От святого до горемыки

Приподнявшись, Петька увидел на палубе низенький рыбацкий столик, весь заставленный рыбой в разных приготовлениях. На опрокинутом рыбном ящике сидит рыжий Степан Кузин. Он расплылся в гостеприимной улыбке. Зеленоватые глаза искрятся сквозь узкие щелки припухших век. Красное веснушчатое лицо с белесыми усами, толстые губы — все выражало добродушие и широкую натуру бывалого моряка. Ему было лет тридцать пять. Выпуклая грудь и здоровенные волосатые ручищи красноречиво говорили о его силе.

— Ну, чево царапаешься, падай за стол! — пробасил Степан и разлил по кружкам водку.

Ванька Зеленин пододвинул чашку с золотистой ухой.

— Ешьте с Федюхой из одной.

Поморы подняли кружки.

— С промыслом вас, ребята, дай бог вам хороших невест! — подмигнул Кузин парням.

— Дядя Степан, мы и тут не растеряемся! — ответил Петр.

— Дядя Степа, а как рыбачат в Кабаньей, в Урбукане?

— Хуже вас… Вы всех лучше промышляли.

Темно-серые глаза Петра заискрились довольными огоньками.

— Спать не давал, — Федор мотнул в сторону своего бригадира.

— Ха-ха-ха! Вижу, вижу хватку Сидора Стрельцова! Батя у Петрухи был первейшим башлыком. Волчина, каких мало! Хаживал я с ним в сетовой лодке… Омуля промышляли. Бывало, гоняет, гоняет нас, уж руки отваливаются от весел, меж пальцев кровь сочится, а он все ищет омулевую воду, высматривает плавеж рыбы. Уже все лодки вымечут сети и ложатся спать, а нас все леший гоняет. В темноте, в другой раз в глухую полночь, на ощупь вымечем сети и валимся с ног… Но зато, бывало, утром — одна радость выбирать сети! Рыбы попадет — все снасти залепит. Вот и заработок… Вечером проклинали башлыка, а утром чуть в ноги не кланялись, благодарили.

А нерповать, бывало, пойдет, только успевай за ним на коне нерпу подбирать. Шибко жадный был на промыслу — скрадку делал бегом, а пуля у него не знала промаха. Вот уж был помор дак помор! — Степан весело посмотрел на парней и тряхнул медной шевелюрой.

После обеда все разошлись по своим местам. На море тихо-тихо. Жар, посылаемый июньским солнцем, смягчается прохладой, исходящей от голубой громады холодной воды. Чудесный воздух разливает по всему телу бодрость, дышится легко и свободно.

Петька сел на битенг[11], закурил. «Красный помор» напористо двигается вперед, нацелясь своим тупым носом на синеющие вдали отроги Байкальского хребта, под которыми раскинулся родной Аминдакан.

Едва заметное величественное колыхание голубой глади медленно-медленно чуть приподнимет катер и с такой же ленивой медлительностью плавно опустит его.

Впереди, под бездонной глубью синего неба, висят кучевые облака, снизу обрамленные прозрачней дымчато-серой каймой.

Недавний сон, рассказ Степана об отце и этот торжественный покой наводят на грустные воспоминания. Взглянув в сторону берега, Петька увидел крутые горы, густо поросшие темно-зеленым лесом. Над морем грозно нависли гранитные скалы, а под ними виднеются темно-серые, отшлифованные морской волной валуны, на которых в тихие летние часы любят отдыхать серебристые нерпы.

— Вот и мыс Погони… Не расскажут же эти твердолобые утесы, что произошло с отцом, — вслух проговорил парень.

В ту страшную штормовую погоду, когда осиротел Петька, разгневанный Байкал выбросил на этот скалистый мыс лодку с больным Сидором Стрельцовым. Тонкие кедровые доски оторвало от водореза и упругое, а затем раскидало по берегу. На одной из досок было вырезано ножом клеймо «С. С.», что означало Сидор Стрельцов. А самого помора так и не нашли.

— Черный зверь сожрал, — решили мужики, перекрестились и поклонились погибшему товарищу. — Царство небесное те, Сидор Пахомыч, не обессудь нас. А Петьку не бросим, наставим на путь поморский, сделаем человеком.

Крепки на слово поморы. Говорят мало, но твердо. Помогали во всем семье погибшего. Не нежили Петьку, заставляли рыбачить наравне со взрослыми и пай отламывали равный. И из Петьки получился добрый рыбак. Даже на бригадирство стали назначать. Сдержали свое слово поморы.

Петька вспомнил тот страшный глухой стук топора, змеей извивавшийся в бурлящей воде конец отрубленной веревки и бледное растерянное лицо Егора Лисина. Вспомнил свою лодку, в которой лежал больной отец, она, как дикая лошадь, только что пойманная в табуне, брыкалась на волнах — то высоко задерет нос, то стремительно падает вниз и там на миг исчезнет, будто канет в темной пучине, но очередная волна поднимет ее, подержит на своей гривастой спине и снова кинет вниз… Вспомнил он и тот миг, когда загорелось его сердце решимостью во что бы то ни стало доплыть до лодки, вскарабкаться в нее и спасти отца от неминуемой гибели… Но… трусливый Егор Лисин не дал совершить тот подвиг. Отец был бы жив. Матери не пришлось бы овдоветь в молодые годы. И этот хромой Семен Малышев не приставал бы к ней со своим сватовством… Петька чувствует, что мать жалеет и, кажется, даже любит вдового соседа.

— Фу, черти старые, туды же, в любовь играть надумали, — сердито ворчит Петька.

Он сердится на соседа не только за то, что тот сватается к его матери. У соседа две дочери-красавицы, Вера и Люба. Уже давненько они с Ванькой Зелениным дружат с сестрами Малышевыми. Ванька уже получил согласие от Семена, об этом с заметной завистью к младшей сестренке Любе написала в своем письме Вера. И теперь Зеленины готовятся к свадьбе.

— Везет же Ваньке… А мне, черт хромой, отказал… Не велит даже думать о женитьбе на Вере, — вслух жалуется Петька голубому морю, а оно тихо улыбается и успокаивает парня. Вспомнив про Верино письмо, он достал записную книжку, в которой оно хранилось, и стал перечитывать. Вера писала:

«Добрый день, Петя!

Сейчас к нам забежал Ваня и сказал, что катер идет в Ириндакан. Вот я и тороплюсь написать тебе несколько словечек. Милый мой, ты бы только знал, как мне скучно без тебя. Тятя часто кричит на меня, если чо сделано не ладно. «В голове у тебя не работа, а Петька Стрельцов сидит. С кем хошь гуляй, но с ним не смей!» Вот таки дела, милый мой. А я плачу и плачу. Мне ишо жальче тебя, милый Петенька. Вчера тятя купил Любке одеяло. А тетка Агафья сшила ей голубое платье. Скоро у них с Ваней свадьба.

У моей подружки Вальки Хандуевой родился сын. Ейный Пронька на радостях пил три дня и хвастался, што он ладный мужик, у него вырастут целых пять сынов и будет тогдысь своя сетовая бригада — бригада Прокопия Хандуева.

Мать твоя жива и здорова, тоже ждет не дождется тебя.

Ваня торопит меня, и я кончаю письмо на этом.

Крепко, крепко целую, твоя Вера».

Белоснежные кучевые облака как-то быстро надвинулись и на время заслонили солнце. Откуда-то сбоку налетел шальной ветерок и вмиг сморщил свежее, без единой морщинки лицо моря. Сразу же повеяло холодком, стало неприветливо и хмуро. То ли от этого непрошеного студеного ветерка, то ли от грустного Вериного письма Петру стало тоскливо и знобко. Он тяжело вздохнул. Мельком пробежал глазами по сверкающему белоснежному гольцу Давырен, а затем, повернувшись вправо, посмотрел вслед убегающему в синюю даль подлеморскому берегу, где вытянулись мысы Шигнанды и Томпы, где-то еще дальше в густой синеве маячат горы над тихой бухтой Аяя.

В другой раз его бы и палкой не прогнать с палубы, с ненасытной жадностью любовался бы прекрасными видами родного Подлеморья. Он еще раз вздохнул, крепко сжал в кулаке Верино письмо и вслух обратился к морю:

— Родной ты наш, помоги нам с Верой. Вишь, как ей кисло с таким отцом… Будь добрый, ты же ведь все можешь.

Петру показалось, что море еще больше нахмурилось и стало каким-то нелюдимым, суровым. Его начало еще больше знобить, заломило в висках, и он по узенькому, похожему на чело медвежьей берлоги отверстию спустился в темный кубрик. Разыскав измятую постель Ивана, он уткнулся в пахнущую нефтью и рыбой подушку.

Далеко за полночь «Красный помор» причалил к крохотному деревянному пирсу, Иван заглушил свой «болиндер» и пошел в кубрик будить рыбаков, но Федор с Петром уже встали и молча докуривали папиросы.

— Ваня, на катере кто останется?

— Я.

— Нашу лодку не забудь… Если налетит ветер, отведи ее на якорь.

— Ладно, сделаю.

В предрассветной мгле Петр шел по родной улице. Здесь каждый камень, каждый бугорочек он облазил, где на четвереньках, где и на пузе, так что, завяжи ему глаза, и то он безошибочно пройдет по ней и свернет куда надо.

То тут, то там лежат коровы. Они тяжко пыхтят и пережевывают жвачку. Изредка тявкнет спросонья чья-нибудь собачонка и снова замолкнет. Пахнет привычными запахами летней деревенской улицы: то прелым прошлогодним сеном запахнет, то парным молоком, то огородиной, а то и омулем с душком. «Хорошо-то как!» — мысленно воскликнул парень.

Петр незаметно подошел к дому Семена Малышева. У парня часто-часто забилось сердце. Совсем рядом, в этом высоком добротном доме спит его Вера. Вот она… кажется, протяни руку — и ты разбудишь свою любимую. Перед Петькой явился образ улыбающейся его чернявой — «цыганочки». В больших черных глазах через край плещется радость.

Долго стоит парень под окнами своего соседа. У него такое радостное светлое состояние, что не хочется его прерывать. Но тут выплыл ее отец. Темные цыганские глаза Семена полузакрыты кудрявым чубом. Они злобно сверкают. Семен сердито шепчет: «Не быть вашей свадьбе! Убью!»

Петьку словно обдало ведром холодной воды, и он понуро зашагал к своему дому.

Вот и его дом. В темноте он стоит настороженный и будто бы чужой. «Ворота на заложке», — подумал он и легко перелез через забор. За амбаром загремела цепь, залаяла, а затем радостно завизжала Найда.

— Узнала, моя голубушка, узнала! — ласково заговорил со своей любимицей Петька и подошел к ней.

Найда еще пуще завизжала от радости, облапила его и плотно прижалась к хозяину. Ревниво обнюхала. Успокоилась: нет запаха другой собаки. От хозяина приятно пахнет морем и тайгой, пахнет вкусной рыбой, крепким мужским потом и табаком. Радость переполнила душу собаки, и она, в порыве нежности и восторга, лизнула парня в щеку.

— Ох, Найда, до чего ты умная! Хорошая моя! Погоди, я тебя апчаном[12] угощу. — Петька достал из куля вяленого хариуса и дал его лайке, но та только лишь нюхнула и снова кинулась на грудь хозяина.

— Сдурела, девка, от апчана нос воротишь! Ишь обрадовалась… Как живете-то тут? А?

Найда в ответ повизгивает и крутит хвостом, дескать, живем ладно, дома все в порядке, а при такой-то радостной встрече разве пойдет в горло твой апчан. Ишь какой непонятливый!

— Но-но, спи, Найда, я тоже придавлю ухо.

Недовольная лайка опустила хвост и покорно проводила хозяина, молча, без жалоб.

Чтоб не разбудить мать, Петька не стал стучать. Он через потайник отодвинул щеколду и потихоньку открыл дверь. В сенях приятно пахло свежеиспеченным с анисом ржаным хлебом, богородской травой и еще чем-то бесконечно родным, привычным с раннего детства. Парень достал из кармана спички и зажег. При неярком свете он увидел у двери костыль Семена Малышева.

«Забыл, что ли?.. А может…» — Петьку обожгла недобрая догадка, и ему стало стыдно за себя, что он в отношении матери допускает такое. И чтоб не подтвердилась его нехорошая догадка, он тихо-тихо, переступая на носках, вышел на крыльцо и бесшумно закрыл за собой дверь. Крадучись, словно вор, он прошел по двору, залез по скрипучей лестнице на повети и зарылся в прошлогоднем сене.

Петька силится заснуть, но не может. Пробует считать до ста и больше, а пользы нет. Долго-долго ворочается парень в колючем сене. Наконец запел чей-то петух, потом другой, и вдруг, словно сговорясь, запели с задором, стараясь перекричать друг друга, все остальные аминдаканские петухи.

Дед Арбидоша про них так говорит: «У них, у этих чертовых кречетов, завсегда промеж собой ругань да драки. Ревнуют своих курчонок, черти окаянные».

Перед Петькой явился образ добродушного соседа, и кажется ему, что по всему двору рассыпалась, разметалась его сивая борода. Это пришел мутный рассвет. Потом во дворе кто-то звякнул железным предметом.

«Мать вышла доить Зорьку», — подумал парень и тут же вспомнил, что куль с вяленой рыбой он оставил на крыльце.

— Не успел через порог перешагнуть, скорей убежал к своей вертихвостке, — слышит Петр ворчливый голос матери.

Он полежал еще немного. Затем вылез из-под сена и спустился во двор. Перед ним стоит мать с подойником и сердито смотрит на повети, видимо ожидая оттуда еще кого-то.

— Здравствуй, мама!

Мать мотнула головой:

— Здравствуй, сынок!.. А в дом-то почему же не шел?

— Не хотел тебя будить.

— Эка чудак!.. Голодный?

— Не-е… Мама, я тебе привез твоих любимых апчанов.

— Спасибо, сынок. Как промышляли-то?

— Хорошо.

— Ну и слава богу.

Костыль Малышева стоял на прежнем месте.

«Значит, забыл, черт хромой, а я-то подумал», — сквозь густой загар выступила краска.

Поморки славятся своей чистоплотностью, а Наталья Прохоровна в своем Аминдакане считалась самой лучшей хозяйкой.

Белый, некрашеный пол был натерт с дресвой[13] и посыпан золотистым песком. Он мог смело поспорить в чистоте с кухонным столом другой неряхи. Подоконники были плотно заставлены цветами герани. В переднем углу красовался огромный фикус, из-за которого строго смотрели иконы в золоченых рамках.

У окна висит омулевая сеть для починки.

Все это выглядит с детства привычно, и Петька радостно окидывает их приветливым взглядом, как давних приятелей.

Мать быстро приготовила завтрак.

— Садись, Петя, наверно, голодный, как волк.

— Не-е. Шибко-то не морили себя.

После завтрака Наталья Прохоровна, убирая со стола, рассказывала сыну деревенские новости. Петр курил на пороге и, улыбаясь, слушал, а сам думал: «Мать-то еще совсем молодехонько выглядит… Овдовела двадцати семи лет, сейчас ей сорок два… Если она выйдет замуж за Семена, то мы с Верой уже будем как брат с сестрой… тогда…»

— …В ту пятницу я белила контору, а Нюрка, Егора Лисина, мыла полы. Вот уж удаленная девка — и характер хороший. Я тогдысь, грешным делом, подумала… мне бы заиметь такую невестку…

— А Вера-то хуже ее?

Наталья нахмурилась:

— Не хотела тебя расстраивать, но сам вызываешь на разговор… Верка-то…

— Чо с ней?! — Петька стремительно поднялся с порога.

— Леший, што ль, ее заберет! Уж чересчур любит ухажеров менять. Как идет из клуба, то Мишка, то Гришка, то Савка с ней.

— А я подумал, случилось неладное. — Петька слабо улыбнулся и снова сел на порог.

— Ох, сынок, ты какой-то совсем деревянный. Отец-то твой не таким был. Спробуй-ка, бывало, штоб другой парень проводил с вечерки, прибьет!

— Зачем же, мама!.. Если кто проводил твою девчонку, значит, бросай ее?.. Не-е, так не бывает… Вера честная, я знаю ее.

— Черта с два знаешь! Плохая она!

— Началось!

— Вот те и началось! Погоди ужо, еще не то узнаешь, — продолговатое белое лицо Натальи передернуло брезгливой гримасой. В ее огромных голубых глазах сверкают злые искры, но в промежутках между вспышками Петька увидел, нет, скорее всего, угадал и боязнь, и внутреннее страдание, наполнявшее душу матери.

В душе у Натальи происходит горячая борьба, и верх одерживает ее собственное «я».

Ей надоело одной сидеть за сиротливо шипящим самоваром. Надоело одной ложиться в холодную постель. Надоело все!.. Вся эта безрадостная вдовья жизнь. А тут Петька с Веркой со своей любовью вертятся. Если они поженятся, то им с Семеном придется забыть о совместной жизни.

— Хочешь знать, кто она?!. Верка шлюха!.. Шлюха!..

— Шлюха?! — Петька, как ошпаренный кипятком, вскочил на ноги и прерывающимся голосом закричал: — Врешь, мама! А я женюсь и увезу ее в Усть-Баргузин к дяде Петровану Богатых… Он меня звал к себе.

— О, боже мой! За что же такое наказание! Царица небесная, заступись! — зарыдала, заголосила Наталья.

Петька с силой хлопнул дверью и выбежал на улицу.

На пирсе сидят несколько поморов и, дымя трубками, мирно о чем-то беседуют. Один из них, седовласый, медлительными плавными движениями рук чертил в воздухе какие-то фигурки и указывал чубуком трубки то на нос «Красного помора», то на корму. В нем Петька узнал Елизара Окунцева, бригадира колхозных плотников.

«Задумали, кажись, второй катер гоношить», — подумал Петька.

С судна по трапу сошел плотный, среднего роста мужчина; легкий ветерок ерошил его черные волосы. Темные, монгольского разреза глаза были строго прищурены. Это был председатель артели Алексей Алганаич Батыев. При виде подошедшего Петьки добродушное, открытое лицо бурята расплылось в улыбке.

— А-а, наш самый молодой бригадир! Здравствуй, здравствуй! Ну, как промышляли?!. Не болели? Все ладно?