Помоги проекту - поделись книгой:
Чупрасов Владислав
ДОМ НА УЛИЦЕ НЕТИНЕБУДЕТ
Посвящается брату и РХ.
Февраль в этом году выдался необычайно холодным, зато утро началось так же, как и сотни утр до того — со скандала. Дети прятались под одеялами от включенного света, я принимал душ, а Эржи колотила кулаком в дверь ванной, прося открыть, — ей требовалось больше времени, чтобы накраситься. Надо больше времени — вставай раньше, думал я и не отзывался. Она что-то подозревала и орала, что видела меня голым много раз и еще один ничего уже точно не изменит. Я все равно не отвечал, насвистывая себе под нос «Бар в Амстердаме». Мне хотя бы раз в день экстренно был необходим уголок личного пространства, даже если он был наполнен паром и конденсатом.
Причем с каждым годом он становился нужен все больше. Это же не студенческие времена, когда уснуть и проснуться можно было в самых разных местах и неожиданных комбинациях (даже с аквариумом, полных любимых рыбок хозяина квартиры; да, я в тот раз так и не смог понять и объяснить, как это вышло). Эржебет пнула дверь и проорала что-то, явно содержащее в себе «Нильс», «мать» и «твою». Я вылез из душа и посмотрел в зеркало. Да, привет. Мне скоро сорок, и моя фамилия в самом деле Нильс (и мне очень надоело отвечать на вопрос, где мои гуси). В мире ничего нового: Америка начала новый этап войны, в нашем городе мэром избрали женщину, раньше бывшую мужчиной, тюльпаны на лоджии не проросли. Скукота, одним словом. Вообще-то, я не интересуюсь ни политикой, ни тюльпанами, но с Эржебет было проще соглашаться, чем спорить по пустякам. Ее имя может показаться странным любому человеку, не выросшему в европейской мультикультурной среде, пропагандирующей лицемерную толерантность. Почему лицемерную? Восточную Европу у нас по-гитлеровски до сих пор считают вторым сортом. Эржебет из Венгрии — еще не цивилизация, но уже и не каменный век. Она, стыдно сказать, гордилась тем, что ее предок служил с самим Дьюлой Андраши. Как, вы не знаете, кто это такой? Впрочем, я тоже не знал, пока не женился. Когда я вышел из ванной комнаты, дома остался только старший сын, который равнодушно втыкал в свой айпод.
— Почему не в пути? — спросил я, ловя Чайну на поводок. Мартин мрачно посмотрел на меня, чавкнул жвачкой и буркнул:
— Ко второй.
— Ладно, — согласился я, — я проверю. Мартин оскалился и пошел собираться. Я пожал плечами (ну кто же так врет!), натянул на пса его походный комбинезон, и мы отправились на прогулку. К тому моменту, как я выходил на улицу, все собачники обычно уже заканчивали свои дела и уходили. Вот и сейчас — в подъезд забежала девушка с трясущейся лохматой собакой на руках, и на этом улица как будто опустела. Мимо пробежала стихийная стайка из студентов — девушка с кипельно-белыми волосами и двое мальчишек в одинаковых костюмах разных цветов. Я лениво посмотрел на них, но толком не обратил внимания. Разве что девушка привлекла мое внимание своими волосами, но и это довольно быстро вылетело у меня из головы. Рядом что-то неожиданно и очень громко зашипело — как будто музыка или голоса пытались прорваться сквозь помехи дрянного старенького радио. Голоса в самом деле шуршали за шумами, а я, хотя вертел головой очень активно, так и не смог понять, откуда идет этот мерзкий звук. И тут я обратил внимание на Чайну. Большие собаки мало чего боятся. Маламуты, как представители не только большой собаки, но и незамутненного восторженного дебилизма, не боялись вообще ничего. Так вот, Чайна был большим маламутом. И сейчас он скулил, прижавшись к моим ногам и всем видом показывая, что его немедленно стоит вести домой. Свои дела он при этом еще не сделал. Но я что-то подумал, что если он будет так бояться непонятно чего, то дела свои будет делать чаще и буквально на ходу.
— Ну, мистер Аляска-Две-Тысячи, и что за новости? — я присел на корточки и твердо взял Чайну за уши, благо, там было, за что подержаться. — Мы же ничего не боимся, ты забыл? Чайна ничего не забыл, но и помнить ничего не желал. Рядом снова что-то зашелестело, уже больше похожее на человеческий голос, я заозирался, а пес, не будь дурак, вырвался из хозяйских рук и рванул к дверям, высоко задирая все имеющиеся лапы. Как такая туша может так отчаянно нестись, я недоумевал с той самой минуты, когда понял, что собакой больше никто заниматься не будет и что питомец для детей вдруг стал питомцем для их родителей. Закрывшаяся дверь подъезда отрезала нас от звука, но Чайна успокоился, только когда запрыгнул в ванну, измазав грязью борта. Я взялся намыливать его лапы, пытаясь придумать логичное объяснение раздражающему звуку — а главное, чем оно так напугало пса. У меня сложилось четкое представление, что такой звук издает старое финское радио. Такое было у родителей, и брат часто крутил его в поисках «музыки поинтереснее». Возможно, еще более старое и побитое жизнью, раз так хрипело, потому что, насколько я знал, когда ма относила радио на блошиный рынок, то издавало все еще весьма и весьма приличные звуки. Так шуметь, в моем представлении, мог разве что допотопный монстр, откопанный где-нибудь в Арденнах, да и то после того, как на нем два года слушали Лорди и Хэил оф балетс на полную громкость. Не исключено, конечно, что кто-то притащил этого монстра к себе домой, выставил в окно и включил погромче, нервируя прилизанную светскую общественность, чинно прогуливающуюся по родной улице (за исключением, конечно, студентов, бегающих туда-сюда). Но все-таки это ничего не объясняло. Чайна хоть и дурак, но далеко не трус (что обычно бывает довольно закономерно).
— Ну, так чего ты испугался? Пес уставился на меня своими голубыми-голубыми глазами, а затем от души встряхнулся. Вот так вот я и оказался посреди ванной с бьющими струями из душа, с ног до головы мокрый и уже опаздывающий на работу.
— Знаешь, что? — сказал я строго, обтекая и радуясь тому, что предусмотрительно повесил на плечо полотенце (кстати, тоже уже довольно мокрое). — Я бы так не делал на твоем месте. А то поедешь жить к матери Эржи в Венгрию. А они там едят собак. Мяса в тебе много. Даже если Чайна вдруг поверил и испугался, это не помешало ему рвануть из ванны и на всех парах умчаться в комнаты, оставляя за собой мокрый выразительный след. Еще полчаса я подтирал за ним пол.
А все потому, что умничать не надо. И Венгрию с Кореей путать тоже не стоит. На работу я, конечно, опоздал, но коллеги отнестись к этому на диво равнодушно. Только Адри Берг, сосед по рабочему пространству и, по совместительству, близкий товарищ, хлопнул по плечу и едко поинтересовался:
— Гусей гонял, Нильс? Я в ужасе округлил глаза.
— Как ты узнал?
— Отдел криминала все знает, — Берг многозначительно поднял палец вверх и отчалил на свое место, где у него уже разрывался телефон. Я открыл культурную афишу на неделю, растрепал себе волосы, выслушал еще парочку «Нильсов» и связанных с этим шуток и тоже включился в работу. Мои коллеги, конечно, знали, как меня зовут. Но Джеймсов могло быть сколько угодно много, а Нильс из них был только один. Ладно, это меня устраивало. Рабочий день, за вычетом опоздания, был совершенно обычным. Мы с Бергом выходили на обед и — пару раз — на перекур, но ничего интересного или выходящего за рамки обыденности не случалось. Но, несмотря на это, возвращаться домой я желанием не горел, поэтому с удовольствием принял предложение Адри прогуляться в центр до «Свальбарда».
— Пятница, — многозначительно добавил Берг, пошевелив густыми бровями.
— О, пятница, — не менее многозначительно ответил я. Грядущие выходные не сулили ничего хорошего: сидящие дома дети имели свойство провоцировать скандалы и ссоры, Эржи становилось раздражительной и постоянно что-то требовала. В таких ситуациях я предпочитал делать ноги при первой удобной возможности. Так что вернулся я домой хорошо за полночь, не пьяный, но и не совсем трезвый. Чайна пришел к двери на мягких лапах, облизал меня с ног до головы и вернулся в спальню. Эржи и Тим уже спали, зато Мартен вышел из комнаты, прошлепал на кухню, скрипя резиновыми подошвами носков по паркету, и презрительно обронил:
— Матери, конечно, похрен, но отец хотя бы предупреждал, что задержится. Я пожал плечами. К «отец то, отец се» я уже привык за те годы, что мы живем с Эржи. Вообще-то предполагалось, что с нами будет жить только младший более спокойный и даже апатичный Тим, а Мартен со всеми его выкрутасами должен был остаться со своим отцом, первым мужем Эржебет. Но не случилось. Теперь нервы они мне мотали вдвоем.
— И тебе привет, — негромко сказал я, и, тихо бормоча ни к чему всплывшее в голове стихотворение, пошел в комнату. Разделся и залез на кровать, оттянув на себя часть одеяла, плотно прижатого Эржебет.
Две фигуры, как будто укутанные в холщовые мешки, прошли мимо.
Они выглядели совершенно одинаково и держались за руки. Мне показалось, что я услышал, как они напевают — тихо-тихо, так, что плотная ткань мешков на их лицах не шевелилась, а потом я понял, что не слышу этот звук. Я его
— Поглядь, — сказало оно со странным выговором, пальцем показывая наверх. Я задрал голову, но не потому что мне очень хотелось, а потому что было в этом «поглядь» что-то настолько неправильное, что не могло оказаться неважным. На темном небе не было звезд. Черное с серыми пятнами полотно над головой осветилось чем-то, отдаленно напоминающим Млечный путь. Но это были не звезды — просто как будто кто-то бросил горсть фосфоресцирующих блесток, давших устойчивый холодный свет. По этому зеленоватому полотну скользили маленькие и очень далекие сноубордисты. Первая фигура побольше, со смешной жестикуляцией рук, а на ней восемь или десять маленьких фигурок, плохо держащихся на своих досках. Когда я опустил голову, декорации уже сменились. В грязь с точащими жухлыми травинками опустился сапог, что-то вроде того, что я видел когда-то разве что в старых документальных фильмах. Я смотрел выше-выше-выше, на черный саван, на тонкую то ли накидку, то ли фату, закрывающую лицо. Голову венчали ветвистые, похоже, оленьи рога. Рога со скрипом надломились и упали на землю. И начали медленно погружаться в хлюпающую землю. Я отскочил назад, и моя обувь снова зашуршала по старой мостовой. Замелькали пестрые, неожиданно яркие для такой темной ночи картинки. Две фигуры, избавившиеся от холщовых мешков, стали близнецами с заклеенными ртами, одетые в одинаковые хипстерские костюмы: короткие брюки, рубашка, жилетка и бабочка. И все в двух экземплярах. Две руки отвесили мне приветственный салют. Стоящий колом плащ и широкополая шляпа пошли трещинами и рассыпались на тысячи мелких птиц, которые бросились мне в лицо, оцарапали когтями и умчались вверх, оставив после себя усталого молодого мужчину с очень светлыми волосами. Он подмигнул и отошел в сторону. По улице уже шел парень, одетый только в белое. Он придерживал рукой закинутый на плечо сноуборд и улыбался. В голове творилось черт знает что: и смех, и песни, и шуршание старого радио, под ногами захрустели не до конца ушедшие в мостовую рога. Хозяин рогов дернулся, будто я причинил ему сильную боль, и медленно, со старых сапог, начал растворяться, утекая в темноту.
Пропадала темная одежда, то, что было под ней, — тоже.
Фата-капюшон-накидка плеснула на неожиданно появившемся ветру, открыв лицо, после чего тьма будто стала ярче, затмив собой все. Я увидел лицо и одновременно не увидел. Во всяком случае, я не понял, что я увидел. Парень со сноубордом подошел ближе, не переставая улыбаться. Я хотел спросить, что за хрень происходит, но не успел. Сноубордист от души огрел меня своей доской по лицу, после чего темнота стала не только яркой, но и физически ощущаемой — влажной. Чайна лизал мою руку, свесившуюся с кровати. Тихо шуршало старое радио. Эржебет дышала мне в плечо, скомкав наше общее одеяло. Я потрепал собаку между ушей, вытер ладонь о покрывало, подложил ее под щеку и снова уснул.
Выходные прошли в штатном режиме, тьфу-тьфу, чтоб все такими были. Эржи повезла Тима на сборы по кройке и шитью (на самом деле Тим занимался легкой атлетикой, и я даже им гордился; но гордился бы, наверное, больше, если бы он был моим родным сыном), Мартен ушел к друзьям. Так что мы с Чайной отлично провели время за просмотром последних киноновинок. В мире, конечно, снимали преимущественно какое-то дерьмо, но я не был тонким ценителем, а Чайна не имел права голоса в этом вопросе. Все неприятности начались в понедельник. Как я и думал, ничего хорошего в понедельник случиться не может. С самого утра настырное шипение радио меня не покидало, Чайна жался под кровать, а Эржебет несколько раз напомнила, чтобы я не забыл купить кефир и брокколи. Брокколи, Эржи! Кто в своем уме это ест? Но я ничего не сказал, закинулся двумя таблетками обезболивающего и отправился на работу. Там-то меня и поджидали проблемы. Точнее, я думал, что ничего страшного не произойдет — в конце концов, что может случиться с человеком, у которого мигрень по причине того, что его вот уже несколько часов без перерыва терзают странные звуки, которых никто больше не слышит? До работы я едва добрался без потерь. Какой-то мудак попытался меня задавить, вылетев на тротуар, но я отскочил. Кровь шумела в ушах так, что я даже на время перестал слышать радио. Но потом сердце успокоилось, и к прибытию на работу я уже слышал шуршание. Иногда к шуму примешивался голос, и это я считал очень плохим признаком. Ну просто хуже нечего. Потому что голос очень настойчиво хотел
Шеф сказал, что не отпускает, а я ответил, что это меня не волнует.
В конце концов, если что, переведусь в другой отдел. Если меня, конечно, не запрут в психушке. Я присел на лавочку, не так давно установленную на набережной, вытянул ноги и закрыл глаза. Чуть дальше по течению реки какой-то уличный музыкант играл на фортепьяно. Подумать только, фортепьяно на улице. Монотонное «шшш» стало уже привычным, но раздававшийся все четче и ближе голос заставлял вздрагивать раз за разом. Наконец-то он стал настольно близким, словно кто-то сел рядом со мной.
— Да, парень, херовый у тебя денек. А станет еще хуже. Я открыл глаза. Я в самом деле сидел на лавочке не один. Рядом со мной примостился молодой человек в военной одежде образца начала прошлого века. Он откинулся на спинку лавочки, закинул ногу на ногу и не обращал никакого внимания на то, что по груди у него расплылось кровавое пятно, сползающее до самого пояса. Я подумал, стоит ли об этом говорить. А еще — стоит ли говорить о том, что молодой военный, хотя на вид весьма живенький и плотный, пропускает сквозь себя закатный свет? Тот и сам об этом, видимо, подумал, потому что похлопал себя по груди, удивился и радостно изрек:
— Ого, парень. Да у тебя, кажется, серьезные проблемы, а? Говорил он немного странно, как будто не на родном для себя языке, но все же достаточно близком, чтобы его можно быть понять, не уча. Я присмотрелся к форме. Попытался предположить. Предположил и понял, что перспектива психушки становится все более реальной. Военный улыбался.
— Зови меня Ротмистр. Я друг твоего деда. Я попытался представиться в ответ, вспоминая своего деда, — тот, кстати, шагнул с моста вскоре после войны, не считаясь с тем, что его молодая жена осталась совсем одна с сыном на руках. Вот оно что — дурная наследственность, ясно. Но сейчас это, говорят, лечится?
— Совсем не помнишь, да? — Ротмистр прищурился. — Да, сильные были у тебя друзья. Но теперь, я понимаю, их нет? Я вздохнул.
— Честно говоря, я ничего не понимаю. И еще я вдруг подумал, что сижу, как дурак, на набережной, разговариваю сам с собой, а мимо снуют влюбленные парочки. Не позорься, Нильс, но и отрицать очевидное тоже не нужно. Ты не в своем уме, парень, а во всем виноват небезызвестный тебе дедуля, чью форму ты спер из шкафа бабушки тридцать лет назад. Не надо было тебе этого делать, но кто же знал. Я встал и пошел в сторону дома. Идти пешком было минут пятнадцать, если неспешно, но я куда-то торопился. И ни разу не обернулся назад, даже когда понял, что забыл купить кефир и, мать ее, брокколи. Ненавижу здоровую пищу. Когда я закрывал дверь, за мной никто не просочился. Но зачем, в конце концов, такие условности, если умер лет сто назад? Разуваясь, я задумался, откуда у деда мог быть друг — мертвый немец. Да ладно, пусть даже живой немец. Насколько я знаю, он был солдатом Антанты и всегда этим очень гордился. Вот тебе — друг.
Ротмистр.
— Эй, есть кто? Меня никто не встречал. Ладно, пусть Эржебет могла быть у какой-нибудь подруги. Дети могли задержаться на учебе. Но навстречу мне не неслась туша Чайны, и вот это вот
— Чайна? — неуверенно позвал я, понимая, что если пес не мчится по коридору, случилось что-то действительно серьезное. Квартира была пуста.
— А не мог кто-то пойти с ней гулять? — поинтересовался Ротмистр, заглядывая в одну из комнат, и я даже не подумал удивиться его появлению. Мысли мои были заняты другим.
— Нет, я бы увидел, когда шел. Я снова начал обуваться, понимая, что идти на улицу искать бесполезно. Это же
— Я помню, как ты мечтал о собаке, — заметил Ротмистр, переходя к другой комнате и методично изучая планировку. — Здорово, что получилось завести. Здорово, подумал я. Но где он теперь? Я вытащил из кармана телефон и набрал номер Эржи — набрал на память, потому что он по какой-то причине пропал из записной книжки. Как и номера детей — а их я наизусть не помнил. Вы позвонили на какой-то неправильный номер, такой вообще не существует, так что извольте вспоминать лучше. Вот что сказал мне механический номер. Я не мог забыть номер Эржи. Набрал еще раз. Тот же результат. Я удивленно пялился в свой телефон, вдруг лишивший меня контактов с женой, и думал позвонить брату. У того-то должен быть номер Эржи — не могли же разом все телефоны в мире сойти с ума? В стране да — но брат давно уже здесь не жил.
— Слушай, Джейми, у меня для тебя паршивые новости.
— А? Что? — не очень осмысленно спросил я. Куда уж хуже-то могут быть новости?
— Пройдись по комнатам. Ничего не замечаешь? Я прошелся, но очень неохотно. И ничего не заметил. Все было как будто в порядке, но чего-то не хватало. Я подумал, что не хватает бардака — все было чисто и прибранно, как бывало только, если в квартире жил я один. Все остальные умудрялись наводить невероятный срач.
— Ну, что ты хотел мне показать?
— Чего здесь нет? Ротмистр, видимо, искренне этим забавлялся и не собирался признаваться в том, что понял сразу.
— Ничего здесь нет, — устало буркнул я. И вдруг до меня дошло. В квартире в самом деле ничего не было. Ничего — и никого. Пропали фотографии — наши с Эржи и мальчишек — со стен, вещи братьев не валялись на полу их комнаты. Полотенца не сохли на специально отведенных для них местах в ванной комнате. Но не потому что их убрали. А потому что их не было вообще. У меня задрожали руки. Ротмистр довольно похмыкивал в стороне. В квартире больше не было ни намека на существование у меня жены и детей (пусть чужих). Я сел на край нашей общей с Эржи кровати, уставился на телефон.
— У меня есть жена и два сына, — твердо сказал я, подняв голову.
— Конечно, есть, — согласился Ротмистр. — Твой дед был бы очень рад таким взрослым внукам, если бы дожил до вашей свадьбы.
— Да, — согласился я. Почему-то меня очень утешило, что плод моего воображения это подтвердил. Но хотелось бы, чтобы это же сказал кто-то другой.
Кто-то не я.
— Нужно позвонить брату, — решил я. Ротмистр нахмурился.
— Джейми, — осторожно начал он. — У тебя же… нет брата. Я попытался удивиться. Честно, мне бы очень этого хотелось. Но я очень устал, поэтому просто уточнил:
— То есть ты подтверждаешь наличие у меня жены и детей, хотя я сам уже в этом не уверен, но считаешь, что у меня нет брата? Хотя уж это-то не вызывало у меня никаких сомнений.
— Ясно. Все ясно, — как будто обиженно повторил Ротмистр и уставился на себя в зеркало трюмо, которое Эржи использовала для нанесения ежедневного макияжа. Он отражался в зеркале, но шел рябью и зернился, как старый телевизор. В груди неприятно тянуло. С каждым мгновением саднило все сильнее, и я понял, что нужно выпить. Да что там, хорошо бы просто напиться до потери сознания, чтобы прийти в себя дома и понять, что все как обычно. Утренний скандал. Понедельничная летучка. Чайна лижет руку. Кефир и брокколи. Но сначала позвонить брату. Брат трубку не взял — вне зоны доступа. Наверняка шарится по каким-нибудь горам Тибета, как и последние двадцать лет. Даже на свадьбу не приехал, гаденыш. Ну, черт бы с ним. Я поднялся неуверенно, как будто в тумане — может, сон? Да, пожалуй, сон. Ротмистр приободрился — бар? Отлично!
Бар — это по-прусски, это мы одобряем.
— Попруски? — равнодушно уточнил я. Первыми на ум пришли этруски. Никаких попрусков я не знал. А впрочем, мало ли чего я еще не знал. Я вышел на улицу, пошатываясь — но на этот раз пропустив Ротмистра в дверь перед собой. Мы снова вернулись на набережную к играющему на пианино. Оно стояло прямо посреди дороги, обтекаемое людьми. На крышке сидела собака. Я хмуро посмотрел на пианиста. Он бросил свою прежнюю жизнь, работу и отправился путешествовать по миру, ему повезло. Он сделал это до того, как жизнь сама его бросила. Вот как меня. Люди текли мимо. Пианист играл Рахманинова. Собака сидела. На задней спинке пианино было написано Hameln, и в округе не было ни одной крысы. Детей, кстати, тоже. Только взрослые спешили по своим делам. Это было так глупо, что я не удержался и выгреб всю мелочь из кармана. Обычно я не подаю на улице, потому что не верю этим людям, но иногда монет набирается слишком много, и брюки с полными карманами сползают до колен. Я глянул на ладонь и даже не удивился. Вместо евро и центов я держал в руке мелкие драхмы, тяжелые пенсы, рубли, тенге и гульдены.
Смахнув монетки под лапы выразительно смотрящей на меня собаке, я пошел дальше. Ротмистр попытался потрепать пса по волосам, но тот заскулил и чуть не упал на руки пианисту. Тот посмотрел нам вслед с явным неодобрением, но подачку принял, пересчитал все два раза и убрал в карман полученную разномонетицу. В баре было тихо и безлюдно — понедельник, конец месяца. Все на работе — или дома. Дома. Ротмистр пытался напиться, но в итоге бесполезно тратил заказанную мной выпивку. Сам я только смотрел на виски, плещущийся в стакане, но не пил. Мыслей в голове особенно не было. Наконец какой-то сердобольный сосед заметил, что я страдаю один, да еще и как-то бестолково, и подсел, буквально выдавив Ротмистра со стула. Он успел только открыть рот, чтобы что-то сказать, и исчез. Ничего, вернется, подумал я и отвернулся от подсевшего, чтобы тот, не дай бог, не заговорил со мной. Пьяные беседы были мне сегодня совсем не по душе. Я успел заметить только, что он был изрядно похож на бродягу, разве что не пах — но черный плащ и широкополая шляпа говорили сами за себя. Ну да и ладно, каких только фриков нынче не встретишь. Но беседы было не избежать.
— Эй, парень, не знаешь, почем билет на поезд до Неверлэнда? — совершенно трезвым голосом обратился по мне этот тип. Обдолбанный или сам дурь толкает?
— Я таким не интересуюсь, — сухо отрезал я.
— Не узнаешь меня? — уточнил мужик и увел у меня из-под руки бутылку. — Считай, что принес ее в жертву богам.
— Кому? — тупо переспросил я. Мужик как будто задумался, наливая себе изрядную порцию в стакан, подсунутый любезным официантом-предателем.
— Не знаешь, Тор в завязке или как? Я пожал плечами. В последнем фильме квасил как надо и добавки просил.
— А что?
— А то. Если в завязке, значит не ему, — вроде как логично ответил мужик и осушил стакан. Любопытство пересилило здравый смысл. А может, пьяная беседа — это то, что нужно? Тем более, что Ротмистр все равно куда-то сгинул.
— Почему я должен вас узнать?
— Потому что мы знакомы, — спокойно ответил бродяга. — Я Мумр, ты Джейми. О, извини, ты уже большой. Джеймс Нильс. И у тебя, кстати, проблемы, как я знаю. Я развел руками.
— Я уже догадался, что у меня проблемы. Уже дважды слышал. Но никто не может сказать, что с этим делать. А ты, Мумр?
— Как что? — Мумр выложил на стойку купюру, похожую на старую германскую марку и поднялся. — Путешествовать. Мы вместе вышли из бара. Путешествовать. Ну охуеть теперь, это именно то, чего мне не хватало.
— Пойдешь? Я посмотрел на часы, как будто спешил домой. Нет, не спешил.
Никуда уже не спешил. И даже если этот парень предлагает мне наркотический трип в страну волшебства и детства Нетинебудет, то и хрен с ним. Я кивнул. Мы еще немного прошлись, свернули в парк и еще какое-то время шли по мощеной дорожке между кустов. Камни не были желтыми, отливали синевой и вряд ли могли привести меня в Страну Оз, но чем черт не шутит. Вдруг я подумал, что мертвый немецкий друг деда мне бы здесь совсем не помешал. Так, для уверенности.
— Ну что, готов путешествовать? — еще раз уточнил Мумр. — Смену белья, носки, кэш взял? Я поморщился. Издевается, что ли? Мумр махнул рукой вперед. Дорожка была очень плохо освещена, но один из редких фонарей отдавал в красноту, заливая небольшой участок багрянцем.
— Пошли. Мумр первым шагнул под свет красного фонаря и тут же пропал. Я не очень удивился (а чего удивляться, если ты и так тронулся умом?) и направился следом. Мне пришлось пройти весь красный участок тропинки, прежде чем я снова увидел стоящего поодаль бродягу.
1918
Андреасу в какой-то момент стало интересно: кто видит больше смертей, санитары или солдаты? Он так не смог решить, потому что спрашивать было стыдно и глупо, а сам он ответить не мог. Хотя сам он был и солдатом, и санитаром. К тому моменту, как эта мысль в первый раз пришла ему в голову, от штыка Андреаса уже умирали люди.
И на его руках умирали люди, когда он пальцами стискивал расползающиеся от крови бинты. После того как к нему вернулось зрение, ему предложили остаться в госпитале. Снова начали ходить слухи о близком конце войны, а раненых становилось все больше. Переезжая с места на место, госпиталь оставлял за собой шлейф из смертей: сотни, тысячи безымянных и поименованных солдат покоились во французской и бельгийской земле. Когда утром четверга раненых начали выгружать из машин, а мертвых складывать на земле, Андреас понял, что слышит их — всех и каждого.
Голоса звучали отовсюду: сверху, снизу, днем и ночью. Много было обиженных голосов, плачущих, надрывных, совсем молодых. Но были и те, кто гордились своей смертью — смертью на фронте. Когда Андреас впервые их услышал, он подумал, что спятил. Что газ не только подействовал на глаза, но и уничтожил мозг. Ему было бы так проще. Это дало бы хоть какое-то объяснение всему тому, что происходило.
— Нет, парень, ты в своем уме, — сказал ему немецкий офицер в чине лейтенанта, убитый в районе реки Сомма. Он выглядел немного грязным, но зато целым. И только в груди сидела пуля. На его мундире расцветал алый мак. Это не утешило Андреаса. Он забился в угол кабинета, на полу которого были свалены его вещи, и сидел на свернутом матрасе, держась за голову и раскачиваясь.
— Этого просто не может быть, — бормотал он. Голоса не отступали. Наоборот, их как будто стало больше. Только голоса, звуки, шепот и всхлипы, никаких образов. Один немецкий лейтенант шагал по квартире, с интересом разглядывая захламленный стол и пытаясь ухватить предметы, расставленные на нем.
— Ничего не трогай, — вдруг отвлекся Андреас. Лейтенант смерил его презрительным взглядом и выразительно ухватился за чернильницу. Его рука в перчатке прошла насквозь.
Чернильница осталась стоять на столе. Ротмистр немецких войск как был прозрачным, так им и остался.
— Здесь раньше была школа, — сухо пояснил Андреас. — Я здесь учился.
— Мило, — равнодушно ответил Ротмистр и столкнул чернильницу со стола. Она не разбилась, но откатилась под стол, разлив по пыльному полу чернила. Призрак наступил на этот темный след и отошел. На полу остался четкий отпечаток его сапога. Андреас взвыл. Голоса, призрак, след призрака на пыльном полу — и все это в его старой школе. Это было уж слишком. За стеной, в коридоре, кто-то бегал, то и дело раздавались крики, Андреасу даже казалось, что где-то вдалеке звучит колокол, а не взрывы, к которым они все привыкли. Но ему было все равно. Ровно до тех пор, пока в дверь не заколотили кулаком. Андреас поднялся, открыл дверь.
— Что? — устало спросил он. Рядовой с перевязанной головой выглядел взмыленным, как во время боя. Он выпятил глаза и уставился на Андреаса.
— Ну что?!
— Что? — повторил Андреас.
— Ты уже знаешь? Андреас не ответил, и рядовой замахал руками.
— Войне конец! Все, домой! Господи Боже, я еду домой! Андреас не знал, что ответить. Он пытался понять, что случилось и чему радуется этот контуженный мальчишка. Вокруг на разные лады взвыли голоса. Даже Ротмистр, и тот недовольно вскрикнул.
— Куда конец? Какой конец? А как же я? А мы? А кто победил?
— Не знаю, — тихо ответил Андреас. Ему казалось, что все проиграли. И что крупнее всех проиграл он. Голоса причитали, плакали и выли.
— Ну ты идиот, — сказал Ротмистр. — А как же великая империя? И куда-то сгинул, оставив Андреаса недоумевать, какую именно великую империю имел в виду офицер. Наверное, газ все-таки довольно сильно подействовал на его мозг. Смысл стал доходить очень медленно. Конец войне — это значит, что все. Что в самом деле, Господи Боже, скоро домой. Что в самом деле где-то там бьют в колокол. И голоса вопят: «Как же так?», «Почему я?», «Последние два дня».
Андреас продолжал сидеть на матрасе, затыкая уши и натягивая на голову халат. Ему было страшно, он ничего не понимал и не мог думать. Он не понимал, что за война закончилась, куда это — домой и за что ему все это. На следующее утро голоса стихли. Но вместо этого явился Ротмистр, злой, раздраженный, дерганый. Встал над едва проснувшимся Андреасом и громко позвал — эй! Андреас уставился на него и накрылся тонкой грязной простыней.
— Уйди-уйди-уйди, — бубнил он.
— Не уйду, — призрак пнул его в бок (Андреас почувствовал, как нога онемела до самого колена) и присел на пол. — Вы выиграли. Я не могу в это поверить. Вы выиграли. Да вы же не умеете воевать! Андреас это уже знал. О том, что они выиграли. Это было темой для стихийных бесед в столовой, в кабинетах, в операционной и в коридорах. Все обсуждали, как теперь жить дальше. Как теперь они отлично заживут. Уж теперь-то точно. И что не умеют воевать — это он тоже знал. Всех профессиональных военных отправили в штаб — планировать их грандиозную победу во имя страны и мира. Делали победу мальчишки — бухгалтера, студенты, художники и поэты. Тонкогубые, с прямыми носами, в миру они носили модные пиджаки и шейные платки, а в окопах стали на одно лицо. Андреас даже не был уверен, что если к нему на перевязку придет его брат, то он его узнает. Одинаковые одежды, одинаковые лица: осунувшиеся, с заострившимися чертами и впалыми, серыми от щетины щеками. Их было слишком много, этих усталых, раненых, контуженных, оторванных и брошенных на обочину солдат. Одним из них был его младший брат, встретивший победу живым и целым в Галлиполи. И именно его лица Андреас вспомнить никак не мог. Он специально избегал бесед в коридорах. Все они сводились к тому, как бывшие бухгалтера планировали вернуться и дослужиться до главных бухгалтеров, а бывшие ловеласы обязательно хотели жениться.
Андреасу нечего было рассказать о своей будущей жизни, потому что все, о чем он думал — это когда поезд на Брюссель. Он хотел увидеть родителей и брата, вернувшегося живым и целым из Галлиполи. В остальном будущее казалось ему незавидным. И Ротмистр, сидевший на полу, был с ним согласен.
— Не могу поверить, — повторил он. — И что теперь делать? Андреас пожал плечами.
— Жить с этим как-то, — ответил он. Прикрыл глаза от луча солнца, пробивавшегося из окна и рассеивавшегося сквозь Ротмистра, и тихо хмыкнул. Первая зима после войны была для них самой сложной. Андреас ходил по улицам, ведомый голосом Ротмистра, но все равно спотыкался и падал. Ему дали сиделку, хотя он уже хорошо видел. Родной город казался ему серым и нечетким, как будто дело было в его зрении. Да нет же: просто новая Европа вся была такой — серой и нечеткой. И он все равно ходил и спотыкался. И падал. Его подхватывали, спрашивали, все ли в порядке, а Андреас слышал голоса. У каждого из помогающих ему было по два-три призрака за душой. Видя в Андреасе друга, они обращались к нему.
— Я в порядке, — смотря перед собой, Андреас похлопал по руке женщину, которая его поддержала. — Знаете… Ваш муж рядом с вами.
И если вы захотите ему что-то сказать — просто скажите. Рука тут же пропала, раздался быстрый стук каблуков.
— Какой молодец, — саркастично заметил Ротмистр.
— Я просто сделал то, что попросил ее муж, — попытался оправдаться Андреас.
Поделиться книгой: