Помоги проекту - поделись книгой:
„Воля Аллаха“,
или Абдулъ, Абдулъ и еще Абдулъ.
Восточная сказка, записанная въ Константинополѣ 9-го января 1305 г. книжнымъ червякомъ.
Это было тогда, когда насъ съ вами на свѣтѣ не было.
И хорошо, что не было.
Въ нѣкоторомъ восточномъ царствѣ, въ азіатскомъ государствѣ,— тамъ, гдѣ люди и жнутъ, и сѣютъ, только сыты не бываютъ,—случилось удивительное и небывалое событіе: нѣкій человѣкъ,— нѣтъ, не человѣкъ, а человѣчекъ,— по имени Мустафа, по прозванію Чербаджи, тихій изъ тихихъ, бѣдный изъ бѣдныхъ, робкій изъ робкихъ, низшій изъ низшихъ, взялъ да и поперъ противъ рожна.
Казалось бы, что такое дѣло этому самому Мустафѣ вовсе не къ лицу. Этимъ ли ему заниматься, коли и безъ того трудно на свѣтѣ жить. И все таки вышелъ такой случай, съ которымъ ровно ничего не подѣлаешь.
Жилъ себѣ на свѣтѣ Мустафа сорокъ лѣтъ и три года. Былъ онъ человѣкъ въ родѣ того, какъ всѣ люди. Добывалъ себѣ ѣду службой, какъ водится, на знатнаго и богатаго господина, именитаго Анатолійскаго купца, помѣщика, имя которому было Истагфиръ-эффенди. Служилъ Мустафа садовникомъ въ его богатомъ помѣстьѣ. Было это помѣстье вдали отъ всякихъ городовъ и деревень. Какъ водится, у Мустафы своей собственной земли не было. Поэтому онъ весь свой вѣкъ только чужую обрабатывалъ и все на одномъ мѣстѣ, все на одномъ. Что дѣлается на свѣтѣ, ему доподлинно объ этомъ было невѣдомо, а вотъ господскій огородъ онъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ. И по правдѣ сказать, только этотъ огородъ и помѣщался въ его бритой головѣ. Зналъ Мустафа отлично, гдѣ какой навозъ лежитъ и гдѣ какіе плоды земные должны расти. Въ этомъ самомъ огородѣ на кучѣ навоза Мустафа и родился. Здѣсь же и дѣтство свое провелъ. И женился онъ на бабѣ навозницѣ,— крикливой и неугомонной Хадиджѣ, и двухъ дѣтей отъ нея имѣлъ: старшаго Гассана и младшаго Надира. Недалеко отъ своего огорода, отъ тѣхъ же самыхъ навозныхъ кучъ, на кладбищѣ, подъ кипарисами, Мустафа и отца и мать свою схоронилъ. Нѣсколько лѣтъ онъ ходилъ на ихъ могилки, а потомъ и ходить пересталъ, потому что онѣ осѣли,— словно всосала ихъ въ себя мать-сыра земля,— сравнялись, и осталось вмѣсто нихъ одно пустое мѣсто, такъ что даже замелись всякіе слѣды, по которымъ можно бы узнать, жили или не жили на свѣтѣ такіе люди. Такъ и проходила вся жизнь Мустафы въ огородѣ. Ему некогда даже было на небо смотрѣть, все онъ, согнувшись, смотрѣлъ въ землю, да въ землю, т. е. на навозъ. И такъ онъ къ нему привыкъ, что даже думалъ, будто этотъ самый навозъ и есть самая суть всего. Жилъ Мустафа со своей женой въ тѣсной и вонючей лачужкѣ, около самой ограды господскаго сада. Солнечные лучи никогда не заглядывали въ эту лачужку. Неизвѣстно, солнце ли боялось ее, или она солнца. Питался Мустафа тѣмъ, что случайно Аллахъ ему пошлетъ. А посылалъ ему Аллахъ сорокъ лѣтъ и три года только полугнилой картофель и другіе овощи, да кой-когда какую-нибудь баранью кисть съ господскаго стола. Глодалъ эту кость Мустафа со своей женой и благословлялъ имя Аллаха: «Вотъ какъ Аллахъ о насъ заботится. Мы и жалованье получаемъ по два піастра[1] въ день, да, кромѣ того, имѣемъ хозяйскій харчъ. Такъ то оно и есть, хозяинъ добрый, Аллахъ милосердный, а мы, такіе-этакіе, вотъ и живемъ, съ голоду не умираемъ по ихъ милости».
Работалъ Мустафа отъ зари до зари, не покладая рукъ, еще больше, чѣмъ старшій садовникъ, его начальство. Вырастали отъ его трудовъ на хозяйскомъ огородѣ овощи на славу, а фрукты на диво,— груши каппадокійскія, яблоки анатолійскія, ананасы, по прозванію, сахарныя уста. Выростали абрикосы разсыпчатые, а персики такіе, которые сами во рту таяли. Очень былъ счастливъ Мустафа, когда подносилъ такіе плоды своего собственнаго труда своему жирному господину. Онъ издали видѣлъ, какъ тотъ смакуетъ и обсасываетъ превосходные фрукты, какъ облизывается и обтирается, окончивъ свою ѣду. Издали видѣлъ Мустафа, какъ тѣмъ же самымъ дѣломъ занимается все семейство хозяйское: три его жены, да четверо дѣтей. И всѣ сосутъ они и чмокаютъ и облизываются, такъ что даже изъ огорода слышно. И думалъ Мустафа въ это время: «слава Аллаху, я угодилъ хозяину,— сдѣлалъ такое самое дѣло, какое и долженъ дѣлать такой человѣкъ, какъ я. И я сытъ, и ему хорошо. Такъ вотъ она и идетъ жизнь на свѣтѣ. Вездѣ Аллахъ, во всемъ воля Аллаха».
Работать на хозяина, ублажать хозяина,— въ этомъ и была истинная цѣль жизни Мустафы. И Мустафа твердо вѣрилъ, что онъ самъ такъ и живетъ, какъ долженъ жить, и жизнь идетъ на свѣтѣ такъ, какъ она должна идти. Единственнымъ развлеченіемъ Мустафы было хожденіе изрѣдка въ мечеть, которая находилась отъ усадьбы въ пятнадцати верстахъ. Онъ даже не любилъ, какъ то дѣлали другіе работники между собою, калякать въ день отдыха, въ священный день пятницу. Онъ даже остерегался бесѣдовать съ своей женой. И все это потому, что другіе работники то и дѣло его ругали, а жена постоянно на него ворчала: «И то у тебя не такъ, и это не такъ».
И жилъ себѣ Мустафа смирно, никого не трогая. И заботился только объ одномъ: чтобы его тоже никто не трогалъ. Держался онъ и руками, и ногами, и зубами за свой собственный кусокъ хлѣба, и все думалъ:
— Гдѣ же его найдешь… Развѣ легко его найти. Жизнь вездѣ одинакова: что въ одномъ мѣстѣ, то и въ другомъ. Отъ перемѣны какъ бы не вышло хуже. Ужъ лучше довольствоваться самымъ малымъ. На все воля Аллаха.
Когда Мустафу ругали, онъ думалъ про себя:
— Хорошо, что еще не бьютъ.
Когда же его били, онъ разсуждалъ такъ:
— Хорошо, что еще не убиваютъ.
А когда господскій управляющій обсчитывалъ Мустафу то на три, то на четыре піастра и записывалъ на него штрафы неизвѣстно за что и про что, Мустафа корчился, ежился, упорно молчалъ, а себя утѣшалъ такимъ образомъ:
— Хорошо, что обсчитали только на три или четыре піастра,— могли бы обсчитать и на десять.
Подросли у Мустафы два сына; обоихъ жена его Хадиджа пристроила къ добрымъ людямъ на работу, чтобы дѣти дома даромъ хлѣба не ѣли. Одинъ сынъ пошелъ по строительной части, сдѣлался рабочимъ каменщикомъ, а другой сынъ работалъ гдѣ-то въ огородахъ и садахъ, а гдѣ именно,— самъ Мустафа хорошенько не зналъ. Подросли сыновья, и попалъ, наконецъ, младшій сынъ его въ солдаты. Узналъ о томъ Мустафа и благочестиво сказалъ:
— На все воля Аллаха!
— А мы то какъ же будемъ! — воскликнула Хадиджа, жена Мустафы.— Кто насъ напоитъ, кто насъ накормитъ, когда мы сдѣлаемся стариками и не сможемъ больше работать? — Хадиджа очень горевала о томъ, что ея сына Надира взяли въ солдаты.
— Молчи, старуха,— говорилъ ей Мустафа.— Нашъ сынъ хоть и солдатъ, а все таки живъ. Могло быть еще хуже.
Старшій садовникъ и хозяинъ видѣли, что Мустафа дѣлаетъ все, что только можетъ, и что берутъ они съ него лишь сколько могутъ взять, а даютъ ему взамѣнъ этого сколько ужъ нельзя не дать. И потому они говорили о Мустафѣ:
— О, онъ работникъ хорошій. Вотъ такими и должны быть всѣ настоящіе работники.
Иногда дѣти хозяйскія, по дѣтской простотѣ, спрашивали Мустафу:
— Мустафа, не болятъ ли твои руки и ноги отъ работы и не трещитъ ли отъ нея у тебя спина?
Мустафа потиралъ большія руки и ноги и отвѣчалъ добродушно:
— На все воля Аллаха. Бисмиллякъ (такъ хочетъ Богъ).
— Мустафа, не хочешь ли ты поѣсть еще чего нибудь, кромѣ картофеля и риса? Какъ ты можешь быть сытымъ отъ одной такой ѣды?
Мустафа изо всей силы нажималъ кулакомъ свой животъ, чтобы тамъ не урчало.
— Такъ хочетъ Аллахъ. Аллахъ акбаръ (Богъ великъ).
И жилъ бы себѣ да жилъ Мустафа долго такимъ способомъ, да случилось небольшое событіе, которое навсегда нарушило его обычную жизнь: пришелъ на побывку къ отцу земледѣльцу его сынъ Гассанъ, тотъ самый рабочій, который еще съ малыхъ лѣтъ шелъ по «строительной части». Сильно обрадовались Мустафа и его жена, что снова увидѣли «кость отъ своихъ костей и плоть отъ своей плоти». Усадили они своего сына на заваленкѣ и стали угощать его чѣмъ могли, и стали разспрашивать о томъ, какъ ему живется на бѣломъ свѣтѣ. И сталъ разсказывать имъ Гассанъ, гдѣ онъ побывалъ и что видѣлъ, какъ онъ служилъ на англійскомъ пароходѣ столяромъ кочегаромъ и даже помощникомъ машиниста, и какъ онъ работалъ у знатнаго френги иностранца въ Константинополѣ и что узналъ онъ отъ него о томъ, какъ люди заграницей живутъ.
— А какихъ я собакъ видѣлъ у этого френги,— разсказывалъ Гассанъ. — Собаки такія жирныя, да такія гладкія. Шерсть у нихъ такъ и лоснится. Отъ сытной ѣды имъ было даже дышать тяжело. А кормятъ ихъ все говядинкой, да телятинкой, и даже дичь даютъ. А поятъ ихъ молочкомъ да сливочками. Жена френги, моего хозяина, съ этими собачками все время такъ няньчилась и такъ за ними ухаживала, словно за своими дѣтьми. И спятъ то эти собаки на мягкихъ подушкахъ.
— Это собаки то! — воскликнула Хадиджа, жена Мустафы.
— Да, собаки,— отвѣчалъ Гассанъ.
— А гдѣ же ихъ держатъ? — спросилъ Мустафа.
— Для нихъ отведена особая комната.
— Какая такая комната?
— Свѣтлая да просторная, зимой теплая, лѣтомъ прохладная.
— Это собакамъ то! — воскликнулъ Мустафа.
— Да, собакамъ,— отвѣчалъ Гассанъ.
— А эта собачья комната больше, чѣмъ наше жилье? — спросила Хаджи Гассана.
— Наше жилье? — воскликнулъ Гассанъ.— Да развѣ эти собаки стали бы жить въ такомъ жильѣ!
— Это въ нашемъ то? — мрачно спросилъ Мустафа.
— Я такъ думаю, что ни за что бы не стали,— отвѣчалъ Гассанъ.
— Да гдѣ же это видано, гдѣ слыхано! — взвигнула не своимъ голосомъ Хадиджа.
— На все воля Аллаха,— сказалъ Мустафа и задумался. И жена его задумалась. Задумался и сынъ Гассанъ.
Прошелъ день, другой. Гассанъ давнымъ-давно ушелъ опять на работу, а Мустафа и его жена думали, да думали попрежнему. А о чемъ они думали, надо полагать, они и сами хорошенько не знали. Только стало имъ обоимъ съ этого времени какъ то не по себѣ. Особенно стала безпокойной и ворчливой Хадиджа. Ни одного дня не проходило у нея безъ попрековъ и воркотни. Тяжело приходилось Мустафѣ за каждымъ обѣдомъ. Поставитъ Хадиджа передъ нимъ горшокъ съ варенымъ рисомъ и говоритъ ему:
— Вотъ тебѣ,— ѣшь… А собачки то у френги телятинку да говядинку ѣдятъ…
Мустафа молчитъ и ежится. Онъ знаетъ, что уже лучше женѣ его ничего не отвѣчать,— не то конца-края разговорамъ не будетъ.
А жена подаетъ ему колодезной воды и приговариваетъ:
— А собачки то у иностранцевъ молочко пьютъ…
Слушаетъ Мустафа и еще больше прежняго ежится.
А жена не унимается. И разыгрывается ея душа чѣмъ дальше, тѣмъ больше. И вотъ однажды за обѣдомъ говоритъ она Мустафѣ:
— А вѣдь нашъ то старшій садовникъ каждый день мясо за обѣдомъ ѣстъ…
Уставилъ Мустафа глаза въ землю и говоритъ:
— На все воля Аллаха.
А про себя думаетъ:
— И что такое этотъ самый старшій садовникъ… Руки у него такія же, какъ у меня, и ноги, какъ у меня, и голова и ротъ такіе же, и родился онъ тѣмъ же самымъ способомъ, какъ я, а работаетъ онъ меньше моего, а за работу онъ получаетъ въ три и четыре раза больше.
Жена Мустафы пилитъ да пилитъ мужа каждый день:
— А хозяева наши ѣдятъ только жирное, да сладкое, да вкусное. Не для ѣды ѣдятъ, а для удовольствія. Не для того, чтобы насытиться, а чтобы облизываться.
Мустафа слушаетъ свою жену и еще больше съеживается. А та ему изо дня въ день свои мысли да соображенія выкладываетъ, то о ѣдѣ хозяйской, то о питьѣ, то объ одеждѣ, о пирахъ да пирушкахъ и о разныхъ угоіценіяхъ и другихъ удовольствіяхъ. И недѣли летятъ и мѣсяцы летятъ, а Хадиджа пилитъ да пилитъ. Да и самъ Мустафа все крѣпче да крѣпче думу думаетъ:
— А вѣдь и хозяева то наши устроены такимъ же самымъ способомъ, какъ и мы. И руки у нихъ такія самыя, какъ у насъ, только немного почище да поглаже, и рты такіе же, и глаза такіе же. Да и внутреннее устройство, надо полагать, такое же. Да и родятся тѣмъ же самымъ способомъ, какъ и мы. Вотъ только у нихъ кожа гладкая да блестящая, потому что они вовсе не работаютъ, а только то и дѣлаютъ, что удовольствіе получаютъ, а во всемъ прочемъ, какъ ихъ отъ насъ отличить? А впрочемъ, на все воля Аллаха.
Но чувствуетъ Мустафа, что внутри у него что то не то горитъ, не то чешется. Бѣгутъ недѣли и мѣсяцы, а въ душѣ у Мустафы все больше и больше неладно. Чувствуетъ онъ, что ему чего то недостаетъ и чего то хочется. А чего именно,— онъ и самъ не знаетъ. И работа выходитъ не въ работу, а по временамъ какъ будто и жизнь не въ жизнь. Однажды жена говоритъ Мустафѣ:
— Давай, Мустафа, заведемъ себѣ грядку и посѣемъ на ней свою собственную морковь, или какихъ нибудь другихъ овощей. Все же это будетъ наше собственное.
— Давай,— отвѣчаетъ Мустафа.
Пошелъ онъ къ старшему садовнику и сталъ просить у него объ отводѣ какого нибудь мѣстечка, гдѣ бы можно было грядку себѣ устроить. Садовникъ послалъ Мустафу къ управляющему. Долго Мустафа упирался,— просто-напросто боялся съ управляющимъ въ разговоръ вступать. Наконецъ не выдержалъ упрековъ и понуканій жены, пошелъ и сталъ просить управляющаго, котораго еще ни разу въ своей жизни ни о чемъ не просилъ.
— Хорошо,— сказалъ управляющій Мустафѣ,— за твое усердіе въ пользу хозяина даю тебѣ грядку земли. Только вотъ на какихъ условіяхъ: ты самъ ее копай, самъ за ней ухаживай, но смотри, дѣлай это не въ хозяйское время. И не забывай, что все твое — принадлежитъ твоему хозяину.
— Ты добрый,— отвѣчалъ Мустафа,— и за то спасибо. Какъ ни какъ, а все же надѣлилъ ты меня землею, чего давнымъ-давно просила моя душа. Все мое время, и руки, и ноги, и силы, и жизнь,— попрежнему пусть будутъ хозяйскія, только бы хоть грядка земли была моя. Съ нею не я самъ буду возиться, а моя жена.
— Дѣлаю это я тебѣ не въ примѣръ прочимъ рабочимъ, потому что вѣдь у насъ ихъ много: дай каждому по грядкѣ,— тогда и хозяину отъ всего имѣнія ничего не останется.
— Вѣрно,— сказалъ Мустафа, поблагодарилъ еще разъ управляющаго и пошелъ въ свою комнату съ великой радостью въ душѣ.
И завелась съ этихъ поръ у Мустафы своя собственная грядка на чужой землѣ. Завелись свои плоды — овощи. Завелось что-то свое собственное, не хозяйское. Чудно было Мустафѣ и непривычно не все отдавать хозяину, а кое-что и себѣ оставлять. Но скоро и онъ и жена его во вкусъ вошли. Однажды прибѣгаетъ Хадиджа съ радостью и издали еще кричитъ Мустафѣ:
— Мустафа, Мустафа, смотри,— мнѣ садовникова жена подарила чернаго цыпленка.
Подбѣжала Хадиджа къ Мустафѣ и визжитъ отъ радости:
— Вотъ и мы, вотъ и мы будемъ жить теперь по-человѣчьи: у насъ есть и земля, и домашній скотъ.
Подросъ черный цыплепокъ и вышла изъ него черная хохлатая курочка. Стала курица нести яички. Хадиджа каждый день безъ устали считаетъ — пересчитываетъ, сколько выйдетъ изъ этихъ яицъ новыхъ цыплятъ, и сколько тѣ нанесутъ яицъ, и сколько изъ тѣхъ яицъ выйдетъ еще новыхъ цыплятъ. Счастлива и довольна Хадиджа. Доволенъ и Мустафа, хотя попрежнему приговариваетъ, чуть не къ каждому слову:
— На все воля Аллаха.
Прошелъ мѣсяцъ, другой. Говоритъ Мустафѣ садовникъ:
— Слышалъ я, что нашъ хозяинъ свое имѣніе какому то пашѣ генералу продаетъ. И, сказываютъ, за очень хорошія деньги. Генералъ этотъ только что съ войны вернулся и денегъ много себѣ тамъ навоевалъ. А теперь говоритъ: «я за султана и за отечество кровь проливалъ,— такъ подходящее ли дѣло, чтобы у меня не было никакого помѣстья».
И правда, перешло помѣстье купца Истагфира-эффенди въ руки военнаго генерала Рустема-паши. Пріѣхалъ паша со всѣми своими чадами и домочадцами. Толстый, высокій, краснощекій, сердитый. Началъ съ того, что на управляющаго накричалъ, потомъ созвалъ всѣхъ усадебныхъ служителей и на нихъ накричалъ. Попало за что-то и садовнику, попало и Мустафѣ. Стоятъ служители толпой передъ генераломъ и сами хорошенько не знаютъ, за что на нихъ такая напасть. А паша кричитъ:
— Я за султана да за отечество кровь проливалъ, а потому хочу жить теперь въ свое полное удовольствіе!
Позвалъ паша къ себѣ управляющаго, далъ ему какихъ то заморскихъ самыхъ лучшихъ сѣмянъ и велѣлъ тотчасъ же посѣять ихъ въ огородѣ, чтобы выросли изъ этихъ сѣмянъ самые лучшіе, самые сладкіе ананасы еще невиданной и неслыханной въ этихъ мѣстахъ породы.
— Да ты у меня смотри,— кричалъ на садовника паша,— береги эти сѣмена пуще своего ока! На тебѣ взыщу, если изъ нихъ ничего не выйдетъ…
Взялъ сѣмена садовникъ, понесъ ихъ въ огородъ, отдалъ Мустафѣ и разсказалъ ему, о чемъ приказывалъ паша строго-на-строго. Взялъ Мустафа сѣмена и посѣялъ ихъ поближе къ своей конуркѣ, чтобы было удобнѣе за ними смотрѣть.
Случилось это въ четвергъ. На другой день, въ пятницу, какъ водится, пошелъ Мустафа въ мечеть. Не успѣлъ онъ еще вернуться оттуда, какъ уже постигла его домъ великая бѣда. Какъ-то незамѣтно перелетѣла черная курица-хохлатка черезъ ограду хозяйскаго огорода, забралась въ садъ да и давай радостно рыться-копаться обѣими ногами въ той самой грядкѣ, гдѣ были посѣяны драгоцѣнныя сѣмена. Пришлись эти сѣмена курицѣ по вкусу. Она бы ихъ и больше поклевала, да взять то ихъ больше было неоткуда: паша больно мало привезъ ихъ изъ далекихъ странъ…
Увидѣла преступленіе хохлатой курицы жена садовника и подняла шумъ на весь домъ. Еще больше зашумѣлъ садовникъ,— еще больше управляющій, еще больше самъ Рустемъ-паша. По всему помѣщичьему дому поднялся шумъ и гвалтъ. Слуги принялись ловить курицу. Та носилась по всему огороду, какъ оглашенная. Люди бѣгали и прыгали по грядкамъ, спотыкались, падали, мяли и портили грядки и посѣвы. Паша смотрѣлъ изъ окна и такъ и сыпалъ на всѣхъ разными угрозами. Еще больше, подъ страхомъ этихъ угрозъ метались люди, еще больше становился переполохъ. Словно какіе то иноземные завоеватели промчались на борзыхъ коняхъ по мирному тихому огороду. Пришелъ Мустафа и даже не узналъ того самаго уголка, въ которомъ прожилъ сорокъ лѣтъ и три года. Если бы у него были волосы на головѣ, такъ они встали бы дыбомъ, когда онъ узналъ и услышалъ о томъ, что надѣлала его курица. Хадиджа благимъ матомъ выла въ своей каморкѣ. Курица лежала зарѣзанная на кухнѣ. Повара чистили и скоблили только что распотрошенный зобъ и промывали извлеченныя оттуда драгоцѣнныя сѣмена. Садовникъ утѣшалъ управляющаго, что эти сѣмена, быть можетъ, еще и не погибли и дадутъ ростки. Грозный паша и слышать не хотѣлъ никакихъ утѣшеній. Велѣлъ онъ слугамъ схватить Мустафу, повалить его на землю и отколотить хорошенько по пяткамъ палками. Не успѣлъ еще Мустафа придти въ себя отъ визговъ и криковъ своей жены, какъ набросились на него слуги и принялись исполнять хозяйское приказаніе. Взвылъ и завизжалъ Мустафа благимъ матомъ еще громче своей собственной жены.
— Да за что, да про что я терплю это наказаніе,— кричалъ Мустафа.— Это я, человѣкъ, да терплю наказаніе за куриную вину!..
— Это ужъ не наше дѣло. Мы дѣлаемъ то, что намъ велѣно,— отвѣчали слуги.— А впрочемъ, намъ тебя очень жалко,— ты человѣкъ хорошій…
— Да мнѣ то какой толкъ отъ того, что вы меня жалѣете? — плакался Мустафа.
Онъ не могъ ни стоять, ни лежать. Болѣли всѣ ноги, трещала и голова. Кое-какъ добрался онъ до своей каморки. Вдругъ видитъ,— снова бѣгутъ къ нему слуги и кричатъ во все горло:
— Убирайся вонъ. Паша сказалъ, чтобы твоего и духу тутъ не было.
Взвыла и завизжала во все горло жена Мустафы.
— Какъ вонъ? Почему вонъ? А курица наша гдѣ? Отдайте мнѣ мою курицу. Мы ее съѣдимъ не хуже всякаго паши на свое собственное здоровье…
Набросились слуги на Мустафу и снова принялись тузить его палками и по ногамъ, и по рукамъ, и по головѣ.
— На, получай, вражій сынъ, по принадлежности…
Попало и женѣ Мустафы. Наколотили ей худую, костлявую спину не меньше чѣмъ ея мужу, а тряпки и всякое другое имущество за заборъ выбросили,— убирайся и убирайся какъ знаешь.
Насталъ вечеръ. Погода была холодная. Задернулось небо облаками. Спустилась темная пасмурная ночь. Вокругъ ни зги не видно. Куда въ такую ночь двинешься? Кое-какъ доползли Мустафа со своей женой до «своей собственной» грядки. Не то они хотѣли съ ней попрощаться, не то запасти себѣ хоть какую ннбудь провизію въ далекій путь. Принялись они рыться руками въ землѣ, корешки отыскивать и себѣ въ мѣшокъ кидать, да такъ и заснули отъ холода и усталости за своей работой. Лишь только загорѣлась заря на небѣ и стало немного свѣтлѣе, рѣшилъ Мустафа идти вмѣстѣ со своей женою, примѣрно сказать, куда глаза глядятъ. Въ городъ, такъ въ городъ. Въ деревню, такъ въ деревню. Лишь бы не умереть съ голода. Милостыни Мустафа на своемъ вѣку никогда не просилъ, хотя и зналъ всенародную поговорку, что «отъ сумы, да отъ тюрьмы не отказывайся». Идетъ онъ по дорогѣ вмѣстѣ со своей женой, едва ноги передвигаетъ. Хадиджа плачется:
— И какъ это нашу курку съѣлъ и безъ того жирный паша?
Первый разъ въ своей жизни разсердился Мустафа на свою жену п закричалъ:
— Дура! О чемъ ты горюешь? Ты мнѣ вотъ что лучше скажи,— можно ли за куриную вину человѣка наказывать? Развѣ человѣкъ курица? Ну курица провинилась, курицу и накажи. Куда вотъ мы теперь пойдемъ? Мы къ своему мѣсту привыкли. На старости лѣтъ не легко привыкать къ другимъ мѣстамъ.
Поделиться книгой: