Помоги проекту - поделись книгой:
Поезд, следующий на восток, был переполнен возвращающимися отпускниками. Девочки едва достали билеты на боковые полки, да еще возле туалета. Но такой пустяк их мало огорчил. Путешествие это ничуть не напоминало те однодневные поездки, когда не успеешь сесть в поезд – и, пожалуйста, приехали. Трое суток нужно было добираться до нужной станции.
В плацкартном вагоне потихоньку менялся состав пассажиров – по мере тот как поезд уходил все дальше на восток, он молодел, ехать становилось все интереснее. Сестры ложились – за окном еще мелькали пестрые березки вперемежку с редкими ельничками, а ночью было холодно оттого, что проезжали Уральские горы, и проводница разносила по второму одеялу. А к вечеру следующего дня появились первые сопки, похожие на рыжих мамонтов.
Тетя Наташа, сидящая напротив полная розоволицая женщина с тихим голосом, заметила, что как только наступало негласное время всеобщего принятия пищи, и весь вагон начинал шуршать пакетами и аппетитно пахнуть огурцами и колбасой, девочки вставали и уходили в тамбур. Возвращались, сгорбившиеся и с покрасневшими глазами только тогда, когда вагон по столь же негласному закону устраивался на послеобеденный сон.
После очередной отлучки она спросила девочек в лоб, есть ли у них еда и деньги вообще. Ляля с глазами, вмиг налившимися слезами сладкой жалости к себе, ляпнула, что денег у них осталось ровно на то, чтобы с такой-то станции сесть в автобус и проехать еще сто семьдесят километров.
Тетя Наташа растолкала спящего мужа и со страшными глазами передала ему то, что выболтала Ляля. Это услышали соседи, и так уж произошло, что весь вагон, не сговариваясь, не расспрашивая девочек ни о чем, взялся кормить их в течение дороги. А вечером муж тети Наташи побрился, надел костюм и галантно предложил жене и девочкам поужинать в ресторане. Предложение было принято с восторгом. В ресторане он смешил девочек так, что они не знали, приниматься за еду или слушать его, и тетя Наташа выговаривала ему.
Он представился так: «Владимир Семенович Саранча, знатный потомственный хлебороб». Ляля с Нелей едва разогнулись от смеха, а тетя Наташа сказала, что фамилия у них действительно Саранча, а портрет механизатора Владимира Семеновича действительно не сходит с колхозной Доски Почета.
После плотного ужина сестры почувствовали приятную сонливость. Сменили джинсы на халаты, ополоснули «буськи» (на их жаргоне – лица) и завалились спать. До ночи Неля отлично выспалась и лежала с открытыми глазами. Ляля спала на нижней полке, сурок сурком. В соседнем отсеке дядя Володя и тетя Наташа играли с соседями в карты и тихо разговаривали.
– Хорошие девчонки, – говорил за стенкой дядя Володя. – Болтают: молодежь такая, молодежь сякая. А у нас под Балашкиным – помнишь, Наташа? – пожары на болотах начались. Это ж страшное дело, торф горит, земляные пласты вниз ухают, в огонь… И никто их не просил, сами забросили свои гитары-магнитофоны и пошли, длинноволосые, в джинсах. Пожары тушить пошли.
– Знаете ли, экстремальные условия, романтика, игра в некотором роде, – мягко противоречил ему приятный голос невидимого в темноте мужчины, неприятный именно приторной своей приятностью. – Игра в героизм, знаете ли…
– Да, – громко и сердито, не слушая его, продолжал дядя Володя. Звучно и яростно шлепались о пластик столика карты. – Игра, да. А трое тогда погибли. Провалились в торфяные ямы, заживо сгорели.
И все замолчали.
– Или еще, – говорил дядя Володя, который чувствовал себя в споре, как рыба в воде. – Мы с Наташей три месяца назад на запад ехали, в обратную, значит, сторону. И вот замечаем: ходит взад-вперед по вагoну тонкая, как тростинка, девчонка. Волосы распущенные, в джинсах, вся раскрашенная. Она Наташе сначала очень не понравилась, не любительница она, когда косметики без меры и волосы не прибраны у девушек…
Так вот, значит, русалка эта аж переломилась, перегнулась пополам, носит младенца. Сто раз в день за кипятком сбегает, не разгибаясь в туалете пеленки застирывает, пассажирам, извините, сходить некуда. Младенец ночи напролет плакал – она его по коридору таскала, чтобы, значит, каждому купе поровну писка доставалось. М-да…
Когда глазки подводила и штукатурилась? Ума не приложу… Утром не успеваю глаза продрать, а моя девчонка из ресторана белый хлеб и молоко тащит – тюрю ребенку делать. Я ложусь – она тетешкается, в окно на сопки пальцем тычет, младенцу что-то объясняет. За дорогу вымоталась страшно. Наташа ее жалела, младенца брала – все-таки руки женские, опытные. Думали, любовь-скороспелка, колечка-то нету на пальце. А она потом Наташе рассказала: двоюродная сестра с мужем на машине разбились, трагедия, понимаешь. Родня ближняя руками замахала: в детдом ребенка. Она и усыновила. А ты говоришь – молодежь.
…И вот они сидели в кабинете директора хозяйства «Еланкинский». Между распахнутыми окнами гулял сквознячок, ни пылинки не лежало на коврах и на шоколадной полированной мебели. После шума и многолюдья, стука колес, после трехчасового гула в «Икарусе» у сестер от тишины звенело в ушах. Они сидели в своих пыльных плащах на самых краешках кресел, боясь запачкать дорогую обивку.
– Но зачем вы тогда печатали объявление?
– И больше никогда в жизни не буду, хватит, научили.
Директор хозяйства был похож на телеведущего. Молодой, прилизанный, ворот ослепительной рубашки стянут узеньким модным галстуком.
Только что он сообщил, что никакие работники хозяйству не нужны. Вот так. Вопрос упирается в жилье. Общежитие переполнено. На квартиры пускать перестали – некуда. Даже сараи сданы, как в Сочи.
– Знаете, сколько писем и звонков на мое неосторожное предложение поступило? Две тысячи с лишним. У нас климат очень здоровый; солнечных дней в году больше, чем в Крыму. Семьями просятся жить. И едут-то нужные до зарезу люди: механики, водители, экскаваторщики, инженеры. С высшим образованием едут. Спасибо тем, кто предварительно списался с нами. А те, кто наобум приехал, вот как вы? С ними как прикажете поступать? Лучший для вас выход из положения, – говорил директор, – поехать в областной центр. Тысячи девчонок вашего возраста идут в ПТУ, потом работают в швейно-трикотажном производстве, или там штукатурами-малярами. Чем плохо? Завтра утром вас и отправим. Эх, девчата! В гостиницу у нас трудно устроиться, ну да похлопочем. («Что вы говорите, в вашей дыре даже в гостиницу не устроиться?!») Директор снял трубку красного телефона-игрушечки.
– Зоенька? Ананьев с просьбой…
Администратор маленькой двухэтажной гостиницы Зоенька удивилась, что паспорта у девочек безнадежно просрочены, и уже потянулась было к телефону то ли директора, то ли вообще милиции. Но, взглянув на несчастных, с осунувшимися лицами сестер, только покачала головой. И трубку положила.
В комнатке, куда провела их горничная, стояли две кровати, у каждой на тумбочке в вазочке – по свежему цветку. Ляля бухнулась на кровать и надолго перестала шевелиться. То ли плакала потихоньку, то ли сразу уснула. Неля посмотрела-посмотрела на сестру и ушла к окну.
Подоконник когда-то красили так обильно, что на нем всюду навечно застыли белые капли. К вечеру яснело, подмораживало… С запада, где за тысячи километров находился Лялин-Нелин дом (да полно, не исчез ли он бесследно, не улетел ли за облака, не растворился ли в воздухе за месяц горе мыканья сестер), стремительно летели длинные, растерзанные ветром в клочки чернильные, фиолетовые тучи. В столь фантастический цвет их окрасило предзакатное солнце.
Здесь, в Еланке, его почти скрыли сопки, а в их городе оно еще светило вовсю. Нелю в эту минуту поразили громадные размеры страны. И они осмелились преодолеть такое расстояние почти без копейки в кармане. А проехав, оглянулись и ужаснулись собственному безрассудству.
Нежный переливчатый звоночек заставил подпрыгнуть Нелю чуть не до потолка. Оказывается, за одной из вазочек прятался телефон. Администратор Зоенька интересовалась, готовы ли девочки принять гостя? Неля, кашлянув, хрипло сказала «да». А Ляля, слышавшая все, сделала круглые глаза; какой еще гость может пожаловать к ним в этой противной неприветливой Еланке?! Разве только родители на сверхзвуковом самолете прилетели.
«Ага, вот и они», – произнес знакомый голос за дверью. Вошел директор: подтянут, свеж, румян с вечерней прохлады. Длинный белый плащ дополняет мягкая, сдвинутая на затылок шляпа.
– Так, девчонки, быстренько: что стряслось?
Ляля струсила и пролепетала: а что, собственно, могло стрястись?.
– Решил узнать, как чувствуют себя гостьи. А мне говорят: они, мол, как заперлись в номере, так носа не кажут. И в буфет не спустились, и телевизор в красном уголке не посмотрели («…И паспорта просрочены», – добавила мысленно Ляля). Неля пробормотала, что просто телевизор смотреть не хочется. И есть не хочется.
– Удивительно! – сказал директор. – Со времени нашего расставания прошло, – он взглянул на часы, а заодно показал их сестрам, – восемь часов. И не захотелось ужинать? А напрасно – в буфете у нас готовят великолепно. Не хвастаюсь, но в своих больших городах вы никогда так не покушаете, как у нас.
Господи, как противно звучало мягкое «покушаете»…
Директор чувствовал себя в гостиничном номере так же по-хозяйски, как в собственном кабинете. Он прошелся по комнате, выглянул в окно, неодобрительно покачал головой, затем бдительно задернул штору. Было ли на свете место, где он не чувствовал себя хозяином?
– Так, девчонки, быстренько за мной. И не копаться – не люблю.
В буфете директор взял меню и, не считая нужным показывать его девчонкам (как не дает доктор опасно больному лист с целительным рецептом), заказал официантке ужин. При этом он озабоченно поглядывал на сестер, будто прикидывал, сколько и чего следует заказать для поддержания их душевных и физических сил.
И вот сестры обжигались дымящимися жирными блинчиками с мясом, дули на какао, отгоняя коричневые пенки, которые – хотите верьте, хотите нет – затянули стакан сверху на треть, и, перебивая друг друга, говорили, что нельзя им уезжать из Еланки, никак нельзя, понимаете? И не из-за того, что денег нету, то есть и из-за этого тоже, конечно, но это не главное. А главное то, что если они уедут, у них уже никогда ничего в жизни не получится, понимаете? Нельзя им отсюда уезжать, иначе так и будет судьба носить их по ветру, как листочки дубовые.
– Взять еще? – директор кивнул на блюдечки в масляных потеках.
Это мог быть вопрос, намеренно уводящий в сторону. Сестры переглянулись.
– Так, – сказал директор, вероятно, отметив про себя чересчур болезненную реакцию сестер на каждое его слово. – Паспорта есть, надеюсь? Молодцом. Говорите, десять классов закончили и аттестаты при себе? Совсем молодцом, лягушки-путешественницы… На любую работу, говорите?
Сестры, соглашаясь, яростно затрясли головами.
– Две-то единицы нам очень нужны, в садик – воспитательницу и няню. Старый садик забит под завязку, нового как такового пока нет, не утвержден сверху. Но мы вот создаем – на общественных началах. Молодые мамы жаждут работать наравне с мужьями. Малышей оставить не с кем. Вот и устраиваем такой нелегальный садик на дому. Знаете, как у пингвинов. И назовем – «Пингвин». Вот, даже название есть, а работать некому.
Многого с вас не потребуется – присмотреть там за малышней, штанишки сменить.
Рисовать умеете – картинки рисуйте, петь умеете – пойте. Обедать мамы будут забирать их домой. В первое время будет трудно. Домашнее постельное белье запретила брать СЭС, и прачки нет, но, уверяю, после посевной разживемся крупногабаритной стиральной машиной – автоматом. Зарплатой будут те деньги, что мамы соберут между собой. На это дело они не поскупятся, гарантирую. Жить будете в пристройке, что у садика. Утеплим ее…
Сестры не дали ему договорить. Ахнули, всплеснули руками и в один голос закричали, что никакая холодная пристройка их не пугает, и вообще – они всю жизнь только и мечтали работать с маленькими.
– Медосмотр, оформление документов – завтра. Завтра и расскажете, как занесло вас сюда, лягушки вы путешественницы. Прием у меня с десяти утра.
На стенах избушки, куда они вошли, по-новогоднему красиво переливался иней. У дверей висел термометр, столбик на нем едва поднимался до восьми градусов тепла. Правда, сначала они не обратили на это внимания. Скинули плащи, засучили рукава свитеров. Затянули песню и принялись за чистку и мытье.
Да вот беда, печь не хотела растапливаться, едкий дым игнорировал широкую трубу и упрямо лез во все щели. Беспокоясь, чтобы не закоптели стены, Ляля открыла настежь дверь. Освобождённый дым плавной синей рекой благодарно рванул в щель. Пришлось снова натягивать плащи. Сестры убрались еще немного, но двигались в плащах неуклюже. Хотелось сжаться в тоскливые комочки: и почему же им так не везет в жизни и почему они самые разнесчастные на свете, даже комнату им дали холодную?
Вот проскрипело крылечко под мужскими ногами. Вошел незнакомый дядька в телогрейке – и сразу к печи: «Не растапливается, растуды ее?» Подкидывая в руке молоток, обошел печку, что-то прикинул и вдруг, прицелившись, жахнул молотком по ее беленькому боку. И ожесточенно колошматил до тех пор, пока не осыпалась побелка и глина, и кирпичи не зашевелились в своих гнездах. Дядька осторожненько повынимал их, потом засучил до плеча рукав рубашки и начал необыкновенно нежно погружать выгнутую коромыслом руку в отверстие, пока рука не скрылась там по самое плечо..
Через час Неля отмывала его волосатую руку от жирной сажи, и дядька говорил им, довольно поглядывая на то место, где красовалось выпуклое, замазанное глиной пятно:
– Ух, девчатки, ждите жарищи – не продохнуть будет!
И хотя сестры понимали, что куда уж не продохнуть, хорошо бы переспать по-человечески, но все равно от шутки становилось вроде теплее. Печник оказался прав: к вечеру температура в комнате поднялась до двадцати трех градусов – это при открытой еще трубе!
Перед ночью Неля застелила кровать, взбила огромные подушки в цветастых наволочках, откинула стеганое одеяло:
– Ваша любимая лошадь подана, сэр!
Ляля взвизгнула и бросилась на любимую лошадь. И они, как в старые добрые времена, читали книги и грызли – за неимением семечек – сухой горох, которого в сенях обнаружили целый мешок. На его боку было выведено «не протравленный». Значит, его можно было смело есть.
И вот прошла первая неделя. Самым главным событием в это время была телеграмма от родных. Мать сообщала, что устроить переговоры с Еланкой пока не удалось, каналы перегружены. Она упрекала их, что они сразу не написали ей всей правды, и умоляла впредь, что бы ни случилось, писать им, самым близким людям. Она спрашивала, хорошо ли обдумали сестры свой поступок, не хотят ли вернуться домой. Самых родных своих девочек ждет с нетерпением вся семья. Тетя Муся и Игорь Павлович звонят каждый день, спрашивают о беглянках. На днях отец берет отпуск и вылетает в Еланку – возможно, вернется уже с блудными дочерьми?
Текст был ровный. Читая сухие, продуманные телеграфные строчки, невозможно было представить, что мать до этого рыдала и долго потом не могла удержать дрожь в руках и взять ручку. И что она стала совершенно белая за те недели, пока сестры молчали.
Давным-давно из университета на запрос пришел ответ, что сестры Рябинины не появлялись на занятиях, да и не должны были появляться. Отец с братом обзвонили не один десяток отделений милиции и моргов в различных городах, где, по их предположениям, могли оказаться Ляля с Нелей. На ноги подняли родных, знакомых. Был объявлен всероссийский розыск, от которого сестры спаслись тем, что уехали на другой конец страны…
…У Нели после первой стирки разболелись руки, и Ляля великодушно заменила ее.
0, это было целое искусство, процесс превращения грязного белья в чистое. Простынки, пододеяльники, наволочки, еще сохранявшие нежное детское тепло, Ляля сортировала в кучи. Затем белье замачивалось в корытах, всю ночь мокло в скользкой мыльной воде.
Утром его, разопревшее, закладывали в машину с мощной центрифугой. Через окошечко-иллюминатор можно было наблюдать, как, всплескивая, бешено крутится белье в горячей воде. При процедуре N 4 белье загружалось в котел и, пока оно кипятилось, ходило в котле, чмокая, вздуваясь белыми клокочущими пузырями в клубах пара, Ляля стояла на табурете, храбро помешивала белое варево деревянной палкой.
Можно было выполоскать белье без особых усилий в той же стиральной машине, но как тогда оно приобретет ту свежесть и белизну, которые получаются только от родниковой воды? Ляля ходила в ложок, где из-под земли бил ключ.
В старой гнилой колоде, заросшей по наружным краям изумрудной зеленью, она тюкала деревянным валиком по белью, расстеленному в прозрачной ледяной воде, чтобы изгнать остатки порошка. А потом, сторонясь обжигающих хуже кипятка брызг, щепотью ухватывала простыню или наволочку, сильными движениями закручивала в бурлящей воде в тугую белоснежную спираль так, что у нее едва не выворачивались локтями наружу руки. Потом крепко встряхивала и швыряла в корзину – готово!
Всему этому научила Лялю сторожиха тетя Паша. Она же показала, как быстро, в 3–4 взмаха захватывая большую площадь, мыть полы, и авторитетно поясняла: та девка, которая моет и приседает, та никудышной бабой будет… У них в деревне, как невесту выбирать, потихоньку к окошкам ходили, смотрели, как девка полы моет.
…Перед сушкой Ляля касалась носом холодного пахучего белья, которое сохраняло запах ключевой воды. И если погода выдавалась солнечная и ветреная, у Ляли сердце радовалось: собирая потом в охапку сухие звенящие простыни и пододеяльники, она снова утыкалась в них носом – оно пахло солнцем и ветром.
Ну, и, наконец, белье, прошедшее ни много ни мало шесть процедур, попадало под тяжелый старый утюг. И вот постепенно выстраивались стопки каменно твердых, отливающих синевой квадратиков. Ляля особенно старательно утюжила белье на сгибах, чтобы, развернув и встряхнув его, можно было вдосталь налюбоваться тугими складками, свидетельствующими о Лялиных трудах. «Смотрите, в какие чистенькие постельки вы ляжете, – говорила Ляля детям перед тихим часом. – Помойте ножки как следует. И чтобы не писать!»
В основном с детьми занималась Неля. Но и Ляле хватало с ними повозиться. В первый же день она поняла, что нужно срочно заводить дневник.
«Укладываю Ингу спать, приговариваю:
– Ляг на бочок, одну ручку под щечку, другую поверх одеяльца.
– А можно, я ножки подогну?
– Подгибай, пожалуйста.
– Инга хохочет.
– Если я на бочок лягу и ножки подогну, у меня животик скомкается!»
«Мишенька помыл тряпкой свой горшок, а потом той же тряпкой помыл Ирочку. Ирочка была страшно довольна».
«Тороплю Оксанку: «Надевай быстрее колготки. Она так укоризненно: «Я что тебе, гончая, да?!»
«Машенька ладошками гладит небритое лицо дядиПашиного мужа: «Ой, дяденька весь в занозках!»
«Неля имела неосторожность надеть супермодную, очень узкую майку. Вся группа ее обступила и со страхом показывала на ее туго обтянутую грудь: «У Нели вот тут выросли два острых брюшка!»
Вечером Неля злобно отшвырнула от себя книгу, которую читала (а может, не читала, а лишь держала перед глазами), так что книга несколько раз кувыркнулась в воздухе.
В последнее время Ляля замечала, что сестричка начала задумываться, даже во время занятий с детьми ходит с хмурым лицом взад и вперед по комнате и на вопрос, повторенный дважды и трижды, говорила «Что?» – и морщила лоб, соображая, о чем ее спрашивают.
– Ты как хочешь, только я скоро уеду, – сказала Неля сквозь зубы. – Погоди, сейчас я все объясню, и ты поймешь, что это самоубийство – жить так дальше. – От возбуждения она сжимала кулаки, бестолково стучала ими по одеялу рядом с собой. – Лялька, я все обдумала. Слушай внимательно. Если женщина родит ребенка, то она перестает жить личной жизнью. Она начинает жить жизнью матери ребенка, так? Ну, а мы-то с тобой с какой стати живем жизнью матери ребенков?! Мы их рожали, что ли? Я не слепая, вижу, как ты надрываешься. Вон у тебя во что руки превратились, ужас, мама бы видела. Директор благодетель нашелся, двух дурищ пахать, как крепостных, заставил. Недаром никто на эту работу до нас не согласился. Ребенкины мамочки с мужьями длинных рублей нахапают и укатят по домам, а мы – из-за чужой мелюзги… И вечерами сидим, как чокнутые, над методичками, готовимся к зачету у какой-то Мироновой из дошкольного отдела…
Ах, как хотелось Неле хорошенько встряхнуть Лялю, чтобы она очнулась от спячки, сурок эдакий, огляделась, ужаснулась и начала мыслить в том же направлении, что и Неля, как это было всегда раньше.
– Я не могу жить здесь, и не уговаривай (хотя Ляля молчала). Такая тоска! Лялька, Лялька, разве тебя не пугает перспектива провести всю жизнь в Еланке?
И она смотрела круглыми, налившимися кровью глазами на сестру.
Ляля не готовила заранее речи, как это сделала предусмотрительная Неля, и ответ ее прозвучал слабо и неубедительно:
– Нелечка, но нельзя же всю жизнь скакать как блоха, правда? Еще месяца не прошло, как мы сюда приехали. Нелька, а как же наше решение – чтобы до конца себя на прочность проверить? Слушай, а тут все говорят, что скоро через Еланку пройдет большая трасса…
Чем больше путалась Ляля, тем сильнее напирала Неля:.
– С ума сошла, какая трасса? В Еланке?! Не смеши. Ты лучше вот что скажи: родившись на громадном Земном Шаре, всю единственную, неповторимую жизнь провести в одной точке, которую на порядочной карте не найдешь – не ужасно? Разве не хочется тебе повидать… скажем, Тихий океан… Или Австралию? Помнишь, Шельниковская в седьмом классе уехала с родителями в ЮАР? Все от зависти попадали… А мы с тобой тогда зубы сцепили. Знали потому что: кто хочет, тот добьется. И мы добьемся, Лялька, быть того не может чтобы не добились! Под лежачий камень воgа не течет, все нынче зубами за свой шанс дерутся, а мы с тобой добровольно в Еланке сами себя заточили.
Она посмотрела на Лялю – та сидела, хоть кол на голове теши.
– Поехали же, поехали домой! Отец в хорошее место обещал устроить. На самолете полетим, пусть тебе попробуют за твою каторгу не заплатить. Сколько за один день нового услышим, интересных людей повидаем. А то прямо плесенью и паутиной нас тут затянуло. А дома-то: ребята знакомые, Славик Рубан! Дома все есть. А здесь? Да лучше смерть!
Таким образом, Неля попеременно применяла политику кнута и пряника.
– Помнишь нашу улицу? Сейчас там от огней светлее, чем днем, а народу! Лялька, народу! Река человеческая. В одном троллейбусе больше людей, чем во всей Еланке! – Она отдернула кусок ситца, служивший занавеской. Улица утонула в непроглядной, глаз выколи, темноте. Только на другой стороне улицы кое-где желтели четырехугольные пятнышки окон. Тихо падал первый крупный снег. Взлаивали собаки. И Ляля, заведомо зная, что говорит неправду, что никуда она теперь из своего «Пингвина» не уедет, как же он без «Пингвина», проревела:
– Нелечка, хорошо, я подумаю. Хорошо, я подумаю, Нелечка. Только, Нелечка, что же ты наделала, предательница ты, Нелькааа, – и, скривившись, сморщилась, заревела громче сестры. И во сне она продолжала поскуливать, а Неля сонно мычала, дергалась и вялыми руками отталкивала от себя что-то.
Они сполна познали суть выражения – резать по живому. Причем Ляле пришлось труднее: ведь остающемуся всегда труднее. Утром она сажала Нелю в знакомый «Икарус». А к вечеру – с каждым часом острее – начала понимать, что значит остаться на белом свете одной-одинешенькой. Ночью она, закутавшись в одеяло, сидела и не отрываясь смотрела на часы. Когда стрелка показала половину второго, Ляля вскрикнула и заплакала. Именно в это время Неля с чемоданом поднималась в вагон… Через три минуты все было кончено.
…Вот состав дернулся так, что гул пошел, и толчок долго передавался от вагона к вагону, от голoвы поезда к самому хвосту. Вот он плавно тронулся и поплыл: сначала тихо, почти незаметно, потом пошел наравне с одиноким провожающим, потом пошел быстрее, и уже за станцией вольной птицей вырвался из клубка пропахших мазутом, запутанных путей и стремительно понесся под свист и пение ветра по гибким голубым рельсам в дальнюю даль, в сторону закатившегося солнца, к шумным городам, унося в одном из вагoнов скрючившуюся на верхней полке, тонущую в слезах маленькую сестренку Нельку.
Все зависело только от нее, Ляли. Для поправления дел требовалось всего – ничего: рассчитаться, собрать чемодан и уехать навсегда из Еланки. Только вырвать из сердца, не думать о «Пингвине». Что такое «Пингвин»? Зачем «Пингвин»?
Поделиться книгой: