Помоги проекту - поделись книгой:
Алмазов с облегчением вздохнул. Не нужно больше каждую ночь мчаться по Москве, а потом сидеть до рассвета в клубе. Не нужно больше думать о том, чтобы успеть выспаться, не нужно бояться уснуть в неподобающем месте. А главное, что вечера теперь он проводил дома вместе с молодой женой. Воскресеньями они ездили в городок, а случалось, что и родственники из городка наезжали в Москву и останавливались у Алмазовых. Чаще других приезжали Ася или Иван. Каждый свой приезд Ася привозила пачку фотографий, на которых, как правило, были запечатлены сидящие вокруг стола люди. С Асиных слов выходило, что все женщины, улыбавшиеся с фотографий, суть чьи-нибудь лучшие подруги, мужчины же все непременно чьи-то любовники. И Ася считала своим долгом сообщить, чьи именно. Начинала она обычно с себя. Немного смущаясь, она тыкала пальчиком в фотографию и очень важно, точно речь шла о жизни и смерти, говорила: «Это мой любовник» или: «Это моя лучшая подруга». При этом слова «любовник» и «лучшая подруга» она проговаривала с каким-то особенным удовольствием. А дальше, но уже без особенного удовольствия, она объясняла, что блондинка в зелёной кофте — лучшая подруга Анжелы, а брюнет с голубыми глазами — любовник Альбины и так далее, пока не перебирала всех. И Алмазов с Сашенькой терпеливо выслушивали её объяснения.
Что за дела были в Москве у Ивана, Илья Сергеич понять не мог, да и не очень стремился. Иван приезжал, подолгу жил у них. Случалось, ни слова не говоря, он исчезал и подолгу не показывался. Но потом также неожиданно появлялся и, как ни в чём ни бывало, снова селился. На расспросы о том, где он пропадал, Иван никогда не отвечал, а только отшучивался и нёс какую-то чепуху, вроде той, что болел бубонной чумой и лежал в больнице. На правах гостя Иван делал набеги на бар, где Алмазов держал по нескольку бутылок разных, но неизменно хороших вин. И пока Иван не выпивал всё до последней капли, домой он не уезжал. Новый свой визит Иван наносил только тогда, когда бар пополнялся. И, точно чувствуя это на расстоянии, Иван спешил приобщиться.
Поначалу забавлявший Алмазова, Иван скоро прискучил ему. К тому же воодушевление и подъём, вызванные женитьбой, истощили себя, и мало-помалу Алмазов снова впал в то унылое состояние, с которым ещё недавно надеялся рассчитаться через новое чувство, новые знакомства и новые впечатления…
Однажды государство наше вдруг сказало своим гражданам: «А ну вас… Живите, как хотите!» Оправившись от потрясения, полученного вследствие такой выходки, граждане бросились, кто как мог, устраивать свои судьбы. Богатство, казавшееся ещё недавно недоступным, жизнь в полном достатке, как и там, у них — всё это замаячило вдруг где-то неподалёку, всё это оказалось возможным и даже легкодостижимым. Красивое, обнадёживающее слово «капитализм» волновало тогда умы. «Ещё чуть-чуть, — казалось, шептало оно, — может быть, пятьсот дней, может, чуть больше. И всё совершенно изменится, наступит другая жизнь. Жизнь с просторными домами и прекрасными автомобилями, вкусной, изобильной едой и множеством приятных, роскошных безделушек!» Благоденствие сделалось целью, смысл которой утратился, и показалось странным, что этот смысл мог вообще когда-то существовать. И взрослые, немало повидавшие люди вдруг уверились, что стоит только это самое благоденствие заполучить, как оно никуда уже не денется, и можно будет коротать дни в достатке и довольстве собой. И никто как будто не думал о том, что, бывает, случись какая-нибудь ерунда в провинциальном городке на задворках Европы, и все усилия, все попечения — всё пойдёт прахом. Исчезнут как миражи довольство собой и достаток, а покой и тишина станут сниться в самых сладких снах.
Нашлись тогда граждане, поверившие, что всё устроилось, как нельзя лучше. Что стоит только самостоятельно повести дело, начать честно и самоотверженно трудиться, наладить полезное производство или торговлю каким-нибудь необходимым для населения товаром, как тотчас труды будут вознаграждены, и благодарное население, явившись за необходимым товаром, принесёт с собою банковские билеты.
Но нашлись и такие граждане, которые очень быстро поняли, что нет ничего глупее, чем честно и самоотверженно трудиться. И что стоит только с большим чувством сказать: «Демократия!» или раздобыть огнестрельное оружие и взрывчатые вещества, как можно, не заботясь о последствиях и с чистой совестью присваивать чужое. А наградой за это будут всё те же просторные дома, прекрасные автомобили, вкусная, изобильная еда и множество приятных, роскошных безделушек. Составились два противоположных лагеря, между которыми возникло даже противостояние, закончившееся, впрочем, весьма скоро безоговорочной победой сильнейших.
И не столько бедность, сколько невозможность настичь это давно обещанное и казавшееся легкодостижимым благоденствие, распаляла в людях ненависть и какой-то злой задор, подталкивавший к тому, чтобы заполучить алкаемое благоденствие самому за счёт всех остальных.
Илья Сергеевич Алмазов только начинал в ту пору карьеру в одном из казённых учреждений Москвы. Происходил он из семейства весьма порядочного, окончил лучшее учебное заведение столицы и в казённом учреждении оказался по протекции влиятельных лиц. Но и он бросил службу и, подобно многим, решил пытать счастья. Человек пылкий и доверчивый, мечтательный и переполненный разного рода иллюзиями, всё усердие и энергию он направил к тому, чтобы сколотить небольшое предприятие по производству печатной продукции, а попросту говоря, книг — товара достойнейшего и во все времена востребованного. Скоро сложился немногочисленный, но верный коллектив, и дело пошло. Уже через полгода выпустили в свет «Дон Кихота» Сервантеса, сдобренного гравюрами Доре. Доходы от продажи книги оказались невысоки, но каково же было удовлетворение издателей, любовавшихся на дело рук своих! Однако радость их продолжалась недолго. В это самое время знакомый Алмазова привёл к нему каких-то людей, отрекомендовав их «чеченцами». «Чеченцы» были смуглы, темноволосы и смотрели гордо. Целью их визита было сделать Алмазову деловое предложение.
— Мы сами из Смоленска, — нараспев и даже как будто постанывая, проговорил один из них. — Хотим «BMW» в Москве купить… Десять штук… У нас фирма в Смоленске… Мы деньги со своего счёта на твой перекинем, с твоего за машины по безналу… По Москве деньги быстро придут… Тебе за услугу пять процентов… Обналичишь — сам машину купишь. Деньги хорошие… А то… что ты, как пацан с книжками возишься… Ты мужчина, должен, как мужчина зарабатывать.
Здесь все «чеченцы» оживились, переглянулись и рассмеялись. Очевидно, очень довольные собой.
Речь шла о таких деньгах, что у Алмазова закружилась голова. На одной только операции, несложной и безобидной, он мог бы заработать столько, сколько не заработал бы продажей и десяти тиражей Сервантеса. Но было всё-таки что-то очень сомнительное в предложении его гостей. Какой-то подвох крылся за бесконечными переводами денег со счёта на счёт. Сознающий невозможность своего участия в заведомой афере, Алмазов не захотел вникать, что за подвох может ожидать его. Но для очистки совести всё же спросил:
— А почему нельзя из Смоленска заплатить по безналу?
— Слушай, — простонал всё тот же «чеченец», — зачем спрашиваешь? Я всё, что сам знал, всё тебе рассказал, а ты спрашиваешь…
Снова все оживились.
— По Москве деньги быстро придут, — простонал другой «чеченец».
— Зачем спрашивать? — перебил его первый. — Ты мне сделаешь уважение, я тебе сделаю уважение… Ты мужчина — зачем спрашивать?
Алмазов подумал немного, попытался прикинуть, чем всё это может для него обернуться, понадеялся на «авось», этого русского бога, и решил дать своё согласие.
Через несколько дней на банковский счёт издательства поступила огромная денежная сумма. И тотчас же большая часть этой суммы ушла на счёт другой компании на оплату десяти автомобилей «BMW». На следующий день «чеченцы», погрузившись в свои новёхонькие машины, стройной колонной выехали из Москвы в неизвестном направлении. А ещё через несколько дней к Алмазову явились представители смоленской прокуратуры и объявили, что из Смоленска при помощи фальшивых банковских авизо был перечислен воздух. Что московский банк никаких денег не получал, а смоленский ничего никуда не переводил. Что «чеченцы» исчезли, как будто их и не было. А вместе с ними исчезли десять новёхоньких автомобилей «BMW». И что в связи со всем вышеизложенным, счёт издательского предприятия, как участника преступления, подвергается аресту, а само предприятие прекращает свою деятельность.
Алмазову, сумевшему убедить следователей, что и сам он жертва мошенников, что и сам он невинно пострадал, удалось, по счастью, избежать суда и, то, что называется, пройти по делу свидетелем. Но карьера издателя бесславно окончилась, деньги, бывшие настолько близко, что оставалось только протянуть руку, чтобы взять их, исчезли вовсе. Оставалось, правда, кое-что от Сервантеса, но это оставшееся было так ничтожно, так мизерно, что возбуждало скорее досаду, чем радость. И вот то ли с досады, то ли от безвыходности своего положения Алмазов, послушавшись совета одной очень опытной и деловой пожилой дамы, пристроил остававшиеся у него деньги в так называемую пирамиду.
Пирамиды, входившие тогда в большую моду, отчасти сродни банкам. Но только отчасти. Пирамида — банк мертворождённый. Банк, где вклады обольщённых высокой ставкой вкладчиков не преумножаются, но проедаются учредителями. Банк, обречённый на крах. Но в то время весь почти русский народ ничего не желал так сильно, как сделаться поскорее рантье. Этим и пользовались мошенники. Деньги принимались, взамен выдавались очень красивые бумажки, называемые «акциями». Не скупились и на рекламу, привлекая всё новых и новых простаков. Первое время за счёт непрерывно поступающих вкладов выплачивались даже проценты. А потом наступал момент, когда денег оказывалось собрано предостаточно, и мошенники, дабы не рисковать более, сворачивали всё дело и в одночасье куда-то пропадали. Пропадали и вклады незадачливых рантье.
Та самая пожилая дама, что присоветовала Алмазову отдать деньги в рост, сама вперёд отдала довольно большую сумму. И вскоре получила процент. Воодушевлённая, она рассчитала, что если процентов не трогать, а позволить им увеличивать основной капитал, то все последующие начисления неизбежно окажутся больше предыдущих. А к концу года на счету образуется сумма, с которой не страшно будет смотреть в будущее. С этим рассчётом она явилась к Алмазову и, руководимая побуждениями наилучшими, склонила и его разместить деньги в пирамиде. Получив свои проценты, Илья Сергеевич Алмазов воспрянул духом. Доход выходил приличный, а делать ничего ровным счётом не нужно было. Просчитав ещё раз всё предприятие, вместе с пожилой дамой пришли к выводу, что если вклады увеличить, взяв, например, взаймы, то всего лишь через несколько месяцев и капиталы вырастут, и долги можно будет вернуть. Так и поступили. Наделали долгов, отнесли деньги в пирамиду и стали ждать. Но в это самое время организаторы пирамиды, решив, очевидно, что довольно вкладчикам благоденствовать, пора и честь знать, свернули свою деятельность и были таковы. Алмазов вместе со своею приятельницею остались у разбитых корыт. Лишившись всех денег — и своих, и чужих — заметались они, как птички, попавшие в силок. Вскоре явились кредиторы и потребовали назад свои суммы. Последовала отсрочка, другая… А потом к Алмазову и пожилой даме стали наведываться какие-то молодые люди, очень спортивные и необыкновенно косноязычные. Изъяснялись они более жестами, нежели словами, и понять их было крайне трудно. Однако Алмазов уяснил, что жизни — его и пожилой дамы — находятся в опасности. И если не отдать в ближайшее время долгов, обоим придётся не сладко. Пожилая дама, делать нечего, продала московскую квартиру, расплатилась с кредиторами и вся в слезах укатила к родственникам в Йошкар-Олу. Что до Алмазова, он кинулся к знакомым, чтобы перезанять. Но те, зная о постигших его неудачах, а потому не надеясь получить назад свои деньги, под разными предлогами отказывали ему. Мало-помалу Алмазовым стало овладевать отчаяние. Способа погасить разом все свои векселя он не видел, как теперь выпутываться и что говорить кредиторам — понятия не имел. Что было делать? Но в этот момент совершенно неожиданно для всех объявился его старый школьный приятель. Тот успел уже сколотить неплохой капитал, а теперь ему нужны были люди, чтобы, как он говорил, «делать большие дела». Но не просто люди, людей-то по улицам много ходит, но люди умные, надёжные и расторопные. Таким и виделся ему Алмазов, которому предложил он работу, вызвавшись даже уплатить долги, и уверяя, что «всё это ерунда и скоро окупится». Выбирать Алмазову не приходилось, и он охотно принял предложение своего знакомца. И так оказался в той самой конторе, куда позднее явилась и Александра Ивановна Мироедова.
Дела у приятеля Алмазова и впрямь были большими. Трудно одним словом определить ту деятельность, которой он посвящал себя. Можно только сказать, что он, как какая-нибудь птица, хватал всё, что только плохо лежало, хватал и тут же продавал. Попадалась ли ему мороженая свинина, он продавал свинину, подворачивался алюминий, цветной металл, шёл в дело и алюминий. Раз даже попали к нему офорты Шишкина, пристроил он и офорты. В то время, когда Алмазов определился в его контору на должность директора по коммерции, он вынашивал новый замысел, воплощение которого, по всем расчётам, сулило колоссальную прибыль или как любил он говорить, «солидный profit».
