Помоги проекту - поделись книгой:
Продвижение русских продолжалось от одной реки России к другой. Они шли от Волги к Дону, от Дона к Северскому Донцу и от Северского Донца к Днепру. От Днепра они вышли к Южному Бугу и, перейдя его, к Днестру. В марте русские форсировали в верхнем течении Днестра и окружили 1-ю танковую армию, все еще находившуюся на левобережье реки. И в очередной раз Гитлер запретил армии идти на прорыв.
25 марта фон Манштейн прилетел в Ставку в Восточной Пруссии, где произошла яростная перепалка с Гитлером. Фельдмаршал заявил, что, вопреки запрету фюрера, он намерен отдать приказ о прорыве, и потребовал подтянуть с Запада свежие силы. Гитлер отказался; Манштейн вскочил и вышел прочь. Наткнувшись на адъютанта Гитлера, генерала Рудольфа Шмундта (генерал пехоты с 1938 г., главный адъютант Гитлера. –
Смертный приговор немецким армиям на юге России был подписан. Русские, подобно волнам прилива, накатывались на изо всех сил удерживаемые немецкие рубежи обороны и, подобно нарастающему приливу, постепенно полностью поглотили эти позиции. Так Гитлер нанес последний урон Европе. Если бы не стратегическая недальновидность фюрера, Запад первым захватил бы Германию.
Манштейн вернулся для передачи командования Моделю, однако в оставшиеся ему часы приказал 1-й танковой армии идти на прорыв. Что и было успешно осуществлено[75]
7 апреля, через неделю после того, как Манштейн оставил фронт. За 15 месяцев командования группой армий «Юг» он, в условиях чрезвычайных обстоятельств, осуществил отступление 500-мильной линии фронта на 880 миль на запад и не потерял при этом ни единого крупного соединения,[76] одновременно нанося противнику урон более значительный, чем позволял причинять себе.[77] Манштейн принял отставку без протестов и жалоб, после чего удалился в свое поместье. В мае 1945 г. он сдался фельдмаршалу Монтгомери. От цивилизованного противника Манштейн ожидал справедливого суда, однако цивилизованное отношение к побежденному стало редкостью в войне, развязанной Гитлером.
Часть вторая
Глава 8
Подготовка к суду
Ибо цель, ради которой люди праведные ведут войну, заключается не в разрушениях и не в истреблении обидчиков, а в преобразовании и исправлении злых деяний. Точно так же в их задачу входит не вовлекать невиновных в уничтожение виновных, но скорее увидеть, что те, кто считается виноватыми, получили воздаяние по степени их виновности.
Всевозможные суды над военными преступниками, имевшие место после окончания войны, явились осуществлением политики, провозглашенной в Ялте, – наказание отдельных личностей из числа наших врагов. А поскольку русские постоянно напоминали нам об этом, слово «наказание» стало ключевым. В июне 1945 г. в Лондоне прошла конференция, призванная привести эту политику в действие. На ней присутствовали прокуроры, представлявшие Великобританию и США, а также генерал Иона Тимофеевич Никитченко (советский юрист, генерал-майор юстиции, член Международного военного трибунала в Нюрнберге от СССР, судья Верховного суда СССР), который был назначен российским судьей на Нюрнбергском процессе. На этой конференции прокуроры и судья еще до процесса обсуждали способ, каким следовало подвести обвиняемого под наказание. Протокол этого совещания опубликовали американцы. Не было предпринято ни малейших усилий, дабы выработать некое общее международное правовое положение, по которому следовало судить деяния обвиняемых. Вместо этого были рассмотрены эти деяния и написан закон, призванный явно исключить возможность защиты, которая предположительно могла содействовать обвиняемому. Таковым предстал статут Нюрнберга, фундаментальная основа всех судов над военными преступниками. За Нюрнбергом последовал ряд проведенных союзниками процессов, отличавшихся от российских (где поступали гораздо проще, попросту казня тех военных преступников, от которых русским не было пользы), и еще один Международный трибунал в Токио.
И что получилось в результате? Мне кажется, лучше всего это выразил судья из Индии Рахабинод Пал в своем особом мнении, которое он высказал, будучи одним из судей Международного Токийского трибунала: «Так называемый судебный процесс, основанный на определении победителями состава преступления, сводит на нет сотни лет цивилизации, отделяющие нас от истребления побежденных в войне без суда и следствия. Суд, заранее настроенный на осуждение, обречен стать постыдным использованием юридического процесса ради удовлетворения жажды мести. Такой суд не несет в себе никаких идей правосудия и может только оставить по себе ощущение скорее политического, чем юридического процесса… Утверждать, что победитель может по своей воле определять состав преступления… и затем наказывать… все равно что вернуться в те времена, когда ему было дозволено опустошать захваченные земли… присваивать всю общественную и частную собственность, убивать местных жителей или пленять их…»
Результатом судов над военными преступниками стало не создание международных законов, но сведение к нулю национальных законов, которые наши предки кропотливо создавали в течение столетий. Кто из нас, сегодняшних, считает, что раз война развязана, то любая из воевавших сторон будет связана какой-либо конвенцией? Каждый станет обвинять другого в агрессии и преступлениях. По словам фельдмаршала лорда Монтгомери: «Нюрнбергский процесс превратил ведение безуспешной войны в преступление, за которое генералы побежденной стороны должны быть осуждены и повешены».
Фельдмаршалы Браухич, Рундштедт и Манштейн, а также генерал-полковник Штраус сдались англичанам. Они все сражались против англичан и показали себя благородными солдатами. Но русские обвинили их в военных преступлениях[78] и потребовали экстрадиции. К чести британской армии, было решено взять под защиту своих пленных. В конечном счете и американцы и англичане отказали в экстрадиции и сами судили находившихся у них военачальников за совершенные в России преступления. К сожалению, нюрнбергский принцип оставался в силе, и военные трибуналы для суда над военными преступниками, учрежденные Королевским предписанием от 18 июня 1945 г., проводились таким образом, чтобы сделать защиту практически невозможной.
Однако армия старалась, как могла, и ей удалось тянуть время почти четыре года. В конце концов, поскольку американцы уже провели свои трибуналы, нашей армии приказали тоже заняться ими. За это время фон Браухич скончался, а предоставленные медицинские свидетельства утверждали, что состояние фон Рундштедта и Штрауса не позволит им выдержать длительный судебный процесс. После долгих дебатов в правительстве свидетельства были приняты, и перед судом предстал один фон Манштейн.
Королевское предписание учредило особые суды с особой процедурой ведения процессов над немцами. Что было не чем иным, как простым использованием власти победителя над побежденным. Я всегда считал, что Королевское предписание противоречило международным законам, и абсолютно уверен, что оно являлось злоупотреблением правом победителя. Возможно, будет уместным заметить, что в процессах над немцами было допущено не менее дюжины нарушений, каждое из которых, произойди оно в суде над англичанином, послужило бы поводом для рассмотрения в уголовном апелляционном суде на основании серьезных процессуальных нарушений.
И я не думаю, что победитель вправе устанавливать для побежденного такую форму процесса, которую сам счел бы неадекватной по отношению к собственным гражданам.
Предписание определяет военное преступление как нарушение законов и обычаев войны. Но даже если допустить весьма сомнительное предположение, что международные законы накладывают на каждого отдельного солдата обязанность подчиняться законам войны вместо устава и приказов собственной армии, то нет повода сомневаться в том, что, в соответствии с международным правом, не существует никаких обязательств для соблюдения именно обычаев. Обычаи, по своей природе, изначально являются правилами, не имеющими силу закона. Со временем обычаи, по мере того как они становятся общепринятыми для наций, развиваются в правила, но только в том случае, если они широко распространены, то есть когда они признаны всеми цивилизованными народами. Тогда они перестают оставаться в статусе обычаев и достигают статуса правил, и тогда их можно расценивать в качестве обязательных. Это относится и ко всему своду международных законов, поскольку все они являются продуктом соглашения сторон. Наше собственное Наставление по военно-судебному производству по этому поводу гласит: «Поскольку законы войны являются юридически обязательными, а обычаи нет, то последние могут, с достаточной степенью обоснованности, пренебрегаться воюющими сторонами».
Таким образом, Королевское предписание начиналось с назначения наказания солдатам противника за деяния, которые на момент совершения не являлись не только уголовными, но даже противозаконными, и оно не предусматривало никакого определения обычаев, отклонение от которых провозглашалось бы преступлением. Были ли это обычаи, признанные правительством Британии, но не признанные правительством Германии? Или они признавались правительством Германии, но не признавались правительством Британии? И влияло ли на ситуацию признание или непризнание этих обычаев Россией? Королевское предписание не давало ответов на эти вопросы – и не собиралось давать. И обвиняемые не имели никакой возможности узнать, какой закон, по утверждению обвинителей, они нарушили, поскольку никакого закона по сути и не было.
Основной процедурой, которую должно было принять, являлся тот самый полевой, точнее, военно-полевой суд, то есть упрощенная форма суда без участия присяжных, предназначенная для рассмотрения преступлений, совершенных на поле боя. Такая процедура совершенно неприемлема для сложного и длительного процесса, включающего рассмотрение тысяч документов. Но, как оказалось, даже упрощенную схему военно-полевого суда изменили в ключевых аспектах в ущерб обвиняемому.
Подсудимому отказывалось в каком-либо праве на получение официального обвинения или точного определения состава преступления, в котором его обвиняли. Он имел право только на общие расплывчатые определения, которые обвинение считало нужным ему предоставить. Ему отказывалось в праве ознакомиться с показаниями против него или присутствовать при даче таких показаний. В этом состояло фундаментальное отклонение от практики английского суда, где обвиняемый вправе знать не только точную формулировку предъявленного ему обвинения, но также ознакомиться с показаниями против него, присутствовать на даче показаний и участвовать в перекрестном допросе. Подсудимому отказывалось в праве оспорить правомочность суда или дать отвод кому-либо из состава жюри. Если бы процесс проводился военным судом, то есть трибуналом, фон Манштейн обладал бы правом предстать перед равными с ним по рангу офицерами. На деле никто из состава суда и близко не был равен званию фельдмаршала, а некоторые находились настолько же ниже ранга Манштейна, насколько простой рядовой солдат ниже действующего офицера. И это явилось серьезной помехой для защиты, поскольку только офицеры в должности командующего, напрямую подчиняющиеся своим правительствам, были бы состоянии понять проблемы, с которыми пришлось столкнуться фон Манштейну.
Но самым серьезным нарушением являлось то, что Королевское предписание лишало обвиняемого защиты, предоставляемой правилами снятия свидетельских показаний. Большинство людей понимают смысл слова «слухи» и знают, что основанные на слухах показания не могут быть представлены в английском суде. Старая поговорка гласит: «Слова солдата – не доказательство». В назначенном Королевским предписанием суде все сказанное или написанное неким солдатом даже много лет назад рассматривалось как свидетельство, вне зависимости от того, жив или уже умер солдат на момент проведения процесса. Слухи принимались к сведению независимо от того, получены ли они из первых, вторых или сотых рук. Обвинение могло предъявлять – и предъявляло – показания, данные людьми, которых оно отказывалось вызвать в суд или отказывало защите в их перекрестном допросе. Суду вменялось принимать все подобные свидетельства, поскольку они могли оказаться «полезными при доказательстве или опровержении обвинения». Всю свою историю английское законодательство придерживалось принципа, что основанные на слухах показания столь опасны, что не должны иметь ни малейшего веса в суде, и тем не менее суды над солдатами противника сами должны были решать, какое значение следует придавать основанным на слухах показаниям. На практике же обвинение полагалось на свидетельства, даже пятидесятая часть которых не могла быть принята во внимание английским судом. И наконец, обвиняемого лишили всех прав на апелляцию.
Немцы, чье состояние конфисковали, остались без средств на защиту; единственное предоставляемое им денежное содержание состояло из мизерных ежедневных выплат, которые могли делать местные немецкие власти через немецких же адвокатов обвиняемых. Никакой подготовительной работы не проводилось, и немецкий адвокат оказался абсолютно не в курсе английской судебной процедуры, на которой основывался процесс. В Германии, насколько нам известно, сторона защиты играет весьма незначительную роль. До суда они могли не видеть свидетелей, а вся процедура допроса и перекрестного допроса проводилась судьей, а не адвокатом. Таким образом, немецкие адвокаты не имели опыта и истинного понимания техники перекрестного допроса или снятия свидетельских показаний так, как знаем их мы.
Фон Манштейну обвинение предъявили 1 января 1946 г. Частные пожертвования в Германии и великодушие немецких юристов позволили ему и другим военачальникам иметь немецких адвокатов. Фон Манштейна представляли доктор Латернер и доктор Леверкун. До середины мая они оказались не у дел. Никаких документов предоставлено не было, только постановление об обвинении в самых общих чертах. Доктор Латернер уже до этого имел значительный опыт судов над военными преступниками. Он представлял Генеральный штаб на международном Нюрнбергском процессе, где успешно доказал, что, в рамках Нюрнбергского соглашения, члены Генерального штаба не могут являться коллективным ответчиком. Он выступал в защиту фельдмаршала фон Лееба перед американским судом и фельдмаршала Кессельринга перед британским. Исходя из этого опыта он пришел к убеждению, что не обладает достаточной компетентностью для ведения защиты перед иностранным судом, основанным на чуждой ему юридической процедуре. Полагаю, что именно к такому заключению должен был прийти любой здравомыслящий адвокат. Я определенно должен считать себя совершенно некомпетентным для участия в процессе даже в американском суде, хотя там говорят на том же языке и используют практически одинаковые законы. Доктор Леверкун, которому довелось жить и в Англии, и в Америке, полностью разделял мнение доктора Латернера. В июне он приехал в Англию, дабы попытаться убедить британское правительство назначить для ведения защиты английского адвоката. Я и сам поднимал в парламенте вопрос, касающийся процесса над генералами, и доктор Леверкун связался со мной. Я пообещал сделать все возможное, чтобы убедить правительство обеспечить защиту всем, что оно сочтет необходимым, и, главное, назначить английского адвоката. Обвинение должно было представляться главным судьей с четырьмя помощниками. И мне казалось нарушением законности, если защита не будет представлена аналогичным образом. Но мне не удалось ни в чем убедить правительство. Тогда доктор Леверкун написал письмо в «Таймс», выдержка из которого приводится ниже: «Мнение мое и моих коллег состоит в том, что без содействия британской адвокатуры мы не можем быть уверенны, что фон Манштейн получит надлежащую защиту. Суд является британским судом, состоящим из британских офицеров, действующих в соответствии с британской юридической процедурой и британскими правилами снятия показаний, с которой ни один из нас не знаком. Британская техника перекрестного допроса является совершенно чуждой для адвокатов континентальной Европы. Более того, с нашей точки зрения, только британский адвокат (предпочтительно служивший в британских вооруженных силах) полностью компетентен в понимании психологии суда подобной природы».
В результате после этого письма кавалер Креста Виктории лорд де Л’Айла и Дадли и генерал лорд Бриджмен открыли подписной лист на сбор средств, необходимых для полноценной защиты. Уинстон Черчилль стал одним из первых подписчиков фонда. На цели предоставления фон Манштейну британской защиты было собрано порядка двух тысяч фунтов.
Доктор Леверкун спросил меня, готов ли я взять на себя ведение защиты. По ряду причин мне не хотелось браться за это дело. У меня не было особого желания раздражать собственное правительство, которое я всей душой поддерживал. С профессиональной точки зрения невелика честь участвовать в злополучном процессе, в котором любая защита практически обречена на проигрыш. Я прекрасно понимал, что предстоит колоссальный объем работы, а я планировал устроить себе отпуск после тяжелого года. Но тем не менее доктор Леверкун настоятельно просил меня принять предложение, и я чувствовал себя не в силах найти приличествующий повод для отказа. Однако заявил, что поскольку рассматриваю этот случай скорее как политический, чем юридический, то не могу принять плату за свою работу.
Когда дело дошло до суда, оказалось, что против Манштейна выдвинуты обвинения по 17 пунктам. Как выразился тогда один из репортеров, обвинение собрало все, что произошло во время войны на Востоке, и обрушило на голову фон Манштейна.
Похоже, обвинение составило список всех инцидентов, когда преступался любой из законов или обычаев ведения войны и которые могли произойти на любом участке фронта, где воевал фон Манштейн. Поскольку все это простиралось на четыре с половиной года жесточайшей войны, обвинение смогло представить список из нескольких сотен инцидентов. Инциденты, или, как их назвали, «частные случаи», были поделены на 17 групп, и на каждую приводились ссылки на приказы, отданные высшим командованием. К тому же голословно утверждалось, будто эти «частные случаи» явились результатом этих приказов. Затем, перед приказами, выдвинули утверждение с различными формулировками, но в целом сводящееся к тому, что фон Манштейн повинен во всех последствиях приказов высшего командования. И наконец, в комментариях к каждому пункту обвинения появились слова «вопреки законам и обычаям войны».
Что именно фон Манштейн действительно совершил и какой закон или обычай, как утверждалось, нарушил, оставалось совершенно не ясно. В результате получился огромный документ, чтение которого в суде заняло более двух часов.
Мы запросили детальное разъяснение того, что означают эти обвинения, и представили стороне обвинения 20 печатных листов с вопросами. Обвинение отказалось на них отвечать. Когда мы опротестовали обвинения в суде, сторона обвинения возразила, что на процессах в Нюрнберге и Токио обвинения были еще более расплывчатыми! Истинный ответ состоял в том, что Королевское предписание не предусматривало права подсудимого знать о выдвинутых против него обвинениях, и нам надлежало удовлетвориться тем, что нам соизволила представить сторона обвинения. Я приехал в Гамбург в августе 1949-го, где встретился со своим английским помощником, Сэмом Силкином, пробывшим здесь уже несколько недель. В плане подготовки защиты мы мало что могли сделать, поскольку пока не знали, с каким судебным делом нам предстоит столкнуться. Поэтому мы занялись знакомством с нашей группой защиты и выработкой генеральной линии, которой должны были следовать. Я знал как самого Сэма Силкина, так и его отца, нынешнего лорда Силкина, в ту пору министра городского и сельского планирования Великобритании. Сэм пошел в армию прямо из Кембриджа, где добился блестящих успехов – диплома первой степени и выступления за университет в крикете. В армии он дослужился до подполковника и приобрел опыт как штабного офицера в штабе корпуса генерала Нейла Ритчи (в 1941–1942 гг. командовал 8-й британской армией в Северной Африке. –
Доктор Леверкун был старше и имел значительный международный опыт. Он хорошо знал Англию и Америку и говорил по-английски без малейшего акцента. Во время войны Леверкун возглавлял немецкую военную разведку в Турции. Позднее, уже во время процесса, к нам присоединился третий английский адвокат, Билл Крум, противник Леверкуна со стороны нашей разведки. Редко мне доводилось получать большее удовольствие, чем от тех интересных и занимательных вечеров, когда они оба погружались в воспоминания. Леверкуну посчастливилось остаться в живых после репрессий, последовавших за неудачным покушением 20 июля 1944 г., когда взрыв бомбы лишь по случайности не унес жизнь Гитлера. Его наверняка арестовали бы тогда, но гестапо само позаботилось об алиби для Леверкуна, арестовав его четырьмя днями ранее. По чистому недосмотру его не казнили в концентрационном лагере вместе с шефом, адмиралом Фридрихом Вильгельмом Канарисом (адмирал (1940), в 1935–1944 гг. начальник абвера, немецкой военной разведки и контрразведки. –
На следующий день после приезда Леверкун отвез меня в госпиталь в пригороде Гамбурга для встречи с фон Манштейном. Для меня стали неожиданностью как его внешность, так и характер. Не знай я, что он генерал-фельдмаршал, решил бы, что передо мной ректор университета. Первое, что поражало в нем, – это ум, наряду с курьезной, несколько академической чудаковатостью. После предварительных церемоний Манштейн предложил мне выпить чаю. Когда чай принесли, он выразил недовольство тем, как его сервировали, и послал за санитаром, дабы подать чай как следует. За время пребывания в Гамбурге я близко узнал его охранников. Они находили Манштейна невероятно трудным подопечным. Все должно было быть в идеальном порядке, иначе не избежать выволочки, однако, несмотря на это, все они были ярыми приверженцами стороны защиты – то есть нас – и радовались, когда все шло хорошо, или негодовали, если нам вставляли палки в колеса. Фон Манштейн оказался полной противоположностью тому, что зовется faux bonhomme – ложный парень (
Когда мы подошли к делу, я объяснил Манштейну, что приехал сюда по одной простой причине – потому что считаю отказ от предоставления ему той защиты, которую он заслуживает, идущим вразрез с честью моей страны. Манштейн ответил, что следил за моей деятельностью в парламенте и был впечатлен, как он выразился, благородным отношением к побежденным, и благодарен мне за это. Потом продолжил: «Меня не особо заботит то, что станет со мной; в любом случае моя жизнь уже подошла к концу. Но меня беспокоят моя честь и честь немецкой армии, которой я командовал. Ваши солдаты знают, что когда они встретились с нами, то мы сражались как честные солдаты. Большевистская пропаганда убедила вас, будто в России мы воевали как варвары. Это неправда.[79] В невероятно сложной войне мы поддерживали твердую дисциплину и сражались, сохраняя достоинство. И я намерен защитить честь немецкой армии». Я ответил Манштейну, что мне не многое известно о выдвинутых против него обвинениях и что нам придется подождать, пока откроются судебные слушания, с тем чтобы узнать, чего нам следует ожидать.
Затем объяснил, какое заявление собираюсь сделать по поводу неправомочности Королевского предписания, и он одобрил мое намерение. Мы провели с фон Манштейном множество бесед, и я смею утверждать, что мы в наших взаимоотношениях прониклись друг к другу полным взаимным доверием. Он никогда не оспаривал принимаемые мной решения, а я ни капли не сомневался, что на любой вопрос получу прямой и правдивый ответ.
Ответственные за подготовку процесса разместили членов суда в одном отеле, сторону обвинения в другом, а нас в третьем. Принадлежавшая немцам идея состояла в том, чтобы все три партии участников процесса оказались полностью независимыми. Я считаю это ошибкой, и на практике такая схема действительно не сработала. Члены суда, обвинение и защита постоянно обедали вместе, и наши приятные отношения вне стен суда совершенно не портил тот факт, что на самом процессе атмосфера зачастую оказывалась довольно напряженной.
Схватки в суде давали обильную пищу для прессы. По-моему, по большей части они происходили из-за контраста между опытом защиты и обвинения. Мой криминальный опыт исходил из английских уголовных судов, и я приходил в негодование, когда обвинитель отходил от стандартов сдержанности, свойственных прокурору в английском суде. Опыт Артура Коминса Кэрра и Элвина Джонса включал в себя суды над военными преступниками – первого в Токио, а последнего в Нюрнберге, – но если честно, то их поведение олицетворяло саму сдержанность по сравнению с тем, что стало обычным явлением на других судах над военными преступниками, особенно на тех, где прокурорами выступали американцы. Обвинение, со своей стороны, в высшей степени возмущалось моей манерой ведения защиты, которая действительно являла резкий контраст со сдержанной и оправдательной манерой, принятой сбитыми с толку на прежних судах над военными преступниками немецкими адвокатами. В первый же день Артур Коминс Кэрр выразил удивление по поводу того, что я, британский адвокат, мог заподозрить Королевское предписание в несправедливости. Пока длился процесс, его ожидало еще немалое количество поводов для удивления, некоторые из которых приводили Коминса Кэрра в ярость, поскольку я оставался при убеждении, что фон Манштейн должен получить необходимую и достойную защиту и что национальные чувства адвоката, как гражданина страны-победительницы, не должны влиять на отношение к подсудимому так, как влияют на отношение к нему стороны обвинения.
Сохранить спокойствие в политической дискуссии не так просто, как в юридической, и, пока я говорил о русских, обвинение проявляло относительное беспристрастие, но стоило мне подвергнуть критике поведение остальных союзников, как оно тут же приходило в неистовство.
В качестве адвокатов защиты мы доставили немало забот администрации. Как с нами обращаться? Какое оборудование предоставить? Какие помещения в здании суда выделить? Какую мебель? Комендант обеспечил нас вполне достойной мебелью, но потом появился сержант и забрал наш телефон. Для членов суда и обвинения предусмотрели автомобильный конвой с мотоциклетным эскортом. Две машины – вторая на случай поломки первой – ежедневно доставляли в суд обвиняемых. Должна ли сторона защиты ходить пешком или нанимать такси? Для нас прецедента не было. Все решилось, когда появился председатель суда, генерал-лейтенант Симпсон. Он издал простое и ясное предписание, что с нами должны обращаться и обеспечивать всем необходимым точно так же, как и сторону обвинения, а я, пока нахожусь в Германии, приравниваюсь к званию генерал-майора. Суд постановил, что защита и обвинение будут иметь равные права, и мои немецкие коллеги приятно удивились, получив приглашение отобедать вместе с генералами Симпсоном и Вэйдом, а также с судьей из военно-юридической службы, нынешним судьей Коллингвудом. Контраст с отношением к ним в Нюрнберге и со стороны американцев оказался просто разительным.
Здание, в котором проходил судебный процесс, носило странное имя Дом Курио, названное так не потому, что там происходили странные вещи (curiosity –
Прямо над ними расположилась галерея для немцев. Перед входом на нее, в маленьких кабинках, немецких зрителей тщательно обыскивали мужчина и женщина из военной полиции. «Вояки в армейских ботинках на галерее» существовали только в воображении прессы. На самом деле немецкие зрители вели себя тихо и выглядели какими-то бесцветными и подавленными на этом процессе победителей. Среди них постоянно находилась неприметная маленькая женщина в строгой темной одежде, жена фельдмаршала. Уровнем ниже, напротив, располагалась скамья подсудимых со столом для защитников перед ней, тогда как сторона обвинения занимала другой стол сбоку. Обе половины концертного зала отвели для зрителей из стран-союзниц и журналистов. На возвышении, прежде занимаемом оркестром, установили мягкие кресла, оборудованные наушниками, для особых гостей, членов Контрольной комиссии и жен членов суда. С другой стороны расположились журналисты, военные и иностранные наблюдатели. Подтянутая фигура фон Манштейна на скамье подсудимых излучала само достоинство. С трудом передвигающийся и почти слепой (катаракта) старый фельдмаршал оказался всего лишь плодом фантазии журналистов – как и наблюдатели «в армейских ботинках». Обвиняемый на протяжении всего процесса демонстрировал свои замечательные способности и, что бы ни выдвигало против него обвинение, за семь дней перекрестного допроса показал себя более чем достойным соперником.
На процессе, как и в Нюрнберге, применялась система синхронного перевода. Переводчики сидели в кабинках и переводили все произнесенные в суде слова, поэтому, когда звучала немецкая речь, можно было надеть наушники и слушать английскую версию того, что говорилось. Это экономило время, однако переводы зачастую страдали серьезной неточностью. Адвокат обращался к суду не со своего места, а с кафедры, или, как ее называли, с трибуны, возвышающейся перед стойкой с членами суда. Это означало, что, если требовалось что-то сказать, приходилось вставать со своего места и идти через весь зал. Из-за этого у микрофона порой случалась толчея.
Когда начался процесс, члены суда вошли гуськом и заняли свои места. На каждом была надета красная мантия и красная судейская шапочка, которые они одновременно сняли и положили на скамью рядом с собой. Сидя за своей драпированной британским флагом стойкой, члены суда казались все на одно лицо, и у меня возникло не вполне уместное ощущение того, что это Алек Гиннесс (британский актер театра и кино. –
После принесения присяги председатель объявил, что следующие 20 минут будет производиться фотосъемка. Думаю, он сам не ожидал последовавшей за этим сцены. Вспыхнули электродуговые лампы, зажужжали кинокамеры, и около 50 фотографов со своими камерами и вспышками ввалились в зал суда. Нависая над стойкой, они принялись фотографировать членов суда. Потом столпились вокруг скамьи подсудимых, чтобы заснять фон Манштейна со всех ракурсов. Я немедленно поднялся и покинул зал суда. Генерал Симпсон вытерпел где-то пять минут и, наступив на свою судейскую шапочку, с выражением гнева на лице вышел из зала. За ним последовали и остальные члены суда. В оставшиеся четверть часа в распоряжении фотографов оказались лишь прокурор и несчастный обвиняемый. Подходящее начало для политического балагана.
Как только члены суда вернулись на свои места, я тут же заявил, что Королевское предписание неправомерно и суд не является правомочным. Это был первый случай, когда оспорили Королевское предписание, потому что на предыдущих процессах немецкие адвокаты находились под неверным впечатлением, будто положение Королевского предписания о том, что возражения по поводу правомочности суда не могут быть приняты, запрещает им оспаривать и само предписание.
Я рассматривал свое заявление как крайне важное, поскольку – с чем согласилось даже обвинение, – если бы мне удалось добиться для фон Манштейна военного суда, его наверняка оправдали бы. Полный протокол прений приведен в приложении. Мой первый пункт гласил о том, что Манштейн является военнопленным. Германия и Британия пребывали в состоянии войны, и мы находились в зоне английской военной оккупации. Поэтому статус военнопленного – неотъемлемое право фельдмаршала, которое не зависит от свободы выбора той страны, которая содержит его в плену. И пока продолжается состояние войны, содержащая в плену страна не может изменить положение военнопленного. Если бы содержащая в плену страна могла по своей воле изменять статус военнопленного – имеющего по международным законам определенные права – на статус заключенного, лишенного всех прав, то вся защита, предоставляемая военнопленным международным правом, попросту сошла бы на нет.
Военнопленный имеет право на то, чтобы содержащая в плену страна обращалась с ним так же, как и со своими военнослужащими. Это подразумевает право предстать перед таким же судебным органом и по той же юридической процедуре, что и военнослужащие содержащей его в плену страны. Статья 63 Женевской конвенции (имеется в виду конвенция 1929 г., которая являлась документом, регулирующим обращение с военнопленными во Второй мировой войне, предшественница конвенции 1949 г. –
Возражения обвинения выглядели довольно слабыми. Без особого энтузиазма приводился тот аргумент, что срок освобождения фон Манштейна уже истек и теперь он не является военнопленным. Простым ответом на это было то, что дата освобождения установлена содержащей его в плену страной, которая, в соответствии с международным правом, не может в каком-либо виде совершать действия, ущемляющие права военнопленного. Во всяком случае, обвинение не слишком настаивало на этом аргументе, поскольку не подлежало сомнению, что все – фельдмаршал Кессельринг и многие другие, судившиеся на основе Королевского предписания, – считались военнопленными. Обвинение в основном опиралось на американские прецеденты, причем не могло совершенно ничего возразить на приведенные мной доводы того, почему постановления американского суда явно лишены доказательности в случае английского законодательства. В конце концов обвинение выдвинуло совершенно ошеломляющий аргумент – военные преступления настолько серьезны, что могут быть доказаны при помощи свидетельств, которые оказались бы недостаточными в случае меньшего преступления. Из чего, видимо, должно следовать, что свидетельство, которое могло бы привести к вынесению приговора за убийство, может оказаться недостаточным для обвинения в езде на велосипеде без включенной фары.
Каким бы слабым ни представлялось возражение обвинения, я прекрасно понимал, что для поддержки моего заявления требуется суд с более широкими юридическими полномочиям, ибо поддержать мое заявление – все равно что превратить в пародию все суды, проведенные со времени окончания войны. Такой суд мог бы обнаружить, что на самом деле люди, казненные по приговору военных судов, лишены жизни в нарушение закона. Таким образом, я как бы поставил такой вопрос лично перед каждым членом суда: «Уживается ли с вашей воинской честью отрицание для своего противника правосудия в той форме, которую вы потребовали бы для себя?»
Не знаю, как ответили бы офицеры, члены суда, на этот вопрос перед собственной совестью.
Пока суд рассматривал мое заявление, я подслушал, как несколько репортеров обсуждали его. Их явно впечатлила сила аргументов защиты, и они приняли решение позвонить своим редакторам, дабы выяснить, под каким углом те оценивают происходящее. Когда они все бросились к телефонам, репортер одного известного издания заметил: «Порой мне хочется, чтобы я служил в «Таймс» и должен был передавать только то, что происходит». Газеты освещали процесс фон Манштейна из рук вон плохо. За исключением «Таймс» и «Дейли телеграф», они даже не пытались излагать события, а просто печатали всякие сомнительные истории, в которых факты искажались в угоду «углу зрения» газеты. А поскольку военный трибунал не являлся настоящим судом, их не сдерживал страх быть привлеченными к ответственности за неуважение к суду.
Глава 9
Версия обвинения
24 августа 1949 г. Артур Коминс Кэрр приступил к изложению версии обвинения. Свою тщательно подготовленную речь, копии которой предварительно раздали прессе, он декламировал в течение 7 часов на протяжении 2 дней.
Трудно подобрать краски, чтобы изобразить все это зрелище. Перед публикой предстала грозная, можно сказать – зловещая фигура прокурора. Его голос звенел то от гнева, то от презрения, то от душевного волнения, руки подчеркивали кульминационные моменты с драматической выразительностью. Сложно встретить такой темперамент в наши дни. Современный стиль предполагает достижение драматического эффекта больше посредством слов, а не жестов. Однако такова была манера речи Коминса Кэрра. Сам он, высокий, слегка сутулый, стоял за трибуной, читая речь тщательно модулированным голосом со слабым ирландским акцентом, придававшим его речи еще больше выразительности. Иногда он сбивался при чтении, но никогда при этом не позволял своему голосу утратить власть над слушателями или перейти на церковное бормотание, легко вгоняющее в дремоту. Внимание всех присутствующих на суде не ослабевало от начала до самого конца.
Коминс Кэрр начал с цитирования фрагмента из приговора Международного Нюрнбергского трибунала:
«Хотя Трибунал и считает, что термин «группа» в статье 9 должен означать нечто большее, чем собрание офицеров, он все же заслушал много показаний об участии этих офицеров в планировании и ведении агрессивной войны, в совершении военных преступлений и преступлений против человечности. Эти доказательства в отношении многих из них ясны и убедительны.
Они были ответственны в большей степени за несчастья и страдания, которые обрушились на миллионы мужчин, женщин и детей. Они опозорили почетную профессию воина. Без их военного руководства агрессивные стремления Гитлера и его нацистских сообщников были бы отвлеченными и бесплодными. Хотя они не составляли группу, подпадающую под определение Устава, они безусловно представляли собой безжалостную военную касту. Современный германский милитаризм расцвел на короткое время при содействии своего последнего союзника – национал-социализма так же или еще лучше, чем в истории прошлых поколений.
Многие из этих людей сделали насмешкой солдатскую клятву повиновения военным приказам. Когда это в интересах их защиты, они заявляют, что должны были повиноваться. Когда они сталкиваются с ужасными гитлеровскими преступлениями, которые, как это установлено, были общеизвестны для них, они заявляют, что не повиновались. Истина состоит в том, что они активно участвовали в совершении всех этих преступлений или оставались безмолвными и покорными свидетелями совершавшихся преступлений в более широких и более потрясающих масштабах, чем мир когда-либо имел несчастье знать».
Целью этой цитаты было только одно – донести до суда то, что процитированные слова применимы к фон Манштейну. Мне страшно подумать, что случилось бы с прокурором в настоящем английском суде, если бы он открыл дело с информирования жюри о том, что какой-то другой судья, на каком-то другом процессе, к которому данный обвиняемый не имеет ни малейшего отношения, выразил мнение, будто каждый подозреваемый повинен в каждом преступлении, какое только представят на рассмотрение жюри. В наших судах подобное было бы немыслимо, тогда как на процессах над нашими противниками это стало обычным явлением.
Обвинения против Манштейна строились на том, что он совершал действия, нарушавшие гаагскую Конвенцию о законах и обычаях сухопутной войны 1907 г. Обвинение рассматривало конвенцию как некий незыблемый статут (собрание правил, определяющих полномочия и порядок деятельности. –
Однако, даже с учетом таких технических деталей, это не стало камнем преткновения между обвинением и защитой. Как мы уже сказали, Гаагская конвенция оказалась неприменимой и не действующей в условиях тотальной войны. Ее составили в 1907 г., когда война ограничивалась вооруженными силами воюющих сторон. Аэропланы и воздушные бомбардировки тогда не применялись. Промышленное производство еще не стало столь значимым для воюющих сторон. Конвенцию создали для ограничения войны между армиями. На оккупированных территориях должно было продолжать действовать гражданское управление, частная и общественная собственность должна была сохраняться, а военные могли вмешиваться в общественное устройство только в случае прямой необходимости при проведении военных операций. СССР никогда не подписывался под идеей столь ограниченной войны. Любой советский чиновник или милиционер, продолжавший нести службу под властью Германии, считался бы предателем. Немцы в России взяли на себя управление не упорядоченным обществом, как оно определялось в конвенции, а обществом безо всякого управления. Конвенция оказалась неработающей, поскольку ее основные положения больше не имели силы. Позднее мы обратили внимание, что во время оккупации Германии, в отсутствие немецкого правительства, Гаагская конвенция оказалась абсолютно неработоспособной, и все то, что мы делали в Германии, нарушало ее положения.
По любопытному совпадению, в Гамбурге проводился другой процесс. Некий господин Блум и часть его работников предстали перед судом за незаконную перевозку станков с верфи «Блум и Фосс» на другое предприятие. Их защита ссылалась на положение Гаагской конвенции о защите частной собственности и утверждала, что предписание об экспроприации господина Блума является незаконным. На что обвинение выдвинуло наш аргумент о неприменимости Гаагской конвенции в современных условиях. На обоих процессах, при совершенно противоположных разногласиях, обе британских стороны обвинения одержали верх.
Мы ни на секунду не предполагаем, что не должно существовать (или не может существовать) законов войны. Однако мы утверждаем, что использование конвенции в качестве практического руководства при том виде военных действий, с которым Манштейн столкнулся на Украине, так же нереально, как управление современным индустриальным обществом при помощи законов Моисеевых.
Какие действительно спорные вопросы стояли перед судом? Обвинение категорически настаивало на том, чтобы не дискутировать тот факт, что самые ужасные преступления были совершены в СССР, именно в тех районах, где войсками командовал фон Манштейн. Реально стоявший перед судом вопрос должен был заключаться в степени виновности фон Манштейна в этих преступлениях. Но, в значительном большинстве пунктов обвинения, преступления, вменяемые Манштейну, являлись результатами приказов либо самого Гитлера, либо кого-то из его высших государственных чиновников. И если Манштейн имел какое-то отношение к этим преступлениям, то всего лишь как офицер, который передал полученные сверху приказы по назначению или, получив приказы, приказал своим войскам выполнить их. Какова тогда его ответственность за действия или бездействие в подобных случаях?
Обвинение утверждало, что фон Манштейн повинен во всех преступлениях, рассматриваемых в уголовном порядке, даже несмотря на то, что он действовал по приказу сверху. Утверждалось, что фон Манштейн виновен в преступном бездействии в отношении уже отданных приказов, хотя он не обладал властью запретить своим войскам выполнять эти приказы. Далее говорилось, что ссылка на приказы вышестоящего командования не является обстоятельством, освобождающим от ответственности. При этом обвинение ссылалось на приговоры международных военных трибуналов. До 1944 г. как в британском, так и в американском руководствах по военному судопроизводству в точных и ясных терминах говорилось, что, в случае с обвинением в военных преступлениях, приказы вышестоящего командования являются обстоятельством, освобождающим от ответственности. Теперь же в руководстве утверждалось, что приказы вышестоящего командования не являются обстоятельством, освобождающим от ответственности, хотя, при определенных обстоятельствах, они могут учитываться для смягчения наказания. И обвинение просило суд принять к сведению это новое положение. Сегодня мы немало слышим об изъянах прежнего уголовного законодательства. Трудно найти для этого более яркий пример.
Однако по большей части мы рассчитывали не на освобождающие от ответственности обстоятельства, а на «акт государственной власти», значение которого будет объяснено позднее и который всегда принимался судами всех цивилизованных государств в качестве достаточной защиты.
Какая ответственность лежит на командующем за преступления, совершенные в его зоне ответственности лицами, не имеющими никакого отношения к его собственным войскам? Большинство людей ответит: «Никакой. Как он может отвечать за тех, кто не имеет к нему ни малейшего отношения?» Обвинение же ответило на этот вопрос иначе. Он стал, возможно, главным спорным вопросом права за весь процесс, поскольку частично затрагивал карательную деятельность СД Гиммлера, вину за которую обвинение пыталось возложить на фон Манштейна. Такая сложилась ситуация. Обвинение старалось убедить суд, будто лица из этой полувоенной организации каким-то загадочным образом оказались подконтрольны военному командованию. Однако мне кажется, что к тому времени, как закончили с доказательствами, ни у кого не оставалось сомнений, что в России СД не находилась в подчинении какого-либо командования, способного хоть как-то повлиять на ее деятельность или пресечь ее. По этой причине обвинение, в качестве второй волны атаки, должно было убедить суд, что хотя Гитлер и намеренно вывел эти полицейские формирования из-под контроля армии, тем не менее, раз они оказались на оккупированной территории, военное командование так или иначе отвечало за их деятельность. Такое заявление основывалось на теории исполнительной власти. Обвинение утверждало, что Гаагская конвенция возлагала на «оккупанта» обеспечение общественного порядка и безопасности и что «оккупантом» является именно командующий войсками, поскольку он осуществляет исполнительную власть. Обвинение утверждало, что обязанность командующего состояла в защите населения от любого ущерба, независимо от того, кто мог нанести этот ущерб, включая другие немецкие власти, которые он не контролировал и о деятельности которых не имел ни малейшего представления.
Таков был способ обойти сложную проблему, принятый на вооружение американскими судами над военными преступниками. В первые мирные дни стало общепринятым не позволять генералам избегать любой ответственности. Генерал Томоюки Ямасита (генерал японской армии во время Второй мировой войны. –
Мы все сочли это абсурдом. «Оккупантом» являлось немецкое правительство, и именно в немецком правительстве сосредотачивалась исполнительная власть; немецкое правительство руководило оккупированными территориями теми же методами, что и собственными, через министров или командующих, уполномоченных использовать точно отмеренную им часть общей исполнительной власти правительства. Немецкое правительство уполномочило фон Манштейна, Заукеля, Гиммлера и Геринга исполнять определенную порцию их власти для управления оккупированными территориями России, и никто из них не мог нести ответственность за использование власти, врученной не ему, а кому-то другому.
Вот вам и закон. События, с освещения которых суд приступил к слушаниям, произошли во время немецкого вторжения в Польшу. За действия, совершенные в этот период – грубо говоря, за период с начала войны до капитуляции Польши, – были предъявлены первые три обвинения. В это время фон Манштейн занимал пост начальника штаба группы армий «Юг» генерала фон Рундштедта. Обвинения основывались на ряде инцидентов, в которых, как утверждалось, были убиты польские мирные жители и военнопленные. Говорилось, что в одних случаях убийства совершили солдаты, в других члены айнзацгрупп и эсесовцы Гиммлера. На данном этапе войны все эти организации номинально подчинялись военному командованию.
Версия обвинения была убедительно изложена во вступительной речи. Вот как описывались вышеупомянутые зверства: «Жертвами являлись обыкновенные польские граждане, в основном обычные сельские жители, в некоторых случаях вместе с их женами и детьми. Их преступление заключалось в том, что это были поляки или евреи, проживавшие на пути продвижения немецких армий. В паре случаев жестокости действительно были вызваны сопротивлением поляков. В других же, как предполагается, истребление мирных жителей стало ответными репрессивными мерами за убийство немецких солдат. Но что касается подавляющего большинства случаев убийства польских мирных граждан, нет каких-либо свидетельств, что их поведение или провокации могли бы хоть в малейшей мере оправдать расстрелы и сожжение жертв заживо».
Описывая подобные жестокости, обвинение преследовало цель подтвердить свои доказательства. Но сами по себе жестокости не могли стать достаточным поводом для признания вины Манштейна. Обвинению еще предстояло доказать, что он каким-то образом несет за них ответственность. Предполагалось, что такая ответственность была установлена по двум аспектам. Во-первых, поскольку фон Манштейн возглавлял штаб группы армий «Юг» и в занимаемом положении мог – при наличии желания – предотвратить подобные преступления. А во-вторых, Манштейн был виновен, поскольку знал о «бесчеловечности и беспощадности нацистской военной машины». 22 августа 1939 г., за девять дней до начала Польской кампании, Гитлер выступил в Оберзальцберге перед своим генералитетом. Присутствовал там и Манштейн. Существует несколько версий того, что говорил Гитлер. Обвинение основывалось на дневнике генерала Гальдера, начальника Генерального штаба немецких сухопутных войск. У самого генерала Гальдера в послевоенные годы появились сомнения в точности своих заметок. Вот что гласит эта запись:
«2. Цель: Уничтожение Польши, ликвидация ее живой силы. Речь идет не о выходе на какой-то рубеж или новую границу, а об уничтожении противника, к чему следует неуклонно стремиться любыми путями.
3. Выполнение задачи: Средства – любые. Победителя никогда не судят и не спрашивают, были ли выдвигаемые им причины оправданны. Поэтому речь идет не о том, чтобы иметь на своей стороне справедливость, а исключительно о победе.
4. Проведение операции: Твердое и решительное! Не поддаваться никакому чувству жалости. Быстрота. Вера в немецкого солдата, который преодолеет любые трудности».[81]
Разумеется, делалось предположение, что всякий, слышавший речь фюрера, должен был знать, что Гитлер вознамерился вести беспощадную войну на уничтожение, и совершенные зверства являлись лишь одним из аспектов этой беспощадности.
В начале октября 1939 г. Манштейн оставил Польский театр военных действий и отправился на Западный фронт. На период времени, не интересовавший суд. И больше мы не слышали о нем вплоть до немецкого вторжения в Россию в июне 1941 г., когда фон Манштейн командовал корпусом. Разумеется, что следующий пункт обвинения касался его обращения с военнопленными в Крыму. Утверждалось, будто он «преднамеренно и безответственно пренебрег своими обязанностями командующего в обеспечении гуманного обращения с советскими военнопленными подчиненных ему войск, вследствие чего значительное количество военнопленных умерло из-за неподобающего содержания, было застрелено вышеупомянутыми войсками или передано ими же действовавшим в зоне его ответственности подразделениям тайной полиции и службы безопасности СС (СД) для экзекуции». То, что Манштейн в качестве командующего был обязан, насколько это представлялось возможным, убедиться в гуманном обращении с советскими военнопленными подчиненных ему войск, естественно, не обсуждалось. Основным спорным вопросом по этому пункту обвинения являлось следующее: действительно ли он преднамеренно и безответственно пренебрег своими обязанностями и правда ли то, что с военнопленными обращались так, как утверждалось обвинением.
Довод в пользу того, что Манштейн пренебрег своими обязанностями в отношении военнопленных, базировался на двух достаточно голословных утверждениях. Во-первых, обвинение утверждало, будто захваченных его войсками военнопленных кормили и одевали несоответствующим образом, из-за чего впоследствии наблюдалась высокая смертность. Обвинение процитировало немецкий документ, который упоминал о смертности – одного военнопленного на тысячу в день. Эти данные обвинение умножило на 365 и в результате пришло к заключению, что смертность среди военнопленных достигала 36 % в год. Я заметил, что если основываться на подобной системе вычислений, то можно получить следующее: допустим, я взял двух пленных, и один скончался от ран в первый же день, то смертность среди моих военнопленных составит 18,25 % в год. На самом же деле немецкий документ относился к периоду сразу после битвы за Феодосию, когда военнопленные были взяты в ужасающем состоянии после невероятно ожесточенного сражения. И если принять в расчет соотношение общего количества смертей со всем количеством военнопленных, то получается, что умерло чуть больше 2 % военнопленных фон Манштейна.
Главное недовольство обвинения вызывал факт получения русскими пленными столь недостаточного рациона питания, что ставило под сомнение их выживание. Одновременно с этим, как утверждалось (и это был отдельный пункт обвинения), пока военнопленные находились под контролем войск Манштейна, они подолгу выполняли тяжелую работу. На самом же деле, действительно ли пленные подвергались несправедливому – по сравнению с немецкими войсками, – обращению, если общеизвестно, что во время Крымской кампании все рационы пришлось серьезно урезать. Обвинение допускало, что официальная политика Германии состояла в том, чтобы поддерживать состояние здоровья военнопленных на приемлемом уровне. В начале ноября 1941 г., вскоре после принятия Манштейном командования 11-й армией, немецкое Верховное командование издало директиву, уведомлявшую о твердом намерении использовать труд военнопленных в немецкой промышленности. Эта директива предписывала немецкому Верховному командованию «позаботиться об эвакуации в Германию максимального количества военнопленных, о соответствующем их питании, снабжении одеждой, размещении и поддержании хорошего состояния здоровья». Совершенно очевидно, что Манштейну ставилось в вину пренебрежение директивой в Крымскую кампанию ввиду сложной ситуации со снабжением, и, пока он следил, чтобы его войска получали необходимое питание, военнопленным отпускалось чуть больше рациона голодающего.
Следующее выдвинутое обвинением утверждение состояло в том, что Манштейн допустил намеренное уничтожение определенных категорий военнопленных. Немецкое Верховное командование отправило начальникам лагерей для военнопленных приказ, предписывающий изолировать определенные группы военнопленных. Некоторые из этих групп, такие как коммунисты и евреи, относились к категории людей, безусловно ненавидимых нацистами по политическим и расовым причинам. С такими группами следовало обращаться в соответствии с «особыми предписаниями», вменявшимися в обязанность начальникам лагерей для военнопленных. До октября 1942 года СД полностью запрещалось вмешиваться в дела лагерей для военнопленных. Однако в этом же месяце перед СД поставили задачу отсеивать политически подозрительные личности в лагерях тыловой зоны армий и ликвидировать тех, кого сочли «нежелательными элементами». Обвинение не утверждало, что подобное происходило, когда фон Манштейн командовал группой армий, но тут же, достаточно непоследовательно, заявило, что в содействии ликвидации повинна 11-й армия, которую Манштейн оставил задолго до выхода приказа. Обвинение процитировало рапорты, показывавшие, что в течение примерно девяти месяцев в Крыму в распоряжение СД было передано около 3300 военнопленных. И суду предлагалось сделать заключение, что все переданные СД «элементы» были казнены. Чему свидетельств не имелось. Какое тогда отношение имел фон Манштейн к этим обвинениям? Бездоказательно утверждалось, будто он был полностью осведомлен о происходящем и либо одобрял, либо не предпринимал ничего для предотвращения этих действий.
Однако в вопросах права обвинение зашло еще дальше. Заявлялось, что, если бы даже неосведомленность Манштейна в происходившем была доказана, он все равно должен был нести уголовную ответственность за фактически имевшие место события. Вот до какой степени обвинение расширило обязанности командующего; ему вменялось, на свой страх и риск, следить за защитой военнопленных, захваченных его войсками, а также гражданского населения, оказавшегося в зоне его боевых действий; пренебрежение их судьбами не имело оправданий.
Следующие три пункта обвинения также имели отношение к военнопленным. Пятый пункт утверждал, что советские военнопленные, вопреки закону, рассматривались в качестве партизан, в результате чего многих из них казнили без суда и следствия. Далее утверждалось, что эти события явились следствием определенных приказов немецкого Верховного командования, на основании которых действовали войска фон Манштейна, а также на основании приказа самого Манштейна. Таким образом, предполагалась некая доля ответственности самого фон Манштейна за указанные убийства.
Все происходило следующим образом. Исходящие от немецкого Верховного командования приказы обязывали предупреждать посредством листовок русских солдат, что если они окажутся отрезанными от своих частей, в тылу немецкой армии, то им предписывается в течение определенного времени сдаться немецким войскам. В противном случае их будут считать партизанами и при поимке – независимо от того, в форме они будут или нет, – расстреливать без суда и следствия. Эти приказы, по утверждению обвинения, являлись совершенно противозаконными и, как результат, множество советских солдат расстреляли без суда и следствия.
Шестой пункт обвинения касался насильственной вербовки советских военнопленных в немецкую армию и ответственности фон Манштейна за этот процесс. Обвинение пыталось провести черту между использованием немецкой армией советских военнопленных на принудительных работах и использованием групп русских солдат в качестве замены немецких подразделений, занятых в тыловых службах. В последнем случае, как предполагалось, русские фактически становились военнослужащими немецкой армии – разумеется, против своей воли.
Седьмой пункт обвинения дополнял шестой. Он утверждал, что русские военнопленные использовались немцами на опасных и запрещенных работах. Насчет того, что немецкая армия широко использовала рабочие отряды из русских военнопленных, не возникало сомнений. Однако обвинение заявило, что работы, на которых их использовали, являлись противозаконными как по способу их выполнения, так и по своей сути. Противозаконность, на которую ссылалось обвинение, основывалась на дословном тексте Гаагской конвенции 1907 г., которая гласила, что, хотя военнопленные могут быть использованы для выполнения трудовых задач, работы, к которым они могут быть привлечены, «не должны быть слишком обременительными и не должны иметь никакого отношения к военным действиям».
Обвинение заявляло, что использование Манштейном военнопленных в России нарушало это положение Конвенции сразу по четырем позициям. Утверждалось, что русские военнопленные использовались 1) для работ в немецких тыловых службах и в основном для обеспечения боеспособности сражающихся немецких частей, 2) для строительства и ремонта мостов, дорог и железнодорожного полотна, 3) для разминирования минных полей и 4) для постоянно растущих в объеме фортификационных работ. Военнопленные, заявляло обвинение, регулярно использовались на передовой, где попадали под огонь своих собственных войск, однако оговаривалось, что «необходимо заметить, что при всем презрении немцев к жизням своих пленников, они лишь в редких случаях погибали или получали ранения от огня артиллерии или самолетов своей собственной страны». Изучение документов обвинения показало, что утверждение об использовании военнопленных в зоне досягаемости русской артиллерии не соответствует действительности, за исключением редких случаев внезапных прорывов советских частей в тыловые зоны немецкой армии.[82]
Восьмой пункт относился к пресловутому «приказу о комиссарах», широко освещавшемуся на предыдущих процессах над военными преступниками. Накануне войны с Россией Гитлер издал сверхсекретный приказ, предписывающий расстреливать на месте взятых в плен политкомиссаров, использовавшихся русскими, дабы держать солдат в надлежащем состоянии коммунистического неистовства. Кем являлись эти комиссары? По мнению обвинения – частью советских вооруженных сил. Однако не утверждалось, что они были солдатами, и, разумеется, они ими не являлись. На деле комиссары представляли собой часть определенной организации, совершенно неизвестной в других странах, хотя давно хорошо знакомой самим русским. Нет оснований сомневаться в причинах того, что побудило Гитлера на издание «приказа о комиссарах». Это была адская смесь военной тактики с политической ненавистью. Само собой разумеется, что он люто ненавидел всех коммунистических функционеров, но вдобавок ко всему Гитлер верил, что без страха перед стоящими за спиной комиссарами русские солдаты не сражались бы так храбро. Таким способом он стремился убрать политкомиссаров с поля боя.
Обвинение утверждало, что Манштейн, получивший приказ перед самым вторжением в Россию, обеспечил его безусловное выполнение во время пребывания на посту командующего тремя различными группировками войск в России. Далее приводилась ссылка на изданный им самим в ноябре 1941 г., когда он командовал 11-й армией, приказ, направленный на достижение той же цели. В результате русские политкомиссары расстреливались на месте либо его войсками, либо передавались для уничтожения СД.
Обвинение просило суд принять на веру тот факт, что фон Манштейн полностью одобрял и приводил в исполнение «приказ о комиссарах». Вот как преподносилось это обвинением: «Тщательный поиск среди документов собственных воинских частей обвиняемого не обнаружил ни единого письменного протеста против «приказа о комиссарах» или против докладов о его исполнении, обнаруженных среди тех же документов. Также мы не нашли ни одного его приказа, запрещавшего эту отвратительную практику… Расстрел комиссаров явился итогом кампании лжи, ненависти и пропаганды, которую обвиняемый не только никогда не считал нужным останавливать, но еще и активно поддерживал собственными приказами».
Затем обвинение взялось за наиболее мрачную часть дела, за три так называемых «обвинения в антисемитизме», касающиеся деятельности айнзацгрупп Гиммлера в Крыму. Три статьи обвинения приписывали фон Манштейну различную степень ответственности за более чем 100 тысяч убийств, совершенных, как утверждалось, подчиненными Гиммлера. Наиболее серьезная статья обвиняла его в фактически отданном им приказе на массовое уничтожение. Другая утверждала, будто Манштейн приказал своим войскам передавать айнзацгруппам гражданских жителей, хоть и знал, что такая передача приведет к их неминуемой гибели. Стоит вспомнить, что точно такое же утверждение делалось по поводу военнопленных и составляло предмет четвертого пункта обвинения. Менее серьезное обвинение против Манштейна – то, что он «преднамеренно и безответственно пренебрег своими обязанностями командующего в обеспечении общественного порядка и безопасности, а также в уважении чести и права семьи и жизни отдельных лиц». Эта фраза в точности соответствовала положениям Гаагской конвенции. По мнению обвинения, пренебрегая этими обязанностями, фон Манштейн допустил убийство тысяч русских. Двенадцатый пункт обвинение разделило на три близкие по сути антисемитские статьи. Все они обвиняли Манштейна в поощрении своих войск к жестокому обращению с евреями.
Организация айнзацгрупп во время войны в России отличалась от той, что существовала в ходе Польской кампании. Не стоит забывать, что в Польше они попали в прямое подчинение армии – если не на практике, то, по крайней мере, на бумаге. По завершении Польской кампании между Гейдрихом, первым заместителем Гиммлера, и главным квартирмейстером армии, генералом Эдуардом Вагнером (генерал артиллерии, генерал-квартирмейстер немецкой армии; член заговора 20 июля. –
Версия обвинения состояла в том, что, хотя Манштейн и мог воспользоваться своей властью для пресечения деятельности айнзацгрупп, он этого не сделал. С точки зрения закона, продвигаемого обвинением, одного этого было более чем достаточно, однако оно пошло еще дальше. «На самом же деле, – утверждало обвинение, – обвиняемый обладал куда большей властью над айнзацгруппами. …С самого начала и до конца он знал о карательной деятельности этой организации, которая не смогла бы действовать без его согласия и, несомненно, его сотрудничества».
В подтверждение своей аргументации обвинение по большей части ссылалось на показания офицеров СД, ответственных за имевшие место убийства. Полицейские подразделения СД – или айнзацгруппы, – действовавшие в зоне ответственности фон Манштейна, находились под командованием генерала СС Отто Олендорфа (деятель германских спецслужб, группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции; в 1939–1945 гг. начальник III управления РСХА, в 1941–1942 гг. начальник айнзацгруппы D). Этого господина вместе с его офицерами судили в 1947 г. и приговорили к смертной казни.
В Ландсбергской тюрьме (тюрьма в городе Ландсберг-ам-Лех, Бавария, известна тем, что в ней отбывал наказание Адольф Гитлер, осужденный за «пивной путч», а также содержались многие нацистские преступники. –
Немного забегая вперед, надо сказать, что суд решительно отклонил все четыре обвинения как сфабрикованные. Тем не менее он обвинил Манштейна в пренебрежении обязанностями в обеспечении общественного порядка, безопасности и жизни отдельных лиц, однако подчеркнул, что его бездействие не носило характер ни преднамеренности, ни безответственности. Возражение Манштейна состояло в том, что он не знал ни о какой карательной деятельности СД. Такое возражение пришлось принять, поскольку суд сам установил, что в обязанности Манштейна входило препятствовать этим убийствам и, таким образом, если бы он знал о карательной деятельности СД, его неспособность помешать ей не могла бы являться никакой иной, кроме как преднамеренной и безответственной. В результате суд постановил, что Манштейну полагалось отвечать абсолютно за все и, таким образом, он несет прямую ответственность за деятельность полицейских формирований в своем тылу, о которой он не был осведомлен.
Тринадцатый пункт обвинения оставил расовую ненависть и повернулся к новой теме. Она имела отношение к так называемым «заложникам и репрессиям». Обвинение против Манштейна подкреплялось различными приказами, предписывающими уничтожение этих людей.
Суть версии обвинения была изложена во вступительной речи следующего содержания: «В зонах ответственности Манштейна часто прибегали к практике казни заложников. Что касается самой практики взятия заложников среди гражданского населения, то она сводилась к принятию репрессивных мер посредством казни гражданских лиц в районах, где происходили нападения на немецких солдат или повреждение имущества саботажниками. Хотя закон отделяет взятие заложников и их последующую казнь от репрессий как таковых, на практике между ними не существует значительной разницы. По сути это означает, что отдельные личности подвергались казни без суда и следствия за преступления, совершенные – или предположительно совершенные – другими личностями».
Версия обвинения состояла в том, что казнь заложников при любых обстоятельствах противоречит международному праву. Хотя признавалось, что такая трактовка закона принималась не всеми судами над военными преступниками. Однако Нюрнбергский трибунал принял ее, и на этом основании обвинение настаивало на принятии этой трактовки и судом над Манштейном. Несмотря на разночтения, обвинение стояло на своем – в любом случае убийствам заложников не было оправданий, за исключением ограниченного их числа – после некоего формального суда и только в крайнем случае. Таковой, по существу, являлась точка зрения одного из американских судов над военными преступниками, которая расходилась с Международным военным трибуналом в Нюрнберге.
Основанием для репрессий против гражданских лиц в России послужил пресловутый приказ «Об особой подсудности в районе [осуществления плана] «Барбаросса», отданный немецким Верховным командованием незадолго до вторжения в Россию. Эта директива определяла звание офицеров, имевших право отдавать приказ о казни заложников. Цель приказа состояла в упреждении широкомасштабной партизанской войны, которую, по убеждению Гитлера, русские развяжут сразу же после начала вторжения. По версии обвинения, развязывание противником незаконной – с точки зрения германских властей – партизанской войны не дает права на репрессии в качестве контрмер.
Приказ «Об особой подсудности в районе «Барбаросса» вкупе с приказами, отданными Манштейном, по убеждению обвинения, и делали возможными репрессивные акции. Каковы же тогда пределы этих репрессий? Версия обвинения подавала это следующим образом: «Основываясь на показаниях по этому делу, не приходится сомневаться, что многочисленные репрессивные экзекуции русских гражданских лиц являлись совершенно непропорциональными по отношению к преступлениям, за которые якобы осуществлялось возмездие, и что в каждом конкретном случае они были чрезмерными. Достаточно обратиться лишь к некоторым экзекуциям заложников и репрессивным казням в зоне ответственности Манштейна, чтобы продемонстрировать не только их непропорциональность, но и, в большинстве случаев, непричастность подвергнутых экзекуции людей к приписываемым им преступлениям. 29 ноября 1941 г. в штаб-квартиру 11-й армии Манштейна поступил рапорт, констатирующий расстрел 50 жителей Симферополя в качестве репрессивной меры за смерть немецкого солдата, подорвавшегося на мине, о существовании которой не доложили немецким властям. Незадолго до этого фон Манштейном был отдан приказ по 11-й армии, гласящий, что за каждое здание, подорванное миной, о которой не сообщили немецким властям, будет расстреляно по 100 жителей Симферополя… Пропорции русских гражданских, расстрелянных за отдельные акты саботажа, в период командования Манштейна разнились числом. Чаще всего казнили 10 человек за раненого немецкого солдата. Порой пропорции повышались, но самая жестокая экзекуция произошла в январе 1943 г. в Евпатории, когда, в качестве репрессии за атаку Красной армии на город, казнили примерно 1300 человек… Вся суть политики обращения с заложниками и репрессий изложена в приказе фон Манштейна по 11-й армии от 15 декабря 1941. Приказ этот гласил, что «население должно бояться наших репрессий больше, чем партизан» (оказалось, что такого приказа не отдавалось).
Четырнадцатый пункт обвинения также касался приказа «Об особой подсудности в районе «Барбаросса». Этот пункт обвинял Манштейна в отдаче, рассылке и исполнении конкретных приказов, включая и сам вышеназванный. Как утверждалось, приказы предусматривали экзекуцию гражданских лиц 1) без суда и следствия; 2) при подозрении в совершении преступлений, особенно в причастности к партизанам; 3) за совершение действий, не считавшихся наказуемыми. Обвинение заявило, что на основании этих приказов войска Манштейна совершили огромное количество экзекуций.
Приказ «Об особой подсудности в районе «Барбаросса» предусматривал, что русские, подозреваемые в преступных деяниях по отношению к немцам, предстанут не перед военно-полевым судом, а перед немецким офицером, который должен решить, как с ними поступить. Другими словами, приказ лишал немецкие военные суды права рассматривать дела русских гражданских лиц. И снова целью приказа являлось упреждение широкомасштабной партизанской войны.
Что стало результатом этого приказа? Согласно обвинению, «количество экзекуций исчислялось многими тысячами, и есть свидетельства, что для объявления человека партизаном или бандитом хватало любого предлога, на основании которого и производилась экзекуция». Но обвинение пошло еще дальше. Оно заявило, что даже те русские гражданские лица, кто действительно участвовал в партизанском движении, имеют право предстать перед судом. Доказывалось, что Гаагская конвенция дает право гражданским лицам, на чью территорию произошло вторжение, взяться за оружие и выступить против захватчиков – не имея армейской формы и организованного надлежащим образом воинского формирования. Что, констатировало обвинение, является фактической характеристикой партизанских отрядов в прифронтовой зоне. Но существовали они и в глубоком тылу немецких войск. А это, признавало обвинение, уже незаконные формирования. И тем не менее эти партизаны, будучи схваченными, все равно имели право предстать перед судом, чего никогда не случалось. Но в огромном количестве случаев, по версии обвинения, расстрелянные не имели никакого отношения к партизанам. Эти зверства происходили по большей части в тыловой зоне, но, как считало обвинение, в штабе фон Манштейна были полностью осведомлены об имевших место экзекуциях. Как и сам Манштейн.
Поделиться книгой: