Помоги проекту - поделись книгой:
Шли они долго. Вся ѣда ихъ, какая нашлась въ мѣшкѣ, къ вечеру была съѣдена. По дорогѣ жилья не попадалось. Негдѣ было достать никакой другой ѣды. Хадиджа идетъ и больше прежняго сокрушается о курицѣ и все горюетъ:
— Хоть бы разъ въ жизни поѣсть куринаго мяса въ свое удовольствіе!
Мустафа только кряхтитъ да ежится, ступая на разбитыя пятки.
На другой день кое-какъ добрались до города. Рѣшилъ Мустафа остаться денекъ-другой въ этомъ городѣ, а Хадиджа рѣшила старшаго сына разыскивать, который гдѣ то работалъ по близости. Рѣшили черезъ четыре дня на этой же самой площади встрѣтиться. Попрощались и разошлись.
Сѣлъ Мустафа на землю подъ тѣнистое дерево, сидитъ и самъ не знаетъ, что съ собой дѣлать. Первое дѣло — ѣсть очень хочется. Второе дѣло — что то на сердцѣ скребетъ. Творится на душѣ что то такое, чего Мустафа никогда еще не чувствовалъ. Задремалъ онъ отъ усталости и видитъ въ полуснѣ тѣхъ самыхъ сытыхъ н откормленныхъ собакъ, о которыхъ его сынъ разсказывалъ. Лежатъ эти собачки на шелковыхъ подушкахъ, отъ говядинки носъ воротятъ, даже молочко лакаютъ нехотя. Видитъ Мустафа: подходитъ къ нимъ френги и кричитъ: «ѣшь, ѣшь». А собачки еще больше носы воротятъ. Ударилъ одну собачонку френги, а та тотчасъ же зубы оскалила. Словно сказать ему хочетъ: «Ты, молъ, драться не смѣй!». Опомнился Мустафа, оглядѣлся и сказалъ вслухъ:
— И правда. Что это такое? Разумѣется драться не смѣй. Виданое ли дѣло, чтобы человѣка били за куриную вину?
И почувствовалъ въ эту минуту Мустафа горькую обиду въ своей душѣ. Да такую еще обиду, которой никогда такъ не чувствовалъ. Словно у него никакихъ обидъ до этого въ жизни не было: словно вся его жизнь не была одной сплошной обидой.
— Это что жъ такое выходитъ, бормочетъ про себя Мустафа. Что жъ это выходитъ?
И вдругъ слышитъ Мустафа громкій человѣческій голосъ. Откуда то, гдѣ-то въ вышинѣ, кричитъ кто-то во все горло:
— Ля лиляхи иль Аллахъ, бу Магометъ расулъ Аллахъ (Нѣтъ Бога, кромѣ Бога, а Магометъ пророкъ Его).
Оглянулся Мустафа, видитъ по другую сторону площади, на минаретѣ мечети, стоитъ муэззинъ и призываетъ правовѣрныхъ на молитву. Ходитъ по минарету и выкрикиваетъ во всѣ стороны одно и то же. Оттуда и отсюда, изъ разныхъ закоулковъ и переулковъ, выходятъ старики сѣдовласые, бородатые, иные въ красныхъ фескахъ, иные въ бѣлыхъ чалмахъ,— знакъ того, что они побывали въ Меккѣ. Собираются на крики муэззина правовѣрные. Поднялся и Мустафа и тоже пошелъ въ мечеть. Снялъ туфли у входа, по обычаю, и рѣшилъ, какъ слѣдуетъ помолиться, хотя былъ очень голоденъ и ни о чемъ другомъ, кромѣ ѣды, и думать не могъ. А все таки, мечталось Мустафѣ, отъ священнаго слова Корана у него не только на душѣ, но и въ животѣ полегчаетъ, меньше будетъ сосать. Сидитъ онъ, молится, и священное слово слушаетъ, хоть и немного изъ него понимаетъ, потому что Коранъ книга арабская, а арабскій языкъ не турецкій, турки его не понимаютъ, а ни въ какой школѣ Мустафа не былъ и ничему не учился,— развѣ ему до школы было. Былъ онъ человѣкъ не только бѣдный изъ бѣдныхъ, но изъ темныхъ темный: зналъ онъ только то, до чего самъ додумался, а глазами онъ видѣлъ только огородъ, а додуматься онъ ни до чего не додумался. Жилъ да жилъ,— вотъ и вся жизнь прошла. И ничего не подѣлаешь,— на все воля Аллаха.
Кончилъ имамъ (священникъ) чтеніе положенныхъ молитвъ и сталъ говорить проповѣдь. Обрадовался Мустафа, что слышитъ рѣчь на понятномъ языкѣ, насторожилъ уши.
— Слушайте меня, правовѣрные, слушайте, что я вамъ скажу,— говорилъ имамъ.— Моими устами глаголетъ сама истина. А у истины, вродѣ какъ у палки, не одинъ, а два конца. Одинъ ея конецъ въ рукахъ имама, а другой ея конецъ пусть будетъ въ вашихъ рукахъ. Потому правда-истина — первая защита для рода человѣческаго: кто же и защититъ бѣднаго человѣка, какъ не эта самая правда.
Слушаетъ Мустафа, слушаетъ и отдаются эти слова священника глубоко, глубоко въ его душѣ. «Вѣрно,— думаетъ Мустафа,— истинную правду говоритъ святой человѣкъ». А тотъ продолжаетъ:
— Слушайте меня, слушайте, правовѣрные! Есть у правды три защитника и три стража. Первый защитникъ и стражъ — это законъ. А второй защитникъ и стражъ — это султанъ. А третій защитникъ и стражъ — это Коранъ. Законъ въ рукахъ султана, а султанъ въ рукахъ Корана; а словами Корана говоритъ самъ Аллахъ. Слушайте меня, слушайте, правовѣрные.
И внимательно слушаетъ Мустафа рѣчь проповѣдника, а про себя думаетъ: «вѣрно говоритъ святой человѣкъ, вѣрно! Есть правда на землѣ, есть, а иначе и не можетъ быть!».
А въ это время имамъ продолжаетъ свою рѣчь:
— Правда защищаетъ людей. Но вѣдь люди то, какъ извѣстно, бываютъ всякіе. Иныхъ вовсе и защищать не стоитъ, не таковскіе, чтобъ ихъ защищать. Отъ нихъ самихъ защита требуется, потому что иные люди вовсе не люди, а крамола, воплощенное злопыхательство. Нужно, чтобъ кто нибудь отъ такихъ людей и саму правду защищалъ. Вотъ потому самимъ Аллахомъ стражи и хранители къ ней и приставлены. Да не одинъ, а три: коли одинъ ее не защититъ, такъ другой вмѣшается, а коли другой не защититъ, то выйдетъ на подмогу ему третій. На то они и приставлены, чтобы охранять правду отъ людей, какъ слѣдуетъ. И не только охранять, но и насаждать. И не только добровольно, а когда нужно, то и насильно; потому что развѣ люди свою пользу, какъ слѣдуетъ, понимаютъ? Да и гдѣ имъ ее понять? Что такое правда — это извѣстно только ея хранителямъ и стражамъ. На то они и приставлены. Ужъ они за ней смотрятъ во всѣ глаза. Коли они увидятъ, что нѣтъ правды въ какомъ нибудь мѣстѣ, они ее возьмутъ, да туда и насадятъ. А коли придетъ правда туда, куда не нужно, они ее возьмутъ да и повернутъ куда слѣдуетъ и покажутъ ей настоящую дорогу подобающимъ способомъ. Твое, молъ, мѣсто, правда, не здѣсь, а вона гдѣ. А коли она сама не пойдетъ, куда ей указано, возьмутъ ее хранители ея за руки, потому что они правду любятъ и о ней заботятся и за нее боятся, какъ бы она не захворала или не попала въ плѣнъ злонамѣреннымъ. Правда то правдой, но и на нее нужна узда. Только тогда и выходитъ вамъ, правовѣрные, настоящій прокъ отъ этой правды, когда три стража, какъ слѣдуетъ, управляютъ ею. А безъ нихъ вамъ отъ нея вредъ одинъ. А потому слушайте меня, слушайте, правовѣрные. Коли тяжело вамъ живется на свѣтѣ, воли захочетъ правды ваша душа, идите искать эту самую правду, ужъ она то навѣрно облегчитъ вамъ эту жизнь. Она даже неутѣшнаго утѣшитъ. Она обиженнаго защититъ. Она униженнаго приголубитъ и возвыситъ.
Кончилась проповѣдь. Сильно понравилась она Мустафѣ. Послѣ этой проповѣди онъ словно со дна какого то мутнаго озера снова на свѣтъ вынырнулъ. Словно пахнуло на него откуда то свѣжимъ воздухомъ. Встрепенулась, оправилась простая душа Мустафы. И рѣшилъ онъ, что хорошія рѣчи могутъ говорить только хорошіе люди. А устами имама даже не человѣкъ говоритъ, а самъ Аллахъ. Послѣ службы подошелъ онъ къ имаму и робко спрашиваетъ:
— Скажи мнѣ, святой человѣкъ, какъ мнѣ слѣдовать тому, чему ты училъ насъ въ своей проповѣди?
Смотритъ на Мустафу имамъ, прищурилъ свои глаза, потряхиваетъ длинной бородой и молчитъ, словно ожидаетъ, что дальше Мустафа скажетъ. Того еще больше смутило молчаніе имама. А имамъ все еще на Мустафу посматриваетъ и все еще не можетъ рѣшить, какой такой человѣкъ передъ нимъ стоитъ,— очень ли ужъ простой, или ужъ очень хитрый. Около Мустафы началъ собираться народъ. Люди смотрятъ на него и удивляются, какой такой человѣкъ выискался, которому понадобилось спрашивать какихъ то совѣтовъ у ихъ имама, извѣстнаго хитреца. Говоритъ Мустафа имаму:
— Мнѣ, святой человѣкъ, правда надобна. Куда и какъ мнѣ идти, чтобы до нея дойти?
— А на что тебѣ правда? — спрашиваетъ имамъ.
Разсказалъ ему Мустафа о своихъ несчастіяхъ. Внимательно выслушалъ его имамъ. Насупилъ брови, прищурилъ еще больше свои хитрые глазки и сказалъ торжественнымъ голосомъ:
— Коли тебѣ правда надобна, къ ея стражамъ и хранителямъ ступай. Не къ ней ступай, а къ нимъ. Это самая вѣрная и краткая дорога къ ней. Да такіе, какъ ты, только по ней и могутъ идти къ правдѣ. Иди и каждому стражу на неправду жалуйся, ужъ они то тебя въ обиду не дадутъ. И никакого человѣка не дадутъ въ обиду.
— А гдѣ же искать этихъ стражей, хранителей правды?
— Какъ гдѣ! Да ты откуда явился? Развѣ ты не знаешь и этого? — воскликнулъ имамъ, погладивъ свою длинную бороду, поправилъ чалму, напахнулъ халатъ и сказалъ еще болѣе торжественно:
— Стражи, хранители правды, около тебя находятся. Иди и ищи. Найдешь кого изъ нихъ, имъ все горе свое и выкладывай. И повѣрь, мой сынъ, правды ты навѣрно добьешься, потому что около нея это люди надежные, а кромѣ того есть у правды не только сторожа, да и надъ этими сторожами есть еще сторожа, а надъ тѣми еще сторожа. И такъ, ты можешь идти и дойти отъ стража къ стражу, отъ самыхъ низшихъ до самыхъ высшихъ. И повѣрь, мой сынъ, такимъ способомъ ты въ концѣ концовъ дойдешь не только до правды, но и до самыхъ источниковъ ея, до тѣхъ самыхъ мѣстъ, гдѣ она нарождается… Есть, есть на свѣтѣ не только правда, и не только стражи хранители, но и источники ея… Иди и ищи. Да будетъ съ тобою благословеніе Аллаха.
Мустафа очень смутился, услышавъ такія слова имама. Онъ даже не совсѣмъ ясно понималъ, что тотъ ему говорилъ. Ясно было Мустафѣ только одно, что до правды дойдешь не скоро, и чтобы до нея дойти, нужно перетерпѣть всякія мытарства. Стоялъ онъ передъ имамомъ и ежился. Тотъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на Мустафу, опять прищурилъ свои глазки и сказалъ:
— Вотъ тебѣ еще мои совѣтъ на прощанье. Помни, мой сынъ, что весь міръ — лѣстница, а въ этой лѣстницѣ много, много ступенекъ. Каждому человѣку еще отъ Аллаха положено на какой ступенькѣ ему жить и прозябать. На каждой ступенькѣ есть свои люди, а для каждой ступеньки своя правда. А надъ всѣми этими правдами есть еще правда. Коли ты хочешь до нея дойти, непремѣнно начинай отъ ступенекъ низшихъ, а ползи къ высшимъ. Инымъ способомъ до правды ты никогда не дойдешь. Еще разъ, да будетъ на тебѣ благословеніе Аллаха.
Имамъ повернулся и пошелъ отъ Мустафы. А тотъ стоялъ, какъ оглашенный, посреди площади и понималъ слова имама еще меньше, чѣмъ прежде. Идти куда то надо, а куда идти неизвѣстно. Правда гдѣ то есть, а на самомъ дѣлѣ выходитъ, что это не одна правда, а много разныхъ правдъ, а самая что ни на есть настоящая находится гдѣ то далеко и высоко, да еще за многими стражами. Весь вѣкъ жилъ Мустафа ни о чемъ не думая и думать не умѣя, а тутъ вдругъ пришлось ему голову ломать, да еще о чемъ? Все перемѣшалось въ его головѣ. Онъ словно уперся о какую то стѣну, стучитъ, долбитъ объ нее своей головой, и отъ этого только больше взбалтываетъ свои мысли.
— Приходятъ послѣднія времена, подумалъ Мустафа.
Ему казалось въ это время, что онъ въ родѣ какъ листокъ, оторвавщийся отъ вѣтки: сидѣлъ листокъ на деревѣ и дѣлалъ свое настоящее дѣло. А оторвался листокъ отъ вѣтки и вышелъ изъ него только мусоръ одинъ. «Я мусоръ, я мѵсоръ»,— думалъ Мустафа горькую думу. И так было тяжело; онъ чуть было не позабылъ, что уже давно страшно голоденъ.
— Был червякомъ, а тутъ сталъ еще меньше червяка. Жилъ, копаясь в навозѣ, а тут самъ сталъ вродѣ какъ навозомъ. Все ни къ чему и самъ ни къ чему.
Мустафа махнулъ рукой и, не зная, какъ утолить голодъ, пошелъ просить милостыню.
На другой день рано утромъ вышелъ Мустафа за городъ. Сѣлъ онъ тамъ подъ тѣнистое дерево, на берегу рѣчки, и принялся думать горькую думу. Что ему теперь съ собой дѣлать? Съ одной стороны, и правду нужно искать, а, съ другой стороны, и ѣсть хочется. И то трудно, и это трудно, а что труднѣе неизвѣстно. Въ душѣ у Мустафы свердитъ и свердитъ, и больше всего объ одномъ и томъ же.
— Статочное ли дѣло, что человѣка за куриную вину наказываютъ? — думаетъ Мустафа.
И не даетъ ему этотъ вопросъ покоя.
— А статочное ли дѣло, чтобы на старости лѣтъ милостыню просить?
Этотъ вопросъ какъ будто еще больше тревожитъ сердце Мустафы.
— За хлѣбомъ гнаться, надо какое нибудь мѣсто взять, потому что даромъ хлѣбъ не дается. А мѣсто взять,— значитъ, на правду нужно рукой махнуть. И такъ, и этакъ нехорошо.
Сидѣлъ Мустафа подъ деревомъ и все думалъ и думалъ и ровно ничего выдумать не могъ. А вокругъ него разстилались виноградники, рощи и поля. Вдали бѣлѣли дома и мечети города. По небу длинными вереницами неслись бѣлыя пушистыя тучки. Солнце свѣтило такъ весело-весело. День былъ ясный хорошій. Воздухъ былъ пропитанъ ароматомъ цвѣтущаго винограда. Свѣжій вѣтерокъ навѣвалъ прохладу. Вся природа вокругъ цвѣла, благоухала и словно улыбалась. А Мустафа сидѣлъ подъ деревомъ пригорюнившись, и никакія думы не лѣзли ему въ голову. Вмѣсто думъ была какая-то каша.
— А вѣдь эти поля помѣщичьи,— почему то вдругъ подумалъ Мустафа.— А вонъ тѣ виноградники принадлежатъ Ибрагиму пашѣ…
Мустафа только то и думалъ, глядя по сторонамъ, что кому принадлежитъ и кто чѣмъ владѣетъ. И почему лѣзли въ голову Мустафы какъ разъ эти самыя мысли,— онъ и самъ хорошенько не зналъ. Никакихъ другихъ мыслей у него въ головѣ больше не было.
Вдругъ недалеко отъ Мустафы раздался громкій человѣческій крикъ:
— Аллахъ акбар. (Помогите людямъ во славу Аллаха).
Повернувшись, Мустафа увидѣлъ на тропинкѣ двухъ какихъ-то людей въ лохмотьяхъ! Оба были почти полуголые, со встрепанными сѣдыми волосами, босые, съ загорѣлыми лицами. Одинъ человѣкъ велъ другого. Одинъ былъ слѣпой, а другой зрячій. Зрячій велъ слѣпого, держа его за полу одежды.
— Факиры,— святые люди, подумалъ Мустафа. Онъ вскочилъ на ноги, подошелъ къ факирамъ и поклонился имъ до земли. Тѣ остановились и стали разспрашивать Мустафу кто онъ и откуда. Радъ былъ Мустафа, что можетъ хотъ съ кѣмь нибудь душу свою отвести. Разсказалъ онъ факирамъ свое горе и свои обиды. Тѣ внимательно выслушали разговоръ Мустафы, а когда онъ окончилъ, то зрячій разсмѣялся во все горло.
— Милый ты человѣкъ! — воскликнулъ онъ.— Я только что самъ просилъ тебя о помощи, а теперь вотъ что тебе скажу, кто однихъ проситъ, тотъ другимъ самъ даетъ.
Мустафа не понялъ этихъ словъ факира.
— Не понимаешь? — спросилъ его факиръ.— Ну такъ слушай, я тебѣ все разскажу. Я разскажу тебѣ только потому, что душа у тебя простая, нетронутая: умомъ не поймешь, чутьемъ поймешь.
Факиры съ Мустафой подошли къ тѣнистому дереву и сѣли рядкомъ на траву.
— Можно ли человѣка наказывать за куриную вину? — спросилъ Мустафа факира.
Все его горе, вся обида выливалась въ этихъ словахъ. Онъ нѣсколько разъ повторялъ этотъ свой вопросъ, и послѣ каждаго такого вопроса оба факира смѣялись во все горло надъ Мустафой. Тотъ совершенно не понималъ, почему они надъ нимъ смѣются. Его сердце чуяло, что факиры вовсе не желаютъ его обижать, и что они желаютъ ему добра. А коли такъ, такъ что же смѣшного въ его великомъ несчастьи и въ его обидѣ. Мустафа собрался съ духомъ и спросилъ объ этомъ факира.
— Слушай,— отвѣчалъ тотъ.— Ужъ по одному этому твоему слову видно, что ты за человѣкъ. Ты копаться-копаешься, а докопаться не докопаешься. О курицахъ ты рассуждаешь какъ слѣдуетъ, а о людяхъ у тебя и разсужденія нѣтъ. Развѣ въ томъ твоя бѣда, что тебя наказали за куриную вину. Настоящая бѣда твоя въ томъ, что тебя, какъ ни какъ, а наказали, и ты страданіе терпишь.
Слушалъ Мустафа эти рѣчи и ничего въ нихъ не понималъ. Отъ этихъ рѣчей, какъ и отъ рѣчей имама, каша въ его головѣ становилась еще больше, Смотрѣлъ, смотрѣлъ на него факиръ и ясно видѣлъ, что Мустафа ровно ничего не понимаетъ.
— Не понятно? — спрашиваетъ онъ Мустафу.
— Не понятно,— со всей искренностью отвѣчаетъ тотъ
Тогда факиръ заговорилъ съ Мустафой новымъ способомъ.
— Вотъ солнышко свѣтитъ,— такъ началъ онъ свою рѣчь. Скажи мнѣ теперь, Мустафа, для кого же оно свѣтитъ. Для меня и для тебя? Только для меня или только для тебя? Не для насъ ли обоихъ и не для всѣхъ ли людей, какiе только на землѣ живутъ? И кто можетъ сказать, глядя на это солнышко и наслаждаясь его лучами, что оно только мое, только мое, а не чужое. Наслаждайся, пользуйся имъ всякій желающій, кто сколько хочетъ и кому сколько нужно. И свѣтомъ наслаждайся и тепломъ: вѣдь свѣтитъ и грѣетъ солнце не для одного кого нибудь, а для всѣхъ и каждаго. И оно само, и его свѣтъ и его теплота—достоянiе общее. И воздухъ достояніе общее: дыши имъ, кто сколько хочетъ и у кого сколько грудь вмѣщаетъ. И вода въ этой рѣчкѣ, развѣ она чья нибудь? Она тоже, какъ воздухъ. Пей ее, кому сколько нужно и кому сколько хочется. Нѣтъ такого человѣка, которому бы не приходилось ни пить, ни дышать и на солнышкѣ не грѣться и его свѣтомъ не пользоваться, потому что всѣ ужъ люди такъ устроены. Не сами себя они такіми сдѣлали и не потому они родились на свѣтъ, что сами этого желали, а потому, что ихъ другая сила на свѣтъ выперла противъ ихъ собственной воли. Значитъ, коли ты родился такимъ, а не инымъ, такъ кто же тебѣ смѣетъ и можетъ сказать: не дыши, не пей, не грѣйся и свѣтомъ не пользуйся. А если кто и скажетъ такъ, то кто же онъ такой? Да такой же самый звѣрь двуногій какъ и ты самъ, и такого же самаго устройства и той же породы, что и ты. Что онъ, что ты все едино. А коли кто и скажетъ явно нелѣпыя и подлыя слова, такъ кто же эти слова станетъ слушать. Да вѣдь слушаться то и моченьки нѣтъ. «Не дыши» — кто можетъ не дышать. «Не пей» — да кто же можетъ не пить; «не грѣйся», «живи въ темнотѣ» — все это слова,— пустыя слова, а кто ихъ сдуру попробуетъ слушаться, такъ этимъ выворачиваетъ наизнанку и свою собственную и вообще человѣческую природу. А вотъ ее то выворачивать — это и значитъ противъ правды идти. Вывернуть ее можно только тогда, когда перестанешь человѣкомъ быть. Кто больше выворачиваетъ, тотъ меньше начинаетъ на человѣка походить. Что говорилъ я насчетъ питья, то же самое слѣдуетъ сказать и насчетъ ѣды. Если кто мнѣ скажетъ «не ѣшь», развѣ я того послушаю. Ѣда для меня такъ же нужна, какъ и воздухъ, какъ и свѣтъ и тепло. Это понимаешь?
— Это я понимаю,— отвѣчалъ Мустафа. Я… я… я… очень даже ѣсть хочу…
— А то, что необходимо, того и нельзя держать за запорами, да за заставами: нельзя, напримѣръ, свѣтъ не допускать, тепло не допускать, воздухъ не допускать, пищу не допускать. И это ты понимаешь?
— Это я… тоже понимаю,— отвѣчалъ Мустафа.
И правда, понялъ онъ въ эту минуту, что его темная вонючая коморка была просто напросто тоже за заставами, которыя какими то способами отгородили его и отъ воздуха, и отъ свѣта, и отъ тепла, и отъ сытной ѣды, и отъ жизни, похожей на человѣчью. Понялъ онъ, что и ѣду онъ добывалъ весь свой вѣкъ, словно изъ за какой заставы. И каждый день Мустафа поневолѣ долженъ былъ даже радоваться, что есть ему для ѣды хоть на сегодня гнилой чеснокъ или морковь. Понялъ Мустафа, что и, правда, всю жизнь онъ прожилъ какъ бы за заставами. И почуялъ онъ около себя многое множество разныхъ заставъ — и большихъ, и малыхъ, и крупныхъ, и мелкихъ, и онѣ были вездѣ и всюду, и вблизи, и вдали, и днемъ, и ночью, и не только при жизни Мустафы, но еще до его рожденія. Для него — всюду и вездѣ. И не только онѣ были для него одного, но и для всѣхъ такихъ же, какъ онъ, но не для всѣхъ людей, потому что не всѣ люди живутъ за заставами, иные, какъ будто, сами ихъ строятъ. Все это стало Мустафѣ такъ ясно; но не успѣлъ онъ даже опомниться и придти въ себя отъ этой самой ясности, какъ уже снова померкъ свѣтъ въ его темной головѣ.
— На все воля Аллаха,— пробормоталъ онъ, опуская голову…
Лишь только сказалъ Мустафа эти слова, вскочилъ зрячій факиръ на ноги и воскликнулъ:
— Жалкій же ты человѣкъ, жалкій, жалкій, несчастный. И гдѣ же такія люди родятся, которые ничего, ничего не знаютъ, ничего не понимаютъ, а только жмутся да ежатся. Горе, горе такимъ людямъ. Весь свой вѣкъ они такъ и не отличаютъ огурца отъ ананаса. Весь свой вѣкъ они нюхаютъ кизякъ и думаютъ, что это амбра. Да, такъ и должно съ ними быть, потому что словъ правды они не отличаютъ отъ словъ лжи. Они перемѣнили свой умъ на чужой умъ, свои мысли и свои чувства на чужія мысли и чужія чувства. Даже свою совѣсть они перемѣняютъ на чужую совѣсть. И, что всего хуже, они сами не замѣчаютъ этого. Самихъ себя они наизнанку выворачиваютъ, да еще съ чужой помощью. Они сами сдѣлали себя червяками, которые ползутъ по землѣ и какъ будто просятъ, чтобы ихъ не раздавилъ первый прохожій. Если они и придутъ когда нибудь къ самой правдѣ, такъ тотчасъ же въ нее упрутся, и даже не лбомъ, а затылкомъ, и эту самую правду такъ и не отличаютъ отъ навоза. Ихъ тѣсныя каморки построены изъ ихъ слезъ да изъ чужихъ обманныхъ словъ. Ихъ голодная, собачья жизнь потому и голодная, что они думаютъ питаться не своими дѣлами, а чужими словами. Горе такимъ, горе такимъ! На нихъ не благословеніе, а проклятіе Аллаха, потому что Аллаху дороги не нѣкоторые люди, а весь человѣческій родъ!
Мустафу какъ громомъ поразили всѣ эти рѣчи. Его сердце чуяло въ нихъ и гнѣвъ, и упрекъ, и слезы. Что то въ глубинѣ души шевелилось у Мустафы и говорило ему о многомъ, многомъ. Только умъ отказывался и никакъ не могъ понять, о чемъ же собственно идетъ рѣчь и на что негодуетъ святой человѣкъ — факиръ. Оба факира стояли передъ Мустафой гнѣвные, грозные, вдохновленные. А онъ сидѣлъ передъ ними на землѣ, низко, низко опустивъ свою темную, бѣдную голову и думалъ только объ одномъ: какъ бы ему съежиться еще больше, хоть бы провалиться сквозь землю. Факиръ это замѣтилъ и сжалился надъ Мустафой.
— Другъ,— сказалъ онъ болѣе кроткимъ голосомъ,— если ты дѣйствительно хочешь справедливости добиться отъ враговъ правды, то вотъ тебѣ мой совѣтъ: прежде всего не будь темнымъ и глупымъ; во-вторыхъ, не будь слабосильнымъ отъ голода, а въ третьихъ, не будь трусливымъ. Остальное все приложится. Темнота, бѣдность и забитость мѣшаютъ торжеству правды и помогаютъ ея врагамъ.
— Кто же эти враги? — робко спросилъ Мустафа.
— А ты этого не знаешь? — спросилъ факиръ. Вотъ кто они такіе: всѣ слуги затемнѣнія, всѣ слуги обѣдненія, всѣ слуги униженія.
Не успѣлъ Мустафа опомниться, какъ факиры были уже далеко, а онъ остался одинъ подъ тѣнистымъ деревомъ и съ той же самой темнотой и путаницей въ головѣ. Казалось, онѣ стали еще гуще. А солнце свѣтило весело, весело. Виноградинки зеленѣли, распространяя душистый ароматъ. Поля были усыпаны цвѣтами. Желтѣли пашни… А Мустафа установился на нихъ глазами и думалъ:
— А вѣдь… эти пашни и поля — помѣщичьи.
Два дня спустя послѣ этого, шелъ Мустафа по городской улицѣ, пробирался къ тому мѣсту, гдѣ онъ долженъ былъ встрѣтиться съ женой. Видитъ онъ, что у одного дома стоитъ большая толпа народа. Протолкался Мустафа сквозь толпу, смотритъ, на большомъ дворѣ сидитъ кадій (судья), такой бородатый, мясистый, внушительный и разбираетъ разныя жалобы, и разбираетъ какъ будто очень премудро и обстоятельно. Пришла и Мустафѣ въ голову такая мысль:
— Отчего бы и мнѣ не пожаловаться на своего обидчика.
Выбралъ Мустафа время, подошелъ къ судьѣ и изложилъ передъ нимъ свою жалобу, какъ умѣлъ, краснорѣчиво и со всѣми подробностями. А въ концѣ своего разсказа возопилъ жалобнымъ голосомъ:
— Объясни мнѣ, премудрый кадій, можно ли человѣка наказывать за куриную вину?
Кадій задумчиво наклонилъ свою голову, погладилъ бороду, взялъ трубочку, затянулся, разъ, другой, третій, подумалъ-подумалъ, пристально посмотрѣлъ на Мустафу и сказалъ:
— Это смотря по тому, какая курица и какой человѣкъ.
Послѣ этого онъ сталъ Мустафу разспрашивать: сколько у этого его обидчика, Рустема-паши, десятинъ земли, и сколько коровъ и быковъ, сколько онъ блюдъ за обѣдомъ ѣстъ, и какъ раскрашены чубуки его трубокъ. Обо всемъ этомъ кадій разспрашивалъ долго и обстоятельно, а когда Мустафа отвѣчалъ ему, что онъ кой-чего не знаетъ, кадій снова начиналъ гладить свою длинную бороду, вскидывалъ глазами на Мустафу и говорилъ:
— Вотъ и видно по всему, что ты глупый человѣкъ.
Бѣдный, запуганный Мустафа кряхтѣлъ и ежился подъ разспросами кадія и отвѣчалъ ему все невпопадъ. Наконецъ, кадій окончилъ свои разспросы, велѣлъ себѣ подать новую трубку, опять затянулся разъ, другой, третій и грозно приказалъ Мустафѣ:
— А ну-ка повернись!
Мустафа повернулся.
— А ну-ка еще разъ повернись! — сказалъ кадій.— Что же у тебя локти не заштопаны? — еще болѣе грознымъ голосомъ спросилъ судья.
Мустафа съежился и затрепеталъ.
— Ты, я вижу, человѣкъ глупый, а, кромѣ того, бѣдный, а кромѣ того робкій какъ заяцъ; такіе люди всегда любятъ жаловаться и сваливать свою собственную вину на того, кого они сами же огорчили. А потому уходи-ка ты съ моихъ глазъ долой!
Не успѣлъ Мустафа опомниться, наскочили на него два здоровыхъ гайдука, служители кадія, дали ему хорошаго «раза» въ бокъ, да въ спину, да по загривку. Мустафа благодарилъ Аллаха, что кое-какъ ноги унесъ со двора премудраго кадія. Прибѣжалъ онъ на площадь, на то самое мѣсто, гдѣ долженъ былъ встрѣтиться съ женой. Видитъ онъ еще издали, что Хадиджа уже тамъ. Мустафа подбѣжалъ къ Хадиджѣ и разсказалъ ей, какъ умѣлъ, все что было за эти три дня. Слова факировъ онъ помнилъ, а что они означаютъ, — что-то плохо разумѣлъ. А вотъ слова кадія были ему очень понятны, а, главное, внушительны. Одно только было ясно и Мустафѣ и его женѣ, что къ первой его обидѣ прибавилась еще обида.
Хадиджа разсказала, что искала, искала и не нашла своего сына Гассана, зато одинъ добрый человѣкъ обѣщалъ ей работу на огородѣ по полъ-піастра въ день
— Что же, сказалъ Мустафа, и то хлѣбъ. Иди работать хоть ты. А я тоже гдѣ нибудь попытаю счастья.
Между тѣмъ про себя онъ думалъ въ это время:
— Ужъ на этого-то обидчика я навѣрно управу найду!
Добрые люди научили Мустафу, къ кому надо идти жаловаться на кадія. Лишь только Мустафа распрощался съ женой, сейчасъ же отправился «къ кому слѣдуетъ», разсказалъ о всѣхъ своихъ обидахъ и злоключеніяхъ и получилъ отъ него, какъ тотъ ему объявилъ, «что слѣдуетъ», т. е. по двѣ хорошихъ затрещины.
Послѣ этихъ обидъ Мустафа ужъ вовсе не унимался. Онъ даже не понималъ, что съ нимъ такое творится. Не то, чтобъ онъ смѣлѣе сдѣлался, а просто-напросто сталъ чувствовать, что молчать совершенно не можетъ: разсказываетъ всѣмъ и каждому о своихъ обидахъ. И остановиться не въ силахъ, словно не онъ говоритъ, а самъ языкъ его говоритъ. И въ деревнѣ говоритъ, и дорогой говоритъ, и въ городѣ говорить, и на постояломъ дворѣ говоритъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше, потому что кто его ни слушаетъ, тотъ только поддакиваетъ: «Такъ, такъ! И у насъ такъ!» Мустафа какъ будто даже и забылъ искать правду. Говорить онъ о неправдѣ да о своихъ обидахъ,— и становится легче на душѣ, потому что эта самая неправда и есть настоящая правда. Но и это совсѣмъ не утѣшаетъ Мустафу. Онъ и жмется и ежится и все таки еще не теряетъ надежды управу найти на обидчиковъ. Но къ какой «управѣ» онъ не придетъ, вездѣ бываетъ съ нимъ одно и то же. Иные даютъ ему на прощанье одну затрещину, а иные двѣ, а то и три. И чѣмъ кто выше по чину и рангу, тѣмъ крѣпче затрещина. Мустафа даже о хлѣбѣ думать пересталъ. На его счастье, хлѣба у него всегда на ѣду хватало, потому что добрые люди въ сухой краюшкѣ или вареной картошкѣ ему не отказывали. Глодалъ Мустафа краюшку и про себя, думалъ: «слава Аллаху, во всемъ воля его!» Этими словами старался Мустафа какъ нибудь утѣшить свою смущенную душу. Онъ ихъ прибавлялъ чуть не къ каждому слову. Онъ словно пробовалъ ими замѣнить ѣду и питье; онъ желалъ такимъ способомъ сдѣлать такъ, что - бы всѣ его несчастья показались ему счастьемъ. Воля Аллаха! Воля Аллаха! А ѣсть, какъ на зло, попрежнему хочется. Спина да пятки отъ побоевъ попрежнему болятъ. А обиды по-прежнему чувствуются. Легче бы было, если бы онъ, Мустафа, всю свою прежнюю жизнь не у себя въ безобидномъ навозѣ прожилъ, а среди людей,— обидчиковъ,— тогда бы онъ, по крайней мѣрѣ, къ ихъ обидамъ съ малолѣтства привыкъ.
И шелъ день за днемъ и мѣсяцъ за мѣсяцемъ. И съ каждымъ днемъ Мустафа все яснѣе и больнѣе на своихъ бокахъ чувствовалъ, что и вправду онъ глупый и темный, бѣдный и даже нищій, запуганный и придавленный человѣкъ. Такимъ людямъ только одно и остается: не жить, а мыкаться. Валяться подъ чужими колесами, чужимъ колотушкамъ, въ родѣ какъ мясной наковальней служить. И порою невтерпежъ становилось Мустафѣ. Забирался онъ куда-нибудь въ темный уголъ, подальше отъ людей, садился на землю, обхватывалъ свою бритую голову руками, опускалъ ее къ себѣ на колѣни и принимался выть:
— О-о, ой-о, ой! О-о-ой-ой! В-во-всемъ, в-в-во-всемъ о-о-ой воля Аллаха.
Поделиться книгой: