Ангел молчал

Генрих Бёлль

Ангел молчал

I

Света от пожаров в северной части города хватило, чтобы ему удалось прочесть буквы над порталом: «Дом… сент…», и он начал осторожно подниматься по ступеням. Одно из подвальных окон справа от лестницы светилось, он помедлил немного, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь за грязными стеклами, потом медленно двинулся дальше навстречу собственной тени, которая над его головой тоже поднималась по уцелевшей стене дома, увеличиваясь в ширину и высоту, словно полупрозрачный призрак с беспомощно болтающимися руками. Тень все разбухала и разбухала, пока ее голова не достигла края стены и не опрокинулась в пустоту. Наступив на осколки стекла, он принял немного вправо и испугался так, что сердце бешено заколотилось. Он почувствовал, что дрожит: справа, в темной нише стоял некто, совершенно неподвижный. Он попытался было что-то крикнуть вроде «алло!», но голос от страха звучал совсем слабо, да и сердце стучало так, что было не до крика. Фигура в темной нише не шелохнулась. Она держала в руках что-то похожее на палку; когда он робко подошел поближе и понял, что это была статуя, сердце продолжало биться с той же силой. Он подошел еще ближе и в полутьме разглядел наконец каменного ангела с ниспадающими до плеч пышными локонами и лилией в руке. Он наклонился вперед так сильно, что его подбородок чуть не коснулся груди ангела, и долго, с непонятной радостью вглядывался в это лицо, первое, встреченное им в городе; каменное, ласково и жалостливо улыбающееся лицо ангела, а также его волосы были покрыты толстым слоем темной пыли, даже в углублениях его невидящих глаз лежали темные хлопья. Он осторожно, почти любовно сдул их и, тоже улыбаясь, смахнул пыль уже со всего лица и тут обнаружил, что улыбка у ангела гипсовая. После того как копия была отлита, налипшая на статую грязь придала ее чертам благородство оригинала. Но он продолжал сдувать эту пыль, очистил и длинные локоны, и грудь, и ниспадающие одежды, осторожными короткими выдохами высвободил из-под нее и гипсовую лилию. Радость, пронзившая его при виде улыбающегося каменного лица, все больше угасала, по мере того как все яснее проступали яркие, режущие глаз краски и золотые кромки одеяния — весь этот невыносимый глянец индустрии благочестия, и улыбка на лице ангела вдруг показалась ему такой же мертвой, как чересчур пышные волосы. Он медленно отвернулся и направился в вестибюль, чтобы поискать вход в подвал. Сердцебиение прекратилось.

Из подвала пахнуло в лицо душным, застоявшимся воздухом. Он медленно спустился по скользким ступенькам и стал ощупью пробираться сквозь желтоватый сумрак. Откуда-то капало; вода смешивалась с пылью и щебнем, отчего ступеньки сделались осклизлыми, как дно аквариума. Он прошел дальше. Из какой-то комнаты в глубине коридора исходил слабый свет, наконец-то свет. Справа он заметил табличку и прочел в полутьме: «Рентгеновский кабинет, просьба не входить». Он подошел поближе к двери освещенной комнаты, свет в ней был мягкий и желтый, очень приятный, по мерцанию он догадался, что там горела свеча. Не было слышно ни звука, повсюду под ногами валялись куски штукатурки, камни и комья какой-то непонятной грязи, которая всегда образуется в развалинах после налетов. Все двери были распахнуты, и он, проходя мимо, видел в слабых отсветах далекой свечи нагромождения стульев и диванов, а также переломанные шкафы, из недр которых что-то вываливалось наружу. В воздухе стояла такая вонь — смесь застоявшегося дыма и отсыревшего мусора, — что его затошнило.

Дверь комнаты, из которой лился свет, была распахнута. Рядом с большой свечой в железном подсвечнике стояла монахиня в темно-синем одеянии. Она размешивала салат в большой эмалированной миске. Листики салата были покрыты чем-то белым, и он услышал, как на дне миски тихонько хлюпает соус. Широкая рука монахини медленно помешивала листья салата, мокрые листочки то и дело падали через край. Она спокойно их подбирала и вновь бросала в миску. Рядом с бурым столом стоял большой жестяной бидон с горячим и водянистым бульоном, от которого неаппетитно пахло горячей водой, луком и какими-то концентратами.

Он нарочито отчетливо произнес:

— Добрый вечер.

Монахиня испуганно обернулась. На ее плоском раскрасневшемся лице был написан страх, когда она тихо сказала:

— Боже мой, солдат!

С ее пальцев в миску капал беловатый соус, а к рукавам прилипло несколько крошечных листочков салата.

— Боже мой, — испуганно повторила она. — Что вам надо, что случилось?

— Я ищу одного человека, — ответил он.

— Здесь?

Он кивнул. Теперь его взгляд упал направо, внутрь открытого шкафа, дверцу которого вырвало воздушной волной: он заметил, что остатки разбитой фанерной дверцы еще висели на петлях, а пол перед шкафом был усеян мелкими кусочками отлетевшей краски. В шкафу лежал хлеб. Много буханок хлеба. Не меньше десятка коричневатых круглых буханок со сморщенной корочкой были наспех свалены друг на друга. У него мгновенно набежал полный рот слюны. Он с трудом проглотил ее и подумал: «Я поем хлеба. Во всяком случае, я поем хлеба». Выше полки с хлебом висела зеленоватая рваная занавеска, видимо скрывавшая еще сколько-то буханок.

— Кого именно вы ищете? — спросила монахиня.

Он обернулся к ней.

— Я ищу… — сказал он и замешкался, потому что полез в верхний карман кителя за запиской. Пошарив там, он вытащил из глубины кармана клочок бумаги, развернул его и сказал: — Я ищу Комперц, фрау Комперц, Элизабет Комперц.

— Комперц? — переспросила монахиня. — Комперц… Не знаю…

Он пристально взглянул на нее: широкое бледное и туповатое лицо монахини беспокойно дергалось, и кожа елозила по нему, словно под ней не было костей, а большие водянистые глаза смотрели на него с нескрываемым ужасом. Она глухо выдавила:

— Боже мой, ведь в городе американцы. Вы удрали из армии? Вас обязательно схватят…

Он отрицательно покачал головой, вновь уставился на хлеб и еле слышно спросил:

— Можно посмотреть, здесь ли эта женщина?

— Конечно, — сразу согласилась монахиня. Она бросила быстрый взгляд на полку с хлебом, стряхнула салатные листочки и брызги соуса и вытерла руки полотенцем. — Может, вам лучше все-таки… в администрацию? — проронила она встревоженно. — Но думается, ее здесь нет. У нас осталось всего двадцать пять пациентов. Среди них нет фрау Комперц. Нет такой. Полагаю, нет.

— Но она тут была, это точно.

Монахиня взяла со стола ручные часы, маленькие круглые старомодные серебряные часики без браслета.

— Сейчас десять часов, мне пора раздавать еду. Мы с этим часто запаздываем, — добавила она извиняющимся голосом. — Может, вы все же немного подождете? Есть хотите?

— Да, — твердо сказал он.

Она вопросительно взглянула на миску с салатом, на полку с хлебом, потом перевела взгляд на него.

— Хлеба, — выдавил он.

— Но у меня нет лишнего, — возразила она.

Он рассмеялся.

— Это правда, — обиделась она. — В самом деле нет.

— Боже мой, — сказал он, — сестрица, я знаю. Но мне кажется, если бы вы могли дать мне совсем немного хлеба… — И опять его рот в ту же секунду наполнился слюной, он сглотнул ее и едва слышно повторил: — Хлеба.

Она подошла к полке, вынула одну буханку, положила ее на стол и начала искать ножик в выдвижном ящике.

— Да ладно, можно и просто отломить. Ничего, не беспокойтесь. Спасибо.

Она локтем прижала миску с салатом к боку, другой рукой подхватила бидон с бульоном. Он посторонился и взял со стола хлеб.

— Я сейчас вернусь, — сказала она уже в дверях, — ее фамилия Комперц, верно? Я там спрошу.

— Спасибо, сестрица! — крикнул он ей вслед.

Он торопливо отломил от буханки большую горбушку. Подбородок его задрожал, и он почувствовал, как мышцы рта судорожно сжались и лязгнули зубы. Потом вгрызся в бугристую мякоть и задвигал челюстями. Хлеб был черствоватый, наверняка пролежал дней пять или около того, а может, и больше, простая буханка из муки грубого помола с красноватой наклейкой какой-то пекарни. Но такой вкусный! Он вгрызался все глубже в горбушку, сжевал и твердую коричневатую корку, потом опять схватил всю буханку и отломил от нее еще кусок. Держа его в правой руке, левой он вцепился мертвой хваткой в буханку, словно боясь, что кто-то придет и отнимет ее. Он жевал и смотрел на свою руку, лежавшую на буханке, — худую и грязную руку с огромной царапиной, покрытой грязью и засохшей кровью.

Он бегло оглядел комнату. Не комната, а каморка. Вдоль стен — шкафы, выкрашенные белой краской, у которых почти все дверцы вырваны взрывом. Кое-где наружу высовывалось постельное белье, под кожаным диваном в углу валялись медицинские инструменты. У окна стояла убогая черная печурка с трубой, выведенной наружу через разбитое стекло. Рядом с ней лежала кучка щепок для растопки и горка брикетов. Рядом со стенным шкафчиком, набитым медикаментами, висело очень большое черное распятие, а ветка бука, засунутая за него, соскользнула вниз и теперь едва держалась на весу, зажатая между концом креста и стеной.

Он опустился на какой-то ящик и отломил еще кусочек от буханки. Хлеб все еще казался ему необычайно вкусным. Каждый раз, отламывая кусок, он сразу выедал мякоть, потом, ощутив вокруг губ приятное сухое прикосновение к хлебу, вгрызался в глубь куска. Хлеб был такой вкусный!

Внезапно он почувствовал, что за ним наблюдают, и поднял взгляд: в дверях стояла очень высокая монахиня с узким бледным лицом, губы у нее тоже были белые, а огромные глаза холодны и печальны.

Он выдавил:

— Добрый вечер.

В ответ она только кивнула, вошла в комнату, и он увидел, что локтем она прижимала к себе большую черную книгу. Монахиня направилась прямиком к желтой алтарной свече, стоявшей в железном подсвечнике между пробирками на белом столике, и кривыми ножницами сняла с нее нагар. Мигавшее пламя сразу стало маленьким и ярким, а часть комнаты погрузилась в темноту. Потом монахиня подошла к нему и сказала негромко и очень спокойно:

— Пожалуйста, немного подвиньтесь.

И села на ящик рядом с ним.

От ее синей крахмальной рясы исходил отчетливый запах мыла. Она вынула из кармана черный футляр с очками, щелкнула его крышкой и открыла принесенную книгу.

— Комперц, правильно? — опять негромко спросила она.

Он кивнул и проглотил последний кусочек хлеба.

— Ее здесь уже нет, — заметила она тихим голосом. — Ее выписали несколько дней назад, нам нужно было освободить место. Так что всех местных пришлось отправить по домам. Но я посмотрю…

— Вы ее знали? — спокойно спросил он.

— Да, — ответила она и, оторвав глаза от книги, взглянула на него. Ее холодные и печальные глаза заметно потеплели. — Но ведь вы не ее муж? — Она вновь отвернулась и начала перелистывать большие, густо исписанные страницы. — У нее было что-то с желудком, правильно?

— Не знаю.

— Господи, ведь ее муж приезжал сюда всего несколько дней назад. Он фельдфебель, как и вы. — Бросив беглый взгляд на его погоны, она перестала листать книгу, потому что добралась уже до последней страницы. — Вы служили с ним в одной части?

— Да.

— Он еще успел навестить ее и посидеть на ее кровати. Боже мой, мне кажется, прошло так много времени, а ведь это было несколько дней назад. Какое у нас сегодня число?

— Восьмое, — ответил он. — Восьмое мая.

— А мне кажется, это было так давно!

Ее длинный бледный палец теперь продвигался по последней странице книги снизу вверх.

— Комперц, — прочитала она, — Элизабет Комперц, выписана шестого. То есть позавчера.

— Скажите мне, пожалуйста, ее адрес.

— Рубенштрассе, — ответила монахиня. — Рубенштрассе, восемь. — Она встала с ящика, обернулась и сунула книгу под мышку. — А в чем дело, что случилось с ее мужем?

— Он умер.

— Он погиб на фронте?

— Нет, его расстреляли в тылу.

— О Боже! — Она оперлась о столешницу, взглянула на остатки хлеба и тихо выдавила: — Поберегитесь, в городе много патрулей. Они очень суровые.

— Спасибо, — хрипло сказал он.

Она медленно направилась к двери, но опять обернулась, чтобы спросить:

— Вы местный, сумеете сами найти?

— Да, — проронил он.

— Желаю удачи, — откликнулась она и, прежде чем отвернуться, еще раз пробормотала: — О Боже!

— Спасибо, сестричка! — крикнул он ей вслед. — Большое спасибо!

Он отломил себе еще кусок хлеба и опять принялся жевать. Теперь он ел очень медленно, спокойно, и хлеб все еще казался ему необычайно вкусным. Пламя опять выело ямку вокруг фитиля, и тот стал длиннее, а свет свечи более ярким и осветил все углы комнаты. Тут в коридоре послышался шум — легкое шарканье монахини, ушедшей с миской салата, и за ней — нетерпеливые мужские шаги.

Монахиня вошла в комнату в сопровождении доктора, поставила пустую миску и бидон под стол и принялась ковырять кочергой в печке.

— Приятель! — воскликнул доктор. — Война кончилась, мы проиграли, скиньте с себя это барахло, а железяки выбросьте на помойку!

Доктор был совсем еще молодой, лет тридцати пяти, лицо у него было широкое и румяное, но какое-то странно помятое, словно он только что проснулся, долго проспав в неудобной позе. Ганс сразу почуял запах табака и заметил, что доктор держал за спиной дымящуюся сигарету.

— Подарите мне одну сигарету, — попросил он.

— Ого! — воскликнул доктор, но все же вынул из кармана халата пачку, и Ганс увидел, что в ней остались еще две с половиной сигареты. Доктор протянул ему половинку и сказал: — Приятель, глядите в оба, чтобы вас не сцапали.

Потом вынул из-за спины горящую сигарету, и Ганс заметил, что пальцы у него толстые и желтые, а ногти ломкие.

— Спасибо, — выговорил он наконец, — большое вам спасибо.

Доктор достал из какого-то ящика ампулы, сунул нож и ножницы в карман халата и вышел из комнаты. Ганс пошел вслед за ним. Приземистая фигура быстро удалялась по темному коридору в сторону лестницы. Ганс крикнул:

— Подождите секунду, пожалуйста!

Доктор остановился, и, пока оборачивался, Ганс на миг увидел его тупоносый профиль. Догнав доктора, Ганс сказал:

— Я задержу вас на минуту.

Доктор промолчал.

— Мне нужны документы, — сказал Ганс.

— Вы шутите, приятель! — воскликнул доктор.

— Причем настоящие, — добавил Ганс. — Здесь у вас должны быть документы, лучше умершего человека. Постарайтесь, пожалуйста.

— Вы с ума сошли.

— Отнюдь. Просто я не хочу попасть в плен. Я здесь живу, у меня полно дел: нужно кое-кого разыскать. Помогите мне.

Ганс умолк. В темном коридоре он не мог как следует разглядеть лицо доктора, но почувствовал в этом сыром и спертом воздухе совсем близко его горячее дыхание.

В тишине было слышно, как где-то рядом осыпается штукатурка.

— А деньги у вас есть? — наконец прошептал доктор.

— Пока еще нет, но скоро, когда я… Когда я побываю дома.

— Эта вещь стоит дорого.

— Знаю.

Доктор опять умолк, потом выплюнул окурок, и Ганс увидел, как тлеющий огонек ткнулся в стену и рассыпавшиеся искры осветили голую грубую кладку. Потом окурок зашипел и погас в луже. Ганс почувствовал, как сильная рука доктора крепко сжала его плечо, и хриплый голос сказал:

— Подождите здесь, мне сейчас некогда.