Помоги проекту - поделись книгой:
— Не наша, — с облегчением слышен в темноте чей-то дрожащий голос. И снова свист, и снова вой, и снова зловещая тишина, невыносимая тишина неведения.
— Горим! — вдруг закричал кто-то снаружи. — Выходите!
Во дворе светло, как днём. Полыхает соседняя улица Плёнкина. Горит вся. Огромный костёр вместо домов. Это фашисты в наш Затверецкий район с деревянными застройками накидали зажигательных бомб, осветили горящими домами, как факелами, город, чтобы было виднее бросать фугасные бомбы на большие жилые дома, фабрики, заводы.
Наш двухэтажный дом стоял невредимым. На крыше металась чья-то маленькая фигурка. Человек подбегал к краю карниза и бросал на землю шипящие, крутящиеся палки — зажигательные бомбы, или, как их называли, «зажигалки». На крыше был Колька. Не раздумывая, все бросились на помощь, засыпали землёй и песком языки пламени, ребята бегали около дома, чем могли помогали взрослым. Небо гудело, ревело от самолетов, зенитной артиллерии. Грохотала, колыхалась от взрывов земля. Никто больше не думал о смерти. Маленькая Колькина фигурка всё металась и металась по крыше, будто за спиной у него были крылья.
Мы отстояли от огня наш и соседний дом. С этой ночи Кольку как подменили. Повзрослел Колька, как говорила тётя Нюра, поумнел. Сколько ни просился потом Колька на фронт, не взяли. Просто не знал военком нашего Кольку, не видел в деле, а то бы и не заметил, что у него костыль.
Серое хмурое октябрьское утро. Мы уходили из города. Мама несла вещи. В последний момент перепутала мешки. Поэтому лучшие остались в городе. Я тащила горшок с кашей, брат — книги, в сетке мамины фетровые ботики. С нами шла собака по имени Пальма. Это хорошая охотничья собака. Её нам доверила Манефа Фёдоровна, когда уходила на фронт.
После ночных пожаров повсюду стелется дым. У дороги за городом стояли три машины. Рядом с легковой лежал полный мужчина в меховом пальто. В кабине грузовой сидели двое: женщина и дяденька-шофёр. Их широко раскрытые глаза смотрели вперёд. Шофёр, крепко вцепившись в баранку, казалось, замер, чтобы через мгновение ожить.
— Они мёртвые? — спрашиваю я.
— Мёртвые.
— А почему они смотрят?
Мне никто не отвечал. В кузове другой грузовой машины сидели и лежали люди с разорванными животами и разбитыми головами. Под машиной ползала женщина с оторванной ногой, стонала тихо и жалобно. Так я увидела, что такое война.
Деревня совсем близко от города. Нам повезло. Немцев нет. Поселились в доме, где раньше был колхозный детский сад. Собака Пальма дорогой потерялась. Что скажет Манефа Федоровна? Вернётся с фронта, а мы собаку не уберегли. Все уверены, что с немцами скоро будет покончено. Каждый вечер выходим на край деревни и смотрим туда, где красное зарево. Это горит наш город. Горит день и ночь, ночь и день.
За тонкими дощатыми перегородками разместились семьи. В одной комнате несколько семей. Спим прямо на полу, подстелив под себя солому. Вода — в колодце. Есть плита, которую можно топить и на которой можно варить еду. Нет только еды. Конечно, могли бы обменять свои вещи у деревенских на картошку и муку. Но у нас и вещей-то нет. Более или менее хорошие остались в городе в другом мешке. Есть мамины почти новые фетровые ботики, на кожаной подошве и на каблуке, папин подарок. Но деревенские жители таких ботиков не носят. Они ходят в валенках. Мыться негде и нечем, поэтому неудивительно, что по утрам все затихают, молча, стесняясь друг друга, ищут вшей. Какие они толстые и противные! В мелких складочках одежды — яйца-гниды. Когда их давишь ногтём, они щёлкают, будто чем были надуты. На плите мама накаливает чугунный утюг и гладит вещи по изнанке или, как тут говорят, по ничке. Но все равно это нас не спасает. Спим слишком кучно.
В дальнем углу нашей комнаты живёт с мамой девчонка Ольга. С Ольгой мы быстро сдружились. Она общительная и деловая.
— И чего голодными сидим, — говорит Ольга, — пошли по деревням. В домах красноармейцы живут. Неужели ничего не дадут? Не умирать же от голода? Кто у хозяев живёт, тех хоть подкормят. А у нас? Стены грызть?
— И правда, — поддерживает Ольгу тётя Маша, бывшая повариха. Детей у тёти Маши нет. Она эвакуировалась с сестрой тётей Шурой. — Чего бы вам не сходить? Что одну клюкву жевать? Можно бы, конечно, поле перекопать. Всё что-то в земле осталось. Да вот беда — зима рано пришла, морозом всё сковало. Капустные кочерыжки и те все под корень посрезали!
— Так мы с Олей пошли? — говорим маме. Мама молчит. Что она может сказать? Кормить нас нечем.
— Я тоже с вами, — говорит Феликс, — только чур в избу заходить не буду. Я ваш телохранитель. Хорошо?
Мы согласны, поправляем верёвки от мешков, перекинутых через плечо, отправляемся в путь. Храбрость нашу как рукой сняло, стоило только подойти к соседней деревне. В домах полно беженцев. Кто тут подаст, когда сами голодные. Так и бредём от дома к дому, не решаясь зайти.
— Вот что, — говорю я, пытаясь как-то оправдаться. — А что спрашивать? Подайте Христа ради?
— Ты чего! Так раньше говорили. Мы же не нищие?! — возмущается Ольга. — У нас временные трудности. Надо говорить: «Товарищи, помогите, не оставьте в беде!»
— Так не пойдёт! — заявляет Феликс. — Какой ты товарищ деду Ивану или тётке Матрёне? Надо на чувства давить. Так, мол, и так, дети защитников Родины...
— Кто тут дети защитников Родины? — смеётся на крыльце белокурый молодой красноармеец. — Заходите, гостями будете!
Чудно. Идёт война, бои под Москвой, а здесь свадьба. Женится и уходит на фронт солдат.
Тётя Шура, сестра тети Маши-поварихи, маленькая сухонькая женщина. Она всё время курит и молчит. А теперь она и не курит, нет курева. Спросить у солдат стесняется. Ведь никто из женщин не курит! Поэтому она ещё больше молчит. За целый месяц я только один раз слышала её тихий взволнованный голос. Проснулась среди ночи, замёрзла, отлежала бок, сползла с соломы. Слышу, говорит тётя Шура:
— Неужели всё? Неужели конец советской власти? Войска отступают, Москва рядом.
— Не впервой, — отвечает ей мужской голос. — Наполеон взял Москву, а что получилось? Кто бы на нас ни шёл, все плохо кончали.
— За что боролись? Сколько сил положили, чтобы нашу жизнь построить? Всё огонь палит, — печально продолжала тётя Шура. — На фронт бы пошла, да сил уже нет. Еле сижу.
— Ничего, выдюжим. Сыновья наши там бьются, насмерть стоят, — отвечал мужской голос.
Это был дядя Яков. Ночью он заболел. Утром дядя Яков лежал бледный и печальный. У него отнялась правая рука и правая нога. Он не мог говорить. Его разбил паралич.
В лесу много хвороста, но и снега по пояс. Наши городские ботинки давно промокли. В небе появился самолет. Мы решаем подождать выходить из леса на дорогу. А вдруг немецкий? Как в прошлый раз! Прилетел, стал строчить. Нам повезло. Никого не задело.
— Ребята, — кричит Ольга, — это же наш ястребок!
Сейчас мы и сами видим, что наш. Побросав вязанки, кричим, прыгаем, тонем в снегу. Ястребок покачал крыльями, помахал нам и улетел. Мы же продолжали кричать как оглашенные. Радости-то сколько! Подумать только — наш самолет!
А вечером на улице словно фонари понавесили, так светло. Тёмное морозное декабрьское небо разлиновано, как тетрадь по русскому языку. Откуда-то из-за леса, как будто лампочки иллюминаций, сплошным потоком бегут красные пунктиры.
— Что это? — спрашивают все друг у друга.
— Это — наступление, — улыбается в усы пожилой солдат.
Вот почему так много военных в деревне. Мы, ребята, сразу почувствовали: стало сытнее. Иногда и поедим каши из солдатской кухни.
— Это бьют наши пушки, — продолжает солдат.
— Бьют, а не слышно! Пушки ли? — усомнилась маленькая старушка.
— Такие вот у нас, маманя, пушки появились. Дальнеприцельные: «катюши», «катеньки».
Шестнадцатого декабря 1941 года город Калинин освободили. Мы возвращались домой. Улицы Затверечья обозначены лишь трубами обгорелых печей, торчащими из почерневших развороченных сугробов. Каменные строения глядели огромными пустыми прямоугольниками. Кое-где уцелели домишки. На улицах валялись перевёрнутые кровати, диваны без подушек, из снега торчали шкафчики с разбитыми стёклами, старые комоды. И кто так раскидал вещи? То и дело натыкаемся на трупы людей, припорошенные снегом.
На месте нашего двухэтажного дома, в котором мы жили, одна кирпичная стена да остатки дымящегося пола. Под окном нашей бывшей комнаты мама разгребла снег и нашла чудом уцелевшую дамскую сумочку, в которой хранились фотографии. Старая сумочка и фотографии обгорели.
— Вот и всё, что осталось от прежней жизни, — говорит мама, обращаясь к моряку. На почерневшем покорёженном фото — папа.
— А где мы будем жить? — спрашиваю я.
Мне холодно, страшно и как-то тоскливо-жутко. Вокруг мёртвая, голодная пустыня. Мне хочется плакать, но я не плачу, потому что никто не плачет.
— Мир не без добрых людей, — говорит мама. — Хорошо, что живы. Около разбитого сарая темнели два бугорка. В одном — фашистский солдат. Навоевался.
— А это кто? В ватнике? — мама подошла к другому темнеющему холмику, сгребла рукавицей снег с лица лежащей женщины. — Никак Анастасия? Нет, не Анастасия, — шептала мама побелевшими губами.
Лицо у женщины было синее-синее, шея туго перетянута толстой чёрной косой. — Видать, задушили. Совсем ещё молодая... изверги рода...
Я почувствовала, как в широких варежках сжимаются мои онемевшие от холода пальцы, как где-то внутри образуется горячий ком.
— Мам, пошли, — тяну я маму за рукав. — Я боюсь, пошли.
— А куда? Дома-то нет, кроме этого развороченного снарядами сарая.
Живём мы в больнице, что в деревянной небольшой церкви напротив нашего бывшего дома, в кабинете врача. На улице валяются всякие вещи, но мы их не берем.
— Хозяева найдутся, — говорит мама, — стыда не оберёшься!
У нас больничные железные кровати. Одеяла сшили из лоскутов старых плакатов. Вату добыли из старых матрацев.
Я дышу на стекло, чтобы в ледяной корке оттаяла дырочка. На улице солнечно. Страшно хочется есть и очень холодно.
— Спите, — говорит мама, — не так под ложечкой сосать будет. — А у меня и не сосёт. Просто хочется есть.
— Феликс, ты не знаешь, кончилась картошка в овощехранилище? Камушки сладкие, а есть можно. Хорошо бы ещё разочек сходить!
— Кончилось! Всё! — отзывается из-под пёстрого одеяла брат. — У хранилища сторожа поставили.
— Вот и ладно, — странно улыбается мама, — значит, советская власть на месте. Ничего, вчера из деревни Лёшка-кривой приезжал, обещал конины привезти. Сколько там лошадей лежит побитых! Видно, страшный бой был у Исаевского ручья. Мужика вот нет, да и пилы тоже. Голыми руками не отхватишь. А вы лежите! Я скоро киселя сварю. Солдат овса дал, при лошадях он.
— А курица была ничего, правда, мам? — говорю я, залезая с головой под одеяло.
— Тощая больно, верно дохлая. Как её скрючило! — отзывается Феликс.
Ему не лежится. Феликсу надо делать жернова. Теперь все делают жернова. Отпилят от толстого дерева два куска, вобьют в них железные осколки, просверлят по середине дыру, куда зерно засыпать, приделают ручку и готово — мели себе. Было бы что молоть! А мне хочется посмотреть на перину. Мальчишки на соседней улице обнаружили в подвале дома немецкий бункер. Чего там только не было. Даже китайская ваза фарфоровая там стояла. В бункере Феликс и нашёл нашу перину. Он её по наволочке узнал. Наволочка красная в широкую чёрную полоску.
Теперь наша перина лежала перед широко распахнутой печной дверцей — сохла. Я сидела и гладила её.
— Скорей бы весна приходила, — говорила я, глядя в огонь.
— Что ты, дочка! Давно ли Новый год был? — вздыхает мама. — Трудная, голодная нынче весна будет. Ох, и голодная.
Зима сорок второго года была очень холодной. Фашистские самолёты продолжали налёты на город. В парке, вернее, в ботаническом саду возле реки Тверцы, стояли зенитки. Девушки-зенитчицы жили в соседнем доме. Они приглашали нас в гости, угощали чаем с хлебом и сахаром. Сначала мы стеснялись, отказывались, потом ели. Детей во время войны называли «иждивенцами». По «иждивенческим» карточкам полагалось всего триста граммов хлеба. И больше ничего — ни круп, ни соли, ни сахара. Поэтому всегда хотелось есть.
Завыли вьюги. Снега намело по самые крыши. Наступил очень лютый и вьюжный февраль.
«В школу! В школу!» — передаётся по цепочке от дома к дому радостная весть. В школе холодно. Каменное здание промёрзло насквозь. Поэтому, идя на занятия, каждый несёт полено. Надо учиться. Не пропадать же учебному году! И когда только школа прогреется?!
На уроках сидим в пальто, шапках, платках, пишем в рукавицах. Чернильницы-непроливашки держим за пазухой, иначе чернила замерзают. Для этого и пришили специальные кармашки. Тетради у нас сшиты из газет. Писать неудобно. Буквы получаются большими и круглыми. Пока нет настоящих тетрадей. Нет и учебников. Зато фашистов отогнали от Москвы. Идут страшные бои на Волге, подо Ржевом. Город моего детства Ленинград в блокаде. Голодные друзья в холодном каменном городе. Только бы выжили! Только бы выстояли! Мы верим: выгонят фашистов с нашей земли. Я тоже хочу убежать на фронт. Дёмин из 7-а убежал и Васин из 8-го. Но они старше, да и мальчишки. Тётя Рая, наша соседка, Игорева мама, говорит, что дети на фронте — солдатам одна обуза, что надо лучше учиться, помогать взрослым. У Игоря две сестрёнки — Люська и Томка. Им по году. Игорю — десять, мне — одиннадцать. Брату Феликсу — тринадцать. Всем нам вместе — тридцать шесть. Солидный возраст. Из больницы мы давно переселились. Там — поликлиника. Теперь мы живём в коммунальном доме на «вышке» с крутой лестницей и хорошим чердаком. Во время оккупации города здесь жила старушка. Она умерла. Её похоронили в огороде. У нас одна комната, в ней — восемь метров. За стеной, которую можно проткнуть пальцем, живёт тётя Рая с Игорем и девчонками Люськой и Томкой, которым по году, а зубов всё нет.
— Айда к Исаевскому ручью! — предлагает Феликс. — Там передовая была. Интересно посмотреть.
Мы, конечно, согласны. Отправляемся по Тверце на «лыжах», если так можно назвать узкие дощечки. Лыжи смастерили сами. Тонкие доски обстругали рубанком, ошкурили наждачной бумагой. Носы у «лыж» почти не загнуты. Сколько Феликс ни грел, ни гнул дощечки, они плохо поддавались. Поэтому не едем, а идём. Зато не увязаем в рыхлых сугробах. Повсюду из-под снега торчат глыбы истерзанных замёрзших лошадей. Иногда проступают полы зелёных шинелей, подошвы немецких сапог. В испуге поворачиваем назад. И только у вмёрзшей в лёд баржи решаем передохнуть.
— Там, — говорит Игорь, — тётенька сидит.
— Какая ещё тётенька? — спрашиваем Феликса.
— Замороженная.
Под самой стенкой баржи сидела женщина, прижимая колени к лицу. Весеннее солнце и ветры скинули с головы и плеч снежную маскировку.
— Может быть, это Симка? Она пропала без вести. Была партизанкой!
Мы пытаемся рассмотреть лицо женщины. Оно поклёвано птицами. Снова делается страшно.
Поделиться книгой: