Помоги проекту - поделись книгой:
Великая опасность надвинулась на вас. Враги трудового казачества подняли головы. Бывшие помещики-дворяне и царские генералы хотят захватить на Дону и на Кубани власть в свои руки и передать эти благодатные плодородные области иноземным захватчикам…
Трудовые казаки Дона и Кубани! Волею рабочих и крестьян и казаков всей России Совет Народных Комиссаров приказывает вам немедленно стать под ружье для защиты вашей земли от предателей и захватчиков. На Советы казачьих депутатов Дона и Кубани мы возлагаем обязанность создания твердой и надежной армии для спасения своей земли и свободы.
Каждый трудовой казак обязан, по первому призыву своего Совета, стать под ружье. Мы снабдим вас необходимым снаряжением и вооружением и пошлем вам на помощь братские войска.
Великая опасность надвинулась на вас, казаки Дона и Кубани. Покажите же делом, что вы не хотите быть рабами угнетателей и захватчиков. К оружию, донцы! К оружию, кубанцы! Смерть врагам народа! Гибель предателям!
Да здравствует трудовое казачество!
Да здравствует братский союз рабочих, крестьян и казаков!
Да здравствует Российская Советская Федеративная Республика!
Председатель Совета Народных Комиссаров
В. У л ь я н о в (Ленин).
Народный комиссар И. Сталин.
Миша, прильнув к перилам, не проронил ни слова. Он понял, что издалека, из России, которая представлялась ему покрытой лесами вперемежку с крупными каменными городами, обращаются к ним не за помощью, а с призывом защищать свои же земли и станицы. И оттуда им, казакам, предлагают в помощь и оружие и войско. И два человека, только понаслышке известные кубанскому мальчишке, поставили под этим обещанием свои твердые подписи.
Батурин закрыл кожаную папку, и писарь понес ее в Совет, торжественно проходя среди расступившихся людей. Народ стоял в глубоком молчании. Зазорным считалось неосмотрительное решение. Барташу известны были казачьи традиции. Внимательно вглядываясь в лица, он увидел, что эти простые и суровые люди одобрительно приняли новый поход. Помогло воззвание Совета Народных Комиссаров Российской Республики, обещающее помощь и оружием и войсками.
Когда на крыльцо поднялся Огийченко, его приветствовали одобрительным гулом. И это означало доверие.
— Казаки, — громко сказал Огийченко, — много говорить — время губить. Как мы тут промежду собой грыземся, никому дела нету. Сами управимся. Никого к себе не звали. Чужой штык аль шашка нам без надобности. Так вот, казаки. Я имею уполномочие заявить предложение. Пущай товарищ Барташ как представитель штаба обороны передаст своему штабу и Всероссийскому Совету, что жилейское товарищество подседлает коней…
Старики, до этого стоявшие с откинутыми на вытянутую руку палками, почти одновременно приложили их к груди. Это означало согласие. Огийченко, сняв шапку, поясно поклонился старикам, и сразу по площади прокатились крики одобрения.
— Поход решен, — объявил Огийченко, — надо выбирать командира. Пущай не обижается казацкое старшинство, некого выбирать из прежних полковников и есаулов — все до Корнилова да до генерала Деникина убегли. Все ушли поднимать нового и несподручного казачеству царя. Вношу предложение — опять-таки от фронтового товарищества — выбрать на поход Павла Лукича Батурина и ему поднять старые знамена и регалии боевых жилейских полков.
Когда поднялись и опустились руки, утверждавшие Батурина, к Мише протиснулась Ивга.
— Ваши в поле не поехали, — сказала она.
— Какое там поле, — отмахнулся Миша, наблюдавший, как на почетное место, откуда произносились речи, вышел Харистов, нацепивший поверх гозырей медаль.
Харистов снял шапку и поясно поклонился Батурину, который ответно поклонился ему. Это означало, что станица отдает Батурину своих детей для выполнения воинского долга. Потом Харистов известил станичников о том, что Павел Лукич Батурин не может поднять знамена и регалии, как предложило товарищество, так как полковой скарб украден, и он, Харистов, как старейший член Совета, предлагает передать ополчению старые знамена, приписанные к церквам. Харистов описывал прошлое тех знамен, рассказывал про сражения и штурмы, свидетелями которых были полуистлевшие штандарты. Он говорил медленно, несколько нараспев. Народ слушал его внимательно, так как на Кубани оставалось только двое известных сказителей и бандуристов — Диб-рова и Харистов. Про Диброву ходили плохие слухи, что бродит он с белыми полками, поднимая дух мятежных казаков пением старинных казачьих думок.
После речи Харистова все хранили глубокое и тягостное молчание. О пропаже сундуков знали и раньше. Но теперь — начинался поход. Выступать без полковых знамен и регалий было позорно. Загудели хуторяне, приписанные к жилейскому полковому округу. Они громко выражали свое возмущение, сетовали на жилейцев, не сумевших уберечь дорогое и славное имущество.
Барташ видел, что дело принимает дурной оборот. Вековые традиции казачества, которыми он сам восхищался, могли оказаться помехой.
— Они подозревают вас, Совет, — сказал Барташ рядом с ним стоявшему Шульгину, — Объясните.
Шульгин вспыхнул и вышел на место Харнстова.
— Товарищи станичники, о том, куда запрятали сундуки, знали атаман Велигура, Литвиненко, Брагин-есаул, Самойленко-хорунжий и не без того, чтобы Гурдай, как бывший начальник нашего отдела. — Шульгин поднял руку и растопырил пальцы: — Выходит, знали пять душ. Но, как вы сами знаете, их в станице нету. До кадетов убегли. Куда они полковой скарб дели, Совет не знает, концов не имеет и ничего общему сходу доложить не может.
Шульгин отошел в сторону с виноватой улыбкой. Старики понурились, искоса оглядывая Шульгина и Батурина.
Ивга толюнула Мишу.
— Молчишь?
Миша точно очнулся. Ему захотелось броситься вверх по ступенькам к застывшему к тяжелом раздумье Батурину и Шульгину, рассказать им все… Но что-то удержало его от этого поступка.
— Тогда я расскажу, — решительно произнесла Ивга, — все расскажу, пускай тебе будет стыдно.
— Молчи, ты же обещала, — стискивая ей руку выше локтя, прошептал он, — молчи…
В короткий миг колебаний Миша передумал многое. Сундуки жилейских полков спрятали доверенные представители старой станицы. Мог ли он, казачий мальчишка, выдать тайну, пойти против казачьего старшинства. Не совершит ли он этим преступления? Этого ему никогда не простят. Возмездие будет беспощадным.
Миша закрыл глаза, крепче сжал Ивгину руку. Девочка вскрикнула. Этот крик привел Мишу в себя. Мальчик внезапно успокоился. Он еще не осознал своего решения, но почувствовал, что правильный путь нащупан.
Миша поглядел новыми глазами на потемневшее лицо Барташа, на хмурого Батурина, на понурившегося Шульгина и понял — эти люди ему ближе, роднее тех, которые, обворовав станицу, бежали… Те стали чужими… врагами…
Ивга, удивленная сосредоточенным выражением его лица, смолкла. Она искоса поглядывала на Мишу, покусывала губы.
— Молчишь, — не выдержав, торопливо прошептала она. — Там Вася… И враги идут… Спешить надо… Боишься? — спросила брезгливо.
Внезапно Ивга рванулась вперед. Миша бросился за ней, взволнованный, оскорбленный. Догнал, грубо схватил за плечи, отодвинул в сторону и пошел один сквозь толпу. Не обращая внимания на пинки, добрался до Батурина.
Миша видел серую черкеску, серебряную, раздвоенную поверху рукоятку клинка. Павло навесил оружие, и это было нужно и понятно. Предстояла борьба. Миша тронул Батурина.
— Ты? Чего ты? — Павло полуобнял мальчишку, привлек к себе. — Кто обидел?
Эта шутливая мужская ласка окончательно разрушила остатки сомнений.
— Я знаю… где сундуки…
Павло сразу же притянул его к себе вплотную. Миша ощутил его крепкие пальцы.
— Где?
— Под Золотой Грушкой… Я был там. Сундуки закопали Велигура, Брагин, Ляпин… В той же самой яме, откуда брали землю казаки на Аларик… В той самой яме, дядька Павло…
Миша торопливо, как бы боясь что-либо упустить, рассказал Павлу о событиях той далекой ночи, когда он узнал тайну Золотой Грушки. Передав мальчика Барта-шу, Павло поднял руку, призывая к вниманию. Толпа заколыхалась, надвинулась.
Мише стало страшно: эти люди ждали его признания, а он преступно молчал. В глазах его переворачивались и плыли лица, шапки, картузы, платки. Мише показалось, что все эти люди надвигаются на него, чтобы наказать. Неужели суд народа будет жесток и беспощаден?
Кто-то похлопал его по плечу.
— Молодец, — сказал Барташ, — ой, какой молодец! Батурина оправдал, нас всех оправдал… выручил, Миша. Погляди, погляди на Павла!
Батурин громко огласил:
— На поход поднимем полковые знамена. Сейчас мы узнали, где спрятан скарб жилейских полков…
В атаманском кабинете Миша сбивчиво рассказывал о тайне Золотой Грушки. Возле него сидели Харистов, Меркул, Шкурка.
Повеселевший Батурин отдавал последние распоряжения, подписывал бумаги. Некоторые отодвигал, не поставив подписи, и укоризненно качал головой, поглядывая на Шульгина, ревниво следившего за каждой бумажкой.
— Тут ты не туда загнул, Степка, — приговаривал Павло. — А вот это правильная. А тут надо не спешить. Поспешишь — людей насмешишь.
Писарь, закончив опрос Миши, подвинул ему лист, и тот подписался какими-то черными прыгающими буквами.
— Аль курей воровал, — сказал писарь, — руки, трясутся? Ну, Павел Лукич, отпускать урядника Михаила Карагодина?
Павло прикрыл папку с бумагами ладонью и поманил Мишу.
— Иди-ка сюда, урядник.
Миша подошел, подталкиваемый отцом. Батурин поставил его между коленями, полуобнял.
— Чего ж ты испугался, — шепнул он ему на ухо, — а казак! Урядник!.. Молодец! поедешь, место укажешь, а за это я тебе подарок придумал.
Мальчик глянул в глаза Павла, очерченные смешливыми морщинками, и ему сразу сделалось легко и нисколько не боязно.
— Какой подарок, дядя Павло? — спросил он, улыбнувшись краешком губ.
Павло снова склонился к нему. Миша ощутил твердые гозыри черкески.
— С собой возьму, воевать…
ГЛАВА IV
Густые запахи цветущей белой акации волнами плавали в воздухе. Через Сергиевский плац рысью проходили конные группы. Елизавета Гавриловна подала сыну повод и поддержала стремя, ярко засверкавшее на солнце. Глаза матери были красны, и на лице как будто бы прибавилась сетчатая пестринка морщин. Миша опустился на теплую и мягкую кожу высокого казачьего седла. Отец вторично прощупал подпруги, проверил, как застегнуты торока, тут ли саквы, с вечера еще набитые отборным зерном, подтянуты ли тренчики, прихватившие попону с троком, котелок и парусиновое водопойное ведро. Кукла косила глазом и нетерпеливо топталась. Отец тихонько провел ладонью по ее крутой шее и прильнул к ней щекой. Потом взял лошадь под уздцы и повел к воротам. Елизавета Гавриловна шла рядом. Мише было сердечно жаль мать, старательно скрывавшую свое горе, но слова утешения не приходили. На сердце было много хорошего и теплого, а высказаться он не мог.
Мимо пролетела линейка, наполненная вооруженными людьми. Это были солдаты и пластуны с крайних планов форштадта, с песнями отправляющиеся на сборный пункт.
— Прощай, маманя, — сказал Миша, наклонившись.
— Час добрый, сынок.
Шершавые руки матери скользнули по его щекам, шее. Миша направил Куклу в раскрытые отцом ворота. Оглянулся. Мать стояла, опустив плечи. У Миши на глаза навернулись крупные детские слезы.
— Мама!
Она вздрогнула, отерла лицо, быстро подошла, схватила его руку, нервно теребившую повод, и прильнула к ней долгим поцелуем. Выпустив руку, пошла к дому.
— Подожди, мать! — крикнул отец, растроганный прощанием. — Сейчас запряжу коней, добежим до Совета, до вторых проводов. Дай только Мишку сдать Батурину…
Он пошел рядом, держась за седельную луку. Миша видел его широкую, натруженную работой руку, темный вершок шапки и крепкие стариковские плечи, обтянутые сатиновым бешметом.
— Вот что, Михаил, — говорил отец, — приходилось мне служить немало и видеть походы и смерти. Запомни наш боевой казачий наказ. Сам погибай, а товарища выручай. Лезь вперед, хотя бы передних били. Не бойся гибели, как бы ни было тебе трудно, — наверное побьешь. Ежели трудно тебе, то врагу не легче, только ты у него трудного не видишь. Духом никогда не падай, будь смелый, упрямый, помни, что победа сразу не дается, враг тоже бывает стойкий. Шашкою зря не махай, а всегда с толком. Не ожидай, пока тебя рубанут, а старайся рубануть раньше. При защите завсегда лучше всего напасть первому. Понял, сынок?
Миша кивнул. Внимательно слушал он новые для него заповеди войны и запоминал их легче, чем заповеди любви и смирения, которые скучно проповедовал в школе священник-законоучитель.
— Ежели с одного раза не одюжишь, бери врага со второго раза, с третьего, в четвертый лезь. Пока не повалишь. Погибай, но своего добивайся, и знай всегда, что в хорошем бою; нету смены, а только поддержка. Не бойся врага. Даже если он на тебя навалится нежданно-негаданно, днем аль ночью, не забывай одного: бить его можно клинком и огнем. Из двух выбор не трудный, а строй сам построится. Близок враг — в шашки его, подальше — огонь, а потом обязательно в шашки. Знай, Мишка, что нету сильнее в мире оружия, как казачья шашка, бо она никогда не подведет и не даст осечки, и нет у казака лучшего друга, как его боевой конь. Он завсегда тебя выручит и от неволи и от смерти. Сам недоешь, а коня накорми, сам недопей, а его напои, сам недоспи, а коню дай отдых… Ну, вот и доехали, Мишка.
Отец опустил руку. На луке седла остался след его потных пальцев. На улице, возле батуринского двора, были привязаны верховые кони, и вскоре на крыльце появился и сам Павло, готовый к походу, сопровождаемый семьей и однополчанами. Немного подвыпивший Писаренко докладывал Павлу:
— Галагановцы точно идут, попасенцы идут, с Песчаного хутора тоже идут, а с Ганжджи-хутора пристали до акмалинцев, а может, и не пристали…
Батурин перебил сбивчивую речь Писаренко, обратился к Шульгину:
— Как камалинцы?
— Камалинцы чего-сь крутят, Павло Лукич, — сказал Шульгин, хмуря густые рыжеватые брови.
— Крутят? — переспросил Павло. — С чего ж это их закрутило?
— До их с Мечстинской лазутчиков подсылали, от Деникина.
— Гунибовцы?
— Гунибовцы вроде тронули на Армавир. Как бы наперед нас не заскочили.
Павло улыбнулся.
— На войне места всем хватит. А вот насчет камалинцев не дюже ладно… Про лазутчиков потверже узнай. Остаешься почти один, ложки некогда будет выстругивать.
— Опять за ложки, — Шульгин укоризненно покачал головой, — дались они вам, Лукич.
— Павло Лукич, — покачиваясь, сказал Писаренко, томившийся тем, что его оттерли от разговора.
— Ну, чего ты? — нетерпеливо спросил Павло.
— Может, супротив их идти несподручно. Может, заслать переговорщиков, а? Пошлешь меня переговорщиком… Хочешь, я пойду до его переговорщиком?
Павло покусал губы. Его тяжелый и сразу же недружелюбный взгляд остановился на Писаренко.
— Спужался?
— Спужался? — Писаренко округлил глаза. Потом ударил себя в грудь. — Ты же не одного со мной полку. Слухам веришь. Вот увидишь, какой до боя Писаренко лютый…
— Лютой до боя — Шульгин, — сказал Батурин, — а ты?.. Ну, пошли…
Павло заметил Мишу:
— А, Михаил Семенович! Готов уже?
Павло мимоходом пожал ему руку. Огийченко подвел коня, подарок генерала Гурдая, передал повод Павлу.
К Батурину, уже взявшемуся за луку седла, подошел отец.
— Павлушка, — сказал он, тронув сына за локоть, — может, карого конька подседлать? Жалко гнедого.
— Нет, батя, — ласково трепля коня, сказал Павло, — Никита Севастьянович для войны коня назначил. Не могу генералу, да еще родычу, перечить.
— Зубы скалишь, — упрекнул Лука, — перед отцом зубы скалишь; гляди, пеший снова не заявись, да еще с червивым пузом.
Перфиловна пыталась успокоить мужа, но Лука зло цыкнул на нее. Сердито согнал мальчишек с колодезного журавля. Подозвал Карагодина.
— Зря своего отпускаешь, сосед. Дите еще.
— Пущай попробует.
— Шибеник он. — Лука наклонился ближе: — Полковые сундуки огласил! А? Какое ему дело? Кто его за язык тянул? Поверь моему слову, не простят твоему сынку такой шкоды. Уже поговаривают старики.
— Что ты! — Семен отмахнулся. — Такое сказал.
— Да, да. Заберет Барташ весь скарб с собой. Воров в отряд пристроил. Шкурка-то идет. Работник мой, Франц, тоже идет, а? Поверь мне, все до последней скобы растащать. Пущай бы уж лучше в земле сундуки прели.
Зазвонил колокол станичной церкви — сигнал сбора. Павло попрощался с отцом, с матерью и выехал со двора. На улице казаки построились и рысью поскакали к мосту. Миша скакал в общем строю, рядом с Лучкой и Огийченко, которые не смеялись над его юностью, а, точно по обоюдному согласию, приняли его в свою семью. Они скакали к площади, откуда всегда отправлялись боевые казачьи сотни. Миша знал, что там их ожидают станичники, вчера утвердившие поход. Вынесут из Совета старинные знамена и регалии, проиграет оркестр полковой марш, блеснут клинки, и вытянется на Армавирский шлях отряд Павла Батурина. Вот под копытами прогудел мост, промелькнули мимо дымчатые вербы, и знакомая крыша дома Шаховцовых скрылась из глаз. Вспомнил мальчик, как скромно вчера пришла Ивга, вспомнил ее горячий шепот на лавочке, возле их дома. Она что-то сунула ему в суму. Какой-то подарок. Ее сегодня не будет на площади — она предупредила его.
Поделиться книгой: