Помоги проекту - поделись книгой:
Он верил и не верил своим догадкам одновременно… Неужели в том его планида и состоит? Оказаться у руки государевой в самый решительный час, когда монета императора в воздухе зависла, и любое дуновение решку на орла сменить может? Ухватив того орла за лапы, можно в такие высоты взлететь, что малороссийский казак его сиятельство граф Разумовский снизу с завистью поглядывать будет.
Ежели, конечно, в бричке сидит государь…
Ежели…
А ежели нет?
Он раздумывал, что сделает тогда от лютого разочарования с непреднамеренным самозванцем, когда бричка подъезжала к Средней Рогатке, – и до Лиговского канала, служившего границей городу, оставалась половина пути… Он никогда не бывал в северной столице и не знал этих названий, просто увидел впереди заставу – и в тот миг уверился вернее прежнего.
Обычно на таких заставах у шлахбаума дежурит офицер в невеликих чинах: подпрапорщик, много прапорщик, да пара-тройка инвалидов у него в подчинении. Но здесь все же столица, и можно было ждать, что в караульной будке обоснуется усиленный наряд.
Но не настолько же усиленный…
Впереди синели мундиры драгун, те только что прибыли, разворачивались. Не менее полуроты, определил он наметанным взором.
Он немедля вспомнил всадника в фельегерском мундире, обогнавшего их на съезде с Пулковской горы – тот несся галопом, несся так, словно земля горела под копытами, словно в сравнении с важностью и срочностью донесения ничего не стоила сохранность и коня, и собственного седалища.
И все сложилось, одно к одному.
В бричке государь. Опознал его кто-то и донес, или по иной причине, но злочинцы проведали о появлении императора, стерегутся, подняли в ружье солдат…
– Беда, – сказал он негромко, поворотившись к пологу. – Тревогу сыграли, и дорогу драгуны перекрыли, не проехать.
Государь не спал, полог тут же раздернулся.
III
Некрасивая
«…если бы знала я, милая Наташенька, если бы только могла предположить, какая скука ездить на своих из дальней подмосковной в Петербург, то всенепременно изобрела бы предлог, дозволяющий остаться с тетушкой и выехать вместе с ней осенью, на перекладных, и не терпела бы сейчас мучений народа Моисеева, истомленного бесконечным странствием.
Но душа моя, милая Наташа, уже рвалася в северную столицу, и каждый день отсрочки казался нестерпимым, тем более два месяца, кои любезная наша Клавдия Матвеевна посвятила бы, вне всякого сомнения, разносолам и вареньям, привлекши и меня к их заготовлению, ибо полагает, что будущей жене и матери семейства без знания всех тонкостей сего искусства никак не обойтись. Хотя, отмечу на полях, ее пример свидетельствует, что старой деве рекомые умения не менее приличны… однако не будем о грустном.
Долженствует признать, что по истечении нескольких дней пути возня с горшочками и бочонками, отмеривание сахару и приготовление рассолов с маринадами уже не представлялись мне столь унылым занятием, как недавно, или по меньшей мере не занимающим все сутки напролет… Но сделанный выбор, увы, изменить оказалось поздно.
Бежав от тетиных докук, я угодила в плен дорожной скуки…
Мне кажется, Наташенька, что невзначай я сочинила стихотворную строфу, но муза, едва заглянувши в окошко кареты, почувствовала флюиды нестерпимого моего уныния и, упорхнувши, принудила меня продолжить скучной прозой.
Итак, мы едем на своих, попечительствуя более об отдыхе и кормлении лошадей, нежели о скорости продвижения к цели нашего путешествия… Но все на свете имеет завершение и окончание, и, начав письмо в Любани, надеюсь завершить оное еще в пути и пишу эти строки на Ям-Ижорской станции, где лишь один перегон отделяет нас от Северной Пальмиры.
Станция Ям-Ижора знаменита меж проезжающими великолепным вкусом ухи из форелей, коих весьма искусно удят здесь туземцы в водах быстрой и прозрачной реки, и все путешествующие московским трактом считают своим долгом и обязанностью отмечать тот вкус в дорожных письмах: не избегла бы общей участи и я, но спасение от столь банальной траты чернил и бумаги пришло в лице папеньки, счевшего, что двадцать копеек серебром за фунт рыбы непомерно дорого.
Скажу тебе по секрету, милая моя Наташа, что негаданное – ибо никто не мог предвидеть и тем паче ожидать почти единовременной кончины и Гаврилы Петровича, и Марьи Афанасьевны, и Володеньки, – негаданное превращение папеньки в богатого помещика, владеющего тремя с лишком тысячами душ, произвело с натурой его некую эволюцию, способную, вероятно, даже позабавить человека, наблюдающего за ней со стороны.
Не скажу, что сделался он схожим с г-ном Гарпаговым, – надеюсь, ты помнишь, Наташенька, сего персонажа из французской комедии, что стал переиначивать на русский лад кузен твой Аристарх, да забросил на втором действии? Но тратит папенька, мне кажется, даже менее, нежели в те дни, когда все благосостояние наше состояло в неполной сотне душ, словно опасается, будто нежданное богатство исчезнет, обернется поманившим призраком, истает, как утренний туман под лучами солнца.
Наверное, возросшая папенькина рачительность благонадежнее для семейства, чем безудержное мотовство, в кое ударяются, по слухам, столь многие, обретшие достаток внезапной прихотью Фортуны. К тому же проявляется означенное качество у папеньки в малом, на переезд же к брегам Невы он средств не пожалел и категорически настроен на покупку там жилища, сообразного новому нашему положению.
Оглашенная на семейном совете причина сего перемещения состоит в нежелании жить вдали от Петеньки, оставив того наедине со всеми соблазнами, неизбежно грозящими молодому человеку неполных двадцати лет от роду, впервые оказавшемуся в отрыве от семейства, на новом поприще и в новой среде.
Однако ж есть причина и другая, не названная прямо, но выводы о ней я смогла сделать из услышанных обмолвок и из обрывков разговоров, смолкающих при моем появлении. Она проста: отдав сына в службу, наш папенька решил, что пришла пора озаботиться делами дочери и твердо вознамерился Устроить Мою Судьбу. Прегрешение против грамматических правил допущено неспроста, именно так и надлежит передавать случайно услышанные мною слова папеньки…
Ты понимаешь, Наташенька, что сие для меня означает… Нет, едва ли ты способна представить все многообразие чувств, возникавших и сменявших друг друга в душе моей, особенно сейчас, долгой дорогой, не богатой на внешние впечатления.
Их трудно изложить посредством гусиного пера и чернил, но все же предприму сию попытку. Ты знаешь, милая Наташа, что назвать меня красивой мог бы лишь записной льстец, но таковых не находилось, и за годы, минувшие со дня осознания мною сего прискорбного обстоятельства, я с ним смирилась и…
Хотя кому я лгу? Смирения не оказалось среди предуготовленных для меня Создателем душевных свойств и качеств, равно как красоты не оказалось среди свойств внешних и наружных…
Бедность, казавшаяся еще недавно неизменной константой моего существования, вкупе с отсутствием красоты есть сочетание убийственное как для романтических надежд молодой девушки, так и для матримониальных расчетов ее родителей. Но юность не желает мириться с очевидным, и я упорствовала в необоснованной идее, что найдется все же принц, способный оценить ум и душевные качества, помещенные не в самую блистательную оболочку… Нельзя сказать, что все мои потуги огранить свой разум, данный природой, но развивавшийся стихийно, пропали втуне, и мне не жаль часов и дней, проведенных за беседами с мсье Дютре, вовсе не для меня нанятым, и за штудиями в богатой дядюшкиной библиотеке, в то время как сверстницы мои, едва постигнув азы грамотности, преуспевали в науках и познаниях иных: в рукоделье и в ведении домашнего хозяйства…
Увы, все благотворные изменения от знакомства с Плутархом и Светонием ограничились внутренней моей сферой, вовне же печальные обстоятельства остались прежними, чему порукой список сватавшихся ко мне женихов, составивший всего (
На двадцать втором году жизни, милая Наташа, я окончательно утвердилась в мысли, что в лучшем случае обрету дарованное Гименеем счастие с мужчиною значительно старше меня, с вдовцом или же с потерявшим здоровье на военной службе… Я даже пыталась найти преимущества в грядущем повороте дел, и даже находила их, ибо мы всегда стараемся отыскать светлые стороны в обстоятельствах, повлиять на кои не в силах.
И вдруг все изменилось волшебным образом.
Не мною отмечено, что тысяча душ приданого (а именно столько назвал папенька в случайно услышанном разговоре) делает дурнушек привлекательными, а привлекательных – ослепительными красавицами… Я сознаю, Наташенька, сколь незавидна бывает судьба девиц, привлекших лишь деньгами охотников за приданым, и все же льщу себя надеждой, что со мной такого не случится, что богатство, пусть и став первым поводом для знакомства, все же позволит проявить мне то, чем я досель бесплодно надеялась когда-нибудь пленить предназначенную мне половину. По меньшей мере у меня появится возможность, отнятая капризом природы и жизненных…»
На этой строке письмо обрывалось – карета покинула Ям-Ижору, тряская дорога заставила закрыть чернильницу и убрать складной пюпитр.
Сейчас в неспешном продвижении вновь случилась длительная заминка, но Машенька Боровина, давно прискучив мелкими дорожными неприятностями, не доискивалась ее причины. Воспользовавшись случаем, она достала письмо, в надежде успеть ежели не перебелить, то хотя бы закончить черновик, – в суете, неизбежно воцарящейся по приезду, будет не до того.
Перечитала написанное – и письмо показалось сухим, никак не передающим всех ожиданий, и волнений, и легких тревог, и безудержных надежд, что наполняли ее душу в последние недели… Наверное, даже не в отсутствии у нее эпистолярного таланта заключается главная трудность. Просто нет на свете слов, что смогли бы донести ее состояние до Наташи. Та не поймет, или же поймет лишь умозрительно, не в силах прочувствовать, – подруга с младых лет не могла пожаловаться на огрехи внешности, а позже – на внимание кавалеров. Нет, не поймет…
Однако письмо все же надлежит закончить и отослать, – обещала написать с дороги. Надо только, переписывая набело, переиначить тот абзац, где ее занесло не туда и речь зашла о французских романах, и о чувствах, мыслях и снах, ими вызванных.
Но планам Машеньки не суждено было сбыться, – в карету вернулся папенька, после Ям-Ижоры ехавший на передовом возке их небольшого каравана. Оказался он весьма не в духе, задержка получалась нешутейная: дорогу перекрыли войска, никого не пуская. Причем к кавалерии, появившейся первой, сейчас подошла в подмогу пехота, осталось подкатить пушки и обоз, да возвести ретрашимент позади шлагбаума, – и можно достойно встретить турок, не иначе как высадившихся десантом. Прямо на берег Царскосельского пруда, очевидно, высадившихся…
Речь папеньки была наполнена сарказмом, но на лице читалась тревога, и немалая. Машенька считала, что знает, в чем причина. По молодости папенька служил в пехотном полку, причем расквартированном здесь, в окрестностях столицы, – что для армейского, а не гвардейского офицера стало большим везением.
Несколько лет папенькиной службы как раз угодили на череду событий, о коих в книгах не прочтешь, по крайней мере в тех, что будут отпечатаны в ближайшие полсотни лет, а то и подолее. Она знала о тех событиях немногое, по смутным и обрывочным разговорам взрослых, вовсе не для ее ушей предназначенным… Неспокойно было в то время в Санкт-Петербурге, то и дело кто-то кого-то свергал с трона, либо изгонял с мест, в самой близости от него расположенных: то Бирона, то Миниха, то Остермана, то регентшу Анну Леопольдовну… Беспокойные годы папенька не позабыл, и Маша помнила, какое стало у него лицо не так уж давно, при известии о воцарении матушки-государыни… Такое же, как сейчас. Крайне встревоженное.
Ибо поучаствовать в исторических событиях ему довелось, хоть и на третьих ролях. Каждый раз поднимали в ружье полки и перекрывали въезды-выезды из столицы, и никто из поднятых по тревоге ничего не понимал в происходившем – не только нижние чины, но и офицеры-армейцы.
Примерно так же, по словам папеньки, ничего не ведали солдаты, напрочь перекрывшие для проезда Среднюю Рогатку – так именовалось место, где они застряли.
Обидно… Самую малость не доехали.
Маменька, доселе мирно дремавшая и эпистолярным досугам дочери не мешавшая, стряхнула дрему и объявила, что им с Машуней долженствует непременно прогуляться к заставе и посмотреть хоть издали на происходящее. Если впрямь в столице происходят события исторические, ей стыдно будет рассказывать впоследствии внукам, что все изменения в судьбах отечества их бабушка проспала в карете.
Словам о внуках сопутствовал выразительный взгляд на Машеньку, словно она и только она несла ответственность за грядущее появление в семействе Боровиных проказливой и докучающей вопросами малышни.
Папенька резонно возразил, что ничего и никого, кроме солдат, перекрывших дорогу, они не увидят. И главные события, если даже таковые происходят, имеют место очень далеко отсюда.
Но маменька оставалась непреклонна. Для нее, заядлой провинциалки, даже выезд в первопрестольную становился событием историческим, поводом для воспоминаний и рассказов. А тут движение войск, пехота, кавалерия, офицеры, мундиры, шпаги… И пушки… Пушки ведь скоро подъедут?
Папенька вздохнул и не стал спорить. Он давно отвык спорить с супругой.
Пошли втроем… Машенька, кстати, склонялась к материнскому мнению. Папенька, понятное дело, на исторические события еще тридцать лет назад насмотрелся, а им взглянуть хоть одним глазком не мешает.
Проезжих перед шлагбаумом скопилось на удивление немного. Хотя место было бойкое, именно здесь сходились воедино три тракта: приведший их сюда Московский, и Варшавский, и еще один тракт, не длинный, но содержавшийся не в пример лучше двух первых, – соединял он столицу с Царским Селом, с резиденцией государыни-императрицы.
По разумению Машеньки, за то не столь уж малое время, что они простояли у Средней Рогатки, здесь должна была скопиться длинная вереница самых разных экипажей. Но нет, кроме их кареты и трех возков с пожитками, виднелись еще три крестьянских упряжки, явно едущие не из дальних мест: две телеги, груженые мешками с мукой, да дроги с хлыстами нестроевого леса. Еще стояла пароконная грузовая фура, крытая, вид у нее был казенный, но откуда едет и что везет, не понять.
Была еще бричка, стоявшая поодаль, наособицу, – дорогая, с кожаным новеньким верхом, а стати коней смогла оценить по достоинству даже Машенька, ни в коей мере не лошадница.
И все. Больше ни повозок, ни всадников. Странно… Обычно глашатаи не объявляют в людных местах о наступающих исторических событиях, не призывают мирных обывателей сидеть дома, воздержавшись от поездок. Исторические события, так уж заведено, случаются неожиданно для людей, в тайных пружинах истории не сведущих.
Но папенька растолковал: на подеъздах к столице тройное кольцо застав, первую они проехали беспрепятственно, а сразу после того дорогу перекрыли. Он давно заметил и удивился: катят вроде неспешно, но никто, вопреки обыкновению, не обгоняет.
Вид брички и впряженных в нее добрых коней вселил в папеньку надежды.
– Курьерские… Как бы не генерал едет. Ему-то шлагбаум подымут, может, и мы проскочим…
– Не высоко его подымут, думаю, – возразила ма менька. – В аккурат для брички. А карета-то враз за стрянет, ежели без смазки поехать…
Карета их действительно была высока, да на крыше громоздилась куча поклажи, но родительница явно имела в виду не размеры, выделив голосом слово «смазка».
Ее рачительный супруг насупился и отрезал:
– Тогда ждать будем. Не на неделю они тут встали…
Маша тогда и представить не могла, насколько папенька прав в предсказании срока задержки… Вернее, в
А вот догадка касательно генерала опроверглась почти сразу же: из брички появился человек в мундире статской службы – какому ведомству соответствует цвет обшлагов и воротника, Маша не знала, да и родители ее, наверное, тоже… Но чин не генеральский, сразу видно.
Чиновник неизвестного ведомства пошагал в сторону заставы с весьма решительным видом. Следом, чуть поотстав, держался его кучер – чернобородый и одетый по-казацки.
– Понапрасну сходит, не пропустят, – уверенно заявил папенька, враз потерявший интерес к чиновнику, едва лишь выяснилось, что в чинах тот невеликих.
Машенька тем временем поглядывала окрест – но не видела никаких признаков не то что большого города, но даже предместий.
Невдалеке от Рогатки виднелись два обширных здания – одно, по правую руку, деревянное и одноэтажное, переживало не лучшие свои дни. Краска со стен почти вся облупилась, и лишь уцелевшие кое-где ее пятна дозволяли понять, что некогда здание было желтого колера. Окна лишились стекол, крыша в одном месте обвалилась.
Каменное здание, стоявшее напротив, выглядело жилым, нарядным. Тоже одноэтажное, оно казалось раза в полтора выше своего разваливающегося визави – вместо низенького фундамента здесь имелся высокий, в человеческий рост, полуподвал.
Папенька на вопрос дочери ответил предположительно: наверное, каменное здание – новый дорожный дворец, для царского отдыха при путешествиях в загородную резиденцию. А деревянные, на снос обреченные руины – дворец старый, в годы папенькиной службы только он тут и стоял, уже тогда никудышный, и шли разговоры о постройке нового.
Иных жилых домов поблизости не виднелось – караулка при шлагбауме не для житья предназначена. По левую руку от тракта места были повыше, тянулись обработанные поля, за ними, вдали – группа одноэтажных небольших строений, вроде даже каменных, но в точности издалека не понять.
Справа местность понижалась, на болотистой луговине рос кустарник, невысокий и редкий, еще дальше зеленели заросли рогоза, и смутно виднелось среди них зеркало воды – не то болотистое озерцо, не то болото с чистыми разводьями.
По луговине тянулось, огибая болотце, некое подобие дороги: две слабо накатанные колеи.
Машенька, как справедливо указала в письме, среди своих достоинств смирение не числила. Более того, даже имела в характере склонность к выходкам отчасти дерзким и отчаянным, приносившим в детские годы немало синяков и шишек. При виде слабоезженой дороги сразу подумала: будь они не на тяжеленной карете, а на повозке легкой и проходимой, могли бы объеахть заставу, наверняка ведь имеются въезды в город не только по столбовым дорогам, и все стежки-дорожки перекрыть никакого гарнизона не хватит.
Проследив направление Машенькиного взгляда, папенька выдал нечто странное, словно бы неудачно подражая птичьему чириканью:
– Кикерейскино…
Женская часть семейства в четыре глаза с изумлением уставилась на новоиспеченного помещика-трехтысячника, пытаясь понять, что прозвучало: непонятная и не смешная шутка? Или же так впервые проявило себя начинающееся расстройство разума?
– Не зыркайте… Место так кличут чухонцы – и бо лотце, и что окрест: Кикерейскино. При государыне Ан не Ивановне так же и рогатку повелели назвать: Кике рейскинская застава. Ну-ка, Машута, выговори-ка, ты у нас девица книжная, с понятием…
Она попыталась. С первого разу не получилось.
– Вот-вот. – Папенька довольно улыбнулся. – Нижние чины язык ломали, докладывая… А ошибется – зуботычина. Порядок в те года понимали… не забалу ешь…
За разговором они медленно двигались к шлагбауму, никуда не спеша. Почти дошли, когда папенька сказал:
– Никак флаг подымать затеялись… Неужто госуда рыня проезжает?
Над фронтоном каменного здания тянулся к небесам флагшток. И к его веревке действительно крепили полотнище. Но от намечавшегося зрелища подъема флага Боровиных отвлек скандал, разгоравшийся неподалеку. Вернее, новая стадия скандала…
Зачинщиком выступал давешний чиновник, прикативший на бричке. Папенька, понимавший в караульной службе, оказался полностью прав: никто для чиновника шлагбаум поднимать не собирался, невзирая на срочную казенную надобность, к коей апеллировал владелец брички.
Но сейчас дело зашло далеко – Машенька повернулась на голоса, зазвучавшие громче прежнего, и увидела: солдат в синем мундире держал в руках ружье с примкнутым штыком, и не просто держал – приложил к плечу, направил ствол прямо в голову чиновника. Целился, но пока пытался урезонить словесно. Тот медленно, шажок за шажком, надвигался на солдата.
– Да он пьян, видать! – возмутилась при виде такого зрелища госпожа Боровина. – Мало что в живых людей метится, так еще в человека благородного, начальственного…
– В своем праве солдат, – произнес папенька незнакомым, очень холодным тоном. – В караул заступил – тут тебе ни генерал, ни сенатор не указ, и ежели шагнут за черту запретную, стреляй, или на штык прими. А не выстрелишь, пропустишь, – сквозь строй, под тыщу шпицрутенов. Раньше так бывало, а ныне не знаю, что за оплошку на посту полагается. Но не чарка с печатным пряником, верно вам говорю.
Солдат закричал уже в голос:
– Не доводи до греха, вашбродь! Застрелю!
Чиновник сделал еще шажок.
– Сейчас убьет, – сказал папенька спокойно, с каким-то даже холодным удовлетворением.
– Машуня, отвернись! – немедленно скомандовала маменька. – Не гляди!
Она бы и отвернулась, но оцепенела, не могла оторвать взор от двух людей и от железной палки между ними, готовой плюнуть огнем и смертью. Она никогда не видела, как убивают. Даже как сами умирают, в своей постели, не видела.
Маменька обхватила ее за плечи, с силой развернула. И в тот же миг Машенька позабыла и про солдата, и про его ружье, и про чиновника, играющегося со смертью…
Она увидела флаг – тот заполз на самую вершину флагштока и как раз сейчас развернулся от порыва ветра.
Флаг был черный. С красным госпитальным крестом посередине.
Она прочитала достаточно книг, чтобы сразу понять, что флаг означает.
– Чума, – сказала Маша мертвым голосом.
– Как есть чумовой, – согласился папенька, безот рывно наблюдавший за солдатом и чиновником и ничего не понявший. – Ну точно свинца ведь откушает…
Но маменька смотрела в ту же сторону, что дочь…
– Чума-а-а!!! – вскрикнула она тонко и пронзительно.
Поделиться книгой: