Тайна, похороненная в бетоне

Сердобольные люди начинают доставать кошельки. Арифметика проста. Из сотни пассажиров каждого переполненного вагона электр ички находится, как минимум, десяток сочувствующих. Каждый бросает в шляпу не меньше рубля, но чаще — по 3–5 рублей, а то и больше. Особенно щедры курортники.

«В одной электричке — 10 вагонов. Умножим хотя бы 10 рублей на 10 вагонов — уже 100. А только по одному маршруту в одну сторону в Крыму ходит до 10 электричек в день и столько же — в другую сторону. Пригородных маршрутов — 3, не считая десятков пассажирских поездов, следующих через Джанкой», — подсчитывал в уме Полковник.

У него, к тому же, есть опыт: проходит электричку только раз, потом пересаживается на встречную. И вот, если те 100 рублей помножить далее на число электричек, поездов и маршрутов, то летом шляпа Полковника ежедневно приносит более 10 тысяч рублей.

Но Отец не любит измятых рублевок, и Полковник каждый вечер меняет свою выручку на крупные купюры у буфетчицы на вокзале за один процент.

Но не всегда бизнес Полковника безопасен. Как выпьет, молчаливость изменяет ему, и он начинает рассказывать, как в милиции у него отобрали, будто бы, 20 тысяч. Хотя, может, и врет. По 20 тысяч он никогда Отцу не сдавал.

А однажды в тамбуре его сильно избил какой–то конкурент, у которого «все сгорело на пожаре». Он был молодой и сильный. Полковник сказал об этом Отцу, и черев несколько дней на тех маршрутах, на которых работал Полковник, конкурента не стало.

Пошла молва, что под Джанкоем попал под поезд какой–то бедолага.

Каждый день, если Полковник выполняет норму (летом — 10 тысяч, зимой — 5), Отец оставляет ему 20 рублей. Полковник кладет их на сберкнижку и раз в год кому–то отсылает. Кому — в «коммуне» точно не знают, хотя и болтают, что бывшей жене, коль, дескать, детьми не обзавелся. Последний раз перевел около 10 тысяч. А что же, на еду ему тратиться не надо. Снабжение подвала «жратвой», как здесь выражаются, обязанность других бомжей — Стылого, Маруси и Шавки.

ЭТИ «снабженцы» промышляют целый год. То сработают как «городушники»[48], или уведут что–нибудь у зазевавшегося шашлычника. А раз в неделю Отец дает денег, и они приносят в большом баке супа из столовой — Отец считает, что горячее должны есть все, чтобы не болели.

Но это — побочное занятие у снабженцев, и кавычки здесь уже не требуются. Дело в том, что их работа организована солидно. Они — как пчелы, которые всегда знают, что, когда и где цветет. Сначала на полях и на неохраняемых дачах вырастают зеленый лук, редиска, молодая картошка, клубника. Правда, обитателям подвала с первого урожая перепадает совсем немного, все идет на базар. Потом поспевают огурцы, черешня, вишня, помидоры, персики. Хлопоты — до самой поздней осени, до заморозков.

На колхозных полях «работают» по ночам (сторожу — бутылка). А когда к зиме доблестные труженики совхозов и колхозов объявляют урожай убранным, то и вовсе — раздолье. Картошку, помидоры, виноград, яблоки, морковь и капусту вместе со всем крымским населением мешками возят на электричках.

Но привезти — полдела. Нужно еще продать. Успевают сделать и то, и другое. Но за продажу отчитывается уже Стёпа, он весь день торгует возле магазинов. Товар ходкий, причем сбывают они его значительно дешевле, чем базарные торговцы. Пытались, было, местные рэкетиры обложить их, как и всех, определенным денежным оброком, да почти на другой же день их видели с побитыми лицами.

Выручку сдают Отцу, часть овощей — в погреб, сооруженный тут же, в ДОТе.

СВЯЗАННЫЙ СТЕША источал ярость. Сделав бесполезную попытку освободиться, он перешел к угрозам.

— Ты, козел вонючий, залил глаза, не соображаешь, что делаешь! Блатня тебя в городе на перо возьмет! На кого попёр?

— Замолкни! — огрызнулся Бородатый. — Слышал я от ребят, что тебя самого Бобер за фрайера держит. И надо еще разобраться, за что тебе пятак срока скостили! Уж не потому ли, что папашка твой скурвился? Это ведь его клуб «Солидарность» протащил в депутаты прокурора Щелчишина! А Щелчишин подсуетился, и тебе за папашину услугу дали вольную. Без такой балерины[49] ты бы и сейчас еще был у дяди на поруках[50]! Сейчас скажу мужикам — сбросим тебя, падлу, с обрыва в море — рыбу кормить. Я из–за тебя…я… я…

Последние слова выпивший Бородатый произносил уже сквозь слезы. В его тираде, замешенной на водке, выплеснулись унижения, которые он прошел в зоне как представитель низшей касты заключенных, зависть к Стеше, сумевшему досрочно выскользнуть из колонии и стоящему сейчас на их иерархической лестнице выше чем он. Но пока Бородатый изливал свою злость, проходило опьянение, и он начал осознавать, что, действительно, рубит дерево не по себе, но не знал, как выйти из создавшейся ситуации. И, замолчав, Бородатый стал похож на воздушный шар, из которого быстро вышел воздух: какой–то жалкий и сморщенный.

Стеша был трезвее, и он уловил настроение Бородатого. Но и перспективу быть скинутым в море он не сбрасывал со счета. Поэтому ответил внешне миролюбиво:

— Ну, ладно, давай, развязывай! Ни хрена ты не знаешь! А что тебе лохи в уши напели — все туфта. Ты знаешь только Отца да Бобра, но мазу держат[51] не они, есть и повыше, понял? И папашка мой там, где ему надо быть. Развязывай, в картишки перекинемся…

Бородатый нехотя освободил парню руки.

— Ну, чё? У нас игроков не хватает. — Стеша дал понять, что не настаивает больше на том, чтобы играла Шавка. — А там, в «гробу», кто лежит? — спросил он, услышав кашель лежащего в снарядном ящике Сортирщика.

— Сортирщик, канай сюда! — скомандовал Бородатый, обрадовавшись, что сумел освободить Шавку от игры на «мужской интерес».

Сортирщик поднялся из ящика. «Зря я считал, что Бородатый не сидел!» — подумал он, выходя под свет «летучей мыши». И если бы он уже не был наказан отстранением его от права делить табак среди обитателей подвала, то, может быть, еще попытался бы ослушаться Бородатого.

— О-о! — воскликнул Стеша, узнав Сортирщика. — Это ты, чмо, доходяга, старый знакомый?! Ну, как тебе мой «Кэмел»? Лучше, чем бычки? На, лопай, — Стеша протянул ему полстакана водки.

Сортирщик и теперь не посмел отказаться, хотя, в отличие от других обитателей, населяющих подвал, водки не переносил. Много лет назад он лечился от алкоголизма в ЛТП, и один из немногих получил стойкий иммунитет к спиртному. Сделав глоток, он сейчас же закашлялся, ему стало плохо.

Все засмеялись, стали отпускать смачные шуточки.

— Не пьет он, лечился! — осведомленно подала голос со своей койки Маруся.

Приставать к Сортирщику не стали, раздали карты, начали игру.

Сортирщик играть в карты научился от скуки в подвале. Но разбирался в них слабо, не вникал в тонкости игры, да и карты пришли не в масть, поэтому он оказался в числе проигравших. Выиграл Стеша. Проигравший бородатый пошел к печке, будто происходящее его не касается, на что Стеша не возразил.

Стеша расстегнул ремень. Секс здесь был низведен до животного состояния. Но когда дошла очередь Сортирщика, он заартачился. Стеша ухватил его за волосы, вниз пригнул ему голову.

Глаза Сортирщика на какой–то момент оказались на уровне стола–ящика и стоящих на нем бутылок. Рука его непроизвольно схватила одну из них. «Дам по голове — и все!» — мелькнула у него мысль. Но в тот же момент откуда–то сверху донесся громкий условный стук в металлическую дверь. Стучали булыжником, которым пользовался Отец, когда надо было войти в подвал.

Настороженный Стеша отпустил голову Сортирщика. Бородатый кинулся наверх, поняв, как и все, что это мог быть только Отец.

Они не ошиблись. Стеша вскочил, пошел Отцу навстречу.

— Ну, чё, здорово! А мы тебя и не ждали. Я тут твоим бомжам гари приволок, — заискивающе говорил он, словно пытался загладить в глазах бомжей свое непочтительное высказывание о том, что Отец, «как валютная профурсетка, «Шанелью» пользуется».

Но Отец не ответил на приветствия. Даже при скудном освещении все заметили, как он был бледен и едва держался на ногах. Тогда он и сказал загадочную фразу:

— Хлябало[52] отказывает… Я должен был умереть еще в пути…

***

ВСЁ это и вспомнил Сортирщик, сидя возле больного Отца и выковыривая табак из окурков на газету.

В углу подвала поднялась тень. Под светом лампы показался человек с короткой бородой.

— Ты что, стервоза, оглох что ли? — беззлобно толкнул он Сортирщика, подойдя к кровати Отца. — Я спрашиваю, как тут Отец?

Больной будто сам услышал эти слова и очнулся. Снова посмотрел на будильник и на Бородатого, медленно и тихо произнес:

— На–агнись…

— Отвали отсюда! — скомандовал Бородатый Сортирщику, склонился к Отцу и сказал:

— Слышишь, Отец, давай мы тебя отвезем все–таки в больницу, а? Там тебя в два счета на ноги поставят! Обеспечим лучшим уходом.

— Не–ет! — протяжно и хрипло ответил больной. — Умирать здесь буду… У наших спецов–танкистов не выздоравливают. А мое тело Доставишь… Ну–ка, дай ухо…

— Всем спать! — скомандовал Бородатый, и бомжи послушно стали укладываться на тряпье. Они уже стали привыкать к мысли, что скоро у них будет новый «отец». — Меня не будет неделю. Старшим останется… — Бородатый обвел глазами подвал. — За меня останется Ляпуха. Поди сюда, Ляпуха, на пару ласковых!

Высокий сухопарый старик с поповской бородой, в очках с круглыми выпуклыми линзами, помедлив, поднялся из ящика. Нехотя стал пробираться к выходу, где его ожидал Бородатый.

***

МНОГО лет назад о Ляпухе знал весь Крым как о неуловимом карманнике. Он «работал» в Симферополе, Ялте, Евпатории, Севастополе, Коктебеле — там, где гудели ульи беспечных курортников. Он действовал всегда в одиночку, без «перетырки»[53], от–того милиция, сбиваясь с ног, не могла его взять с поличным. И если его два раза все–таки судили, так вовсе не потому, что он попался на кражах, а благодаря таким ухищрениям, на какие был большой мастер капитан Жеглов из кинофильма «Место встречи изменить нельзя».

Однажды в хорошем расположении духа после нескольких глотков водки Ляпуха рассказал бомжам, как его обучали этому искусству старшие, профессиональные щипачи. Дескать надевали на портновский манекен пиджак, увешанный колокольчиками. И заставляли юного стажера вынуть из кармана пиджака кошелек. Если хоть один колокольчик звякал — Ляпуху больно били ремнем.

Но вот, когда годы взяли свое, руки стали дрожать, а глаза слезиться, Ляпухе пришла пора становиться ершом[54]. Надо было как–то легализоваться в этом мире, получать паспорт. Свою милицию Ляпуха решил не нервировать, поехал в Одессу.

Пришел в паспортный стол, рассказал начальнику все, как есть. А начальник, вальяжный такой, в полувоенной форме, на кармане гимнастерки серебряная цепочка от карманных часов поблескивает. Смотрит он на пожилого человека и сомневается: «Да какой ты, Ляпуха?! Ляпуха — это знаешь…

А на столе лежала пачка «Казбека» — с всадником на фоне заснеженных гор. Ляпуха и попросил: «Разрешите, гражданин начальник, папиросочку?».

Ну, дал, не пожалел начальник дорогую папиросу. Тогда Ляпуха и спичку попросил. Швыркнул начальник спичкой по коробку, дал и прикурить.

Ляпуха затянулся, по–залихвастски четкое кольцо дыма выпустил и, как бы между прочим, спросил: «Не скажете ли, гражданин начальник, сколько теперь времени–то?»

Полез начальник в наружный карман гимнастерки, а часов уже нет.

Ляпуха достал часы из своего кармана и протянул их хозяину.

Исчезло сомнение у начальника. «Расскажи, — го¬ворит, — как ты это сделал?» А карманник и ответил: «Все просто. Когда вы давали мне папироску, то я расстегнул карман и отцепил цепочку. А когда вы мне дали прикурить, я вынул часы». И еще пояснил: «Ваше внимание, гражданин начальник, было сосредоточено на папиросе — загорится она или нет, а мое внимание было сосредоточено на ваших часах!».

В ПОДВАЛЕ Ляпуха находился на особом положении. Распорядок дня и заботы его обитателей он игнорировал, а Отец и Бородатый не обращали на это внимания. Целыми днями, жалуясь на нездоровье, он дремал в своем ящике. Когда Маруся была свободна от снабженческих забот, он охотно вступал с ней в разговор.

— Ну, вот, скажи–ка, Алексей (она не любила прозвищ), — спрашивала она его, — что ты, как пиявка, на теле у трудового народа сидел? Неужто тебя никогда совесть не грызла? Люди зарабатывали свою трудовую копейку, боролись за жизнь доктора Хайдера, проливали кровь в Афганистане, а ты, значит, в это же время грабил народ?

— Какой Хайдер? Причем тут Хайдер? Я работал еще при Сталине. Но, были бы у меня силы, я бы и сейчас кожу[55] кое у кого повытаскивал! Слыхала ты, какую дачу себе Горбачев в Форосе отгрохал? Это он — «трудовой народ»?

— Все равно нехорошо, — не соглашалась Маруся. — Грех это — жить за счет трудящихся масс! Мне депутат горсовета Пасленков рассказывал в политклубе, что скоро он и другие демократы насовсем расправятся с такими как ты, и преступности в городе не останется.

— Да не трогал я трудяг–то, — говорил ей Ляпуха.

— Это как же, не трогал? На лбу, что ли, у них написано, кто буржуй, а кто бедный?

— Вот и глупая ты, баба! Как еще написано! Например, подъезжает на «Победе» к базару — тогда еще в Советскои Союзе иномарок не было — эдакая фря. Пальчиком разманикюренным в арбузы на лотке тычет. У такой никогда не убудет, хотя она и визжит громче всех, когда кошелька не находит в своем ри¬дикюле.

— Все равно грех! — не сдавалась Маруся. — А с грехом надо бороться. Ты боролся?

— Как это? — не понял старик. — Сам с собой, что ли?

— Дык сам с собой, конечно! Вот в церкви такую историю мне рассказывали… Будто бы монах Макарий все гневался да гневался. Все враги ему какие–то мешали. И ушел он в пустыню. И вот как–то поставил он кувшин с водой, а кувшин упал. Только поставит, а кувшин снова падает! И так — три раза. Рассердился монах! Но понял, что причина гнева — внутри него самого, и бороться надо с внутренним врагом. И победил его! Смиренным стал! Вернулся в монастырь, святым сделался. В церковном чине даже икона есть — Святой Макарий называется. Вот и тебе, Алексей, тож надо было бороться с собой!

— Боролся… Когда уж руки подводить меня стали, я сунулся в ментовку за паспортом. А мне там: «Устройся сперва на работу, тогда выдадим!». Хотел устроиться часовщиком — я в этом деле смыслю — там такая же песня: «Получи паспорт — тогда приходи». Ну, и пришлось еще много лет — это уже при Андропове и Черненке — бороться… с чужими кошельками.

Маруся крестилась, просила Господа: «Прости его душу грешную!»

СЕЙЧАС Ляпуха, выслушав Бородатого, вернулся на свое место и стал укладываться на ночь, слыша, как Маруся шепчет молитву. А Бородатый пошел наверх.

Закончил свое занятие с окурками Сортирщик. Стылый лег поблизости от кровати больного Отца, как приказал Ляпуха. Для всех наступила еще одна ночь. И хотя она была душна и смрадна, они этого не замечали и получали такое же удовлетворение, как если бы спали на даче в Форосе…

***

А НАВЕРХУ текла другая жизнь — бурная, митинговая, конфликтная, социально обостренная. Жидкая прослойка демократов, сумевшая прорваться сквозь хитроумные кордоны, возведенные на пути к власти всесильными партаппаратчиками, все–таки сумела овладеть частью мандатов в представительных органах и теперь добивалась отмены шестой статьи Конституции СССР, закрепляющей ведущую роль КПСС в обществе. Политические страсти кипели как в центре, так и на местах.

Соответственно прибавилось работы в органах внутренних дел — кроме выполнения оперативной работы необходимо было обеспечивать порядок на митингах, что не вызывало у их работников большого энту¬зиазма. Вот и сейчас начальник милиции Кейбин, отвечая на звонок председателя горсовета Иваненко, пытался возражать:

— Ну, почему митинг должен проходить именно шестнадцатого числа? — спрашивал он. — Пусть этот Пасленков со своей долбаной «Солидарностью» перенесет митинг на неделю!

— А что изменится? — спросил Иваненко.

— У нас людей прибавится, человек пять из отпусков выйдут!

Подполковник даже председателю горсовета не мог сказать, что на шестнадцатое число запланирована операция по задержанию сходки авторитетов, которая потребует концентрации всех сил. Прежний начальник милиции, как знает Кейбин, просто сообщил бы председателю об оперативном плане и нашел бы понимание. А вот Кейбину, решившему застраховаться от случайностей строгим выполнением инструкции об оперативном плане, приходилось изворачиваться. Тем более, что ему доложили о некоторых контактах Иваненко с одним из активистов преступной группировки.

— Я вот, знаете, чем сам сейчас занимался? — продолжал Кейбин. — Только что приехал с рынка, где задержал гражданку Подсолнухову, которая торговала крадеными вещами из гуманитарной помощи. Да–да, та самая, многодетная мать, которая всем жалуется на свою бедность. А сама устроила у себя в доме притон. Почему я сам этим занимался? А больше послать было некого!

— Если проблема только в этом, то отзовите своих отпускников, — посоветовал Иваненко. — А мне лишние проблемы тоже ни к чему! Клуб «Солидарность» начнет кричать на каждом перекрестке, что горсовет зажимает демократию, а депутат Пасленков еще и на сессии вопрос поднимет! В газету напишет! Нет уж, обеспечивайте митинг шестнадцатого! До свидания!

«Не все ты сказал, — подумал про себя Кейбин, кладя телефонную трубку. — Это ведь благодаря клубу «Солидарность», который тебя поддерживал на выборах, ты и стал председателем, вот ты и печешься о Пасленкове!» Он бы мог еще сказать председателю горсовета, что областное Управление требует по разнарядке трех человек для поддержания порядка во время работы сессии Крымского областного Совета, во время которой собираются массы пикетчиков, но уже по напористости Иваненко понял, что того, привыкшего к безапелляционности во время его работы в горкоме партии, убеждать бесполезно. А сессия, как назло, тоже намечена в Симферополе на шестнадцатое число. Будто наваждение какое–то! Придется вносить коррективы в план намеченной операции.

Кейбин решил сам зайти в кабинет майора Квиткова, отвечающего за подготовку группы захвата, и всердцах выскочил в коридор. И тут он нос к носу столкнулся с Пасленковым. «Легок на помине! — по–думал подполковник с неприязнью. — Ходит сюда как на работу, — то к нам, то в прокуратуру. Только и строчит свои депутатские запросы, хоть штат из–за него увеличивай! Наверное, опять на кого–нибудь жаловаться пришел «борр–рец» за справедливость»!

УВИДЕТЬ бы Кейбину Пасленкова не теперь, а неделю назад! А еще лучше — услышать тогдашний разговор депутата и прокурора. Тогда подполковник, может быть, перенес бы дату захвата «академии»…

Щелчишину тоже порядком надоели визиты Пасленкова, но он постарался не выказывать явного недовольства, помня, что они оба оказали друг другу взаимную услугу.

— Опять проблемы? — спросил, пожав Пасленкову руку, Щелчишин и демонстративно посмотрел на наручные часы, давая понять, что стеснен временем.

— Понимаешь, я на сто процентов знаю, что на меня устраивают на производстве гонение. Я, как избранный парторг Компартии Украины, вскрываю недостатки и обнаружил на семьдесят процентов, что наши руководители нечисты на руку, а секретарь парткома и мой начальник начинают мне мстить. Поставили меня в список на сокращение штатов. Говорят, что дежурный электрик больше не нужен, а на самом деле на сто процентов нарушают права трудового народа. Вы поставлены наблюдать за законностью, вот и помогите восстановить мои права!

— Нет у меня сейчас никого! — сказал прокурор. — Помощник ушел на пенсию. И вообще тебе лучше обратиться в комиссию по трудовым спорам.

— Да там все жулики! Ну, поручи разобраться Зомберу.

— Не тот у тебя криминал! Зомбер же следова¬тель по особо важным делам, ты что?

— Ну, пусть он позвонит в партком для острастки! Может, его титул на них воз–действует?

— Занят он по горло! У него сейчас даже на звонки времени не остается. Да тут еще… двадцать шестого числа горячее дело планируется…

Что–то вдруг осенило Щелчишина, и он интуитивно, на ходу, проанализировал в долю секунды всё связанное с визитером. Он вспомнил, что Пасленкова часто видят в кабинетах милиции и прокуратуры. То придет, как вот сейчас, с каким–либо запросом, то вносит предложения по усилению охраны правопорядка, будто на сессии наговориться не может, то вдруг расспрашивает оперативников об условиях труда и быта. Вдруг это неспроста? И Щелчишин подбросил Паслен¬кову двадцать шестое число.

— Двадцать шестого? — насторожился депутат. — А что за дело может быть в среду?

«Есть! — профессионально отметил про себя Щелчишин. — Он без календаря знает, что шестнадцатое — суббота, приплюсовать десять дней нетрудно, получается среда».

Но Пасленков попытался сгладить свой неуместный вопрос шуткой:

— Заездили вы своих людей, отдохнуть не даете. — Встал, протянул руку и сказал на прощание: — А насчет моей просьбы — ладно, я обращусь в комиссию по законности…

***

НАД пляжами колыхалось знойное марево. Курортники как сомнамбулы медленно переворачивались, подставляя южному солнцу разные части тела. Такого жаркого дня в начале сентября не помнили даже старожилы приморского города. На набережной и на причале дул ветерок и было прохладнее.

Среди полуголой публики, собравшейся на причале, бросалась в глаза группа людей, одетых не к месту и не по погоде. Чуть ли не одинаковые темно–синие костюмы, белые сорочки и галстуки выдавали в них номенклатурных работников. Лишь один среди них — высокий, худощавый, в очках — был в джинсовой рубашке, какие в изобилии стали шить предприимчивые кооператоры.