Рецидив

— Сюда вход воспрещен, это частное владение. Ты что, колючки не видел?

— Погулять уже нельзя? Я бродил, а как ливануло, спрятался в лачуге.

Об этом он мог бы и сам догадаться.

— Ладно, пойдешь со мной, я на джипе. Сейчас выясним, откуда ты взялся. Я остановил джип за деревьями. Присел рядом посрать и закурил. Но лило как из ведра, и сигарета вмиг намокла. Я выбросил ее. С грехом пополам подтерся и встал.

Я решил наведаться в лачугу. Лет двадцать назад пацаны ходили туда потрепаться, покурить сигареты светлого табака, от которых щипало в горле, помечтать о девчонках, каждый дрочил себе сам, и все рассказывали, что делали с девчонками, куда им вставляли, хотя на улице и близко не решались к ним подойти, приходилось сочинять и приукрашивать, так хорошо было сидеть всем вместе, вывалив члены, и представлять весь тот разврат, каким мы займемся с бабами, едва до них доберемся.

В дожде ли дело или в старом карьере со всеми этими воспоминаниями, но у меня встал, и захотелось немного расслабиться. В лачуге, как раньше.

Мальчонка весь извелся. Наверно, сбежал из дому. Во всяком случае, я ни разу не видел его в этих краях. Я почуял, что он вот-вот соскочит с крючка. И решил зайти с другого бока.

— Давно удрал?

Он пожал плечами.

— Если будешь молчать, отведу к легавым. А родители? Ты подумал о том, что они уже обыскались?

Он не ответил. Это нервировало. Я подошел к нему.

Едва я встал перед ним, мелькнула грязная мысль. Мы тут совсем одни, никто и никогда сюда не заходит, да и мальчуган наверняка ничего не расскажет.

Я схватил его за плечи. Плащ промок, и я снял его. Паренек не сопротивлялся.

Пуловер и рубашка тоже были мокрые. Видно, он долго бродил под дождем. Я прижал его к себе, расстегнул свою меховую куртку, чтобы согреть. Он опустил голову.

Пояса у него не было. Я просто сорвал пуговицы, и штаны спали сами. Потянул за трусы. Какой белый живот, пиписька. Я сел и положил малыша ничком себе на бедра, будто собирался отлупить. Он обмяк, словно тряпка. Я сдвинул его рубашку и стал очень ласково теребить ему ягодицы. Очко он не сжимал. Коленом я придавил ему член. Он был мягкий.

Стоя, в джипе или лежа на скамье? Лучше стоя, на скамье я отдавлю себе все кости, этот тип меня расплющит. А о том, чтобы сесть с ним в джип, и речи нет.

Все произошло на скамье.

Когда лесник отвалился, хуй был еще твердым. Внизу у меня — расквашенная плоть, мясной прилавок, куда он кончил. Он приставлял подбородок к моему затылку и стучал, словно кувалдой: такой жесткий. Ниже талии меня рассекли надвое, моя нижняя половина извивалась, пронзенная гарпуном. Он упорно шуровал в заднице, раздвигал мышцы и забивал гвозди один за другим.

С мальчиком надо быть осторожнее — хотя бы подстелить что-нибудь мягкое. Но мы привязываемся к тому, что узнали на собственной шкуре, и потому я хочу, чтобы секс был необузданным, как изнасилование.

— Ну что, отвезти тебя?

— Нет.

— Уверен? Уже семь, что ты будешь теперь делать?

— Оставьте меня в покое.

— Я не поведу тебя к легавым, а отвезу к себе — только на эту ночь.

— Нет, я останусь здесь.

— Ну ладно, ладно, как знаешь. Тогда пока, ну и спасибо.

Он расщедрился: оставил мне пачку «голуаза». Но бабки зажал. У него в джипе еще есть сигареты. Он дал спички, но они намокли: я испортил пять или шесть, пока не зажег.

— Платка нет?

— Нет.

Он подобрал кусок заплесневевшей тряпки и вытер член.

Когда джип тронулся с места и разогнался, меня будто пнули ногой в живот. Если бы теперь послышались другие звуки, шум бегущих мимо и забредающих сюда зверей, я бы не убивал их, а смотрел, и было бы не так страшно.

Я не подрочил и десяти секунд. Полилось самой собой, никакого удовольствия. Водянистые сливки, вязкая водичка — и больше ничего.

Потом он успокоился, весь сморщился, в волосне висели сопли. Я даже не чувствовал его: весь выхолощенный, он исчез, втянулся.

Задница жутко болела. Туда забили молотком стальной уголок, она лопнула, и острие уголка ободрало кишку.

Я переночую здесь, в укрытии; загородить дверь не составит труда. Положу стол вверх ногами, в углу напротив скамьи, совью гнездышко и свернусь там, прижав плечи к коленям, а голову к теплому животу.

Я покурил: это успокоило желудок. Хорошо, конечно, что тип оставил мне сигарет. Но если снова встречу пидора, лучше уж попрошу денег.

Возможно, лесник еще вернется, нужно просто принять решение, подожду в лачуге или в любом другом месте.

Он вернется. Мне хотелось его. Все следы его пребывания исчезли, не считая табака.

Я задыхался от лихорадки. Лег на скамью, вспотел, чуть не блеванул. Ночь была долгой, и я простудился. В лачуге жарко, как в парной. Я встал, чтобы открыть дверь, вернулся, придерживаясь рукой за переборку, упал на скамью, и меня вырвало пенистой водицей со сгустками. Откуда все это взялось? Но жар слегка спал. Если бы удалось посрать, голова стала бы свежей и ясной, я смог бы встать и убежать в лес — на улице хорошо. Когда тебя выебли в жопу, надо как следует пропердеться и подристать. Я лежал ничком, лицом в блевотине, и ждал.

Живот отпустило, и снова обволокло теплотой. Я вышел, забыв о сигаретах, плаще, скамье, леснике, но не прошагал и пяти минут, в темноте запутался ногами в папоротниках и сел, было очень холодно, и я лег.

Я сказал, что это произошло около семи вечера. Но дело было во второй половине дня. Точнее, дождливым днем.

Я долго шагал по осенней дороге, по глухому захолустью; дорога перерезала деревни и проходила вдоль погостов или элеваторов.

Запряженные в бороны лошади, забрызганные грязью грузовички, коренастые и медлительные мотоциклисты — больше ничего не попадалось на глаза, все эти дни никто со мной не разговаривал.

Скорее всего, это было поздним утром, около десяти: значит, я брел уже четыре часа. Разумеется, я проголодался. Страшный ливень. Я двигался вдоль высоких деревьев с еще не опавшей густой листвой: дубов, берез, орешника, ясеней — поди разберись.

Я заметил аллею для верховой езды, ведущую в лес. Она была широкая, чистая, словно выскобленная. Я свернул в нее.

Едва сделал пару шагов (вдалеке слышались выстрелы), показалась другая аллея. Я пошел по ней, изменив первой. Заросшая травой, усыпанная листьями аллея постепенно сужалась под роняющими капли ветвями и вскоре превратилась в тропинку посреди колючего кустарника.

Быть может, я дошел под дождем до самого конца и по тайной дорожке добрался до какого-то зáмка? Тогда это было время чаепития.

Я стою перед камином в этом жилище, зáмке, где, как водится, обитает одинокий старик. Время чаепития. В камине пылает огонь. Старый господин велел меня раздеть. Моя одежда сушится. Я стою в чем мать родила, веду себя крайне учтиво. Владелец замка бормочет что-то за спиной. Я так голоден, что не обращаю внимания на его слова и долгие взгляды, которые он бросает на мой член.

Старик встает, выпячивает грудь и с чашкой в руке продолжает монолог, даже не вспоминая об ужине. Он вертится вокруг, задевая меня локтями, бедрами, пунцовыми щеками. Наконец подносит руку и дотрагивается до моей пиписьки. Я резко отскакиваю, внезапно просыпаясь.

Я сильно ударил его лбом в лицо. Возбудившись, он накинулся на меня. Тогда я заехал ему коленом по яйцам, и он повалился на пол.

На выходе я услышал оклик старика:

— Малыш, останься, умоляю! Я тебя не трону. Останься со мной!

Я замешкался. Близилась ночь, по-прежнему лил дождь, на улице и впрямь было очень холодно, да еще неприветливо грохотал гром.

Я остался. Но старик не ужинал сам и не накормил меня. Лучше бы я ушел.

Я старался не смотреть на него. Он усадил меня рядом с собой и, не спуская с меня глаз, неторопливо дрочил. Хоть я оделся, он уже видел меня голым и представлял замысловатые картины, что подчинялись ритмичным движениям его руки, переливались через край, затапливали стены и тела, превращали всю комнату в трясину, яму с зыбучими песками, где я мало-помалу увязал.

Я проснулся. Была полночь. Старый господин, очевидно, спал. Огонь угас, но уголья еще тлели, и я подбросил дров.

Гостиная напоминала утро после бала; я рассмотрел потолок, лепнину, увидел огромные рога с плоскими отростками, как у северного оленя. Я вообразил приключения в Лапландии, снежные бури, литры выпитого алкоголя… Большое кресло с кожаной обивкой, где мечтают о путешествиях с планисферой в руке — путешествиях, что совершались только в далеком прошлом.

Я не слышал дыхания старика. Он скрючился, засунув руку в ширинку и склонив голову на плечо. Мне померещилось, что он умер, и я принялся трясти его за отворот куртки.

Было одиннадцать часов. Я не хотел здесь оставаться. Меня пугала гостиная, и вестибюль, и каменная лестница, и длинная тропа, по которой я пятился.

Пока я спал, гроза пронеслась мимо, но дождь лил не переставая. Прямая аллея тревожила меня еще больше, нежели узенькая тропинка в зарослях: на открытой дорожке я был удобной мишенью. Изредка выглядывала голубая луна, и я отбрасывал перед собой тень.

Разумеется, нет. Я пошел по другой тропе. Шагал добрых полчаса, затем вышел на дорогу и добрался до деревни. В семь или восемь утра на улице никого не было. Я заметил лишь двух замарашек, сидевших на корточках во дворе; их грязные юбки задрались до самых ляжек. Они посмотрели, как я пью из колонки, — чтобы полилась вода, нужно повернуть чугунный диск, — судя по пыльным ногам, они, наверное, во что-то играли.

За деревней фруктовый сад вдоль дороги. На откос падали красновато-зеленые яблочки. Я подобрал три-четыре, но они оказались кислыми и червивыми.

Когда проснулся в рощице часов в пять, небосвод был зеленым, как вода, и вдалеке розовел горизонт; потом зелень стала бронзовой, а розовый цвет посерел. Я вышел из рощицы и двинулся напрямик через поля — к веренице обозначавших дорогу телеграфных столбов. Пришлось долго брести по комьям земли, разминая ноги. Я перестал их чувствовать: словно ватные. К ногам постепенно приливала кровь, они становились мягкими, нежными, хрупкими, будто их исколошматили.

Воскресенье, потому как трезвонили колокола, а в деревне все были в черном и в шляпах — обыватели на церковном празднике.

Это случилось неподалеку от хутора: двое ходивших парой мальчишек спросили меня, который час, я посмотрел на чистые колени, брюки со «стрелками», старательно расчесанные на косой пробор волосы и слегка лоснящиеся лица — такое бывает, когда не смываешь мыло полностью, отчего кожа натягивается и блестит.

Поболтали. Я предложил подрочить втроем. Они были не против, вот только сходят на мессу, а то уже и так опаздывают. Не вопрос. Я подожду.

Аббат насыпал мне две ложки пюре и откусил хлеба.

— Мамаша велит заваривать вербену. Хочешь немного? Тебе нравится, мальчонка? И смех и грех! Сколько часов, говоришь, ты пролазил по лесу?

Парнишки пообещали вернуться, чтобы я от них отстал: просто оставь нас в покое, и заработаешь сахарок, ладно, скоро повеселимся.

«Сейчас» значит «никогда».

Так все и было. После мессы они пошли ебаться в сарай, а я шпионил, пока они не кончили, и не решился войти.

Старая мамаша кюре прислуживала, а он буквально вытирал об нее ноги, на вид ей было лет сто: крохотная, в чепчике, во время ужина стояла в кухне, я съел ее порцию мяса, которую всучил мне кюре. Разлив отвар, мамаша ушла. Кюре вытянул свои длинные оглобли и зевнул, прикрывая ладонью рот.

Парнишки вылезают из сена: осень, холодно, они пойдут домой, в тепло, пожарят в камине лопающиеся с треском каштаны, сядут на табуретки, почистят фрукты, изредка швыряя их мне, — гроза миновала, в самом конце аллеи видна дорога.

Я иду ночью по деревне, запертые ставни, люди спят в тепле, я быстро прохожу мимо, мои туфли стучат по мостовой, словно трости, слышно до самой церкви, деревня далеко позади, я ступаю на поднимающийся в гору луг, там яблони, вижу сарай, но он заперт на засов, не важно, дождь — это хорошо, в том сарае спят, обнявшись, двое парнишек, не буду им мешать, пусть себе спят, я найду другой, открытый и незанятый, пожалуй, это из-за дождя, на дождь мне плевать, но надоело шагать и твердить, что я шагаю и что идет дождь

я не собираюсь спать стоя, нужно отыскать уголок, здесь повсюду должны быть дыры, щели, желоба, что угодно, к примеру, автобусная остановка — хорошее укрытие, не дует и можно заночевать, на проселочных дорогах есть автобусные остановки, почему я не вижу ни одной? B доме старика я согрелся, но в тепле просыпается голод, стоит сделать привал, и все сначала: обязательное, необходимое, полезное, приятное, излишнее, впору лечь и сдохнуть, но дороги ведут в города, большой город — идеальное место для пидора, можно спрятаться, там ведь памятники, лицеи, скверы, общественные уборные и кафе, да только у меня нету денег

ну и натерпелся он из-за этого дождя, он не так уж и рассердился на педика, ему просто захотелось милого белокурого мальчика, или то был высокий брюнет, мадмуазель влюблена, они ровесники, она восхитительно сентиментальна, у моей дорогой доченьки талант, пидорок — чувствительный пианист, тереться о красивого малыша и нежно вздыхать, мадмуазель в объятьях жениха

потом он ушел, стремясь найти то, что всегда находят в лесу пятнадцатилетние, читайте романы

зáмок

с обширным, густым, непроходимым парком, он перелезет через стену из трухлявых камней, увитую плющом, запах листвы останется на пальцах вместе с зеленой пыльцой, он войдет в парк, будет там жить, лазать по деревьям, пить, раздвигая ветки, убивать белок, грызть лесные орехи, воровать яблоки из соседнего сада, он будет тощим, неопрятным, привыкнет шпионить за красивым самодовольным мальчиком в вышитой рубашке, обитающим в замке, так пройдет больше сотни лет, но они не встретятся, и однажды осенью они вдруг столкнутся лицом к лицу, его член в разорванных штанах напряжется, но он успокоит его, словно болтливую птицу, красивый самодовольный мальчик посмотрит на него и спасется бегством

он покинет парк лес поля вернется в город скажет вот и я поступит добровольцем в армию где ветераны с огромными мышцами квадратными челюстями и толстенными хуями сделают его своим талисманом и будут ебать по десять-двадцать человек за ночь и в конце концов он станет таким же как они, вот

но зря он все-таки ушел, ведь там был не блондин, а брюнет, и тоже красивый, не такой, конечно, красивый, как блондин, но все же, на перемене он тайком вскроет себе вены бритвой и спрячет руки в карманах, чтобы не видно было крови, потом окликнет брюнета, который подойдет и уставится на него с тем видом, что напускают на себя взрослые, занятые крайне важным делом, например, игрой в мяч, если их отвлекают, тогда он покажет брюнету запястья, и тот скажет «ну и ну, вот так так, что стряслось» и придет обнять его в медпункт, или он зайдет в сортир одновременно со взрослым и перебросит ему через дверь записку, которую переписал десять или двадцать раз, пока не остался доволен почерком, бумага упадет взрослому под ноги, тот подберет ее, прочитает, застегнется и впустит меня в кабинку, но мы не отважимся заняться сексом, ведь в первый же день — это очень скверно, просто признаемся друг дружке в любви и подождем до следующего четверга, когда взрослый пригласит малыша к себе домой, это произойдет в натертом до блеска коридоре с фарфоровыми вазами, шляпами и большим зеркалом, затем в буржуазной гостиной с парчой, белоснежными безделушками, восточными коврами и небольшим роялем, они останутся наедине в жуткой гостиной, взрослый обнимет малыша, и малыш упадет в обморок, хотя специально помоет перед этим ложбинку между ягодицами, все будет так мягко и медленно лежа на животе и он не посмеет застонать делая вид что потерял сознание чтобы другой ебал не слишком грубо понимая какое это для него потрясение

нехорошо притворяться, что ты без сознания, но, быть может, он потеряет сознание навсегда, ему так хотелось обнять его, они всосались друг другу в рот, понятно, что вкус так себе, но ради этого случая

а потом прикинуться дурачком

он спрячется в лесу, другого выхода нет, станет дикарем из дикарей, если захочет испытать оргазм, потрется животом о ствол и возбудит анус ножом, у него будет нож, он зальет листья кровью, она туда стечет, а он обсосет ногти, окуная их в кровь, усеет землю сухими какашками, даже не садясь на корточки, и, став грязным оборванцем, изголодавшись и покрывшись шрамами, встретит и трахнет старую блядь, что провозгласит его королем уголовников, распутником, ебарем собак, он пойдет и ограбит буржуазную гостиную красавцабрюнета, украдет у него носовые платки, трусы и перьевую ручку, но так не может продолжаться, он вырыл для себя пещеры стыда и смотрит оттуда вдаль, средь бела дня, ведь ему хочется играть со взрослым во дворе в футбол и чтобы его ласкали в паху на уроках, а он бы закатывал глаза, как теленок, которого собираются оскопить, он будет таким шаловливым‚ таким ненасытным, предаваясь любви каждый четверг где-то после обеда

красавцу-брюнету семнадцать, наверно, у него толстенный, раздутый и липкий, он разворотит мне кишки, когда взрослый войдет и я буду лежать ничком, кровь потечет по животу, а хуй станет еще толще, длиннее и тверже, он должен ебать меня осторожно, хорошенько смазавшись слюной

и он даже не втыкает, а просто трется сверху, ведь это, наверно, очень больно, ну и ладно если это очень больно он захнычет стиснет зубы когда взрослый вставит ему до упора и обрадуется особенно если взрослый вставит до самого упора он несказанно обрадуется если этот огромный залитый кровью член вывернет ему зад наизнанку выдерет внутренности наружу оставит воронки от снарядов измочалит и все перероет словно он засунул поглубже руку чтобы нащупать и вырвать сердце вытянуть все это через анус в пенистых сгустках он зальет своей спермой раны на трупе сжимая свой хуй обеими руками как хорошо когда тебя заебут до смерти

это не так уж сложно, но стоит попробовать, и все запутывается, херится, становится невозможным, с таким же успехом можно вернуться в ту дыру, из которой вышел, этим беднягам в городах тепло, так утешительно скучиваться, точно икринки в рыбьем брюхе, многие икринки погибают, но им все равно, их много

я бы никогда не смог жить с ними, взрослые будут подавлять меня из-за моей молодости, а молодежь — харкать в рожу за то, что я пидор, они попытаются отвести меня обратно в свои прекрасные метрополии, у мадмуазель нервный приступ, успокойся, дорогая, выпей стакан воды, тебе станет лучше, бедняжка, она такая нервная, заглядывается на парней с восьми лет, само совершенство, где же ей подыскать достойного мужа

это ненастье не кончится никогда, я все же присяду, вот и километровый столб

я примостился у столба и наклонил голову, не ходить же, как в воду опущенный, у ног поблескивала лужица, мне очень нравились эти отблески, в переменчивом небе появлялись просветы, в них проглядывала луна

в сарае один парнишка обнаружил, что у другого грязное очко, достал носовой платок, смочил слюной и бережно протер ему анус, затем потыкался туда пиписькой, и после такой заботы блондинчик растаял

а со мной ты не захотел, когда ты вышел из сарая, из вокзала, нет, сарай в снегу зачем ты пошел расскажи ты же помнишь вместе с