Первое время, ещё не оправившись после истории со смоленской прокуратурой и пирамидой, Алмазов радовался своей участи, считал её большой удачей. Но время шло, и всё менялось…
Он стал задумываться, и странные, малознакомые мысли и образы полезли ему в голову. Какие-то витязи в островерхих шлемах и волнующихся на ветру алых плащах, какие-то офицеры в золотых эполетах. Одинокие белые церковки на повитых тихими речками бескрайних равнинах. Синие леса, светлые ночи, низкие, ползущие туманы…
— Ах, да поймите же! — восклицал он не раз, обращаясь к собеседнику. — Ведь это же пресыщенность!.. Эдакая свинская пресыщенность, когда ничего уже не хочется и ничто не радует. И неизвестно ещё, что лучше — бедность или эта самая пресыщенность. Ведь пока человек беден, он ещё может желать, и каждое сбывшееся желание, пусть даже мелочь какая-нибудь, оборачивается счастьем. А имея-то всё, и порадовать себя нечем! Вместо радости — азарт какой-то…
— Как вы можете говорить это, — негодовал он в другой раз на совершенно другого собеседника, — как вы можете говорить это, когда каждому человеку нужен в жизни какой-то великий смысл! Поймите, великий смысл, а не мелочная лавка!.. Алтарь, а не прилавок! Да я только теперь понял, как страшно это всеобщее стремление и добровольное желание быть лавочником — в царстве лавочников не родятся гении… В царстве лавочников родятся одинаковые люди, с рождения обречённые на сытость и злобное себялюбие, на ненависть ко всему, что мешает их сытости!..
И тихой грустью преисполнялся теперь Алмазов, вспоминая свою службу в казённом учреждении. Где тихо и прохладно в кабинетах, где жизнь течёт размеренно и ровно. И где все знали, что дело, которое делается сообща, нужно и важно.
Алмазов пробовал было заговаривать о своих сомнениях с бывшим приятелем, а ныне начальником. Но тот ничего не понимал, а только почему-то очень злился.
— Что ты несёшь? — кричал он. — Ну, что ты несёшь? Смысл какой-то… Нужно — не нужно! Что это за бред? Есть profit — хорошо, нет profit`а — плохо. Если нет profit`а, значит, действительно кто-то не нужен и мешает зарабатывать. А с ненужным, знаешь, как поступают?.. Вот и вся философия… А то завёл какую-то волынку, ноет, как баба. Сам не понимает, чего хочет!
— Да ведь я говорю, что без нас обошлись бы, что мы не нужны никому! — пытался объясниться Илья Сергеич.
— Да кому — никому?
— Никому! Люди без нас обойдутся. Мы не нужны никому.
— Не понимаю я! Не понимаю я, что ты говоришь! Какие люди? Кто обойдётся? Какая перепродажа? Зачем мне знать этих людей? Мне зарабатывать нужно, почему я буду думать о каких-то там людях, которым я не нужен! Бред какой-то!
— Хорошо! Значит, тебе всё равно, как зарабатывать?
— А ты что взялся мне морали читать?! Конечно, всё равно! Зачем мне об этом думать? У меня всё есть! Жена вон дома сидит, не работает. Детей на теннис отдали… Я два раза в год семью на отдых вожу, ещё и сам без семьи езжу… И я буду думать о людях! Нравится им, не нравится… Что, я похож на идиота?.. А людям, конечно, всё это не нужно, им нужно на моём месте быть!
Но, расхвалив свою жизнь, расписав Алмазову, а заодно и самому себе её прелести, он понемногу смягчался, переставал злиться и даже веселел. Уже смеясь, он обращался к Алмазову:
— А ты что, для людей хочешь жить? А? Так ты коммунист, может? Ха-ха! Даёшь ты!..
Повстречавшийся спустя годы приятель, казался теперь Алмазову человеком странным. Он был по-своему не глуп, но вместе с тем он был как-то ограничен и даже туп. Но эта тупость не мешала, а скорее помогала ему, позволяя не мучиться и не думать о том, о чём думал и чем изводил себя Алмазов. Говорить с ним о чём бы то ни было, кроме profit`ов и offshore`ов было невозможно. Побывав в Италии, он вернулся недовольным: итальянцы похожи на наших «лиц кавказской национальности», а в Венеции дурно пахнет на улицах. Он был заядлым охотником, и вёз домой чучела всех убиенных им тварей. Стены его квартиры украшали головы кабанов и волков, оленей и косуль, джейранов и лосей. А в прихожей гостей встречала голова жирафа на длинной шее, установленная на резной, красного дерева подставке и огромный табурет, ножками которому служили обрубки слоновьих ног. На охоту он тратил большие деньги и чтобы убить какого-нибудь несчастного козла, готов был ехать на другой конец света. Вернувшись как-то из Африки, он принялся ругать чернокожих. Алмазов завёл разговор о расовых особенностях, о том, что интересно было бы постичь, почему это цивилизация шагает по Европе широким шагом, а в Африку не спешит заглядывать, и почему на разных континентах столь различно эволюционировал человек. Но приятель посмотрел на него так, как если бы Алмазов заговорил вдруг по-китайски, и сказал, что не знает никакой цивилизации, а просто негры — ленивые животные. И Алмазову подумалось, что не будь уголовной ответственности, его друг с удовольствием убил бы и негра, а чучело его поставил где-нибудь у себя в спальне.
Контора, которую возглавлял теперь приятель Алмазова, была невелика. Вместе с директором и Алмазовым насчитывалось девять сотрудников: главный, она же единственный, бухгалтер, секретарша, повариха, уборщица, две девочки, бывшие у главного бухгалтера чем-то вроде денщиков, и молодой человек, гордо называвший себя top-manager`ом, и чьи обязанности секретарша определила как «размытые». Позднее в этот коллектив влилась и Сашенька Мироедова.
Наиболее значительным, интересным и наиболее постоянным лицом во всей этой компании была, несомненно, главный бухгалтер Тамара Герасимовна, пятидесятилетняя дама не без некоторой приятности в лице, но до смешного маленького роста. Поговаривали, что будто бы до того, как сделаться главным бухгалтером, Тамара Герасимовна служила где-то в горничных, и что будто бы некое влиятельное лицо — не то за какие-то заслуги, не то за какие-то услуги — способствовало выдвижению Тамары Герасимовны. Но как только бывшая горничная стала главным бухгалтером, с нею тотчас произошли необыкновенные перемены. Подчинявшаяся ещё недавно чужим капризам и выкрутасам, она вдруг удостоилась совершенно законного права самой капризничать и выкрутасничать.
Получив доступ к кассе, которой она, кстати, не стеснялась пользоваться и в личных целях, списывая свои персональные расходы на коллективные нужды; получив власть, пусть даже над несколькими сотрудниками, Тамара Герасимовна преисполнилась важности. Она всерьёз уверилась, что карьера её удалась, что теперь она то, что называется Very Important Person сиречь Очень Важная Персона, и что окружающие при одном только взгляде на её маленькую фигурку немеют от восторга и почтения к её заслугам, которые, разумеется, видны невооружённым глазом. Впрочем, если бы спросили саму Тамару Герасимовну, что за заслуги взрастили в ней самомнение, достойное разве великих полководцев древности, она едва ли смогла бы ответить что-либо связное. Единственное, что она знала наверняка, так это свою должность, занимать которую, в её представлении, само по себе было большой заслугой.
Как-то совершенно случайно Алмазов слышал такой разговор:
— Мне жаловаться не на что, — уверяла Тамара Герасимовна секретаршу. — Большего и желать, кажется, нечего… Если только самой директором стать!.. Детей подняла, мужа — идиота! — выставила… Карьеру сделала блестящую. Такая карьера чего-то стоит. Вот когда я в обществе говорю, что главный бухгалтер, — сразу другое отношение!.. Да и так видно — можно не говорить. Карьера накладывает отпечаток. Приезжаю за сыном в школу — учителя видят: мама крутая приехала, — к сыну другое отношение.
«Какая может быть карьера! — дивился про себя Алмазов. — Здесь, в замшелой конторе, которая гордо зовётся „фирмой“, а халабуду с горсткой полуграмотных сотрудников именует „офисом“!.. Крутая мама!.. И что это у неё за общество?..»
Кроме должности Тамара Герасимовна имела в себе талант литературного свойства. И, увлекаемая этим своим талантом, писала стихи. Служащие конторы частенько натыкались на испещрённые аккуратными буквами листки, которые время от времени появлялись на столе у Тамары Герасимовны, и стоило только подойти за каким-нибудь делом к её столу, как листки сами собой лезли в глаза. А то однажды уборщица подобрала с полу такой листок, разумеется, случайно оброненный Тамарой Герасимовной. На листке очень красиво было написано:
Посвящались ли эти стихи идиоту-мужу или какому-то более разумному гражданину, уборщица не поняла. Однако посчитала своим долгом показать листок поварихе.
— Ишь ты! — удивилась повариха. — Туда же!.. В её-то годы детей рожать!..
— Да! — согласилась уборщица. — Совсем, видно, без мужа-то…
Был у Тамары Герасимовны ещё один бесспорный талант. Никто не умел так ловко обходиться с начальством, так потрафить, так угодить, так прозорливо предугадать желание, как это умела Тамара Герасимовна. Сказывалась и благодарность мирвольнику-хозяину за доступ к кассе, за высокое доверие, за хороший оклад, сказывался и опыт работы в горничных. Исполненная собачьей преданности и лакейской гордости, Тамара Герасимовна оказывалась готовой на что угодно, чтобы услужить.
Прочие сотрудники Тамару Герасимовну недолюбливали и боялись. Впрочем, окажись на её месте, едва ли отличались бы от неё хоть чем-нибудь.
Алмазову казалось порой, что он один в целом свете томится и тяготится существованием в странном мире, сплетшимся вдруг из вещей ничтожных, пустячных и малозначащих, способных при этом всецело захватить и подчинить себе.
Сколько раз он слышал напыщенные, благоговейные разговоры не только от людей непосредственно с деньгами связанных, в руках их держащих, но и от тех, кто в некотором роде только сочувствовал, только рядом тёрся, только дышал одним воздухом. Всё это нагоняло на Алмазова скуку и раздражение, всё это внушало странное ощущение: словно всё бывшее значительным и ценным в одночасье обессмыслилось и обесценилось и, сдвинув тем самым какие-то пласты в сознании огромного числа людей, стало причиной наступившего хаоса и всеобщего безумия.
Появление в своей жизни Сашеньки Алмазов воспринял как награду за долготерпение. Он наслаждался, благоговел, трепетал от восторга, радовался каждой возможности угодить. Сделать жизнь Сашеньки привольной и беззаботной, устроить так, чтобы она ни в чём не нуждалась — разве не благородная и не возвышающая цель? Даже делать неприятное дело ради любимого человека показалось Алмазову легко и приятно.
Но отчего-то всё на свете так зыбко и непостоянно. Прошло немного времени, и Алмазов, к ужасу и удивлению своему, снова заскучал.
Замужняя жизнь, такая лёгкая и беспечная, пришлась Сашеньке по вкусу. Одно только и расстраивало: Алмазов так и не смог окружить её избранным обществом, среди Сашенькиных знакомых не было ни политиков, ни артистов.
Как-то весной, когда Сашенька в обществе Елены и Аллы кушала морковный салатик в спортивном клубе, к ним вдруг подошёл невысокого роста и до неприличия толстый господин. Нижние веки его оттягивались вниз бульдожьими щеками, трясущимися при каждом шаге. А между этими тряпичными щеками помещался крючковатый носик, в седловине которого закрепились тяжёлые квадратные очки. Господин этот напомнил Сашеньке огромных размеров сову, и поначалу ужасно ей не понравился. Подойдя к столику, он поздоровался, перецеловал у всех ручки и, пододвинув четвёртый стул, присоединился к компании. Выпив затем стакан соку, он поболтал о том — о сём, рассказал два совершенно несмешных анекдота, рассмешивших, однако и Елену, и Аллу, отпустил парочку сальных шуток, чем опять же привёл в восторг обеих подруг, и, наконец, извинившись перед Сашенькой и Еленой, отозвал Аллу в сторону. Едва они отошли, как Елена, вытаращив на Сашеньку глаза, спросила тихо:
— Узнала?..
— Нет! — удивилась Сашенька. — Первый раз его вижу…
— Да ты что!.. — удивляться настал черёд Елены. — Это же Ливчик! Этот клуб он «держит». Он ещё депутат, что ли, какой-то… Да его по телевизору часто показывают…
Сашенька ахнула, прикрыла ладошкой распахнувшийся ротик и округлившимися от удивления и восторга глазками уставилась на Елену.
— Я просто в шоке! — только и смогла она вымолвить.
— Он бывший любовник Аллы, — перебила Сашеньку Елена.
Сашенька осторожно повернула голову в ту сторону, где беседовали Алла и господин Ливчик, и не столько поняла, сколько почувствовала, что разговор у них идёт именно о ней. В первый момент она как-то смутилась и напряглась, точно антилопа, почуявшая близость льва, но очень скоро оправилась и машинально, сама не понимая того, что делает, распустила одним движением волосы, немедленно растекшиеся по спине золотистыми ручьями. Вскоре Алла и господин Ливчик вернулись к столику. Господин Ливчик помог Алле сесть, снова перецеловал у всех троих ручки, причём Сашенькину руку задержал в своей на секунду дольше приличного, затем очень галантно раскланялся и исчез, словно его и не было. Елена и Сашенька с нетерпением уставились на Аллу, которая специально выдерживала паузу, чтобы немножко потомить своих приятельниц. Наконец, она разговорилась.
— Ты ему понравилась! — лукаво и вместе с тем торжественно объявила она Сашеньке и погрозила ей пальчиком. — Ой, смотри!.. Не упусти своего — он с тобой встретиться хочет!..
— Я так и знала! — ответила Елена, с выражением человека, которого и удивить уже нечем. — Он её не пропустил бы, конечно…
Впрочем, и лёгкая досада проскользнула в её словах.
— Умеет человек с женщинами обходиться, — продолжала Алла, — и они ему благодарны! Ведь он и деньги, и подарки, и отдыхать возит. И так всё устроит, что ни один муж не догадается!.. И что странно — вроде не красавец, толстый такой… А бабы за ним как бы косяками! А он только выбирает. Знает, что никто ему не откажет — даже не церемонится, в лоб предлагает. Баба, если не дура, своей судьбой как надо распорядится.
— Н-да!.. — заметила тонко Елена.
Но Алле это замечание не понравилось.
— Ой, Лен! — поморщилась она. — А чего резину-то тянуть? Он же понимает, что никто ему не откажет! Ну, покажи мне такую дуру… Ну, вот ты, например, отказалась бы?
Елена угодила в щекотливое положение. Она нисколько не сомневалась, что Алла имеет своей целью подловить её на какой-нибудь несуразности, и меньше всего Елене хотелось бы доставить Алле такое удовольствие. Она отлично усвоила, с мужчинами и с подругами следует держать ухо востро. Слушая теперь Аллу, она очередной раз убеждалась в правильности этого мнения и насмешливо думала: «Ничего у тебя, голубушка, не выйдет…» И поскольку Елена считала себя мудрой женщиной, и как все женщины, считающие себя мудрыми, имела в голове нечто вроде памятки о том, что следует думать и как вести себя в тех или иных жизненных ситуациях, то и поступила она, движимая собственными представлениями о мудрости. Сказать «да», рассудила Елена, значило бы сознаться в собственной глупости и непрактичности, к тому же господин Ливчик ничего ей не предлагал, и Алла отлично знала об этом и, конечно, такой ответ Елены расценила бы как отголосок уязвлённой гордости. Сказать «нет» тоже значило бы в чём-то сознаться, но Елена не могла определить, в чём именно, а потому сочла такой ответ более для себя безопасным. Рассудив, и оставшись вполне довольной своими рассуждениями, она ухмыльнулась, точно хотела сказать: «За кого ты меня принимаешь», и небрежно произнесла:
— Конечно, нет!
— Ну, вот! — обрадовалась Алла. — Так что всё правильно! — И обращаясь к Сашеньке, добавила:
— Ты не смотри, что он такой некрасивый!..
И все засмеялись…
Пока Елена и Алла решали судьбу Сашеньки, та молчала и всё никак не могла взять в толк, как отнестись ей к такому необычному предложению. Счесть ли его неприличным и обидеться или же, не будь дурой… В первом случае она не выиграет ничего, кроме насмешек Елены и Аллы. Во втором же, перед ней открывались весьма серьёзные перспективы. И, конечно, Алла права: глупо было бы упускать! Правда, он такой противный, этот господин Ливчик!.. Но странное дело! Воскресив в памяти лицо и фигуру господина Ливчика, Сашенька уже не нашла в нём ничего противного. Напротив, он показался ей милым — эдакий толстячок и пузанчик! — любезным и остроумным. Словом, душка. И Сашенька даже хихикнула, припомнив один из тех анекдотов, что рассказывал господин Ливчик. А затем, краснея и смущаясь, как всякий неискушённый человек, вынужденный говорить о скрытой стороне своей жизни с людьми посторонними, Сашенька тихо сказала Алле:
— Ты скажи ему, что я согласна! — и, озабоченно сдвинув бровки, добавила: — А он меня не обманет?
Алла и Елена засмеялись.
— Не тот уровень, — пояснила Алла и отчего-то глубоко вздохнула.
— Я же говорила! — сказала Елена и снова провела рукой по волосам Сашеньки.
— Наш человек!.. — подхватила Алла.
И Сашенька стала встречаться с господином Ливчиком. Происходило это не часто, свидания через Аллу назначал сам господин Ливчик. Но зато всё было честно. Сашенька приезжала к назначенному часу на Тверской бульвар и усаживалась в машину, которую присылал за ней господин Ливчик. Водитель увозил её куда-то за город, где у господина Ливчика был небольшой, но очень уютный и удобный домик, точно специально выстроенный для утех своего хозяина. Была ли своя семья у господина Ливчика, Сашенька не знала. Господин Ливчик очень мало говорил о себе, а если и говорил, то обыкновенно начинал словами: «Я люблю, когда…» Или: «Мне нравится, чтобы…» Потому всё, что знала Сашенька о господине Ливчике, было так или иначе связано с его предпочтениями. Когда господин Ливчик считал нужным, он объявлял: «Ну, хватит на сегодня!» Тогда Сашенька собиралась, и молчаливый водитель доставлял её на то же самое место, откуда перед тем забирал. По счастью, господин Ливчик назначал свидания только в будние дни и только в дневные часы, и Сашенька, убеждённая в завлекательности своей связи с господином Ливчиком, необыкновенно радовалась, что всё так хорошо и просто устроилось, и что именно ей выпала такая удача. И, опасаясь, как бы господин Ливчик не рассердился, Сашенька очень старалась. Со своей стороны, господин Ливчик, был очень доволен Сашенькой и подносил ей иногда духи, конфеты и прочие мелочи.
— Ты мне нравишься, — бывало, говорил он Сашеньке. — Ты маленькая, но сильная. Может, если будешь себя хорошо вести, будем из тебя певицу делать!
И Сашенька очень старалась вести себя хорошо, потому что стать певицей — это была её тайная и заветная мечта. Когда-то, ещё в институте, Сашенька мечтала о карьере top-model`и. Но модельные агентства, в которые она обращалась, все до одного отказывали ей, ссылаясь на недостаточный для top-model`и рост Сашеньки — сто шестьдесят семь сантиметров против ста семидесяти. И Сашенька ещё тогда думала, что если не модель, то непременно певица. Но как осуществить эту свою мечту, она не знала и только иногда, заслышав по радио зажигательную мелодию, принималась представлять перед зеркалом, будто поёт на сцене. При этом очень мило гримасничала, пританцовывала и даже сжимала в руке мнимый микрофон. Тем и довольствовалась…
Алмазов понятия не имел о том, как проводит время его молодая жена. Он был уверен, что она целыми днями занимается в спортивном клубе. И даже подшучивал над ней, уверяя, что при таких интенсивных занятиях может развиться непомерная мускулатура. И тогда Сашеньке придётся поступить в цирк, жонглировать гирями или поднимать лошадь. А Сашенька смеялась и всё думала, что настоящая женщина должна иметь мужа, автомобиль и любовника.
Так бы и текла их жизнь, если бы не случай, который перевернул всё. Как-то, уже летом, среди ночи вдруг раздался телефонный звонок. Алмазовы засуетились спросонья. Наконец, Сашенька схватила телефонную трубку.
— …Боря повесился!.. — только и разобрала она сквозь Асины рыдания и всхлипывания.
Этот Боря был последним из увлечений Аси. Сам он по каким-то причинам оставался совершенно равнодушным к своей обожательнице, чем доставлял ей прямо-таки невыразимые страдания. Подчиняясь малодушной потребности нравиться всем без исключения, Ася порой пускалась во все тяжкие. Но случай с Борей был особенным: желание нравиться отягощалось влюблённостью. А потому Ася действовала обдуманно и систематически, с намерением всенепременно добиться цели. Чего только ни предпринимала она! В самых соблазнительных своих одеждах Ася прогуливалась там, где только мог появиться Боря. Она зазывала его к себе на ужин, уверенная, что к любому мужскому сердцу можно добраться через желудочно-кишечный тракт. Однажды после ужина попыталась даже раздеться. Так, встала из-за стола, прошлась неторопливо по комнате, включила музыку, бросила долгий взгляд на Борю, заподозрившего уже худое, и вдруг принялась неистово раскачиваться под музыку, ероша волосы, постанывая и шаря по всему телу руками, точно отыскивая в карманах затерявшийся ключ или бумажник. А затем на пол, как листья с осеннего дерева, посыпались один за другим предметы Асиного туалета. Едва опомнившись, опешивший спервоначалу Боря, стриптиз пресёк и предпочёл убраться восвояси.
Словом, изобретательность Аси не знала границ, но хладнодушный и тупосердый Боря её чарам не поддавался. «Ну, чего ему ещё надо? — недоумевала Ася. — Не поймёшь их!»
Теперь же, со слов Аси, выходило, что третьего дня Боря вернулся откуда-то домой мрачный и раздражённый необычайно. Остановившись у подъезда с весело болтавшими о чём-то приятелями, он одним только видом своим разрушил всеобщее веселье. Перестали смеяться, заговорили о чём-то для всех неприятном, дошло даже до перебранки, как вдруг Боря заявил:
— Вот пойду сейчас и повешусь…
И тотчас ушёл. Вызвался кто-то остановить его, но почему-то не остановил и только вслед ему покрутил у виска пальцем. А на следующий день весь двор узнал, что Боря исполнил своё обещание. Обнаружившие тело согласились, что умирать Боря не хотел и надеялся, что помощь подоспеет. Такое заключение было сделано на том основании, что входную дверь своей квартиры самоубийца оставил приоткрытой.
Но Асина история не оканчивалась гибелью несчастного Бори. Примерно в то самое время, когда Боря совершал смертный грех, Асе, собиравшейся уже ко сну, вздумалось выйти на балкон — не то подышать перед сном свежим воздухом, не то полюбоваться на надвигающуюся грозу. И действительно, вечернее небо нахмурилось и понемногу затягивалось тучами. Где-то не так далеко уже погромыхивало, и вот-вот, казалось, разобьются о перила балкона первые тяжёлые капли. Ася постояла немного, посмотрела по сторонам. Перегнувшись, попыталась заглянуть на балкон к нижним соседям, потом раз-другой зевнула и потянулась. И в тот самый миг, когда она, раскинув руки, ощутила сладостное напряжение мышц, первая ослепляющая вспышка разверзла сдвинувшиеся тучи. Ася вздрогнула, опустила руки, но тут же, почувствовав какое-то неизъяснимое неудобство, поднесла левую ладонь к лицу. На среднем пальце Ася давно уже носила золотое колечко. Тоненькое золотое колечко с аметистовым глазком — подарок родителей на окончание школы. К удивлению своему, Ася обнаружила, что колечко, ещё недавно так плотно и красиво облегавшее палец, треснуло. Причём, как утверждала впоследствии Ася, произошло это с первым ударом молнии.
Поделиться книгой: