться. Лишь горстка пыли, которую можно сдуть. Моя гордыня обратится в эту пыль и одновременно в это дуновение.

Матрос посмотрел на меня. Я был в трусах.

— Ты девственник.

То было утверждение. Я сказал «нет», но он попал в самую точку. Развлечения, которыми я перебивался, трудно назвать сексом. Однако мое тело уже стало искушенным, рассталось со всякой наивностью. Но я, конечно, стеснялся — этого номера, кровати, парня, что был сильнее меня, и ночной поры. Все это я никогда не связывал с удовольствием.

Он проснулся от толчка в животе. Это повернулась кашица из таблеток. Он вскочил, согнулся в три погибели, и его вырвало. Все, что он съел, вышло в виде желтоватой массы, потом — нескончаемые желчные струи.

Громко пыхтя, он наклонился над блевотиной, судорожно вцепился в простыни и стоял неподвижно, как истукан, но не чувствовал облегчения. Затем откинулся назад и отдышался, веки намокли от пота. Смерти нет, ее не вызвать по собственному желанию; нужно ее преследовать, делать авансы, которые она отвергает, проявлять упорство. Он включил свет и попробовал встать, чтобы привести в порядок постель и умыться. Но, едва поднявшись на ноги, снова упал на колени. Он ухватился за простыни. Те выскользнули из рук, липкие от рвоты.

Его опять вырвало горькой жидкостью, журчавшей на коврике перед кроватью. Потом напал понос, он дристал в биде длинными бурыми струями.

Он выпил немного воды, помочился, втянул в нос соленые сопли. В костях кололо и ломило. Он полностью разделся, сорвал с кровати постель и швырнул на пол. Вытащил чистое одеяло и закутался.

В воздухе витало странное ощущение дружбы. Я ничего не понимал, и мне это не нравилось. Доброта матроса слегка смущала. Раньше мне приходилось навязывать свои привычки партнерам, которые, не желая меня, все же подчинялись, и теперь я был не готов к такому повороту: меня имел тот, кого хотел поиметь я, наши желания совпали.

Под утро он проснулся в горячке, в ногах слабость, тело истощено. Он спустился в кафе и заставил себя позавтракать. Но после первых же глотков пришлось пойти в туалет и проблеваться.

Сквозь головокружение он увидел за спиной — нет, перед собой — вокзал. Билет на ближайший поезд, неважно куда, и побыстрее.

Возможно, последний шанс. Там была куча народу, пришлось осмотреть все вагоны, чтобы выяснить, если вдруг…