Итальянский художник

— Только наука, только точные знания, — сказал Мателиус на следующий день за завтраком, когда ярость его улеглась, — только они могут помочь. Глупо искать корни своей души в балаганном представлении. Отнеситесь к себе свысока.

И я вдруг почувствовал, с какой любовью он смотрит на сеньору Миту. Раньше я не подозревал, что такие чувства возможны. Это было одно из самых сильных потрясений моего детства.

Мы несколько раз в это лето ездили с сеньорой Митой в Фальконару и Анкону. Думаю, что наши поездки не были занятием пустым. Некоторые события тех дней оставили во мне глубокое впечатление. И ещё неизвестно, кому из нас эти переживания были нужнее: сеньоре Мите или мне. Я помню, как мы ушли с ней со спектакля в здании оперы после первого действия.

Торина — креолка с фиалковыми губами, большими и мягкими, как морская раковина перед рассветом, приплывала из Новой Индии. Тысяча чёрных рабов в белых набедренных повязках гребла красными вёслами, галера с золотой фигурой Афродиты на штевне причаливала среди голубых шёлковых волн к жёлтому медовому Кипру из папье-маше. Среди колонн с сахарными прожилками, как на халве, среди сиреневых стволов пальм и глянцевых лавров, по ступеням дворца навстречу ей спускался чернобородый маг в красной мантии и пурпурной тиаре, с золотыми браслетами на крепких ногах в сандалиях из бежевой кожи яловой буйволицы. Алхимик и чародей Мардусерт выступал в сопровождении львиц, пантер, красавиц, детей с крылышками в цветочных венках и флейтисток верхом на удавах; набухали, вздрагивали в воздухе прозрачные ариэли и сильфиды, дымились курильницы. Двухголовый великан, звеня монистами, пел: я люблю эти снежные горы на краю мировой пустоты. Военный вавилонский оркестр с глазами, подведёнными тушью из желчи осьминога, в парчовых халатах выходил на крышу дворца, заросшую цветущими маками, бил барабан, вспархивали ночные бабочки. На бирюзовых минаретах зажигались красные костры. Оловянные звёзды всходили на лоскутном тёмном небе, а злой волшебник Кардамон строил в темноте козни, кусал седую бороду, дребезжал склянками с ядом. Кардамон замышлял недоброе, пылая преступной страстью к красавице Торине, то вспыхивал голубым эфирным пламенем, то надевал шапку-невидимку и исчезал вовсе.

— Торина, я сделаю тебя бессмертной, — говорил маг, и широким малахитовым ножом вырезал сердце из своей груди. Алая морковная кровь лилась струями, в первых рядах визжали барышни, и плюшевое мягкое сердце билось в могучей руке алхимика.

— Пойдём отсюда, Феру, — шёпотом сказала мне на ухо сеньора Мита, — тебе нельзя смотреть этот вздор.

Потом мы сидели уже ночью на площади посреди Анконы и ели фисташковое мороженое. Перед нами на белой каньёвой скатерти горели свечи в стеклянных круглых колпаках. Серебряные глаза сеньоры Миты потемнели, обрели глубину, приняли грустное и, как мне показалось, очень нежное выражение. Она смотрела на эти свечи в стекле и думала о чём-то своём.

— Бессмертие — какая наивная глупость, — сказала она, — душа и так бессмертна, важна душа. Если будет душа, и в ней откроется хоть маленькая дверца, хоть щёлочка, — она застеснялась и не договорила.

— Умеешь так? — вдруг нахально спросила она, положила ложку на стол, вылизала креманку из-под мороженого длинным хрустальным языком и подмигнула мне со зверским выражением. На неё уставился какой-то господин в цветочном бархате и позументе, сидевший через столик от нас. Он не мог отвести от неё глаз.

— Клаус! — негромко позвала сеньора Мита, когда цветочный бархатный незнакомец поднялся и сделал шаг в нашу сторону. Кривоногий кучер Клаус вырос как из-под земли перед несчастным ловеласом.

— Мой очаровательный господин, — приторным угрожающим тоном сказал Клаус, показывая господину кончик шила, торчавший у него из кармана, — мой господин, позвольте, я провожу вас до дома. Это обойдётся вам всего в десять су.

После этих слов господин убежал, а кучер Клаус снова исчез.

Одно из наших путешествий в Анкону было страшнее прочих, в тот раз нам пришлось заночевать в гостинице.

Нашествие старух на город началось в три часа дня. Когда после третьего удара колокола из собора святого Мартина вышел епископ Игмередих и поднял руку для благословения, никто не обратил на него внимания; люди смотрели на серую старуху, сидевшую на ступенях церкви. Старуха прижимала к груди иссохшегося младенца, сделанного из глины и земли. Из головы мертвой куклы торчали соломинки и мелкий мусор. Старуха сняла вонючий башмак, вынула из ноги червяка и посмотрела перед собой белыми слепыми глазами. Она некоторое время бубнила что-то и хихикала, а потом сказала вполне отчетливо, шамкая беззубым ртом и шевеля волосатым подбородком: забыли родителей своих. Старуха ударила земляным младенцем по ступеньке, младенец рассыпался, куски глины выпали из рваных пелёнок.

— А мама напомнит о себе, дотянется и до ваших детей, приласкает их. Вот я милостыньку насобирала, гостинчик вам припасла. Старуха когтистой рукой развязала свой грязный кошелёк у пояса и стала разбрасывать мелкие птичьи косточки.

Милому дитяти Некуда бежати — Сладко ему спати На моей кровати, —

проговорила старуха, челюсть её отвисла, и стало ясно, что она мертва.

Кареглазый, до голубой синевы выбритый, с чёрными усами, шёл поедатель кошачьего мяса и любитель рыбьей требухи, крепкий артиллерист Ардамино, в венецианском шейном платке с голыми русалками, в карминно-красном мундире с салатовыми обшлагами, с золотой палкой в руке; артиллерист Ардамино привёл старух в город. Старухи шли за красным кафтаном нестройной толпой и вскоре заполонили город. Старухи были без ума от Ардамино, остальные люди для них не существовали, они с ненавистью набрасывались на испуганных детей, дрались с молодыми женщинами и норовили укусить или толкнуть всякого встречного. Они разграбили городской рынок. Многие объевшиеся старухи умерли, и рыночная площадь, фонтан с осетрами, улицы между церковью Троицы и домом ветеранов вплоть до моста Чемунетти заполнились трупами. Старухи ломились в двери домов, швырялись песком и камнями, сдирали с себя одежду. Они подожгли склады кондитерской мануфактуры на левом берегу Ченти, разграбили монастырь Сан-Марко, напяливали на себя церковные облачения и вставляли драгоценности вместо глаз. Жирными чёрными нитями сахарная сажа падала с неба, и воздух наполнился конфетной гарью, сделалось темно от копоти, стражники с зажжёнными факелами отгоняли алебардами безумных женщин от герцогского дворца, шипело пламя сырой смолы, тлела пакля, испуганные торговцы и менялы закапывали прозрачные бриллианты в садах под клумбами отцветших нарциссов. «Покайтесь в юности вашей», — кричала косматая ведьма, размахивая дохлой вороной на длинном шесте. Городские женщины, потеряв разум, присоединялись к ним, они выбегали с хриплым хохотом и слезливыми причитаниями, эти новые старухи были наиболее опасны. Они падали в реку, молча тонули, и кое-где было видно в мутной воде Ченти, как они продолжали идти по грязному дну, пока их не подхватывало течением и не уносило в сторону моря.

Вслед за старухами в город вошли жуки-могильщики. Они ползли пёстрыми потоками, забираясь во все щели и дырки, и пожирали всё, до чего могли добраться. Жуки обглодали старушечьи трупы, к вечеру от них остались груды тряпья и белые кости. К ночи город опустел, и до рассвета ни один житель не осмелился выйти за ворота. Повешенный артиллерист Ардамино болтался на перекладине перед балконом донны Марии делла Кираллино в красном мундире и загаженных белых панталонах. Раздувшееся его лицо с вывалившимся языком было иссиня-чёрным. На мостовой под ним сидела босоногая девочка, она играла на гармошке и пела песенку про Маруччеллу, она пела про глубокое море в глазах этой Маруччеллы и про волнение в чьей-то груди. Это была дочка карандашного мастера.

Наши поездки в город проходили по-разному. Не всегда бывало всё так страшно.

Сеньора Мита покупала у мальчишек на набережной деревянные парусные лодочки и пускала их в канал. Кажется, это занятие нравилось ей больше всего. Впрочем, иногда она делала светские визиты. Я даже был представлен герцогу и познакомился с его совсем ещё маленькой дочкой. Её звали Дикима, я влюбился в неё сразу и потерял голову навсегда. Но о Дикиме Фандуламаччи нельзя рассказать так вот запросто, между делом. Лучше отложить рассказ о ней на потом, когда у меня появится смелость вспомнить о ней по-настоящему.

Из поездок с сеньорой Митой я привозил сестре кукол, которых покупал для неё в Анконе. Франческа-Бланш изысканно-вежливо благодарила меня за подарки, но после того, как я обнаружил всех этих кукол в сарае с головами, отрубленными кухонным топориком, я стал привозить ей конфеты. Мателиусу наши поездки тоже не нравились. Всякий раз Мателиус встречал нас мрачно и тяжело. Он боялся каких-то неприятностей. Но неприятности настигли его только в конце августа, на исходе того странного памятного лета.

Мой отчим собирал книги. Сначала отчим очень живо интересовался бумагами и записями нашего настоящего отца. Я несколько раз заставал его в отцовском кабинете, всё его эмалево-медное существо выражало при этом вороватое любопытство пройдохи. Подбор библиотеки отчима был прихотлив, нелеп и невероятен, если проявить заурядное любопытство, перелистать страницы и дать себе труд поверить, что увиденное может быть правдой. Эти книги чем-то напоминали энциклопедии, словари и справочники, рукописные лоции по непонятному миру знаков, где каждый отдельный том был посвящен только одной букве. Не в том смысле, что там были собраны слова, начинающиеся на одну и ту же букву. В книгах не было слов, каждый том был исписан только одной буквой. Том «А» в красном лысоватом бархатном переплете, выцветшем по корешку до розовой белизны, содержал букву «А», написанную в два столбца каролингским полууставом. Их начертания и размер незначительно отличались один от другого. Цвет чернил был по преимуществу коричневый. Попадались буквы, написанные плохо очинённым пером, с мелкими брызгами и царапинами. С третьей страницы книга как бы захлёбывалась мраком, переходила на готическую скоропись, нотной лесенкой спускались в низ листа и расплывались синим пятном. Заглавные буквы распускались виньетками, переплетения драконов, рыцарей, ангелов и кудрявых дам в шаперонах и бурнусах ни разу не повторяли друг друга, все буквы были разные, буква похожая на улитку стояла рядом с буквой «А» в виде треугольной виселицы со скелетом, подвешенным к перекладине.

Таких книг было много. Это были рукописные книги на пергаменте, книги на серой пьоракской бумаге, отпечатанные в типографии Субьяко, свитки, исписанные кастильскими маранами, в резных серебряных футлярах, откуда их нужно было вытягивать за кольцо на окантовке листа. Книг было много, но набор их не был полным, отчим продолжал усердно и страстно их собирать. Помню, как он был восторженно взволнован, когда ему удалось найти и купить трёхтомный иллюстрированный каталог точек.

Иногда кто-то таинственный, завернутый в епанчу, с поднятым грязным воротником и надвинутой ниже бровей шляпе приносил очередной том, пряча его под полой. Этот человек приходил всегда под вечер и никогда не задерживался в доме, в нём всегда чувствовалось какое-то облегчение, когда он оставлял свою ношу. Про поставщика книг я знал мало, знал только, что зовут его Мустафа, и что он очень скуп. Всякий раз он уходил от Мателиуса с кошельком денег. Думаю, что он не хотел заниматься поиском и перепродажей странных книг Мателиуса, но жадность не позволяла ему уклониться от выгодной работы. Именно Мустафа понял, что для работы Мателиусу потребуются книги с лигатурами, такие книги он продавал втридорога даже по сравнению со своей обычной высокой ценой.

Мателиус читал эти книги и запоминал. Он утверждал, что в голове у него есть матрица, специальная точная схема, и когда он соберёт все книги и все буквы, то сможет прочитать текст, который во всех этих томах содержится. Нетерпение и азарт загорались в нём, когда он говорил об этом.

Ещё отчим писал письма, рассылал их с надеждой самому найти недостающие тома. Раза три за лето к нему приходили неизвестные люди, которых я не разглядел. Но последней к нему пришла крестьянская девушка из соседней деревни. Она была мне знакома. Звали её Пепа. Пепа была крупная, светловолосая и загорелая, как белая булка, вынутая из печки.Она торговала творогом, молоком и овощами. И неожиданно эта Пепа заявилась кМателиусу. Она не скрывалась, в отличие от прочих его посетителей. Пепа принесла един ственную недостающую книгу. Все буквы алфавита к тому времени были уже собраны. Недоставало печатной буквы «R», выполненной антиквой. Её-то и принесла Пепа. Это была не книга в обычном смысле. Это была гладкая доска с вырезанными на ней в зеркальном отображении, как на гравюре, буквами. Бесчисленное множество всевозможных «R», рисунков и узоров покрывали её поверхность. В доске были прорезаны четыре прямоугольные отверстия, было понятно, что в них вставлялись ножки, и сама эта доска была переделана деревенскими жителями в скамейку. Девушка Пепа передала Мателиусу доску ни от кого не прячась, прямо у меня на глазах. Она взяла деньги, значительно меньше, чем обычно получал Мустафа за свои труды. Потом она почти нагло посмотрела на Мателиуса и сказала, чтобы он оставил меня дома, когда в следующий раз сеньора Мита соберётся ехать в Анкону. Она так и сказала: пусть Феру с ней не ездит, нечего ему там делать. Так она сказала и хохотнула, как будто в этом было что-то смешное и неприятное одновременно.

Мателиус не стал запрещать мне ездить в город с сеньорой Митой. Он просто запер меня в чулане, и моих криков за целый день никто не услышал. Тем более, что началась гроза, шум ветра и раскаты грома заглушали мои отчаянные крики. Сеньора Мита уехала в город одна. Она уехала в красивом светлом платье, которое я хорошо запомнил и не забуду никогда, до конца своих дней. Я видел её издали, и мои крики не долетали до неё.

Мателиус, как назло, обратился к донне Марии делла Кираллино с просьбой отрядить её артиллериста Ардамино в помощь кучеру Клаусу для усиления охраны сеньоры Миты. Прочитав письмо Мателиуса донна Мария делла Кираллино вышла на балкон, поднесла к лицу флакон нюхательной соли и недобро рассмеялась. Выбор Мателиуса оказался ошибочным. Сеньора Мита была обречена.

Сестра нашла меня в чулане под замком только на следующий день. Она освободила меня, когда было уже слишком поздно, и ни синьоры Миты с её верным кучером Клаусом, ни страшного Мателиуса не было в живых.

В свой последний день Мателиус намазал доску с буквой «R» типографской краской, разложил на ней листы чуть влажной бумаги и прокатал их валиком. Получились отпечатки вполне сносного качества. Мателиус долго вчитывался в свежие влажные буквы, бережно держа в ладонях мягкие толстые листы. Мателиус беззвучно шевелил губами. Текст таинственной книги складывался в его голове, все разрозненные знаки, толпившиеся в его рассудке, пришли во взаимодействие, слова и целые фразы стали занимать отведённые им места, приняли стройный порядок и закружились в танце смысла и могущества истины. Фаянсовое неживое лицо Мателиуса сделалось строгим и торжественным. Он вышел из флигеля в сад и начал произносить слова по большей части непонятные, но исполненные высокого достоинства. Мателиус говорил громко и внятно, возбуждаясь и, как будто, впадая в радостное неистовство. День потемнел. Над нашим садом стали стягиваться тучи. Облака росли в небе, они наплывали со всех сторон, рокоча громом и посылая друг в друга кривые молнии. Пошёл сильный дождь. Струи ливня били по крышам, листве деревьев и дорожкам парка, потоки воды пузырились и журчали, небо клубилось низко над землёй, пахло грозой. Мателиус стоял весь мокрый, как в тот день, когда я увидел его в первый раз. Вдруг всё озарилось слепящим белым светом. В Мателиуса ударила молния. Раздался страшный резкий удар. Эхо грома бабахнуло ещё раз и стихло. Дождь перестал. Дымящиеся красные угли остались на том месте, где стоял мой отчим.

В этот же день крестьянская девушка Пепа вышла замуж за кузнеца с Ламильянских хуторов. На ней было красивое светлое платье. Платье было бы совсем хорошо, если бы не четыре маленькие дырочки, которые могли бы остаться от сильного удара вилами. Я могу предположить, что это был именно удар вилами, потому что плохо застиранное бурое пятно темнело вокруг этих дырок, на спине и на краю подола.

Крестьянка Пепа вышла замуж за своего дикого кузнеца, и когда они стояли перед алтарём, над ними, ниже купола церкви святой Варвары в Арильяно, появилось светлое голубое облако, и из него пошёл алый кровавый дождь. Капли красной крови падали на счастливых влюбленных и застывали на черных розах в руках невесты. Пепа и кузнец стали мужем и женой под этим кровавым дождём. Мокрые от крови новобрачные вышли из церкви и сказали, что ночью надо сжечь дом колдуна. Флигель, в котором жил Мателиус, сгорел, и таинственная библиотека погибла полностью. Мы с сестрой убежали в лес и вернулись нескоро. Наша заколдованная усадьба приняла нас тихо. Конец августа мы провели спокойно. Больше никто не тревожил нас.

В середине ноября разбитую карету сеньоры Миты нашли в лесу, как будто перенесенную страшной неведомой силой вдаль от дороги, в гущу леса.

В память о Мателиусе и сеньоре Мите надо сказать, что они оказали на мою жизнь самое странное влияние. Мателиус не был человеком приятным, если вообще допустить мысль о его человеческой природе. Но в нём было безусловное благородство и даже своеобразная деятельная доброта. Именно он, заметив мой ранний интерес к искусству, нанял для меня учителя рисования, хотя искусство, видимо, состояло в полном противоречии с его собственными строгими взглядами. Он нанял для меня учителя рисования, что и определило всю последующую мою судьбу. Мой учитель рисования Гектор Граппини поселился у нас на чердаке и занимал очень мало места. Спустя четыре года он был застрелен габсбургскими аркебузирами, когда ему вздумалось совершить подвиг, и он вышел навстречу врагам с одной шпагой, поприветствовав их криком: Пошли прочь, канальи! Несмотря на весь ужас гибели храброго Граппини, в этом событии мы с Франческой-Бланш находили какую-то отраду возможности предельной свободы, это был самый лучший урок, который Граппини когда-либо преподал мне. Слова: Пошли прочь, канальи, — стали для нас сестрой чем-то вроде пароля и тайного девиза. Граппини был вспыльчив, никогда не умел объяснить ничего, даже законов перспективы, но рисовал он прекрасно. Думаю, что он был гениально одарён, но его скверные привычки и странные приключения, к которым он имел самую горячую склонность, не дали ему стать большим художником и, в результате, привели на чердак нашего поместья.

Если мне удавалось разгадать какую-нибудь тайну его рисовального приёма, о которой он сам ничего внятного рассказать не мог и очень злился на моё тугоумие, если мне самому удавалось проникнуть в смысл хоть маленького уголка его необъятного дара, я сразу становился как бы выше себя самого на голову. Из каждого его трюка, манеры точить карандаш, строить сетку композиции, грунтовать доски, разглядывать натуру, придумывать внутреннее движение неподвижных предметов, — из каждой такой мелочи можно было бы сделать себе карьеру модного живописца, пользуясь этими фокусами до конца дней. Но Граппини был совершенно неисчерпаем: он резал гравюры, писал темперой и акварелью, лепил из глины, — всем этим он мог заниматься целый день, и иногда, приносил мне великолепные рисунки, которые успевал сделать ночью. Граппини сделал меня мастером, он передал мне какое-то пламя одержимости рисованием.

Я продолжал бывать в Анконе, потому что не мог долго прожить без маленькой Дикимы.

Я приходил в дом герцога на правах старого знакомого. Герцог был ласков со мной и искренне ко мне расположен. Он не возражал против наших с Дикимой несколько бурных игр, казалось, что моя дружба с его дочерью утешала герцогское сердце.

«Какое сладкоголосое враньё», — подумал я, — «моя дружба с его дочерью утешала герцогское сердце». Вот уж дудки, утешала она его сердце. Надо идти в дом, чайник давно скипел, — подумал я. Чайник был тёплым, огонь под ним погас. Пришлось заново разжигать очаг. В кухню набралась мошкара, в окно боком, по-куриному, заглянул скворец. Я открыл привезённую с собой жестяную коробку с вялеными колбасами и хлебом. Мысль о том, что совсем скоро я лягу спать в своём родном доме, успокаивала и утешала. Но сон не принёс покоя. Этой ночью мне приснилась война.

Давнишняя распря с Габсбургами интересовала меня в годы детства с точки зрения разнообразия иностранных знамён и пышности имперских доспехов. Я увлечённо рисовал рыцарей, мечтал о подвигах, время румяного глупого отрочества подступало уже совсем близко, и жизнь становилась для меня чем-то вроде медовой западни, алого пламени и мокрого льда. Вспоминать об этой поре почти невозможно. Всё во мне было восторг, страсть, тревога, стыд, нега, робость и надежда. Счастье висело передо мной на тонкой веточке и должно было сорваться само в мои ладони, но держалось оно так крепко, что оторвать его не было никакой возможности.

В эту ночь мне приснился лагерь австрияков в нашей долине между холмами и Штингенским лесом. Они перешли реку и разбили шатры на правом берегу. Солдаты Габсбургов не решались заходить в лес, опасаясь засады, и вырубили виноградник Монте Руфино на дрова. Мускатный дым их бивачных костров стелился по траве.

Торопливо заедая редьку хлебом, от костров выдвинулась группа солдат с ружьями. Их было человек пятнадцать. Они шли, покачиваясь. Ржавели на дожде их каски. Видны были уже рапиры и чулки, башмаки в грязи, щетина, бороды, их руки, ремешки, подтяжки. Они приближались. Приближался страшный человек по имени Отто Лунц в мокром фетровом подшлемнике на голове. Поверх куртки с прожжённой подпалиной, был пристёгнут к нему слизлый чугунный набрюшник, крашеный светлой охрой. Солдаты прятали запальные замки аркебуз под плащами, а мы стояли с Граппини возле окна. И вдруг я увидел, что Граппини уже не рядом со мной. Я увидел его, идущим по полю навстречу австриякам. Он шёл прекрасно, он шёл восхитительно, это был его последний шедевр. Граппини отчётливо крикнул по-немецки: Пошли прочь, канальи!

Отто Лунц навёл аркебузу. Я увидел длинное облако порохового дыма, и через полсекунды услышал выстрел. Граппини, убитый с расстояния пяти шагов, упал навзничь.

Я горько расплакался во сне и проснулся. Гнусавил невидимый в темноте комар.

Я успокаиваю себя тем, что тупой Отто Лунц убил несравненного Гектора Граппини уже очень давно, а не только что этой ночью в моём сне. Утешение, конечно, слабое. Как много времени прошло с тех пор, как австрийские аркебузиры пришли в наш дом на постой и готовили себе еду на нашей кухне. Солдат Лунц ел бараньи рёбра и варёные яйца. Он несмешно шутил. Отто Лунц был человеком простым, и казалось, всё, что превосходит по сложности кусок свиного сала с чесноком, оскорбляет его мир простоты и добротности. Он рассказывал нам о своей дочери, даже показывал её портрет, который он носил в маленькой шкатулочке у себя на шее. Его дочка — Марта — была светловолосая девушка с круглым лицом и выпуклыми серыми глазами. Художник придал её лицу не столько девичье очарование, сколько серьёзность и значительность, и по портрету было видно, что быстрая её молодость в самом недалёком будущем сменится дородностью и степенностью того известного рода людей, которые устанавливают вокруг себя правила жизни, уклад и порядок.

Не могу себе простить. Этому нет прощения. Я должен был проломить ему голову. Я должен был оставить сиротой его толстую дочку, тогда, возможно, в ней проснулись бы какие-то чувства, она стала бы приличным человеком: поступила бы акробаткой в цирк или ушла с паломниками в Палестину. Не знаю. Но она не стала бы законченной идиоткой, матерью крепких мальчиков-идиотов.

Отто Лунц долго говорил с нами, и чувство омерзения у меня было настолько сильным, что, к сожалению, все эти его разговоры я запомнил дословно, во всех подробностях хамского занудства и убожества.

Той ночью я почти не спал. Было невозможно спать в мягкой постели, когда в поле за окном лежит мёртвый Граппини. Я не спал и, разумеется, слышал, как приходили призраки. Но когда заорал Отто Лунц, я сначала подумал, что Франческа-Бланш обварила его во сне кипятком или отрезала ему ухо. Я пошёл посмотреть, что случилось на самом деле.

— Там пришли три мёртвые женщины, — сказал Отто Лунц.

— Что они тебе сказали?

— Ничего, они стояли молча и глядели на меня.

— Ты умрёшь, — сказал я и отправился к себе в комнату.

Утро следующего дня началось с суматохи. Солдаты Габсбургов рассыпались по полю, заняли позицию. Но, вероятно, они заняли неудачную позицию. Дождя не было. Взошло яркое белое солнце. Оно слепило имперские войска, кавалерия Лоренцо Великолепного ударила им во фланг со стороны солнца. Грохот боя, конское ржание и вопли людей длились четверть часа, не более. Ландскнехты Габсбургов были перебиты, некоторые успели добежать до леса. Проехал рыцарь в узорных латах, волоча по земле отобранные у австрийцев знамёна. Трубач протрубил сбор, флорентийцы построились нестройной колонной и ускакали в сторону Мацераты. Окрестности обезлюдели, и только одна лошадь, потерявшая седока, бегала по полю, клацая оторванной подковой. Потом и она ушла.

В четыре часа дня мы с Франческой-Бланш отыскали на поле убитого Гектора Граппини. Он был грязный, тёмный, в запёкшейся крови. Я отмывал его мокрой губкой, говорил ему какие-то утешительные слова, плакал. Но Граппини был совершенно непоправимо мёртв.

Мы с сестрой сложили здоровенную кучу дров среди поля. Это была долгая и тяжёлая работа. Мы закончили таскать дрова поздно ночью, при свете масляной лампы. Мы завернули тело Граппини в белые свежие простыни, привязали его к широкой доске и при помощи верёвок подняли тело на вершину дровяного штабеля. Мы с сестрой хоронили

Граппини, как древние греки хоронили своих убитых под Троей, мы хоронили Граппини как своего, как героя, мы делали это так, как считали единственно возможным. Нам было понятно, что закапывать такого человека нельзя.

Красный страшный костёр пылал в чёрной ночи. Франческа-Бланш и я стояли поодаль, среди убитых лошадей, мёртвых австрийцев и истоптанной травы. Гудело пламя, языки огня уносились невероятно высоко, звёздное небо было синим от света погребального костра. Так мы простились с Граппини. Граппини исчез. Остался только белый пепел и чёрный круг выгоревшей земли. Я просыпаюсь.

Остывает, холодит недвижная ночная свежесть, всюду зябко, тихо, и предрассветная птица свистит неуверенно. Белеет небо на востоке. Ночь на исходе. Я высекаю огонь. Дым ниткой тянется вверх, воздух не шевелится. От жёлтого пламени меркнет бледный свет за окнами. Длится время ночи, потрескивают свечные фитили. Я достаю с этажерки связку рисунков Граппини. Ворох рисунков перевязан тесёмочкой. Листы, тетради, альбом из крафтовой бумаги. Рисунок тростниковым пером: Дикима Фандуламаччи на лошади. Коричневая тушь, свет обозначен темперными белилами. А щёки накрашены киноварью. Щёки я подрисовывал. Да. Вот до сих пор. Что-то же было такое, специально для меня.

Дикима приезжала иногда к нам погостить. Мы устраивали путешествия втроём. Дикима, я и Франческа-Бланш. С пикником. Маниса возила нас на своей широкой спине.

Всё не то. Всё не так и не про то. Как об этом можно вспоминать? Как можно вспоминать красавицу Дикиму?

Нет выхода. Нет выхода. Где утро, огонь, печка, солнце на ступенях крыльца со следами мокрых лап? Где горы в небе, поверх деревьев, над крышами, где? Жизнь прошла, как попрошайка с шарманкой: волшебные картинки, нищета и толстый сурок. В холодной утренней тени, и монета, упавшая в лужу. Я ждал, и ожидание было прекраснее, ожидание было великолепно: счастье, зелёные звезды и запах жасмина в ночной темноте. Падение сердца в бездну ужаса счастья. Любовь. Да нет такого слова, чтобы назвать. Только вырезать ножом, крикнуть, забыть. А небо смотрит спокойно, си́не; греет тёплым светом дня, уговаривает: ну что ты, что ты. А выхода нет. Есть только небо.

Я залезал голым в крапиву от любви к Дикиме, потому что было непонятно, как жить и что делать с таким чувством; и проклинал потом себя за то, что не снял башмаков, что осталась вот эта неполнота, в которой я видел предлог и лазейку для будущих несчастий.

Может быть, есть будущее? Будущее есть. Спасения только нет.

А спасения нет. Вот эти заросли крапивы, ольхи и ивняка, там, где речка делает поворот, и хвощи растут среди ила, осоки и череды. Они спасут? Нет. Они укроют, заставят отгонять своих комаров, наполнят душу запахом прелой травы и кувшинок. А спасения нет. Хочется забыть вчерашний день, уйти в дальнее прошлое, а там такой ужас, что лучше бы его и не было. Отрада будущего закрыта, годы ушли, слёзы высохли.

Главное — любить, — говорила она, — нет, что ты, — говорила она, взглянув на меня, — я совсем не это имела в виду, я и не подумала о тебе, не обижайся, я про другое. Что ты всё принимаешь на свой счет? Да разве это плохо? Надо радоваться тому, что было. Не стоит расстраиваться. Нельзя так мрачно смотреть на мир.

Это я мрачно смотрю на мир? Я? Да я люблю этот мир, как щенок любит свой слюнявый дырявый мячик. Это мир мрачно смотрит на меня, я ему подозрителен. Мы всегда говорим о разных вещах. Наполнить пустоту шумом мыслей, и наполнить смысл чувствами — это разные вещи. Иногда я паникую, мне делается жутко от одиночества, но еще хуже от близости тех, кто тебя не понимает. Поиски гармонии и взаимности. Да кому они удались? С этим можно примириться, но нельзя это пережить. У счастья нет тайны. Счастье — это счастье. А перед нами тайна. Мы играем в поход за тайной, делая вид, что любые жертвы в этой увлекательной игре нам нипочем, что мы такие мудрецы, что просто ах! Как бы я хотел в это верить, стоя над речкой, где кувшинки, солнце в тёмной воде, окуни, водомерки, духота летнего дня, потная спина, и все чешется от комаров и крапивы. Ничто так не помогает от любви, как комары и крапива, кучевое облако, которого не было ещё четверть часа назад, ястребы над потемневшим лугом, и дождь. Дождь, по траве не пройдёшь, мокрый по пояс, мокрые башмаки. Медовый тяжёлый запах таволги, грохот, молнии, шум дождя по листьям, по реке, пузыри, круги на воде. Дождь. Все хорошо. Купаться под дождём, отгонять пиявок, вылезать на берег в осоку, с грязными ногами. Вот она — большая любовь мира, который любит нас, а мы его — нет.

Для неё я бросился в одежде в бассейн. Во дворце герцогов Фандуламаччи в Анконе был перистиль, окружённый крытой колоннадой с лимонными деревьями и бассейном.

Дикима уронила в воду простой камешек, который подбрасывала и ловила. Я прыгнул за этим камнем сразу, он не успел ещё лечь на дно. Это было, как во всё горло прокричать: Дикима, я люблю тебя. Потом я шёл пешком домой. Шёл почти целый день, мокрый, грязный от пыли, и был счастлив.

Я продырявил себе ухо, чтобы вставить матросскую серьгу. Считал, что Дикима будет от этого в восторге. Несколько лет ходил с серьгой.

Дикима — твёрдая мышца восторга, пружина радости, лезвие жизни, свист, сияние, прыжок с дерева, похищение кота, замри, отомри, май, солнце и плеск воды. Вот что такое Дикима, и слово «красавица» тут, конечно, ни при чём.

А Дикима действительно приезжала к нам в начале лета 1474 года. Это я помню. Мы возвращались домой очень поздно. Рой комаров гудел над нами, и стадо шло домой, мычали сытые коровы, заглушая лягушек в пруду. Пахло тёплым молоком. Вечерняя роса ложилась на пушистую пыль дороги, маленький жук суетливо обчищал грязную лапку, спешил к обочине. Последний жаворонок ещё висел в небе, его освещало солнце, а внизу была уже тень и прохлада. День кончался. Вечерняя ясность и покой проникали в нас.

Огромная луна стояла над лесом, но мало кто замечал сейчас её могущество. Ночью луна поднимется высоко, и ярким светом своего сияющего диска будет пугать робких летучих мышей. Будут кричать соловьи, люди зажгут огни и закроют двери на засов, чтобы волшебство ночи не переступило порога их жилья. Ужин и разговоры продлятся за полночь, а потом все лягут спать. И никто не увидит, как заблудившийся ночной барсук идет среди грядок, фыркая, переваливаясь и ворча себе под нос.

А мы будем сидеть с Дикимой ночь напролёт, вдоволь, на трухлявой незабываемой садовой скамейке. Она будет держать мою руку. Перед рассветом меня сморит сон. Я засну. А она — нет.

Всё-таки я был счастлив. Что, спрашивается, люди подразумевают по этим словом? Не удачу же, в конце концов. А всё уже тогда начало рушиться. Но надежды росли, такое было время света и открытого простора. Герцог уплыл странствовать в далёкие края, что-то менялось, но Дикима часто гостила у нас. Потом её отец вернулся. Мы были тогда в городе. Я поселился на съёмной квартире в доме карандашного мастера. Я помню этот день.

Шестипалубный герцогский фрегат причаливал правым бортом к фасаду дворца, и залы погрузились в праздничную дневную темноту. Открытые люки орудийных портов заглядывали в окна, бронзовые стволы, начищенные до белого блеска, отражались в кривых стеклах. Со шпигатов видна была щербатая черепичная крыша: с воробьями, с башенками дымоходов, слуховыми окнами и кипельными простынями, развешанными по бельевым верёвкам в сухом пекле чердака. Разогретый на солнце город качался внизу, хрустел влажными цветами магнолий, тёрся скользкими причальными кранцами об мокрые доски.

Большой корабль стеной возвышался над розовым мрамором тесной набережной. В прохладной тени за окнами серебро лежало грудами на скатертях столов, зелёные лимоны в листьях мяты плавали среди хрустального льда, поскрипывали свежие тюльпаны, прыгали по плафонам потолка солнечные блики воды.

По трапу, над страшной высотой сходила на крышу дворца свита герцога в роскошных нарядах, вышедших из моды пять лет назад. Сиянием фиалковых глаз приветствовала их чудно помолодевшая герцогиня, их ждали рассказы о письмах, отправленных им вдогонку, и затерявшихся в Александрии, известия о смерти друзей и выросшие дети, встречавшие своих отцов с холодной опаской.

Дикима не простила отцу пятилетнего отсутствия.

— Он делает всё так серьёзно, как будто не живёт, а возводит себе гробницу. Он пожертвовал мной ради каких-то своих дел в Египте. Когда в жертву приносят не себя, а кого-то другого, это не жертва, а покупка. Или предательство. И не поймаешь на обмане – настолько все грубо, откровенно, мерзко, мерзко! — Дикима негодовала, она была оскорблена, и я не мог заменить ей то, что она считала потерянным навсегда.

Что-то рушилось, тень нависла, я чувствовал угрозу, но не хотел верить и не желал ничего замечать. Да и кто мог предположить, что будет потом? Кто может поверить в такую судьбу?

Решение переехать в Анкону я принял давно, но всё не представлялось удобного случая, да и жаль было расставаться с нашим поместьем. Сестру я взял с собой, но в городе у неё и у меня сразу же образовалась какая-то своя особенная жизнь, мы с Франческой-Бланш отдалились друг от друга, хоть и продолжали поддерживать добрые отношения и писать письма по старинной детской традиции.

Правильнее будет сказать, что мы не переезжали в город. Мы приехали с Франческой-Бланш в Анкону, чтобы посмотреть на герцогский турнир, но последующие события задержали нас в городе. Вскоре мы привыкли к городской жизни и остались насовсем.

По случаю именин дочери герцог решил устроить парадный рыцарский турнир.

Поначалу, затея казалась странной, и предстоящая джостра вызывала брюзжание ворчунов. Праздник прозвали турниром трёх красавиц, и шутили, что состязаться будут не рыцари, а принцесса Байс, графиня Феретти и Паола Руччи таким странным образом, что не уцелеет ни один кавалер. Появилась карикатура на герцога, где он был изображён в виде Париса, грызущего яблоко. Утончённая грубость шутки заключалась в том, что золотая яблоневая ветвь — геральдический символ герцога, была объявлена главным призом для победителя. Интрига боёв подогревалась тем, что барон Аппельбаум собирался вызвать на поединок своего родного брата, женившегося год назад на Тильде фон Блюменшток, в которую был влюблён барон, но не женился. Барон хотел вызвать на поединок младшего брата, желая растворить ядовитый мёд своей коварной любви в алой пене крови братоубийства. Но незадолго до турнира Аппельбаум окончательно сошёл с ума и повесился в лесу, перекинув через сук дикой яблони поводья своего коня. Из-за этой яблони произошло весёлое оживление насмешливых умов, и окончательный успех турнира был обеспечен. Старинное куртуазное развлечение неожиданно привлекло такое количество знати из самых разных мест, что турнир обещал быть великолепным, нарядным, блестящим и в высшей степени весёлым. Чтобы не дать заподозрить себя в том, что они испугались злословия праздных остряков, в Анкону заранее приехали принцесса Байс, графиня Феретти и Паола Руччи. Герцоги, принцы, поэты, крестоносцы, кондотьеры, курфюрсты, королевы, астрологи, лекари, герольды, мейстерзингеры, богатые дамы и бедные рыцари из разорившихся родов съезжались в Анкону. Жизнь цвела с ночи до рассвета, по набережным ходили толпы молодых людей и дам в карнавальных масках и драгоценных нарядах. Мальчики-посыльные с эмблемами Амура бегом доставляли записки абсолютно бессмысленного, но таинственного содержания.

Барышни-лошадки гнедой масти с вороными чёлками, с плюмажами из пышных плодов и листьев артишоков и платьях-попонах с хвостами, шнуроваными чёрными сапфирами, встречались с фруктовыми принцами в муаровых жилетах со сливами и камзолах с вишнями и крыжовником в тыквенных чалмах со спаржей; настоящие лошади, запряжённые в экипажи-дворцы, шарахались от бородатых гномов, сновавших у них под ногами; красные маски злодеек приглядывались к маскарадным палачам; лодки с фонариками скользили по глади ночного залива; на дебаркадере, с капризной грацией украшенном гирляндами маргариток, играл струнный квартет напудренных пастушек; искры бенгальских свечей шипели в воде; плавала у парапета маленькая атласная туфля с алмазной пряжкой; шептались, щебетали девушки в темноте, шуршали фантики внезапной мечты, таинственная ночь не давала детям спать, пахло тёплым ночным городом, свободой и шоколадом.

Состязание решили провести в богатом предместье Анконы, на просторе, с размахом.

Наставили шатров, соорудили помосты для публики, посыпали арену опилками. Рыцари хвастались невиданными доспехами с золотой насечкой, шлемами с удивительными навершиями в виде башен, звериных голов, крылатых лебедей, павлиньих и страусовых перьев, букетов лилий, русалок и драконов. Жеребцы, закованные в броню, пугали своими размерами и свирепостью. Нарядные дамы в масках в сопровождении непроницаемо-галантных чичисбеев совершали визиты к участникам предстоящих соревнований, даря им платки или драгоценные безделушки. Всё шло так, как и должно было идти, но в день начала турнира в Анкону прибыл рыцарь, прозванный Рыцарем Топора. Он был с ног до головы закован в страшные толстые латы. Никто не видел его лица. Когда он говорил, из отверстий шлема у него вырывались багровые языки пламени. Герб его представлял собой чёрный топор на серебряном поле и шестнадцать мёртвых алых дев. Конь у этого рыцаря был белый и достигал шести локтей в холке. Коня покрывала кружевная калёная кольчуга со змеями вместо хвоста и гривы. Шептались, что это и есть легендарная лошадь Фандуламаччи из замка Муль. Рыцарь Топора был ужасен. Каждый день он убивал на поединке по одному сопернику. Ни один воин не мог с ним справиться.

Траурные торжества вошли в обычай анконского состязания. Утром были праздничные бои, потом отпевание в соборе Святого Мартина, погребальное шествие и утончённо-мрачный ужин до рассвета. Чёрные платья, чёрная краска для лица и перстни с черепами незамедлительно вошли в моду. Красные веки заплаканных дам стали признаком особого очарования.

Последней жертвой рыцаря Топора стал отец Дикимы, герцог был шестнадцатым по счёту. На шестнадцатый день турнира герцог был смертельно ранен. Турнир на этом завершился. Герцог умер через месяц после ранения. Поэтому я остался в городе. Дикима стойко перенесла смерть отца, но разговаривать с ней о герцоге не решался никто. Смерть герцога ничего не изменила, ненависть Дикимы к отцу осталась прежней.

В это время донна Мария делла Кираллино завела новое увлечение. Усатый артиллерист Ардамино когда-то обманул её надежды, и долгие годы донна Мария делала вид, что разочарована людским бессердечием. Внезапно она взяла под покровительство молодого графа Мантильери — авантюриста, фанфарона и шарлатана, якобы бежавшего из турецкого плена. Граф Мантильери был захвачен османами во время морского сражения возле северной оконечности Корфу и, из уважения к его необычайной храбрости, проявленной в том бою, султан Мехмет содержал его в качестве почётного пленника при своём малом дворе в Харабалате. В неволе, в провинции Харабалат, молодой Мантильери повстречал единственного наследника великой суфийской мудрости — дервиша ордена наджбандия и прямого потомка Птолемея. Удалённый от столицы на значительное расстояние малый двор султана в Харабалате отличался некоторой свободой и мягкостью нравов, и внезапно, из-за коварства соглядатаев, выяснилось, что дочка султана влюблена в суфийского дервиша. Дочку султана, прекрасную Хатиджэ, незамедлительно отправили в ссылку в Сирию, а мудрого суфийского дервиша приговорили к растерзанию пантерами. Ночь перед казнью мудрец провёл в приятной компании своего друга графа Мантильери и успел поделиться с ним частью своих магических знаний. Утром дервиш был растерзан хищниками под восторженные крики ликующих придворных, а Мантильери вскоре бежал. Он нанялся простым матросом на купеческий венецианский корабль и прибыл в Анконский порт под алым флагом с крылатым золотым львом святого Марка с большими надеждами и без гроша за душой. Оказавшийся столь необычным способом в наших краях юный Мантильери имел вид самый таинственный и очаровательный. Мантильери дал знать о себе своей старой матушке в Милан. Старая графиня Мантильери ответила сыну длинным трогательным письмом, но, по рассеянности, не выслала ему денег. Совершенно случайно узнав о затруднительном положении романтического юноши, донна Мария делла Кираллино незамедлительно взяла его под своё тайное покровительство.

Донна Мария делла Кираллино была увлечена манящими тайнами древних запретных знаний, ей не терпелось представить анконской публике юного графа Мантильери в самом выгодном свете. Момент был подходящий — дворянство, потрясённое инфернальными событиями турнира Яблоневой ветви, мечтало поскорее забыть об ужасах пережитого. Требовались новые сильные впечатления. Суета вокруг графа Мантильери внезапно затронула и меня. Несмотря на мой почти ребяческий возраст, я был нанят донной Марией делла Кираллино как художник. Я получил очень большой срочный заказ. Мне надо было отделать, расписать и оборудовать резиденцию для таинственного любимца донны Марии, где он смог бы организовать свой салон для избранной публики. Донна Мария инкогнито купила небольшой двухэтажный полуразвалившийся особняк с запущенным парком в шести верстах от Анконы и дала мне месяц сроку, чтобы я превратил эти развалины в загадочный, но уютный дворец, где граф Мантильери мог бы демонстрировать друзьям донны Марии чудеса эзотерических знаний. Ни один приличный художник не взялся за эту сомнительную затею, да ещё с таким коротким сроком исполнения. Я был молод, неопытен, ничего не боялся, и терять мне было нечего.

Никакой репутации художника у меня попросту не было. Меня увлекала странная и неправильная мысль, что если я стану знаменитым художником, то Дикима — дочка герцога, непременно захочет выйти за меня замуж. Как ни печально мне в этом признаваться, в те дни я думал именно так.

Получив заказ на оформление дворца и баснословные деньги на необходимые расходы, я в течение двенадцати часов составил план действий. Были наняты бригады каменщиков, плотников, штукатуров и маляров. Также я нанял шесть человек художников-подмастерьев, театральных мастеров декораций и рабочих сцены. Провалившийся пол в бывшей кладовой выломали окончательно, подвал в этой части дома затопили водой, засадили водяными лилиями и розовым стрелолистом, запустили туда карпов цвета рябиновых ягод. Стены отделали египетскими колоннами с побегами папирусов и бутонами лотоса. Установили изваяния Тота и Анубиса. По потолку плыла солнечная ладья бога Ра. Орнаменты и узоры были нарисованы по трафаретам с необычайной быстротой. Остальные помещения решено было расписывать в четыре краски, чтобы избежать излишних цветовых сложностей при торопливой работе. Белила, тёмная охра, сиена натуральная, кобальт синий, кисти, флейцы и малярные валики были закуплены мною в необходимом количестве. Через три недели реставрация и роспись дома была завершена, еще два дня подсыхала краска, потом туда приехали повара, камердинеры, многочисленная челядь, стали завозить продукты для угощения, в окрестных деревнях скупили очень дёшево рассаду всевозможных цветов, и парк преобразился необычайно.

Ровно через месяц в поместье загадочного графа Мантильери съехались первые гости.

Парадная лестница тремя ярусами уходила в вышину, мягкий, приветливый ковёр поднимался по восковому мрамору ступеней. Благоухали мандариновые деревья в глиняных горшках, на помосте играл духовой оркестр, хор абрикосово-малиновых мальчиков в длинных хитонах пел ангельскими голосами. Гости садились за стол, покрытый иссиня-чёрной скатертью Зевса и голубыми салфетками Киприды. Падали вдоль колонн огромные шпалеры, разворачиваясь рулонами, как декорации, как обрамление прекрасных дам, их драгоценностей, ювелирного изящества, мастерства портных и парикмахеров. Гости весело пьянели от волшебства, покачивалось пламя свечей на столах, незаметно выдвигался театральный помост, шпалеры распахивались, и публика внезапно оказывалась среди ночного сада. Клумбы пахли флоксами, пионами и резедой, поля грубых синих гиацинтов терялись в темноте среди тысячелетних дубов и кипарисов, лужайки закрывшихся на ночь маргариток мерцали среди прозрачных ручьёв, заросли цветущих кустов жасмина, посаженные два дня назад, наполняли сад земляничным ароматом. Дамы и кавалеры уходили гулять в парк по перламутровым лунным дорожкам. Букли, локоны, косички, чёлки на прямой пробор, нити жемчуга, изумрудные ожерелья терялись в сумраке флёрдоранжа. Ко времени возвращения с прогулки дворец нельзя было узнать — театральные рабочие успевали незаметно поменять все декорации: мебель, вазы, картины, ковры. Были зажжены камины, свечи, канделябры, люстры, шандалы. Дом светился в ночи всеми зеркалами, окнами, стеклянными витринами террас и лампами открытых веранд и лоджий. Дом светился и горел, как яркий жёлтый бриллиант среди свежей ночной зелени парка. Дворец казался бесконечным, огромным, приветливым и таинственным.

Больше никогда в жизни я не решался на подобный пошлый карнавал глуповатых сюжетов, плоских трёхслойных композиций, никогда я уже не отваживался на грубое буйство цирковой фантазии, обмана и надувательства. Раздвижные стены из тонких досок, сменяемые гобелены, фальшивые окна, зеркала, турецкие будуары, интерьеры Альгамбры, и картины в стиле «Свадьба Амура и Психеи» и «Персидская княжна нежна». Никогда больше. Никогда больше я не был уже так молод, глуп, наивен и прост. С этого дворца, с этого позора началась моя слава. Но всё, что я рисовал потом, было приличным, сложным и настоящим. За то, что я делал позже, мне не стыдно до сих пор. А поместье графа Мантильери — мой ранний грех тщеславия. Кажется, я применил все порицаемые приёмы искусства, о которых меня предупреждал Граппини, и я добился своего. Публика была в восторге. Обо мне заговорили. Я получил ещё несколько заказов. Но никогда больше я не рисовал ни эритрейскую сибиллу с могучим охристым торсом, ни отважного Орландо верхом на гиппогрифе, спасающего Олимпию, прикованную к скале, перебирающую чётки, с мушкой на щёчке! Никогда больше. Даже жалко.