Помоги проекту - поделись книгой:
В кризисные периоды нарастает стремление дистанцироваться от Запада, после кризиса, напротив, – «желание сотрудничать» с ним или по меньшей мере поддерживать те же отношения, что и до кризиса (табл. 11 и 12).
Таблица 11
Как вы считаете, России сейчас следует укреплять отношения с Западом илидистанцироваться от него?
N=1600; в % от числа опрошенных
Таблица 12
Считаете ли вы, что руководство России должно стремиться к сближению с США илинужно соблюдать дистанцию в отношении с ними?
N=1600; в % от числа опрошенных
Однако все эти предпочтения почти неразличимы на фоне большой части населения, которая не в состоянии артикулировать свой выбор желаемой модели или образца государственно-политического устройства страны. В лучшем случае, они отказываются от любых общепринятых или распространенных клише (перечисленных выше), заявляя, что у России «свой особый путь» (17 %), в худшем – откровенно заявляют, что им все равно, какая в стране система власти, лишь бы им и их семьям было хорошо и спокойно (в марте 2014 г. – 22 %). В сумме эти две категории респондентов плюс «затруднившиеся с ответом» (на вопрос о предпочтительном типе государства) составляют примерно половину опрошенных (от 44 % до 57 %, в среднем – 50 %; см. табл. 13).
Таблица 13
Государством какого типа вы хотели бы видеть Россию в будущем?
N=1600; в % от числа опрошенных
Эта индифферентная, дистанцирующаяся от политики масса и является основой политической системы в России[472]. Она является условием устойчивости авторитарного режима, требующего от населения не поддержки, а отсутствия сопротивления и минимальной демонстрации лояльности власти. Сумма позитивных оценок Путина, достигшая максимума к 2008 г., почти всегда (за исключением 2007–2008 гг.) была меньше, чем сумма индифферентных и безразличных мнений о нем (в среднем это соотношение составляло 36 % к 48 %), однако вес позитивных мнений почти всегда был существенно больше, чем доля негативных оценок (в среднем равная 13 %, но в годы массовых протестов поднявшаяся до 24–23 %, превысив долю положительных высказываний; см. табл. 14).
Таблица 14
Какими словами вы могли бы обозначить свое отношение к В. Путину? 2001–2014 гг.
N=1600; в % от числа опрошенных; число затруднившихся с ответом не приводится (их доля составляет 1–3 %)
Таблица 15
Когда вы слышите об «особом российском пути», что прежде всего приходит вам на ум?
N=1600; сумма ответов больше 100 %, опрошенные могли отметить несколько вариантов ответа; ответы ранжированы
Ответы респондентов о значении понятия «особый путь» распадаются на три категории, разные по своему смыслу: первая (позитивная) содержит установки государственного патернализма (самопожертвование граждан ради государства, моральная сторона подчинения); вторая – угрозу врага, изоляционизм и антизападничество (что в функциональном плане дополняет первую группу значений)[473]. Наконец, третья группа – негативные определения, характеризующие концепт особого пути как пустое или идеологически наполненное словосочетание. Бóльшая часть этих респондентов не имеют представления о том, в чем «особый путь» заключается, небольшое число из них (в основном сторонники либеральных ценностей) резко негативно относятся к этой идее, справедливо полагая, что это не более чем демагогия власти, заинтересованной в том, чтобы блокировать всякую мысль о возможности демократии в России. Во всяком случае, смысловая направленность этого понятия определяет его функцию – быть барьером против ценностных значений других, служить условием для негативной идентичности (общая сумма ответов такого рода составляет 55 %). Важно еще раз подчеркнуть, что в идее «особого пути» нет позитивного образа будущего, содержательного наполнения идеи этого «пути», национального развития, целеполагания; напротив, акцент делается на сохранении отношений подданных к власти, а не на формировании механизмов зависимости власти от населения[474].
Параметры идеологического и политического самоопределения. Комплексы общественного мнения
Для проверки гипотез о ведущих идеологических идентичностях российского общества в марте 2014 г. был проведен опрос общественного мнения, в ходе которого по разработанной Эмилем Паиным и его коллегами методике респондентам были заданы вопросы-тесты на идентификацию с различными политическими слоганами. В сентябре эти вопросы были повторены в регулярном ежемесячном исследовании (табл. 16 и 17). Преамбула гласила: «Представьте себе, что вы вышли на городскую площадь и там увидели колонны демонстрантов с различными лозунгами, приведенными ниже».
Таблица 16
1. Какие из этих лозунгов наиболее близки лично вам?
2. К колонне с какими лозунгами вы бы скорее присоединились на демонстрации или митинге? 2014 г.
N=1600, в % от числа опрошенных, ответы ранжированы; * – сумма больше 100, так как некоторые респонденты могли идентифицироваться с лозунгами разных политических течений
Результаты первого замера, проведенного незадолго до развертывания антиукраинской пропагандистской кампании, не сильно отличаются от сентябрьского опроса, когда уже стали заметны признаки ослабления поднятой пропагандой волны возбуждения. Это указывает на то, что украинский кризис слабо отразился на характере полученных данных. Во-первых, в обоих случаях сохранилась иерархия предпочтений респондентов: наибольшую поддержку получили лозунги националистов, на следующей ступеньке до и после разгара украинского кризиса остаются «левые», третью строчку занимают сторонники Путина, и лишь последнюю – либералы-западники. И все же изменения произошли, и вполне очевидные: в период «Русской весны», массовой милитаризации сознания, все идейные движения утратили часть поддержки (особенно либералы), в то время как характерная для таких условий поддержка вождистских лозунгов возросла (типа «Путин – наша сила», а также «надежда» и «спасение»). Еще заметнее увеличилась доля тех, кто не поддержал бы ни одно из идейных течений. Группа «против всех» (в табл. 16 – это позиция 5 «ни один из них») оказалась самой большой в новых условиях – это мнение назвали близким к своему 34 % респондентов.
Интерпретация этого обстоятельства может исходить из разных оснований, но я бы здесь принял во внимание лишь две версии, взаимно друг друга дополняющие: 1) выделенные на первом этапе исследования (во время «Русской зимы») и описанные в этой книге типы идеологических течений оказались нерелевантными (или не слишком значимыми) для основной массы населения,
Пропаганда, нацеленная не только на дискредитацию самого украинского демократического движения (строительство национального, европейски ориентированного правового государства), но и на разрушение притягательности и силы европейских ценностей в целом, была направлена против российского антиавторитарного движения. Она била по другим чувствительным точкам массового коллективного сознания, более важным и лежащим глубже, чем собственно декларативная идентификация с «национализмом», «левыми», «либералами» или «провластными». Пропаганда затрагивала механизмы идентификации не просто на уровне идеологических ценностей (политические «свои/чужие»), но еще и по линии «человеческое/нечеловеческое», то есть она обратила сознание людей к значениям воспроизводства базовых представлений о норме, «естественности», жизни и смерти. Обращаясь к языку отечественной войны (речевые штампы «массовые расстрелы», украинские «фашисты», «киевские каратели», геноцид и т. п. в новостных передачах), пропаганда делала невозможной идентификацию российского обывателя с «нелюдьми» (фашисты – не люди). Точно так же и семантическое соединение темы педофилии с либерализмом, якобы массовых издевательств над детьми-сиротами из России в США с демократией, европейскими ценностями, правами человека, угрозой войны, заговором против России как страны «нормальных людей» (считающих себя таковыми, то есть отказывающимися признать «нормальность» других) и т. п. разрушало саму установку на понимание других, оборачиваясь самоизоляцией русских и утверждением самих себя в статусе исключительных людей, «последних в мире хранителей» осажденной не просто христианской веры и традиций, ценностей, а даже собственно «образа человеческого». Этот барьер между «человеческим/нечеловеческим» более важен, нежели собственно идеологические или партийные разногласия. Поэтому патриотическая мобилизация захватывает практически всю массу населения, предельные для такого воздействия масштабы интеграции (80–86 %), а не какие-то отдельные сегменты ангажированной публики.
Около половины (45–46 %) опрошенных воздержались от оценки лозунгов и не идентифицируют себя ни с одним из них. Если усилить степень идентификации с той или иной идеологической позицией (не просто сочувствие, но и поддержка в виде участия в демонстрации под такими лозунгами), то мы получаем дальнейшее и весьма заметное сокращение доли идентифицирующих себя как общественно ангажированных людей (до 57–60 %). Расхождения между «близостью» к тому или иному набору лозунгов и «готовностью присоединиться» к пропагандирующему их движению в точности повторяются в сентябрьском опросе (последовательно по четырем типам лозунгов: «Я – русский» – минус 11 процентных пунктов, левый популизм – минус 5–6, провластные – минус 4–5 и, наконец, либеральные лозунги – минус 4 пп).
Кроме того, кросс-табулярное сопоставление свидетельствует, что идеологические предпочтения населения России достаточно аморфны и диффузны, поскольку значительная часть респондентов готова сочетать разные установки, не видя в этом большой проблемы и противоречия. Так, например, каждый третий «русский националист» считает себя сторонником Путина и одновременно готов поддержать постсоветскую популистскую риторику «народовластия» и некоторые лозунги коммунистов, но также несколько в меньшей степени (но тоже весьма значительный процент) – «европейский выбор» России (табл. 17 и 18).
Таблица 17
Какие из этих групп лозунгов наиболее близки лично вам? / К колонне с какими лозунгами вы бы присоединились на демонстрации или митинге? 2014 г.
в % от числа опрошенных; без затруднившихся с ответом
Степень готовности к «мобилизации» или степень консолидации различается у респондентов с разными идеологическими позициями. Более сильной мотивацией характеризуются националисты (у них самотождественность составляет 53 %) и левые, просоветские популисты (сторонники прямого народовластия, «советов», «советской демократии» – 57 %). Слабее всего – у прозападно настроенных либералов (39 %, при том что их и так численно меньше других идеологических «партий»). Либеральные взгляды кажутся не только менее распространенными, но и более слабыми в смысле интенсивности своего выражения (лишь 39 % этой, и так весьма малочисленной, фракции прозападно настроенных либералов, готовы выйти с прозападными лозунгами). Такой показатель может служить косвенным признаком аморфности этой среды, отсутствия выраженного фокуса и значимости такой структуры идентичности (расплывчатости не только позитивного, но и негативного фактора идентичности, например четко выраженного образа врага).
Помимо этого, важно понять, как связана идеологическая идентификация россиян с социально-демографическими характеристиками (табл. 18).
Таблица 18
Социально-демографические характеристики респондентов, которые определились со своей идентичностью / присоединились к другим близким лозунгам, 2014 г.
в % от числа определившихся с выбором
(Русские) националисты — отличаются полярностью характеристик: среди них как образованные, так и необразованные; самые обеспеченные, жители Москвы и больших городов (среди националистов вообще больше, чем в других течениях, сравнительно обеспеченных респондентов – предпринимателей, чиновников и менеджеров) наряду с малообеспеченными рабочими и безработными; самые молодые и здесь же сорокалетние. Однако твердые убеждения, готовность «действовать», открыто присоединиться к митингующей колонне с националистическими лозунгами характерны лишь для определенной группы – это прежде всего жители Москвы, молодежь, рабочие, служащие и безработные; заметно больше здесь и обеспеченных респондентов.
«Путинисты» – преимущественно женщины (их почти в полтора раза больше, чем мужчин), бедные, пожилые, чуть более образованные, скорее даже со средним специальным образованием, с умеренным достатком, жители больших городов. Однако готовы выйти на демонстрацию в поддержку Путина главным образом жители больших городов, особенно – силовики. В принципе в этой категории опрошенных заметно резкое снижение готовности к каким-то действиям, включая даже выражение солидарности с властью, все социальные экспликации смазаны.
Либералы – самые успешные и адаптированные к изменениям респонденты, относительно молодые (но не самые молодые), обеспеченные, успешные предприниматели, руководители, чаще москвичи.
Левые, или просоветские «коммунисты», представлены преимущественно людьми старших возрастов (63 % из них старше 55 лет и еще четверть – 40–50-летние люди), малообеспеченные, пенсионеры.
Отказ от выраженных идеологических или политических позиций, а также аморфность взглядов связаны с глубокой фрустрацией, вызванной институциональными изменениями в постсоветское время, разочарованием в результатах реформ, проводившихся после краха СССР. Это можно интерпретировать как следствие неадекватных и завышенных ожиданий от смены политической системы.
В том, что господство коммунистического режима принесло нашей стране и народу «больше хорошего, чем плохого», уверены 43 %, «больше плохого» – только 15 %. Остальные же дают невразумительные ответы (либо затрудняются ответить однозначно, либо не знают, что сказать и т. п.). Примерно столько же россиян положительно оценивают последствия для нашей страны Октябрьской революции 1917 г.: в октябре 1998 г. их доля составляла 46 % (негативные мнения выражали 35 % опрошенных, затруднились с ответом 20 %); в марте 2014 г. – 48 % (против 28 % и 24 % соответственно). В отношении к фигуре Сталина (что также можно принять в качестве индикатора восприятия и оценки прошлого и, соответственно, в качестве показателя легитимности авторитарного режима, апеллирующего к «вождю народов» как символу советской системы) преобладают преимущественно позитивные оценки (восхищение, симпатия, уважение и т. д.): за 2006–2014 гг. такие оценки выросли с 36 % до 40 %, в то время как негативные оценки (неприязнь, раздражение, страх, отвращение, ненависть) – уменьшились соответственно с 38 % до 19 %. Правда, при этом увеличилась также и доля индифферентных оценок – с 19 % до 30 %[475]. Такое снижение негативных оценок советского прошлого обусловлено не только путинской пропагандой; это свидетельствует о моральной несостоятельности российского общества, не способного рационализировать свое прошлое, в том числе дать этическую оценку как преступлениям государства против своих граждан, так и гражданам, поддерживающим или совершающим эти преступления. Именно данное обстоятельство – дефицит моральной ясности или собственно аморализм общества – определяет стерильность идеологии и отсутствие других механизмов консолидации, кроме негативной, чаще всего и эксплуатируемой властями для обеспечения сохранения системы господства.
Само по себе общее движение изменений в стране – Перестройка, инициированная еще Горбачевым, гайдаровские реформы – рассматривается сегодня преимущественно негативно (см. табл. 19 и 20).
Таблица 19
Как вы думаете, объявленная в 1985 г. политика «перестройки» принесла в целом России больше пользы – или больше вреда? март 2014 г.
N=1600; в % от числа опрошенных
В отношении Перестройки чем старше респонденты, тем более категоричными оказываются негативные ответы: у молодых соотношение +/– составляет 0,65, у пожилых – 0,24. У образованных данное значение составляет 0,5, у людей с неполным средним образованием – 0,3. Более толерантны в этом плане москвичи (0,81); хуже всех оценивают итоги Перестройки «индустриальная Россия» и село (0,3). В социально-профессиональном отношении единственные группы, которые оценивают перемены преимущественно позитивно, – это предприниматели (1,47); к ним приближаются менеджеры и студенты, но все равно у них баланс остается отрицательным. Хуже всех относятся к историческим изменениям последних двадцати лет безработные (0,15), пенсионеры и силовики (0,3).
Столь же негативно, если не еще хуже, оцениваются общественным мнением в России результаты гайдаровских реформ, а также сам переход к рыночной экономике и связанные с ним издержки (см. табл. 20). Даже делая поправку на критику и демагогию коммунистов в 1990-е гг. и путинскую пропаганду в 2000-х, агитаторы которой постарались полностью дискредитировать своих предшественников для утверждения легитимности Путина, все равно остается несомненным тот факт, что опыт трансформации тоталитарной политической и планово-директивной распределительной в экономике системы носит крайне травматический характер.
Таблица 20
С какими из следующих мнений по поводу реформ, начатых в 1992 г. Правительством Е. Гайдара, вы бы скорее согласились?
N=1600, в % от числа опрошенных
Положительное отношение к тем реформам демонстрируют лишь обеспеченные молодые люди, в первую очередь – москвичи; признают ее болезненный, но необходимый характер – опять-таки москвичи, образованные, обеспеченные респонденты[476]. С другой стороны, негативные последствия чаще подчеркивают пожилые респонденты, жители больших (индустриальных) городов и села, малообразованные и бедные люди; в социально-профессиональном плане здесь своим критицизмом и негативизмом выделяются бюрократия (руководители, специалисты, служащие) и бизнес (в целом вышедший из той же среды советских директоров и сохранивший свою генетическую связь с советским чиновничеством).
Собственно либералов, то есть людей, ясно понимающих смысл свободы и институциональных реформ, проведенных правительством Гайдара (при всей их противоречивости и неполноте, незавершенности), в России насчитывается, как упоминалось, 5–7 %. Это ядро прозападно настроенных интеллектуалов и демократов окружено еще примерно 20 % населения, ориентирующимися на них время от времени, в целом разделяющих их мнения и оценки ситуации.
Таким образом, мы имеем дело не с новыми взглядами и убеждениями (которых не возникло с тех пор), а с эрозией прежних; мы сталкиваемся – в ослабленном виде – с инерцией массовых установок, поляризованных мнений и ориентаций, значимых в середине 1990-х гг., но сегодня утрачивающих прежнюю четкую структуру. Политически акцентированные представления в основной своей массе либо носят ретроориентированный характер (левые или, точнее – просоветские популисты, которые на самом деле обращены в прошлое, увлечены риторикой уравнительной справедливости, а также националисты, подчеркивающие величие прошлых достижений страны – царской империи, сталинской или послесталинской супердержавы, колониальной экспансии), либо ориентированы на настоящее положение вещей, то есть на идентификацию с действующим авторитарным режимом Путина, воплощающего все то, что эти люди хотели бы иметь сегодня.
Это означает, что у российского общества нет идеи или образа будущего. Более того, действуют внутренние механизмы, подавляющие подобные стремления и движения. Впрочем, эти внутренние механизмы не были бы столь разрушительными, если бы власть не занималась целенаправленной стерилизацией публичного поля, если бы его не «выпалывали» от неудобного истеблишмента политических деятелей и средств информации. В этом случае появилась бы, по крайней мере, возможность публичной артикуляции проблем и массовых интересов, завязались бы общественные дискуссии о способах их представления, то есть появились бы механизмы политического целеполагания, включая и предлагаемые решения подобных задач разными партиями и общественными движениями, организациями гражданского общества. Стерилизация публичного поля ведет к стагнации в общественной жизни и массовому равнодушию к политике.
Причины массового консерватизма заключаются не в традиционализме в чистом виде, а в отсутствии будущего, заставляющего большую часть населения упорно держаться за настоящее, оценивая его исключительно с точки зрения вчерашнего прошлого (то есть отталкиваясь в своих ориентациях и жизненных стратегиях от «худшего»)[477]. Консерватизм, или ригидность (что правильнее в плане дефиниций), массового сознания – это следствие опыта выживания в условиях искусственного отсутствия выбора и альтернативных образцов поведения. Искусственного в том смысле, что безальтернативность есть результат целенаправленной социальной политики авторитарного государства, не контролируемого населением и, следовательно, не испытывающего никакой ответственности за свои действия. Фактически речь идет о приспособлении населения к политическому, законодательному и экономическому произволу власти.
Поэтому в массовом сознании действует максима «понижающей адаптации»: ориентироваться не на что-то лучшее, а стараться не потерять то, что уже есть. Сохранение советских ценностных представлений, включая и тактики приспособления к произволу коррумпированной бюрократии, обусловлено всем институциональным контекстом существования, но в первую очередь – инерционным характером работы репродуктивных и образовательных институтов, рутинным воспроизводством культурных и символических ресурсов коллективной идентичности. А значит – и типом социализации новых поколений. Симптоматика «исчезновения будущего» указывает на отсутствие идеализма (понятий более высокого уровня, нежели собственно потребительское существование) – крайне необходимого фермента в жизнедеятельности современного, то есть непрерывно развивающегося общества. Без него не происходит осмысления новых явлений и процессов в посткоммунистическом обществе; напротив, все новое воспринимается и осознается через сетку старых или квазитрадиционных категорий и понятий (геополитики, племенной или великодержавной этики, изоляционизма, антизападничества и т. п.). Возникающие, в том числе, действительно новые явления и социальные механизмы организации общества, прежде всего – формирование потребительского общества при архаической системе государственного патернализма, не могут быть осмыслены и даже фиксированы в массовом сознании. Для этого даже у «культурной» или «интеллектуальной элиты» нет ни языка, ни средств социальной маркировки. В этих условиях обеднение угнетенной символической сферы (аморализм, игра на циническом понижении представлений о человеке и незаинтересованности в других) оказывается основным ресурсом и тактикой власти[478].
Национализм может быть
Связь патернализма с ресентиментным и охранительным национализмом не просто формальная (в смысле резкого упрощения конструкций реальности путем устранения, вытеснения представлений о структурно-функциональной дифференцированности общества), но и семантическая, содержательная: патернализм апеллирует к тому же органическому стилю мышления, что и охранительный этнический национализм – к восприятию отношений людей с властью как квазисемейных, родственных, то есть как иерархии соподчинений отца и детей, авторитета и безусловного статуса главы дома или рода – и зависимых, низших членов семьи. Здесь и всплывает органическая метафорика: мотивы общности этнического происхождения, любви/ненависти, рождения/смерти, здоровья / патологии и болезни, зрелости/незрелости, молодости/древности, своих/чужих, полноправных носителей культуры / неполноценных и т. п. Патернализм постулирует неравноправие (несимметричность) отношений господства, зависимости подданных от власти, воспроизводя потребность «заботы» власти о гражданах, без которой они якобы не могут существовать, в которой нуждаются. Все эти черты присущи российскому обществу (табл. 21).
Таблица 21
Как вы считаете, сможет или не сможет большинство людей в России прожить безпостоянной заботы, опеки со стороны государства? [479]
Поделиться книгой: