Наездницы

Ему было за меня стыдно. Мне и самой было немного стыдно за себя, но мы быстро забыли о Милли, растертой в порошок детской памяти.

Кто-то из девочек забормотал во сне что-то бессмысленное.

– Ш-ш, – прошептала Гейтс, – ш-ш, – и бормотание стихло.

Во время нашей первой остановки в Атланте мы с отцом спали в разных номерах. Мы никогда не путешествовали вместе, поэтому я не знала, как мне к этому относиться. Но оставшись в полном одиночестве в своем просторном номере, я долго плакала, а потом била себя по щекам, злясь на собственную глупость и отчаяние. «Это ерунда, – говорила я себе. – Возьми себя в руки!» Я заснула под шум автомобилей, проезжающих под моим окном, думая о том, слышит ли мой отец то же, что и я, и спрашивая себя, бодрствует ли он в своем номере или отключился и уже никак не воспринимает окружающий мир.

Благодаря машинам за окном мне было не так одиноко, хотя ощущать это было ужасно глупо – мужчины и женщины в машинах не были мне ни друзьями, ни даже знакомыми.

Я спрашивала себя, спит ли Сэм или слушает сверчков Иматлы. Мне хотелось знать, что еще он сегодня слышал и чем занимался. Мама наверняка еще не легла. Я знала, что она в это время читает или слушает радио. Если бы меня спросили, что делает отец, я бы ответила, что он все еще внимательно ведет машину, преодолевая поворот за поворотом извилистых горных дорог.

Я подумала о своем кузене Джорджи и чуть не расплакалась. Но я сдержалась. Хватит! Слез, которые я выплакала, мне должно было хватить на всю оставшуюся жизнь. Их хватило бы на две жизни. Или на три.

На следующее утро меня разбудил звон колокольчика. Я подскочила и ударилась головой о кровать Эвы. Она тут же свесила голову вниз, и ее лицо оказалось рядом с моим.

– Ты похожа на летучую мышь, – сказала я.

Она сонно смотрела на меня, а я восхищалась ее нежной кожей и пухлыми щечками.

Я потирала ушибленную макушку и ожидала, когда девочки начнут вставать. Но еще несколько минут никто и не думал шевелиться. Они лежали в постелях, время от времени потягиваясь и зевая. Я никогда не оставалась наедине с таким количеством девочек на такое продолжительное время. Когда-то мама посылала нас с Сэмом на две недели в школу в Иматле. Но потом она решила, что эта школа недостаточно хороша для нас. Зато там я отлично понимала, насколько велика разница между нами и сыновьями и дочерьми сельских жителей. Здесь я своего места пока не знала.

Все девочки продолжали лежать на кроватях, и вид у них был какой-то заторможенный. Эва была самой высокой среди нас, Мэри Эбботт – самой низенькой. Виктория была самой изящной, но чересчур худой: у нее так выпирали ключицы, что она выглядела истощенной. У меня волосы не были ни темными, ни светлыми. Я не была ни высокой, ни коротышкой. Дома я лишь изредка видела других детей. Обучал нас всему отец, а когда мы с Сэмом, бывая в городе, встречались с другими детьми, нас слишком пристально разглядывали, потому что мы были близнецами и наше сходство казалось всем поразительным: нам обоим достался крепкий отцовский нос и его высокие и широкие скулы. Мама говорила, что у нас скульптурные лица. И у нас обоих были мамины волосы: густые, вьющиеся, в крупных завитках, насыщенного золотисто-каштанового цвета. Наше сходство притягивало внимание других людей. Здесь, без Сэма, я была такой же, как все, разве что немного более загорелой благодаря жаркому солнцу Флориды.

Вошла еще одна девушка, судя по форме, из обслуживающего персонала.

– Доброе утро, Доуси, – поприветствовала ее Эва.

Доуси улыбнулась в ответ и начала наливать воду в наши умывальники. После этого все встали и принялись умываться. Умывальники были совсем простыми, покрытыми красновато-коричневой эмалью, но раковины были красиво расписаны изящными цветами. С ободка моей раковины откололся кусочек эмали. Доуси была ниже самой маленькой из нас. Я бы сказала, что в ней не было и пяти футов. Зато она была крепкого сложения. Ее мышино-русые волосы были уложены в высокий тугой пучок, и еще у нее был «ленивый глаз»[2]. Она говорила с южным акцентом, гораздо более резким, чем у остальных девочек. Позже я узнала, что это свидетельство того, что она родом из самой бедной в Аппалачах местности.

Умывшись и одевшись, мы пересекли Площадь и вошли в то самое здание, где накануне вечером были мы с отцом. Я спала, положив платок Сэма под подушку, и хотела снова спрятать его под одежду, но не стала этого делать, опасаясь, что это заметят Эва или Сисси, чье одобрение мне было небезразлично. Судя по всему, утром, прежде чем выйти из дома, мы должны были надевать форму.

Выйдя за дверь, я изумилась количеству девочек. Их было так много, и все они были одеты в белые юбки и блузки с маленькими круглыми воротничками и вышитыми на левой стороне груди темно-синими буквами «К», «Л» и «Й». Отец говорил мне, что здесь живет около двухсот девочек, видимо, пытаясь меня подготовить. Но я все равно не ожидала увидеть такую армию. Единственным, что резко отличало их друг от друга, были волосы. Какая-то девочка с тугими локонами посмотрела на меня и что-то прошептала своей подруге. И только тут я осознала, что озираюсь по сторонам, разинув рот. Я шагнула в толпу и попыталась приноровиться к их темпу движения. Посмотрев на ноги девчонок, я отметила, что они все без чулок. Это придавало нам сходство с детьми.

Меня догнала Сисси. Ее каштановые волосы были коротко и модно подстрижены. Я коснулась своих собственных волос, падавших мне на плечи. Я хотела сделать боб, но мама не позволила мне подстричься.

– А ты ходишь быстро! – заметила Сисси.

Я замедлила шаг.

– Да.

– Во Флориде жарко.

Ее хрипловатый голос совсем не соответствовал точеным чертам лица.

– А ты откуда? – спросила я.

– Монровилл.

Она произнесла это так, как будто я должна была знать, где это. Я сделала вид, что так оно и есть.

– Чем занимается твой отец? – поинтересовалась она.

– Он врач. И еще у него есть апельсиновые рощи.

Последнее было не совсем правдой – цитрусовые принадлежали маминым родителям, но я полагала, что землевладельцы здесь в почете.

– Я обожаю апельсины! – воскликнула она, улыбаясь своей кривоватой улыбкой.

Я тоже улыбнулась ее восторгу. Апельсины не были для меня лакомством. Я воспринимала их как нечто само собой разумеющееся.

– А что делает твой отец? – спросила я.

– Ведет дедушкины дела. И ездит на лошадях. Поэтому он меня сюда и прислал. Чтобы я научилась ездить верхом. Но, боюсь, я так к этому и не пристрастилась.

– Правда?

– Мне это занятие кажется слишком грязным, – пояснила она и поспешила добавить: – Но ты не подумай чего-нибудь такого. – Она покосилась на меня. – Просто я предпочитаю другие занятия.

Неожиданно для себя я рассмеялась. Я не смеялась уже много недель.

Мы вошли в столовую, где уже толпилось множество народу. Девушки собрались в небольшие группы возле накрытых тюлевыми скатертями столиков. Они болтали, а я видела, что им здесь нравится и они чувствуют себя как дома.

Сисси указала на наш столик, где среди других девочек сидели Мэри Эбботт, Виктория и Хенни. При виде меня Мэри Эбботт с надеждой улыбнулась, и я ответила ей улыбкой, однако села как можно дальше от нее.

– Привет, Теодора, – поздоровалась со мной Хенни.

– Ее зовут Теа, – поспешила вставить Мэри Эбботт.

Хенни ее как будто не услышала и по очереди представила мне сидящих за столом девочек, с которыми я еще не была знакома, и учительницу, мисс Меткалф, у которой была очень гладкая кожа и мелкие, белые как жемчуг зубы. На завтрак были яичница, бекон и ветчина, булочки с малиновым джемом и овсянка, но я обнаружила, что у меня совершенно нет аппетита. К счастью, на меня никто не обращал внимания. Я думала о том, что Сэма вся эта еда очень обрадовала бы. Последние несколько месяцев он ел как лошадь. Я совершенно точно знала, что в этот момент он находится за домом и ухаживает за кем-то из своих раненых животных или кормит насекомых в одном из террариумов, а возможно, поправляет какую-нибудь ветку, чтобы ящерице было удобнее греться на солнце. У него не всегда были раненые животные, нуждающиеся в уходе и лечении, но последние несколько недель он выхаживал выводок бельчат. Их мать куда-то исчезла.

– Можно спросить у тебя вопрос? – поинтересовалась Молли где-то в середине завтрака.

У нее были выпирающие передние зубы, из-за чего она казалась младше своих лет. Ее редкие русые волосы неопрятными прядями падали на спину и были на целый дюйм ниже талии. Их необходимо было срочно подстричь.

– Можно задать тебе вопрос… – поправила ее Хенни.

Она была пухленькой, с двойным подбородком и очень неудачно расположенной родинкой на левом виске. Не то чтобы она была неказистой, но ее очень портила эта родинка. Мне не понравилась Хенни, но меня успокаивало присутствие за столом этой взрослой девушки и мисс Меткалф.

– Почему ты приехала так поздно? – наконец спросила Молли.

– Не поняла.

– Почему ты не приехала в начале лета, как все мы?

Я ожидала, что Хенни вмешается, но она молчала, как и все остальные, выжидательно глядя на меня. Элис Хант Морган из Мемфиса, штат Теннесси, пальцем обвела край своего стакана. Когда я обратилась к ней, назвав ее Элис, она уточнила, что ее полное имя Элис Хант. А теперь все ожидали от меня ответа. Всем было любопытно, и я их не винила: я ведь была новенькой.

– Это запоздалый подарок на день рождения, – ответила я. – Мы ездили в Европу, потому что летом во Флориде очень жарко. – Я помолчала. Девочки сидели, склонив голову набок и ожидая продолжения. Молли теребила прядь своих мышиного цвета волос. – Мы ездим туда каждый год, и я не хотела упустить эту возможность, но папа хотел, чтобы я успела побывать и здесь. Поэтому он и устроил мне эту поездку.

Я пожала плечами, как будто давая понять, что моя жизнь находится в руках щедрых и благородных взрослых.

– А где именно вы были в Европе? – не унималась Молли, хотя другие девочки потеряли ко мне интерес и снова стали болтать друг с другом.

– В Париже, – ответила я. – Я обожаю Париж летом.

Молли кивнула. Похоже, она осталась довольна тем, что услышала. Я пощупала макушку, ожидая обнаружить шишку после утреннего удара о верхнюю кровать, но там ничего не было. Подняв глаза, я увидела, что с другого конца столовой мне улыбается Сисси, и я улыбнулась в ответ.

– Теа, – снова заговорила Хенни. Значит, она все-таки услышала Мэри Эбботт. Я поняла, что Мэри Эбботт из числа тех девочек, кого можно не принимать в расчет. – Выпей.

Она кивком указала на мой стакан.

Я уставилась на молоко, к которому едва прикоснулась. Дома мы, в зависимости от времени года, пили апельсиновый или грейпфрутовый сок. Но не молоко. Мама его терпеть не могла. Иногда мы добавляли молоко в чай. Порой нам подавали молоко к сладкому. Мне предстояло вскоре узнать, что в Йонахлосси к ланчу неизменно подают кувшин сладкого чая с крупным куском льда, плавающим в янтарной жидкости. Этот стеклянный кувшин стоял возле тарелки Хенни, и она аккуратно разливала чай в наши стаканы. Ледяной чай был густым, тягучим и, я вынуждена была признать, необыкновенно вкусным. Много лет спустя я буду мечтать о том, чтобы снова ощутить на языке прохладную тяжесть, горечь крепкого чая, смягченную огромным количеством сахара. Я также обнаружила, что скучать по сладкому чаю Йонахлосси стало для его выпускниц своего рода традицией.

Но это будет много позже. А пока я смотрела на стакан с молоком и едва сдерживала слезы.

– Теа, – повторила Хенни, понизив голос, но я знала, что если подниму глаза, то не выдержу и разрыдаюсь.

Тут я заметила, что от меня отвернулись и она, и остальные девочки – все развернулись вместе со стульями и смотрели в одном направлении. Я подумала, что это довольно странный способ завершать трапезу, но в следующее мгновение раздался голос мистера Холмса.

– Доброе утро, девушки!

– Доброе утро, мистер Холмс! – хором произнесли все, кроме меня.

Мне показалось, что этот дружный ответ привел мистера Холмса в восторг, хотя он наверняка слышал его каждое утро.

После того как он сделал все необходимые объявления и прочитал молитву, ко мне подошла женщина, слишком взрослая, чтобы быть одной из воспитательниц. Она была невысокой, пухленькой и хорошенькой.

– Я миссис Холмс, директриса, – представилась она. – Пойдем со мной.

Она кивнула в сторону лестницы в конце зала. Я попыталась скрыть свое удивление, но она его все равно заметила и пристально посмотрела на меня, заставляя меня осознать свою оплошность. Но я точно знала: не меня первую удивило то, что она жена мистера Холмса. Заметив ее сегодня утром, я решила, что она экономка или что-то в этом роде. Она была грузноватой и слишком навязчивой. А теперь оказалось, что она еще и раздражительная. Я послушно пошла за ней, замедлив шаг, чтобы не обогнать ее. Талия у нее была, на мой взгляд, неестественно тонкой, как будто кто-то слишком туго «затянул подпругу», и я сообразила, что она, видимо, носит корсет. Моя мама никогда не надевала ничего подобного. Впрочем, мама была такой стройной, что корсет ей был ни к чему.

Кабинет миссис Холмс находился на третьем этаже, и, когда мы взобрались по лестнице, она совсем запыхалась. Пока она открывала дверь, я стояла достаточно близко, чтобы разглядеть, что ее каштановые волосы собраны в очень тугой пучок. Они уже начали седеть, что было незаметно издалека.

Ее кабинет оказался очень элегантным и уютным. Диван, на который она пригласила меня присесть, был обит современной тканью в клетку.

– Теодора Атвелл, – начала она, – ты за столом Хенни? – Прежде чем я успела ответить, она продолжила: – Я знаю Хенни очень давно. Это необыкновенно способная девушка. – Это прозвучало как предостережение. Она опустила глаза на документы, лежащие перед ней на столе. – Из Иматлы, Флорида. Я всегда считала Флориду раем для садовников. Там можно вырастить все, что угодно.

Это были мамины слова. Но я не хотела думать о маме.

– Меня все зовут Теа.

– О, я знаю, – улыбнулась она.

Возможно, это мистер Холмс сказал ей, как ко мне следует обращаться. Они, наверное, часто обсуждали между собой девочек.

– Скажи мне, Теа, – продолжила она, опускаясь на сверкающий деревянный стул и глядя на меня через стол, изготовленный из того же дерева и точно так же отполированный до блеска, – какие твои первые впечатления от Йонахлосси?

– Мне тут очень нравится, – ответила я.

А что еще я могла сказать?

– Основатели Йонахлосси были очень прогрессивными людьми. Они основали этот лагерь в 1876 году, через одиннадцать лет после войны между штатами. Скажи, Теа, почему это было такое важное время в истории нашей нации?

По крайней мере, это я знала. Мой собственный прадед бежал от той войны.

– Потому что Юг был невероятно беден. Для него это был ужасный период. Все стремительно менялось, и участь Юга не мог предсказать никто.

Я произвела на нее впечатление.

– Да, – кивнула она и начала рассказывать мне о Луизе Белл и ее муже Хейнсе, у которых не было своих детей, но которые возложили на себя миссию предоставить девушкам возможность летнего отдыха, что в условиях стремительно меняющегося (она использовала мою терминологию) мира было очень важно.

На Севере уже существовали подобные лагеря, как для мальчиков, так и для девочек. Были лагеря и на Юге, но только для мальчиков. Беллы заметили этот пробел и решили его заполнить. Лагерь стал пользоваться такой популярностью, что постепенно превратился в школу.

Мне казалось, что я слушаю лекцию, которую миссис Холмс повторяла столь часто, что выучила наизусть. Но тут она замолчала и посмотрела на меня так пристально, что мне стало не по себе.

– И вот теперь для одних девочек Йонахлосси – лагерь, а для других – школа, – продолжала она. – Но в любом случае это место, где девушки готовятся стать настоящими леди. Потому что, Теа, чтобы стать настоящей леди, необходимо потрудиться. Это не происходит само собой, как по мановению волшебной палочки. – Она щелкнула пальцами и покачала головой. – Все как раз наоборот. В нынешней шаткой ситуации, – подытожила миссис Холмс, – роль леди важна, как никогда прежде.

Разумеется, она имела в виду экономический кризис. Мне стало жаль Беллов, у которых не было детей и которые посвятили свою жизнь молодежи. Должно быть, у Луизы были какие-то проблемы со здоровьем. Я уже почти не слышала, о чем говорит миссис Холмс. С тем же успехом она могла бы говорить по-гречески. Роль леди важна, как никогда прежде?

– А название? – спросила я, потому что миссис Холмс выжидательно смотрела на меня. – Йонахлосси?

– А-а… – миссис Холмс неопределенно помахала рукой. – Старое индейское имя. На самом деле оно не имеет к лагерю никакого отношения. Это кличка лошади миссис Белл.

Я ожидала, что она начнет рассказывать мне о том, как проходит обучение верховой езде. Я даже заулыбалась. Саси тоже назвали старым индейским именем. Это сделала мама, поскольку мне не удалось ничего придумать. Это было мускогское слово, означавшее «находится там». К примеру, там находится цветок. Именно этот пример привела мама. Я отчетливо запомнила даже интонацию, с какой она это произнесла.

– Я надеюсь, тебе здесь понравится, – сказала миссис Холмс.

Опершись локтями о стол, она стиснула свои маленькие ручки и снова серьезно посмотрела мне в глаза.

– Я уверена, что так и будет.

Мне действительно начинало здесь нравиться. Мне понравилась история о Луизе Белл. Теперь, когда я знала, что Йонахлосси назвали в честь лошади, лагерь казался мне более приветливым местом. Но мысли о маме и Саси снова привели меня в уныние.

– Твоя мама тоже так подумала.

На секунду я совершенно растерялась. Она что, читает мои мысли?

– Твоя мама – моя подруга. Моя старинная подруга.

Этого не могло быть. У моей матери не было никаких старинных подруг. Кроме нас, она ни в ком не нуждалась. Сколько раз я слышала от нее, что во Флориде, в этой глуши, они с отцом обрели свою собственную, личную утопию!

– У тебя ее волосы, – произнесла миссис Холмс, и я поняла, что она говорит правду. Она действительно была знакома с моей мамой.

– Мы вместе учились в пансионе, – продолжала она. – В Роли[3]. В пансионе мисс Пети.

У меня все расплылось перед глазами, и на мгновение мне показалось, что у меня приступ аллергии, как у одного из папиных пациентов. На укус пчелы или какие-нибудь ягоды.