Люба. Брата?.. (Подумала.) Не подойдет.
Алена (вспоминая). Можно другую… Например: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим». А?..
Люба (взволнованно). Как, как?..
Алена. «Как дай вам Бог любимой быть другим».
Люба (прерывающимся от волнения голосом). «… любимой быть другим»… (Помолчала, справилась с собой.) Кто написал?
Алена. Пушкин, конечно.
Люба (изумленно покачала головой). А ведь его даже в школе изучают… (Решительно.) Годится!
Алена. Нет, правда, зачем тебе?
Люба. Про запас. Мало ли — а я раз, и отбрила. (Поежилась.) Холодина… как бы снег не пошел.
Алена. Как я московский климат еще перенесу… Я опять решила в МГУ, все-таки звучит. А?..
Люба. А я дальше Симферополя — ни разу… Правда, в круизы плавала, раза четыре — Сочи, Сухуми, Батуми. Я раньше пассажирским помощникам исключительно нравилась. Отдельная каюта с душем, бар до двадцати четырех, салфетки в ресторане как жестяные, накрахмаленные… (Неожиданно.) Может, мне на загранрейс наняться? Стюардессой или хоть, по бедности, официанткой?.. Приглашали неоднократно. Правда, теперь-то я навряд ли уже пассажирским помощникам понравлюсь, не та весовая категория.
С пляжа на набережную поднимаются, неся лежаки, Зоя и Тетя Зина.
Зоя (еще с лестницы). Сачкуете, девочки?!
Тетя Зина. Им бы только на чужом горбу в рай!..
Люба (быстро, вполголоса Алене). Зойке — ни слова!
Алена. Про что?
Люба. Про Пушкина. И вообще!
Алена (догадываясь). Любка, ты что надумала?..
Люба (вынула из кармана, сует ей деньги). Лучше сбегай-ка за сигаретами, курить нечего. Одна нога там, другая здесь!
Алена. Ой, Люба!..
Люба. Будут югославские, бери, фирма идет на убытки. Давай, давай! (Подталкивает ее в спину.)
Алена (уходя). Ой, Любка!.. (Ушла.)
Зоя и Тетя Зина уложили лежаки в штабель, присели рядом с Любой.
Зоя (вслед Алене). На «до востребования» забеги, посмотри для меня!
Тетя Зина (неодобрительно). Все ждешь?
Люба (агрессивно). И ждет! Завидно тебе?!
Тетя Зина (спокойно). Думаешь, я другая была?.. (Улыбнулась давнему воспоминанию.) Помню, сразу после войны, я еще совсем девчоночка была… Еще мины в море плавали, их, как кефаль, сетками ловили, пароходы по ночам не ходили, боялись… Санатории все разрушенные, одни камни… Ну вот, первые отдыхающие приехали, один весь в белом — штаны, рубашка, туфли, он их по утрам зубным порошком чистил, я подсмотрела. Весь белый-белый! Как в сказке!.. Так поверите, я за ним — а девчонка сопливая еще, босая, между прочим, обувки на всех сестер одна пара, — я за ним веревочкой ходила, как собачонка приблудная… Не за ним, а за белыми его штанами. Белые-белые!.. Какое у него лицо было — убей, не вспомню, а штаны как сейчас вижу. Вроде бы первый праздник в жизни… Ах, девочки, вы сами не знаете, какие счастливые!
Люба. Что белых штанов теперь вокруг навалом?
Тетя Зина. Что войны не помните…
Люба. Купила бы Люське своей белые джинсы, самый крик.
Тетя Зина (покорно). Куплю, куда я денусь… Чего я и мечтать не мечтала — все у нее будет!.. Только боюсь я за нее, ночью проснусь — страх разбирает! Набережная эта, чтоб ей провалиться!.. (Встала; Зое.) Пошли, еще ходку-другую сделаем, и шабаш, руки как свинцовые. Нечего рассиживаться!
Зоя и Тетя Зина ушли вниз, на пляж. Длинная пауза.
Люба (одна; про себя). «Здравствуйте, Игорь. Это уже восьмое письмо, которое я вам отправлю авиа. Получили вы те семь, или погода нелетная? Я решила вам писать каждые три дня на четвертый, получается два письма в неделю, не так-то и много. А от вас ни ответа, ни привета… Девочки удивляются, почему это я вам после всего, пишу на „вы“, а я и сама не знаю. Хотя мы неоднократно пили на брудершафт, я боюсь, что, если я вам буду „ты“, вы можете подумать, что я навязываюсь и так далее. И про любовь я вам никогда не писала, но про это вы сами должны догадаться. Есть цитата, кажется, Пушкина: „О любви не говори, о ней все сказано, сердце, полное любви, молчать обязано“. А может, и не Пушкин, но это не играет значения… (Подумала, поправила себя.) Не играет роли. Вообще-то, конечно, даже у нас уже зима, не говоря уже про Москву, может, погода и правда нелетная. Лучше я вам это письмо пошлю с „Эспаньолой“ — помните, кораблик, что стоит у нас намертво на набережной, там еще буфетчицей тетя Зина?.. Это верное дело… Сейчас скоро вечер, у нас сегодня субботник по уборке пляжа, на набережной никого нет, и я очень скучаю за вами… (Подумала, опять поправила себя.) По вас…».
На набережную выходит Люська, все с тем же ученическим портфелем в руке. Любу она поначалу не замечает и, пользуясь тем, что набережная совершенно пуста, замерла перед «Эспаньолой», не сводя с нее восторженных глаз. Люба тоже ее не сразу увидела.
«Сперва я хотела вам написать, что я люблю вас как брата, не больше, хотя не исключено, что сильнее, но потом вспомнила опять Пушкина, в данном случае он очень подходит: Я вас люблю так искренно, так… (едва удерживая слезы) как дай вам Бог, чтоб кто-нибудь другой…» (Только тут заметила Люську, ужасно смутилась.) Ты, Люська?!.
А Люська уже несколько минут как глядела на нее во все глаза.
Ты слышала, что я тут говорила?
Люська утвердительно кивнула головой.
Мать-то не велит тебе ходить на набережную. Увидит — за косы дома оттаскает, а?
Люська неопределенно пожала плечами.
Я тоже, когда «Эспаньолу» тут на прикол поставили… я еще тогда совсем глупая была, вроде тебя, — ходила сюда, все глаза на нее проглядела. Так и ждала — поднимется ветер, надует паруса, и мы с ней шандарахнем отсюда… А спроси меня куда — не знала. Да и какая, когда молодая, разница?
Люська благодарно ей улыбнулась
Так слышала, что я тут болтала?
Люська кивнула — мол, да.
Все глупости, поняла? И давай договоримся — никому ни слова, да? Могила!
Люська опять согласно кивнула.
А то ведь они, сама знаешь, какие, еще смеяться над нами будут. Ладно?.. А что я говорила?
Люська смущенно пожала плечами.
Я письмо, понимаешь, в уме писала. В общем, есть один человек, который… Одним словом… (Махнула рукой.) Все равно ты не поймешь, маленькая. Хотя, с другой стороны, одна ты, наверное, и можешь понять.
Тетя Зина (снизу). Любка! Алена!.. Совсем совесть потеряли?! Кто за вас таскать будет?..
Люба (Люське). Ладно, хорошего понемножку. Беги, а то мать такое варьете тут устроит! И заруби на носу — никому ни звука! А то ты меня знаешь — все волосики по одному пересчитаю!
Люська, совсем ошарашенная, но пытаясь сохранить независимость и достоинство, медленно уходит с набережной.
(Вслед ей; вздохнув.) Мне бы не бродячим фотографом, а в детской комнате милиции с дефективными подростками работать, такой Макаренко пропадает…
Люська ушла.
(Вновь сочиняет письмо, но уже совсем в другом настроении.) «И вот что я вам еще скажу, Игорь, но уже не только от имени себя лично, но и от любимой своей подруги Любки, хотя вы ее наверняка не помните, зачем вам. Такая отчаянная, ее у нас еще все бешеной называют, хотя уже далеко не первой молодости, только ей на это наплевать в высшей степени. Уж ей-то никому на свете мозги не запудрить, нема дурочек! Она отдыхающую публику так изучила — обратно горлом идет! Так вот, имейте в виду! В том смысле, если вы думаете, что свет клином сошелся или что в современной жизни нельзя без этой вашей любви обойтись, — сильно ошибаетесь. Двадцатый век на дворе, сохнуть безответно давно разучились! Одно из двух! Так вот та самая Любка, которую вы наверняка не запомнили даже, выбрала второе, хотя это по нашим временам недешево обходится. Вот такой она вам привет передает, если вы, конечно, не обидитесь. А теперь, извините — субботник, трудовой подъем…»
С пляжа, неся лежаки, на набережную поднимаются Тетя Зина и Зоя.
Тетя Зина (Любе). Нашли дурочек за вас уродоваться!
Зоя (миролюбиво). Ладно, тетя Зина, все равно последние. Я думала, до утра их не перетаскаем… (Любе.) Алена не возвращалась?
Люба. До почты — не ближний свет.
Зоя. Да нет, просто курить охота.
Тетя Зина (ворчливо). Им бы только всю атмосферу окончательно отравить… И, главное дело, гордые еще! Язык не повернется у тети Зины попросить… (Пошла к своему кафе.)
Зоя. Так мы думали, что у вас уже на зиму окончательно закрыто!
Тетя Зина (отпирая свое заведение). Я весь сезон только и мечтаю — поскорее бы заколотить эту лавочку проклятую, глаза бы мои не видели! Запрусь в квартире, домом займусь, хозяйством, в телевизор намертво уставлюсь, Люську наконец укорочу, мало ли!.. Носа наружу не высуну! А зима — сердце не на месте! Не поверите, дня нет, чтоб себя не обманула — на базар, в магазины не вирхом хожу, а набережной, чтоб хоть одним глазком — не спалили мою точку, на месте ли?.. Зараза, а — выше моих сил!.. (Отперла, зашла внутрь.)
Люба и Зоя сидят на штабеле лежаков, молчат.
Зоя (неожиданно). Вчера летчик один, гражданский, — третьи сутки вокруг поликлиники круги дает! — набрался наконец смелости, осчастливил: «Не желаете ли в кино на последний сеанс?» А это кино уже четвертый год по всем санаториям крутят, половины кадров не осталось…
Люба (настороженно). Пошла?
Зоя (без печали). Так по вторникам — ни танцев, ни дискотеки… В темноте мармеладом в шоколаде угощал, с собой, наверное, из Москвы привез, на всякий случай.
Люба (резко). Ну?!
Зоя. А я мармелад как раз терпеть не могу. Потом проводил до дома, прощается: «Извините, я не один в палате, к вам нельзя? А то в санаторий после двадцати трех не пускают».
Люба (со злым вызовом). Жаль, мне не попался, у меня жилплощадь изолированная.
