Молитва Каина

После ее крика над Средней Рогаткой повисла гробовая тишина, сменившая негромкий людской ропот, так что слышно стало, как стрекочут кобылки на лугу.

Затем тишину разорвал выстрел, грянувший со стороны шлагбаума.

IV

Каин

Ни полкового, ни ротного знамени у драгун с собой не имелось, но он сразу опознал и шитье на мундирах, и эполеты, плетеные из желтого и синего гаруса.

Вологодский драгунский полк… Хуже придумать трудно. Ну разве что расквартировать на Средней Рогатке отряд турецких спахов.

Он предпочел бы иметь дело с кем угодно еще… С ландмилицкими кавалеристами нового набора, недавно севшими в седло. Или даже с регулярами, к войне привычными, однако к войне правильной…

Но вологодские драгуны…

Эти способны на все. И ждать от них можно всего… Как от бродячего пса, встреченного в военное лихолетье на пепелище: тот может завилять хвостом и лизнуть руку, а может и в глотку вцепиться, ежели успел поживиться неприбранными трупами, отведать человечины…

Причина в том, что Вологодский полк недавно побывал в Польше, на Правобережье: был переведен туда с Сибирской линии аккурат к Уманским событиям.

В Польше в те дни все резали всех, проявляя небывалую для просвещенного столетия жестокость. Поляки, оставшиеся верными королевской власти, воевали с поляками Барской конфедерации; конфедераты, отбиваясь от коронных войск, не щадили заодно всех иноверцев-диссидентов[2] (для католиков иноверцев, разумеется).

Иноверцы не оставались в долгу, платили католикам той же кровавой монетой, но, логике вопреки, меж собой диссидентов общая напасть не сплотила: православные русские не щадили панов и ксендзов, но не только их – русским, державшимся греко-католической веры, тоже пришлось хлебнуть лиха от соплеменников.

Разумеется, не остались в стороне от кровавого безумства и жиды, от века страдающие при любых польских усобицах, – вот и ныне их истребляли все, кому злосчастные потомки Авраамовы подворачивались под горячую руку, до плеча замаранную в крови…

А еще терзали польскую землю набеги крымской конницы. И янычарам не сиделось спокойно в Балте и Аккермане. И наемники, собранные в Польшу генералом-авантюристом Дюмурье со всей Европы, отрабатывали саблями и штыками полученное золото французского короля.

Все, кто мог, столпились у ложа агонизирующей Речи Посполитой – урвать свой кус от живого еще, кровоточащего тела.

И драгуны-вологодцы с головой, по самую маковку, окунулись в тот кипящий котел, что представляло собой злополучное, в муках умирающее королевство – некогда грозный супостат России, ныне вызывающий лишь презрение, не злорадное даже, но жалостливое…

Драгуны исполняли волю императрицы. Наводили порядок. Пытались утихомирить кровавый шторм, бушевавший у рубежей империи. Пытались вернуть королю Станиславу хоть некое подобие былой власти, а его разноплеменным подданным – хоть некое подобие былой мирной и безопасной жизни.

Но с обезумевшими от человечины псами ласка не помогает. С обезумевшими от крови людьми тоже. Не сразу, но вологодцы научились-таки не просто отвечать выстрелом на выстрел, и ударом на удар, – но рубить и стрелять первыми… Потому что права на ответный выстрел враг порой не давал, и вырезанные на постоях команды могли бы то подтвердить – те немногие из солдат, кто чудом уцелел.

Они платили сторицей. Усмиряли жестоко, без сантиментов. Не разбирая, кто свой, кто чужой. Казакам Железняка доставалось не меньше, чем их заклятым врагам-конфедератам.

Усмирили… Залили пожар кровью.

Но и сами, по безжалостной логике войны, превратились в кровавых псов, приучившихся к человечине.

Полк вернулся в Россию. Расформировывать его резонов не нашлось: знамен вологодские драгуны не утрачивали, в позорное бегство не обращались…

Но если у ног виляет хвостом и ластится пес с окровавленной мордой, только что перегрызший глотку соседу, – есть повод поразмыслить…

На бумаге полк остался. На деле – прекратил быть: поделили на малые команды, разослали по всей России, от Смоленска до Олонца.

Каким ветром занесло одну из команд драгун-вологодцев к Средней Рогатке, он не знал… Но занесло, на его беду. Этих бумагой с подписью Шешковского не запугаешь – ими самими до сих пор детей пугают в южнопольских местечках.

Самое обидное, что он давненько водил знакомство с шефом Вологодского полка, с генерал-майором Иваном Иванычем фон Веймарном, и бывал у того в имении под Ямбургом, и даже на медведя вместе хаживали… Но Веймарн сейчас далеко, в Польше, а свора его псов – здесь. И натасканы они не на медведя.

С такими мыслями он смотрел не в дуло драгунской фузеи – в глаза солдата, ее державшего. По глазам всегда видно, сможет или нет выстрелить тот, кто целится в тебя. И последний миг перед выстрелом, когда палец приходит в движение, спуская курок, тоже в глазах отражается.

Он видел: этот сможет, выстрелит. И все равно медленно приближался… Рисковал, но выбора не имелось, ему нужен был офицер, главный над командой. Но покамест он видел только унтеров. С ними говорить бесполезно, у них приказ… и фузеи с палашами… и привычка стрелять и рубить первыми…

Потом он услышал пронзительный женский вопль и увидел чумной флаг, отвлекся на миг, и миг чуть не стал последним, – драгун выстрелил. Возможно, палец солдата, напрягшийся на спусковом крючке, дернулся от крика, прозвучавшего рядом, над ухом.

На самом деле фузея при стрельбе почти в упор не так страшна, как представляется со стороны людям несведущим. Между тем мигом, когда курок ударяет по кремню, и вылетом из ствола пули имеется пауза, недолгая, но достаточная для человека привычного. Пока искры долетят до полки, пока вспыхнет на ней затравочный порох, пока огонь пройдет внутрь и воспламенит заряд… Даже если затравочный порох хорош – французский или добрый русский, – можно успеть пригнуться или отпрянуть в сторону. А уж если на затравку дурной порох пущен, что в войсках не редкость, фузея вообще «тянет», бьет с таким запозданием, что можно успеть чихнуть, и здоровья себе пожелать, а уж потом начинать от пули спасаться.

Так что рисковал он с умом. Думал и от свинца уклониться, и офицера звуком выстрела привлечь. Но отвлекся на крик, на черный чумной флаг, и упустил момент, когда курок ударил по кремню…

Он припал на одно колено, чувствуя, что не успевает, что свинец все же чиркнет по темечку.

Пуля безвредно ушла ввысь… Драгун выстрелил непроизвольно, и в последний момент отвел оружие, успел вздернуть дуло фузеи на пару вершков кверху.

К шлагбауму подбегали еще шестеро, уже на бегу начинали поворачивать в его сторону дула фузей, – но пока брали на испуг, курки не взведены…

– Назад подай! – рявкнул ему уверенный голос, унтерский, и тут же скомандовал уже солдатам:

– На-а-води! Товсь!

Фузеи поднялись, выстроились в ровную линию. Щелкнули взводимые курки. Он, не раздумывая, быстро поднялся, отошел. С шестью пулями враз не разминешься, тут уже не риск начинается: ежели кто команду «пли!» в таких обстоятельствах станет дожидаться, того вовне церковной ограды хоронить полагается, как форменного самоубивца.

Офицер так и не появился… Он отошел и понял, что надолго застрял у Средней Рогатки. Он ненавидел это место, имелись тому причины. Бывал проездом, куда денешься, но проезжать всегда старался быстро, не задерживаясь, если в экипаже – носа не казал из кареты или брички, если верхами – глядя только перед собой, ни взгляда не бросая по сторонам…

Теперь поневоле пришлось осмотреться. Надо как-то выбираться, а он пока не знал, как.

Чумной флаг над въездом в Санкт-Петербург стал неожиданностью… Ладно бы Москва, оттуда давно доходят нехорошие слухи, пусть никто допрежь и не решался произнести во всеуслышание страшное слово – назови беду по имени, тут она и пожалует, а так, глядишь, и пронесет…

И на южных окраинах неладно, и в армии, сражающейся с турками… Но и там доктора, врачующие вспышки мора, боятся произнести страшный диагноз.

Значит, пока он был в разъездах, произошло нечто, не дозволившее и далее закрывать глаза на очевидное. В Москве произошло, скорее всего. О том, как обстоят дела на юге, он имел более свежие сведения.

Наверное, мор вырвался из фабричных кварталов Замоскворечья, и делать вид, что его нет, стало невозможно, весть дошла сюда, и объявлен чумной карантин, чтобы северная столица не повторила судьбу первопрестольной. И ему теперь надо… черт!

Северьянов…

Он высказался по-русски так долго и затейливо, что стоявший рядом Иван взглянул с уважением, видать, не ждал этакого загиба от «вашбродя».

Они с Северьяновым ехали с юга, ехали быстро, без остановок, нанимая через два перегона на третий подменных ямщиков, чтобы унтер мог поспать, отдохнуть. И фальшивого кучера сразила нежданная хворь спустя… он посчитал в уме и понял: да, самое время проявиться чумной заразе. Разумеется, «подфелшар» в околотке определил у Северьянова нервическую горячку, ну да с похмельного недоучки спрос невелик, да и с трезвого тоже.

Если у Северьянова случилась чума, то… Он не думал о том, что провел в одном возке с заболевшим достаточно времени, чтобы не избегнуть заразы. И о том не думал, что, заразившись, получит смертный приговор. И похуже, чем получают в судейской коллегии, – тут и государыня приговоренного не помилует, и веревка с виселицы не оборвется…

Все когда-то умрут, а он и так зажился, печаль о другом. Он понял, что зря добивался разговора с офицером. В столицу ему нельзя… Принесет он туда черный мор или нет, – проверять на живых людях не полагается. Проверяют такое в карантине.

Надо хотя бы передать в присутствие бумаги, сейчас надежно спрятанные, – так, что не найти, не разломав бричку в щепки. Нет, тоже не годится… Без его слов, без его рассказа о событиях последнего месяца цены бумагам немного. Рапорты он не писал и не отправлял, избегая даже малейшего риска, – дело архиважнейшее, и надлежало доложить о нем лично Шешковскому, с глазу на глаз…

Значит, надо написать сейчас, не медля. Кратко, на составление долгой записки времени нет, но обо всем. Придется позабыть и о каллиграфии, и о витиеватых уставных обращениях. Степан Иванович поймет, для него тоже дело первее всего.

– Иван! Сам видишь, что творится: не проехать. Мне надо срочно по службе отписать, дело важное, государ ственное. Пригляди покамест за служивыми: как зашевелятся, народ начнут сгонять, предупредишь.

Белоконь кивнул понятливо.

– Не извольте беспокоиться, вашбродь, в лучшем разе исполню!

Толковый казак вроде бы… Может, если пронесет, к службе его привлечь, вместо Северьянова?.. Ладно, позже о том поразмыслит, не до того сейчас.

В бричке он достал походный письменный прибор, и вскоре перо забегало по бумаге. Все писать – и до утра бы не управился. Излагал кратко, пунктами. О заговоре, созревшем в венгерском Прехове, где ныне обосновалась выбитая из Польши верхушка конфедератов, о нитях, протянувшихся во Францию, в Турцию, в Россию. О том, что задумали конфедераты не много и не мало: повторить историю с лжецаревичем Димитрием – подготовили самозванца на роль покойного императора, якобы чудом спасшегося. Не солдата беглого, и не другого человека низкого звания, способного прельстить и обмануть лишь простой народ: все сделано по высшему разряду – и портретное сходство, и речь французская и немецкая, и знание персон и обычаев придворных, и бумаги поддельные наилучшей пробы. Тут и не только солдаты или казаки в обман введены будут, тут и полковые командиры в сомнение впадут, с дивизионными вместе… Да что там полковники с генералами – пожалуй, и наследник, отца по малолетству плохо запомнивший, поддаться на обман может.

А чтобы все сомнения в нужный момент в уверенность превратились, планируют супостаты цареубийство.

Скончается скоропостижно государыня, а лжегосударь тут как тут: в одеждах царских, с лентой Андреевской, со свитой из дворян и с бумагами дома Романовых, происхождение подтверждающих…

И все слухи, что сейчас по России ползут, – и те, что сами собой зародились, и те, что трудами агентов конфедератских распущены, – на него, на самозванца сработают…

О том, что самозванец мертв, он написал. Не стал лишь сообщать, чья рука прикончила фальшивого императора. Ежели выживет, сам расскажет. Ежели нет, коли судьба в чумном бараке сгинуть, – мертвым почести с орденами ни к чему…

Но написал, что получена отсрочка недолгая, на месяцы, не на годы. За первым-то Лжедимитрием невдолге и второй воспоследовал, и третий… Натаскают и конфедераты нового Лжепетра, и бумаги новые состряпают… О документах фальшивых, у мертвого самозванца изъятых, распространяться не стал, – содержимое бумажника Шешковскому само все расскажет.

Он заканчивал, переносил в письмо последние имена из своих шифрованных, для себя сделанных заметок, когда послышался голос Ивана:

– Началось, вашбродь, народ к шлахбауму гонят, поспешайте…

Он раздернул полог, взглянул наружу. Успел… Сейчас прибывших отконвоируют по карантинным баракам или в другое место, но сначала приказ должны зачесть, и тут уж без офицера не обойдется… Послание уйдет к Шешковскому.

Он поспешил… Вписал два последних имени, расписался, торопливо присыпал песком. Не дожидаясь, пока чернила впитаются, откинул кошму, нажал в двух секретных местах, тайник раскрылся.

Он быстро достал объемистый бумажник, раскрыл, проверил… Все на месте – огромные бумаги с огромными двуглавыми орлами, тиснеными золотом. Убрал фальшивки на место, добавив к ним свое письмо.

Там же, в тайнике, лежала пара небольших пистолетов – двуствольных, серебром отделанных. Заряженных, разумеется. К ним прилагалась небольшая, изящной формы пороховница с затравкой, тоже серебряная. А в пистолетных рукоятях, в нарочито сделанных для того полостях, хранились по два запасных заряда. Прибрал пороховницу и пистолеты в карманы, а те, что лежали в бричке под рукой, оставил, велики. Забрал увесистый пояс с деньгами, торопливо распахнул камзол, готовясь надеть пояс под сорочку…

Он делал все очень быстро и в спешке утратил часть всегдашней осторожности: не приметил, что в малую щель полога за ним некоторое время наблюдал внимательный глаз – черный, с бесинкой. И не подозревал, что своими действиями только что окончательно и бесповоротно утвердил соглядатая в его предположениях. В совершенно ложных предположениях.

– Погодьте малость, ихбродь щас выйдет, – услышал он голос Ивана и действительно вышел.

Трое драгун подошли к бричке, избегая, впрочем, приближаться. Выглядели они странно… Надо понимать, до тех пор, пока по ветру не заплескался чумной флаг, солдаты и сами не знали, зачем сюда отряжены. Зато потом все поняли. Лица у всех были теперь замотаны тряпками, только глаза виднелись. От тряпок отчаянно разило уксусом и водкой, запах отчетливо доносился за десяток шагов.

Солдаты не произносили ни слова, но поторапливали жестами: двигайте, дескать, все собрались, вас двоих ждут.

Они с Иваном пошагали к шлагбауму, драгуны держались позади, не приближались, но терпкий уксусно-водочный дух все равно догонял.

Он мимолетно подумал: интересно, догадалось ли драгунское начальство загодя перемешать водку с уксусом? – иначе ведь перепьются к вечеру, канальи.

Народу и экипажей у Средней Рогатки прибыло, пока он занимался письмом, но не намного. Пара-тройка дворянских экипажей, несколько крестьянских возов. Он заметил, что драгуны – опять-таки не приближаясь – рассекли небольшую толпу на несколько стоявших наособицу кучек людей. Те, кто прибыл недавно, стояли отдельно, и мужики были отделены от людей дворянского звания. Оно и правильно… Тех, кто порознь ехал и здесь, у заставы, сблизиться не успел, выдерживать в карантине лучше раздельно, не то один зараженный и всех остальных за собой потянет…

Драгунский ротмистр, взгромоздившись на бочонок, зачитывал приказ Чичерина, генерал-полицмейстера Санкт-Петербурга. Не весь приказ, разумеется, лишь выжимки, касавшиеся бедолаг, угодивших в карантин. Лицо ротмистр тоже укутал, обмотал тряпками, хотя держался от подозреваемых в болезни еще дальше, чем подчиненные: осторожничал. Букву «р» он категорически не выговаривал, но с некоторым усилием речь разобрать удавалось…

Объявленный срок карантина ударил, как обухом по затылку: сорок дней!

Он-то думал, что объявят неделю, много две… Но генерал-полицмейстер, очевидно, счел, что в данном случае лучше пересолить.

В любом случае план действий не меняется: когда закончит ротмистр свою речь, надо подобраться к нему и переговорить. Вплотную не подпустят, да и не надо, – неважно, что сторонние уши услышат разговор, секретов никаких в нем не прозвучит, все тайное укрыто в запертом бумажнике… А передаст он бумажник только посланцу Шешковского, ему лично известному.

Прочие слова ротмистра, о предписанных условиях содержания, он слушал невнимательно. Понял лишь, что людей дворянского и простого звания надлежит содержать раздельно, а на какую сумму тем и другим отпустят в день продуктов, пропустил мимо ушей, – в еде он был неприхотлив, а половину денег все равно разворуют. Что-то еще звучало про изъятие под расписки лошадей и экипажей, он вновь не стал пытаться понять картавую речь: лошади казенные, а из брички все важное и нужное изъято.

Наконец речь завершилась, офицер наладился слезать с бочонка.

Он выжидал этого момента, подобравшись так близко, насколько позволили драгуны. Громко обратился поверх голов, назвал имя, чин, место службы, – настоящее, Экспедицию.

Ротмистр в разговор вступил, не смог отказать: люди из карантина не всегда отправляются в чумной барак, а врагов себе наживать в Тайной экспедиции кому ж захочется? Но откликнулся неохотно, с небрежением, и ответ его кольнул, как иглой в сердце:

– Вологодского д'агунского полка секунд-'отмистр Ка'ин.

Каин?

Сообразил быстро: Карин, конечно же, есть такой дворянский род, Карины, семейств несколько, под Симбирском у них имения, и еще дальше, под Уфой, недавно пожалованные. Но в первый миг показалось, что как-то ротмистр узнал его прозвище, мало кому известное, – и строит издевки.

Он коротко объяснил ротмистру, что надлежит сделать: сообщить все то, что он сейчас сказал, лично обер-секретарю Шешковскому, и растолковать, куда угодил его подчиненный. О возможном вознаграждении даже речи не завел: Степану Ивановичу услугу оказать и без того дорогого стоит.

Ротмистр повел себя странно: выслушал, ни слова в ответ не произнес, слез с бочонка и пошагал в строну Путевого дворца, – нового, каменного.

Он пытался что-то крикнуть вслед, но тот не обернулся, а драгуны уже наседали, командовали, дворян повели к старому и ветхому дворцу, а всех прочих – куда-то вдаль, мимо болотца, называвшегося некогда Кикерейскино. Он сделал жест Ивану, уводимому с остальными: крепись, мол, казак, атаманом будешь. И отвернулся, он не хотел смотреть в ту сторону.

К экипажам никого не пустили и вещи взять не дозволили, – не велено, мол. Кто с чем был, так и пошли.

Компания для вынужденного сорокадневного общения подобралась небольшая. Он сам, семейство помещиков Боровиных: отец, мать и дочь, девица на выданье. Да еще некий Савелий Иванович Колокольцев, чиновник двенадцатого класса.

Помещение, соответственно, им тоже предоставили невеликое, вернее, два смежных помещения, в видах соблюдения приличий и раздельного проживания мужского и женского полу: двери в двух комнатенках выходили в коридор, и имелась третья, комнатенки соединявшая. Имелась очень давно, а затем куда-то подевалась, и даже занавесить опустевший проем никто не озаботился. Так что приличия соблюдать удалось бы лишь при обоюдном к тому стремлении обитателей и обитательниц карантина.

Оба окна были спешно заколочены доской-горбылем, неплотно, свет сочился в щели, кое-как освещая апартаменты. Одну из внешних дверей тоже наглухо заколотили, а над второй сейчас трудились плотники, прорезая окошко на манер тюремного.

Плотники заразы опасались не меньше драгун и загнали от греха всех, и мужчин, и женщин, на «женскую» половину. Здесь оказалась кровать, лишь одна, ветхая, но преизрядных размеров, с балдахином. И на ней лежал даже матрац, набитый конским волосом, но постельное белье отсутствовало.

Но все же по беде мамаша с дочерью могли спать вдвоем, мужчинам же повезло меньше – в их комнате стоял лишь топчан, ничем не прикрытый – голые доски. Хотите, делите его на троих и спите по очереди, хотите – на полу ночуйте, разница небольшая. Более ничего в карантинном помещении не имелось, вообще ничего. Видно было, что оборудовали его наспех, спешно исполняя приказ, и заботились лишь о том, чтобы подвергнутые карантину не начали разбегаться…

На вопросы, будет ли предоставлена другая обстановка, хотя бы самая необходимая, ну хотя бы кадушка с крышкой для справления естественных потребностей, – ни плотники, ни охранявшие их драгуны отвечать не желали. Возможно, сами не знали.

Велит, дескать, начальство выдать кадушку, – выдадим, нам не жалко. Не велит – на пол ходить будете. А покамест не приближайтесь-ка особо, а то неровен час…

Кадушка с крышкой вскоре у них появилась, ее отгородили занавесью из рогожки. Появился тюфяк – паршивый, соломенный – для топчана, и еще два таких же для спанья на полу, и три попонки. Потом доставили пять табуретов, неказистых, но сидеть можно. И бадью с питьевой водой, к ней был приделан ковшик на цепочке.

После появления бадьи дверь заперли, дальнейшее общение продолжалось через тюремную отдушину.

К вечеру обещали свечи, по смене постельного белья и два таза для умывания. Даже посулили горячей воды раз в два дня, чтоб мылись, не вшивели.

Жизнь налаживалась… Но сорок дней?! Безвылазно?! Именно так. Если повезет. А если нет, то чумной барак где-то недалече…

Колокольцев – лет за плечами он имел немного, а ума еще меньше – никак не желал принять внезапно приключившееся изменение в судьбе. За час извел всех жалобами на то, что к завтрашнему полудню непременно должен быть в присутствии, ну вот всенепременнейше, ну вот хоть кровь из носу… Столоначальника своего он боялся больше, чем совокупно чумы, холеры и всех прочих известных докторам болезней.

Помещик Боровин – мужчина крупный, грузный, в годах, – взгромоздился на табурет, сидел безмолвно, покачиваясь взад-вперед, будто маятник. Табурет скрипел, но пока держался. Выглядел помещик безмерно, до немоты, ошарашенным. Ничем и никем он не интересовался.