Помоги проекту - поделись книгой:
Николай Васильевич Успенский
Сельская аптека
I
При черепахинской аптеке есть все удобства: есть подвал, в котором хранятся химические и фармацевтические препараты; чердак для трав, комната для посетителей; есть даже лаборатория, где изготовляются декокты{1}, припарки, сиропы, а иногда – яичницы.
Черепахинский приказчик чрез каждые два месяца извещает своего барина, живущего в Москве, что аптека стоит благополучно на прежнем месте, рассыпает дары свои щедрот на недужных и в соседях помещиках возбуждает зависть.
Как всякое полезное заведение, сельская аптека была с радостию встречена народом. В день ее открытия в Черепахино наехало множество телег с калеками, параличными, кликушами – и благотворительное заведение, будто Овчая купель, кругом обложилась больными. Много добра было сделано в этот день. Фельдшер (дворовый человек, учившийся в московской фельдшерской школе) осматривал больных, делал операции, становил банки, пускал кровь. В полдень два хора певчих пели молебен. Приказчик, в честь торжества, произносил своим мужикам речь, которую слушатели приняли с первых же слов за объявление «вольной» и, волнуясь, зашумели: «Она, матушка!» – но были долго упрекаемы оратором в легкомыслии.
Долго и пламенно молился народ за основателя аптеки: всякий желал ему многих лет, счастия, блаженства на земле, – невиданное, неслыханное чудо он совершил, выстроив аптеку. Живо в памяти народа ее открытие.
Мысль построить аптеку пришла черепахинскому помещику совершенно случайно. В бытность свою в имении, он задумал за какую-то провинность отдать одного молодого лакея в солдаты; намерение свое он открыл жене, которая советовала ему лучше продать лакея. После небольших колебаний помещик согласился на это; но покупателя не нашлось, хотя лакей имел в себе некоторые достоинства, например умел читать и писать. Однажды помещик, кончив письмо к одному из своих московских знакомых, расходился по комнате, позвал к себе старосту и приказал ему как можно скорее снаряжать подводу и запрягать пару лошадей.
– Кому прикажете? – говорил староста.
– Знай запрягай! – отвечал барин.
– Сколько кормочку приладить?
– Запрягай! – твердит помещик, весь объятый задуманным планом.
Лошадей запрягли, подкатили к барскому дому и посадили закутанного лакея.
– Вези в Москву… вот тебе письмо к его превосходительству. – Слава богу, – уладив дела, говорил помещик, – кабалу свалил! Теперь я знаю, что делать: у меня все рты разинут, что я устрою в имении!..
– Куда это везут, Степанида Ивановна? – спрашивала на сельской дороге одна женщина другую, видя, как неслась подвода с лакеем. – Уж не в солдаты ли?
– Нет; говорят, в московскую цирюльню, в доктора…
Через месяц черепахинский помещик получил из Москвы письмо: «Ваш лакей Андрей принят в фельдшерскую школу. Прилагаю вам устав о приеме, содержании, образовании и выпуске фельдшеров».
Прочитав письмо и поблагодарив своего знакомого, помещик стал читать устав, в котором говорилось: «При избрании питомцев в школу должно обращать особенное внимание, имеют ли они здоровое телосложение и достаточные умственные способности».
– Все это Андрюшка имеет, – воскликнул помещик и бросил читать устав. – Дай-ка ему образование-то: это выйдет законодатель!
В скором времени помещик отпраздновал закладку аптеки и уехал с семейством в Москву.
II
В одно ненастное, осеннее утро на крыльце аптеки стоял народ. Дверь в аптеку была заперта. Посетители от дождя жались в кучку; некоторые из них садились на лавку, некоторые стояли молча и смотрели на село, где мужики подсобляли на грязной дороге лошадям везти мокрые воза, а бабы насильно гнали скотину в поле.
– Что, не вставал? – шел разговор.
– Не вставал. Вчера, должно быть, воротился поздно. Кровь Захару пускал.
– Захар упал с возу-то?
– Захар.
– Ох, видно немного нам жить осталось. Что-то уж жутко приходит!.. Мертвецы опять стали ходить… За что это господь наказывает?
– Ночью ныне покойник Давыд ходил. Скляницу все с собой держит… видно, от ней помер.
– Собаки, милая ты моя, до зари до самой лаяли, словно ловили кого, и-и-и заливались: мы с невесткой совсем не спали; приложишь ухо к окну, слышишь – ногами хляскает; да вдруг загудет и захохочет, и всё туда… к лесу-то идет…
– Говорят, война подымается.
Шаршавый, худощавый мальчик отворил дверь и впустил народ в аптеку.
В аптеке, не имевшей особенной чистоты и порядка, стояли с стеклянными дверцами шкапы, наполненные штофами, бутылками, банками, мензурками, ступками. На стенах висели картины.
Фельдшер, лет двадцати пяти, в коротеньком сюртуке, причесанный, с белыми воротничками, сидел за столом и вписывал в книгу расходы и приходы по имению. (На нем лежала обязанность помогать земскому.) Близ него сидел, с гармоникой в руках, сельский кузнец, угрюмо глядевший в угол и слегка скрипевший инструментом. Мальчик, помощник фельдшера, у окна делал из тряпиц корпию.
Кончив работу, фельдшер раз пять хлопнул пером об край стола, выгибая спину встал, взглянул на посетителей и пошел к окну набить трубку. Посетители приготовлялись говорить свои болезни. Одна баба выступила вперед, держа на руках ребенка, который, улыбаясь, тянулся к стклянкам.
– Не балуй, Вася… в хоромах разве смеются? – шепотом говорила баба.
Позади толпы, у двери, старуха другой старухе тоже шепотом рассказывала:
– И в живых, ягодочка моя, не чаяла я быть: это – грудь, и ноги, и руки совсем измаяли!.. Только ономеднись, голубушка, стою я, слышу будто глас: «Ты бы, Федоровна, сходила в баню, растерлась…»
– Что пригрезилось…
Закурив трубку, фельдшер подошел к бабе.
– Что у тебя?
– Здравствуй, Андрей Егорыч, как поживаешь? Вот посмотри-ко, – заговорила
Один из солдат, сложа назад руки, смотрел на больную голову.
– Скрофулезис, – произнес фельдшер, – гипертрофия… поверни-ка сюда:
Фельдшер выпустил изо рта дым.
– А отчего, родимый, эти ухабы-то?
– Это
Фельдшер обратился к другому больному; но его баба спрашивала:
– А ворковская ворожея, Андрей Егорыч, не так эту болезнь называла.
– Ты что?
– Дедушка ногу расшиб, – начал мальчик, вылезая из толпы и вытаскивая за собою большую шапку, – в лесу березой… дюжо схватило…
– Скажи, чтобы он лошадь прислал сюда; а так я не пойду. – Ты, бабка, опять пришла?
– Вот грудь у меня, желанный… промежду сердца-то и…
– Я сказал тебе:
– Помоги, кормилец! – задыхаясь и держась за грудь, промолвила старуха.
– Ты трефоль пила?
– Я пила тряхволи.
– Ну, когда-нибудь банки поставлю, – сказал фельдшер и отнесся к солдатам. Старуха уныло пошла в дверь; ее кашель глухо раздавался за порогом…
– Мне, – начал солдат, надвигая на плечо шинель, – позвольте, Андрей Егорыч, прежнего, то есть, ку…ку… потому – дело оказывается плохо.
– А, по-прежнему? – затягиваясь, спросил фельдшер.
– Еще хуже…
– И мне уж того же, – прибавил другой солдат, – да нельзя ли на минутку одолжить симфончика. И ротный просит этого…
Фельдшер достал из шкапа пузырек с белою мазью, взболтал ее и сказал бабе:
–
– Как же, родимый…
– Смотри, внутрь не дай: вы глупы!
– Глупы, касатик.
– Пропусти-ка меня,
– Пройди, пройди.
– Ты чем нездорова?
– Сынок у меня болен, соколик мой, четвертые сутки лежит недвижимо: травкой его хочу попоить.
– Что же, Андрей Егорыч, кашицы-то!.. – вскрикнул солдат.
– Сейчас! – доставая с полки лекарство, проговорил фельдшер. – Алеша, да ты сыграй что-нибудь на гармонике, сдействуй: «Что ты, Катя, приуныла…»
Кузнец тряхнул головой и заиграл на гармонике, выделывая разные колена. Получившие лекарства и не дождавшиеся их выходили из аптеки.
Фельдшер закурил новую трубку и опять подошел к оставшимся больным.
– У меня, – говорил хворый, худой мужик, – рана на ноге, Андрей Егорыч… Нельзя ли вам замолвить словечко приказчику, чтобы погодили маленько меня гонять на работу?
Фельдшер обратился к другому.
– А ты?
– Для Захара пришел попросить лекарства.
– А он еще говорит?
– Как же. Говорит: зачем мне кровь пускали?
Фельдшер снял трубку, продул чубук, помахал им по комнате и начал смотреть в его дырочку.
– На что кровь пускали? – спросил он. – У него, верно, голова болит… Васька, принеси проволоку: в чубуке застряло… А ты, Алеша, с басами-то двинь!..
– Однако до свидания! – сказал фельдшеру кузнец, укладывая под мышку гармонику.
– Куда же ты? Да посиди… Скука, брат, одолевает…
– Нет, пойти шкворень поправить.
Мало-помалу аптека опустела. Фельдшер остался с одним мужиком, которому для больного пальца начал готовить пластырь. Мужик глядел, как он готовит, и, между прочим, спрашивал:
– Небось, Андрей Егорыч, в вашей школе трудно было учиться?
– У кого резвые способности – не трудно!
– Каким там наукам учат?
– Всяким. Мы разглядываем у человека внутренности…
– То есть внутре-то? А что, и требуха у человека есть, как у скота?
– Разумеется! но она благороднее; потому что человек – не скот!
– А вот, Андрей Егорыч, я хотел вам все сказать: нельзя ли вам попросить обо мне приказчика? Видишь, у меня тягло одно; а я правлю за два…
– Держи-ка пластырь-то; мы с тобой до вечера не кончим… Посмотрю я, у вас в голове-то
В аптеку вошел кучер с кнутом и рукавицами за поясом.
– Здравия желаем, Андрей Егорыч.
– Здравствуй, Семен Титыч, – сказал фельдшер. – Что ты?
– Да наши журавлевские господа просят вас к себе. Несчастие маленькое стряслось.
– Какое?
– Да бырыня своей дочке ставила пиявки и не сумела – кровотечение крови показалось, так еду за доктором. А в город Ливны опять за доктором поехали, и будет у нас наподобие докторского совещания.
– Консилиум?
Поделиться книгой: