Гордость и предубеждения женщин Викторианской эпохи

Дочь священника или небогатого чиновника могла получить образование и пойти в гувернантки и учительницы. Конечно, не многие гувернантки получали главный приз: руку и сердце хозяина именья, чаще на их долю доставались лишь попреки и издевательства, как со стороны хозяев и хозяйских детей, так и со стороны прислуги, видевшей в образованной гувернантке «выскочку» и «кривляку». Но учительница в пансионе могла позволить себе некоторую самостоятельность, и если она решалась предложить свои услуги на континенте, то могла и повидать мир.

Девушке из дворянской семьи, как правило, не грозили голод и нищета, ее статус защищал ее от оскорблений и посягательств со стороны мужчин, однако у нее были свои проблемы. Она была вечной содержанкой. Лет до 20–25 ее содержали родители, но унаследовать деньги родителей она не могла – они доставались братьям. Единственным способом получить материальное обеспечение было замужество, единственно возможным источником средств к существованию – тот самый a single man of large fortune.

Однако выйти замуж удавалось лишь приблизительно 30 % дворянок, остальные оставались старыми девами и вынуждены были жить на иждивении своих братьев. Почему? Потому что для замужества нужно было приданое, а мелкопоместные нетитулованные дворяне далеко не всегда могли дать своим дочерям приданое достаточное, чтобы прельстить a single man of large fortune, и, кстати, воспитание достаточное для того, чтобы юная девушка, донельзя озабоченная своим будущим, не выставила себя на всеобщее посмешище. Манеры провинциалки могли отпугнуть разборчивых женихов – а где ей, бедняжке, было набраться других манер?! Оставалась надежда на Великую Любовь, которая выше всех предрассудков и меркантильных соображений.

* * *

У мистера и миссис Беннет пятеро дочерей. Старшей, Джейн, около 23, следующей по старшинству, Элизабет, около 22, младшей, Лидии, 15, в промежутке между Элизабет и Лидией уместились еще Мэри и Кэтрин. Следовательно, пять из первых восьми лет брака миссис Беннет провела, будучи беременной. Неудивительно. что она постоянно жалуется на слабое здоровье.

Возможно, после пятых родов она утратила способность к деторождению; возможно, у нее было еще несколько выкидышей или мертворожденных детей – такие вещи были нередки в георгианской Англии, но о них не говорили. В семье родителей Джейн Остин было восемь детей, один из сыновей родился эпилептиком, его отослали из дома и никогда о нем не вспоминали.

Пять беременностей означают не только то, что миссис Беннет пятикратно испытала счастье материнства, но и то, что она по меньшей мере пять раз серьезно рисковала своей жизнью. В начале XIX века не было ни обезболивания, ни понятия о дезинфекции и при осложнениях в родах – таких как поперечное или косое положение младенца или узкий таз, – кесарево сечение женщине делали лишь в том случае, когда отец давал распоряжение «сохранить жизнь ребенка, а не матери» (саму мать в этом случае вообще не спрашивали). Если жена была дорога мужу и если в семье уже был наследник мужского пола, любящий муж мог отдать распоряжение спасти жену, и тогда младенца разрезали прямо в утробе с помощью щипцов, перфоратора, крючков и ножниц и извлекали из матки по частям. Но и в этом случае, и даже в том случае, когда роды проходили нормально, у женщины были все шансы погибнуть от болевого шока, от кровотечения или от родовой горячки – медицина не знала действенных методов борьбы с этими осложнениями.

Дочери мистера и миссис Беннет родились здоровыми, благополучно преодолели первые годы жизни, но и сейчас миссис Беннет пугается, услышав кашель одной из дочерей. Ведь кашель может означать туберкулез – коварный недуг, сгубивший немало цветущих девушек. Более того, болезнь одной из дочерей сведет к нулю шансы остальных на замужество. А мужья им нужны. Потому что положение миссис Беннет и ее пяти дочерей гораздо серьезнее, чем может показаться на первый взгляд.

«Почти вся собственность мистера Беннета заключалась в имении, приносящем две тысячи фунтов годового дохода. На беду его дочерей, имение это наследовалось по мужской линии и, так как в семье не было ребенка мужского пола, переходило после смерти мистера Беннета к дальнему родственнику. Средства миссис Беннет, достаточные при ее теперешнем положении, ни в коей мере не могли восполнить возможную утрату имения в будущем. Отец ее при жизни был стряпчим в Меритоне, оставив ей всего четыре тысячи фунтов».

То есть, если барышни Беннет не найдут себе мужей после смерти отца, им придется покинуть родной дом и жить впятером на весьма ограниченный доход миссис Беннет. Неудивительно, что у миссис Беннет расстроены нервы и что она зациклена на ловле женихов. Удивительнее другое: она любит своего мужа!

Когда во второй главе романа выясняется, что мистер Беннет, который также прекрасно сознает положение дел, все же нанес визит мистеру Бингли и таким образом начал столь многообещающее для барышень Беннет знакомство, миссис Беннет тут же прощает ему все прошлые насмешки и разражается панегириком во славу супруга:

«Мистер Беннет добился, чего хотел, – дамы пришли в крайнее изумление. Особенно сильно была поражена миссис Беннет. Однако, когда первый порыв радости миновал, она принялась уверять, что именно этого от него и ждала.

– Вы поступили в самом деле великодушно, мой дорогой мистер Беннет! Хотя, признаюсь, я не сомневалась, что в конце концов добьюсь от вас этого. Я знала, вы настолько любите наших девочек, что не способны пренебречь подобным знакомством. Ах, как я счастлива! И как мило вы над нами подшутили. Подумать только, вы еще утром побывали в Незерфилде и до сих пор даже словом об этом не обмолвились!

– Теперь, Китти, можешь кашлять сколько угодно, – сказал мистер Беннет, выходя из комнаты, чтобы не слышать восторженных излияний своей жены.

– Какой же, девочки, у вас прекрасный отец! – воскликнула она, когда дверь закрылась. – Не знаю, право, чем вы отблагодарите его за такую доброту».

Может быть, это и есть любовь по-английски?

Внешность и манеры

Что же представляли собой те самые пресловутые «countenance» – «манеры», которых, как мы знаем, не всегда хватало Джейн, но которым она придавала большое значение?

Для того чтобы описать их, англичане XIX века использовали специальный лексикон. Светский джентльмен или светская дама должны были быть: handsome – красивыми, статными, любезными, обходительными – весь краткий свод светских достоинств в одном слове, и good-humoured – доброго нрава, sensible – разумными, lively – живыми, общительными.

Мужчинам предписывалось быть gentelmen-like – обладать манерами джентльмена. Джейн Остин описывает «манеры джентльмена» так: «so much easy, with such perfect good breeding» – «он держится совсем просто, и вместе с тем чувствуется хорошее воспитание».

В женщинах ценилась способность быть fine – утонченными, pleasing – приятными, charming – очаровательными, не возбранялось быть an air of decided fashion – одетыми по последней моде.

Не менее важно было прослыть agreeable, что означает: приятный, милый, охотно выражающий готовность сделать что-либо, общественно активный. Собственно, этого достаточно для того, чтобы вызвать симпатии новых соседей. Именно эти качества – любезность, обходительность и сдержанный энтузиазм – незаменимы для того, чтобы с успехом выполнять свою роль в светском обществе, занятом исключительно обустройством браков и поиском способов бессодержательно, но интересно провести время. Этот эталон светскости не меняется с ходом лет или с переменой географических координат. Учебник светского этикета, вышедший в России сто лет спустя, дает такие характеристики светского человека:

«Для того чтобы быть приятным членом общества, нужно обладать крепким здоровьем, ровным веселым характером, помогающим легко переносить многочисленные и разнообразные неудобства деревенской жизни».

«В общественной жизни ровное и всегда дружелюбное расположение может считаться светской добродетелью, заменяющей нередко красоту, таланты и даже ум. Что может быть несноснее гостя меланхолического, своенравного, причудливого! Это живая пытка для бедных хозяев, которые не будут знать, чем угодить ему и чем развеселить его. Крайне тяжелы также сосредоточенные молодые люди, предающиеся одной любимой идее и считающие, что все другое недостойно их внимания».

Определение вовсе не такое невинное, каким может показаться на первый взгляд. Ведь, если следовать ему, получается, что все неравнодушные, увлеченные, склонные к серьезным размышлениям люди нежелательны и неприятны в светских гостиных. В этом нет ничего страшного, если у этих людей есть иное место для того, чтобы поговорить на серьезные темы – дружеский кружок, университетская аудитория, на худой конец – форум в интернете. Но у общества, описанного Джейн Остин, такой возможности просто нет. Светская жизнь – это единственный образ жизни, который им доступен. И если мужчина еще может поступить в университет, отправиться в путешествие, вступить в масонскую ложу, то для женщины гостиная и бальный зал являются альфой и омегой – она должна устроить свою судьбу, «свить гнездо», и у нее нет времени отвлекаться на что-либо иное.

На сколько же баллов Джейн «тянула» по этой шкале?

* * *

Была ли она handsome? Во всяком случае, она не была явно и подчеркнуто некрасива. С портрета, сделанного с прижизненного наброска сестры, на нас смотрит миловидное округлое лицо, обрамленное черными локонами. У нее высокий лоб, прямой нос, тонкие губы. Но больше всего привлекают внимание глаза. Мы сразу вспоминаем знаменитое описание глаз Элизабет Беннет, сделанное уже влюбленным, но еще не осознавшим этого Дарси: «Едва он убедил своих друзей, что в ее лице нет ни одной правильной черты, он вдруг заметил, что в ее темных глазах светится необычный для женщины ум и что благодаря этому они кажутся весьма красивыми и выразительными». Взглянув еще раз на портрет, мы можем согласиться: да, пожалуй, то же можно сказать и о глазах мисс Остин.

Сейчас она может показаться склонной к полноте. Но это вполне отвечало современному ей канону красоты. В первые десятилетия XIX века в моду вошли платья в стиле ампир, созданные портными, вдохновленными греческими драпировками. Платья были с завышенной талией и глубоким декольте (на портрете Джейн Остин целомудренно прикрытым нижней рубашкой). Первые костюмы в этом стиле, появившиеся во Франции в эпоху Наполеона, выглядели вызывающими, поскольку надевались почти на голое тело и казались скорее нижним бельем, чем одеждой. Известно, что сам император предложил одной из дам, пришедших на бал в новомодном платье, немедленно надеть что-нибудь более существенное, но даже он не смог заставить Жозефину, а следом за ней и всех парижанок отказаться от кощунственной моды.

Платья, которые носили англичанки, были более скромными. И все же они не предусматривали утягивания в корсет. Он стал легким, свободным и надевался чисто для проформы, вместе с нижней рубашкой и парой нижних юбок, завязанных под грудью, создавая красивые линии. «Такая манера одеваться, а вернее, раздеваться была бы замечена даже в Лондоне, так что суди сама, что за шум вызывает она здесь, в провинциальном городишке», – написала в свое время Джейн ее кузина Элиза, рассказывая о попытках «полковых дам» угнаться за модой.

Естественно, эта мода была рассчитана на развитую статную фигуру, чтобы было чем заполнить платье. Пышногрудые, полнотелые, румяные уроженки юга Англии считались в ту пору эталоном красоты. И, как мы видим на портрете, Джейн вполне этому идеалу соответствовала.

Сомерсет Моэм, глядевший на Джейн глазами мужчины XX века, пишет о ее внешности так: «С единственного ее портрета, который я видел, смотрит толстоморденькая молодая женщина с невыразительным лицом, большими круглыми глазами и объемистым бюстом; возможно, впрочем, что художник не отдал ей должного».

Что ж, о вкусах не спорят.

* * *

Была ли она agreeable? Да, несомненно. Дурно сшитые платья и провинциальные манеры не мешали ей от души наслаждаться танцами. В письме Кассандре она хвастается: «Всего было только двенадцать танцев, из которых я танцевала девять, а остальные – нет, просто потому, что не нашлось кавалера».

Была ли она доброй? Пожалуй, нет. Другие отрывки ее писем свидетельствуют о том, что она была из тех, кто ради красного словца не пожалеет ни мать, ни отца:

«Вы только подумайте, миссис Холдер умерла! Бедная женщина, она сделала все, что было в ее силах, чтобы ее перестали поносить».

«Вчера миссис Хэйл из Шерборна от испуга родила мертвого ребенка за несколько недель до того, как он ожидался. Полагаю, что по неосторожности она посмотрела на своего мужа».

«О смерти миссис У. К. мы уже читали. Я понятия не имела, что она кому-то нравилась, потому ничего не переживала по отношению к оставшимся в живых, но теперь мучаюсь за ее мужа и думаю, что ему стоит жениться на мисс Шарп».

Возможно, это цинизм человека, живущего в эпоху, когда смерть, даже внезапная смерть в молодом возрасте, не представлялась чем-то из ряда вон выходящим. Но и современники, которые, разумеется, не читали писем Джейн Кассандре, находили, что младшая мисс Остин чересчур остра на язык. «Острый язычок и проницательность, да притом еще себе на уме – это поистине страшно!»

* * *

Была ли Джейн «чувствительна», как говорили в те времена, подразумевая эмоциональную отзывчивость и чуткость? Вероятно, да, несмотря на острый язычок и изрядный цинизм. Она глубоко и искренне любила свою сестру Кассандру. «Если бы Кассандре предстояло сложить голову на плахе, – как-то сказала одна из ее многочисленных родственниц, – Джейн вызвалась бы разделить ее судьбу». Джейн была искренне привязана к своим братьям. Она даже изучила азбуку немых, чтобы общаться со слабоумным Джорджем.

Была ли она умна и образованна? Пожалуй, да. Родственные связи с Оксфордом давали девушкам из семьи Остинов некоторое преимущество – они были довольно начитанны. Из серьезной литературы она любила книги Сэмюеля Джонсона – вероятно, «Жизнеописания наиболее выдающихся английских поэтов» – и его биографа Джеймса Босуэлла. В семье Остинов читали античные мифы, философские труды Дэвида Юма, пьесы Шекспира, стихи Байрона и поэтов-сентименталистов: Каупера, Грея, Краба. Последний – автор поэм «Деревня» и «Приходские списки», реалистически изображавших жизнь сельских бедняков, был любимцем Джейн Остин. Увидев его на улице в Лондоне, она сказала, что это единственный мужчина, за которого она вышла бы замуж.

Разумеется, Джейн читала и романы – как «мужские», среди которых были книги Голдсмита, Филдинга, Стерна, Вальтера Скотта, Ричардсона и «Страдания юного Вертера» Гете, так и женские романы англичанки Фанни Берни, ирландки, пропагандистки идей французского Просвещения Марии Эджуорт, основоположницы готического романа Анны Радклиф. Позже, рассказывая Кассандре об одной своей знакомой, Джейн напишет: «Мне понравились в ней две вещи, а именно: она обожает „Камиллу“ (роман Фанни Берни. – Е. П.) и пьет чай без сливок».

Семейное древо Джейн Остин

Один из братьев Джейн, Генри, был женат на Элизе де Фейид, вдове французского дворянина, сложившего голову на гильотине во времена Великой французской революции. Элиза познакомила Джейн с французскими философами: Ларошфуко, Монтенем и Лабрюйером. Это влияние трудно переоценить – старший современник Джейн, лорд Честерфильд, писал своему сыну, которого готовил к карьере дипломата при дворах европейских монархов: «Я хочу, чтобы сейчас, когда ты вступаешь в свет, ты прочел две книги, которые раскроют тебе характеры людей настолько, насколько это вообще могут сделать книги. Я имею в виду „Нравственные размышления“ господина де Ларошфуко и „Характеры“ Лабрюйера».

Кроме того, Элиза была режиссером большинства домашних спектаклей, которые очень любили в семействе Остинов. Кстати, в одном из этих спектаклей легкомысленная Лидия, которую, по всей видимости, играла Кассандра, в ожидании прихода матери рассовывала по укромным уголкам своей комнаты любовные романы и вытаскивала на поверхность «Поучения миссис Шапон», «Проповеди Фордайса» и «Письма лорда Честерфильда».

* * *

Вот еще несколько образчиков язвительности и проницательности Джейн Остин из ее писем к Кассандре; на этот раз речь пойдет о живых знакомых. В этих отрывках можно не только угадать будущего автора «Гордости и предубеждения», но и понять, что Джейн пришлось изрядно затупить свое перо для того, чтобы перейти от сатирических зарисовок к любовным историям.

«У одиноких женщин наблюдается жуткая тяга к бедности, что и служит одним из веских доводов в пользу брака».

«Миссис Чемберлейн я уважаю за то, что она красиво причесывается, но более нежных чувств она у меня не вызывает. Миссис Ленгли похожа на любую другую девочку-толстушку с плоским носом и большим ртом, в модном платье и с обнаженной грудью. Адмирал Стэнхоуп вполне сойдет за джентльмена, только ноги слишком коротки, а фалды слишком длинны».

«Элиза видела д-ра Крейвена в Бартоне, а теперь еще наверно и в Кенбери, где его ждали на денек на этой неделе. Она нашла, что манеры у него очень приятные. Такой пустячок, что у него есть любовница и что сейчас она живет у него в Эшдаун-Парке, видимо, единственное, что в нем есть неприятного».

Видно, что Джейн, во-первых, занимается наблюдениями весьма профессионально, с полным знанием дела, а во-вторых, это доставляет ей огромное удовольствие.

Откуда у провинциальной барышни страсть к изучению человеческих характеров?

Можно предположить, что здесь на Джейн Остин оказали влияние по меньшей мере два источника. Во-первых, это философия Юма, о которой ей рассказывал отец. В «Трактате о человеческой природе» (1740) Юм развил учение о чувственном опыте (источнике знаний) как потоке «впечатлений», причины которых непостижимы. Конечно, едва ли философ предполагал, что его разработки будут применены в светских гостиных между танцами и чаем, но у Джейн Остин хватило на это дерзости, благослови ее Бог!

Во-вторых, это, разумеется, «Характеры или нравы нынешнего века» Лабрюйера и «Максимы» Ларошфуко, с которыми Джейн познакомила Элиза де Фейид.

Но для чего знание людей нужно провинциальным барышням? Может быть, это их способ пустить в дело ту самую quickness – сообразительность, которой наделила их природа? Может, они практикуются, чтобы впоследствии «полновластно управлять супругом», как матушка Татьяны Лариной? Или, может быть, это способ почувствовать себя человеком, самостоятельной личностью, а не товаром на брачном рынке?

Мы уже знаем, что женщины-дворянки были отлучены практически от всех интересных занятий. Они не могли сделать ничего серьезного. И тогда те из них, кто бессознательно претендовал на нечто большее, схватились за единственное, что им было доступно. Они не могли ничего создать, они могли только наблюдать. Но и здесь их возможности были ограничены. Будь они учеными-естествоиспытателями – они наблюдали бы за процессами, происходящими в природе, будь историками – наблюдали бы за развитием общества, будь культурологами – за развитием и закономерностями культуры. Будь им доступны профессии этнографа или антрополога, они наблюдали бы за другими народами, пытаясь понять законы их мышления и социума. Но у них был один-единственный объект для наблюдений – общество в гостиной, а как нам известно из романа «Гордость и предубеждение», «здесь вы постоянно общаетесь с довольно ограниченным и неизменным кругом лиц». Представьте себе Чарльза Дарвина или Эйнштейна, который оказался бы связан подобными ограничениями, и перестаньте задавать вопрос о том, почему у женщин так мало достижений. Не меньше, чем было у древних греков, отказавшихся от эмпирических исследований – потрясающие произведения искусства, несколько довольно путанных теорий и очень мало практических результатов.

Как-то на Рождество в семействе Остинов решили поставить комедию, написанную женщиной – Ханной Коули, с красноречивым названием «О чудо! Женщина хранит секрет!» о девушке, которая, рискуя собственной репутацией, прячет в своем доме сестру, сбежавшую от нежеланного брака. В эпилоге, сочиненном братом Джейн Джеймсом, зрителям рассказывали, что «теперь то время миновало, и Женщина Мужчине ровней стала». Но зрители и участники представления, разумеется, понимали, что это не всерьез, поскольку единственные способы, которыми женщина может реализовать свое «равноправие», указывались на пару строк ниже. «Коль захотим – мы их (мужчин) легко обманем, и твердость их смягчать улыбкой станем».

И все же барышни не сдавались. Ведь они были молоды и полны сил, а мы знаем из того же романа «Гордость и предубеждение», что «здоровые организмы могут питаться чем угодно». Если у них нет ни своих денег, ни кабинета для работы, ни права решать свою судьбу, они пытаются создать свое королевство прямо в гостиной.

Провинция

«Будь ты проклята! Желаю тебе выйти замуж и поселиться в деревне!» – сказал герцог Букингемский собаке, которая облаяла его на улице, и эта фраза как нельзя лучше характеризует отношения между Лондоном и английской провинцией.

Отношения эти в общих чертах аналогичны тем, что сложились между современной Москвой и «миром за пределами Садового кольца». Но, и это гораздо важнее, они являются поистине традиционными для Англии примерно с того времени, как Елизавета I превратила Лондон в культурную столицу и очаг просвещения. За последующие четыре века в описаниях провинциальной жизни едва ли появилось что-то новое.

Авторы XVII века, современники облаянного собакой герцога, не жалеют яда, изображая портреты сельских джентльменов. «Утром он утомляет вас спортивными занятиями, вечером – громкими музыкальными упражнениями и выпивкой, и весь день вызывает у вас усталость и замешательство. Его развлечения – это выдохшееся пиво и история его собак и лошадей, рассказывая которую, он сообщает вам родословную каждой из них с точностью герольда, а если вы вызовете его особое расположение, то, вполне возможно, он подарит вам щенка от одной из своих любимых сук».

Впрочем, их жены не лучше. Недостаток образования «заставляет столь многих сельских благородных дам чувствовать себя подобно немым статуям в обществе остроумцев; оригинальные высказывания тех кажутся им китайской грамотой, и они стоят в растерянности, надеясь услышать звуки английской речи и все-таки уловить там и тут хоть словечко на родном языке». Когда «сельские благородные дамы» остаются в своем кругу, то проводят время, «изучая рецепты приготовления марципана и заготовки слив, разговаривая о болезненных родах, жалованье прислуги, о цвете лица и больной ноге супруга».

Сто лет спустя Фанни Берни, любимая романистка Джейн Остин, описывая жизнь в провинциальном городишке Кингс-Линн в 1768 году, все с тем же ядом под языком рассказывает о «сплетничающих и праздно болтающих гостях. Какое изобилие нарядов, болтовни, нелепых комплиментов! Короче говоря, этот провинциальный городок вызывает у меня отвращение. Все разговоры вертятся вокруг скандалов, все внимание уделяется платьям, и почти все сердца таят в себе глупость, зависть и мелочную придирчивость. Нет, только большой город или деревня – только в этих местах чувствую я себя нормально». Когда некий мистер Барлоу сделал ей предложение, Фанни сразу же ему отказала, потому что не хотела «умереть рядом с ним со скуки». Другая образованная женщина XVIII века, поэтесса и переводчица Элизабет Картер, писала, что в небольшом городе Дейле, где они жили, «никогда не происходило ничего примечательного с момента высадки Юлия Цезаря, а события, происходящие в десяти милях оттуда, остаются столь же неведомыми, как если бы они случались в стране пресвитера Иоанна».

Наконец, если вы откроете написанные в 1837 году «Записки Пиквикского клуба», вы найдете там старых знакомых: косноязычных сельских джентльменов («Во всем Кенте не найдется лучшего местечка, сэр… да сэр, не найдется, уверен, что не найдется…») или почтенную жену священника, «у которой был такой вид, словно она не только постигла искусство и тайну домашнего изготовления ароматных настоек, на благо и удовольствие ближним, но и сама при случае не прочь была их отведать». Вы увидите мечтающих о замужестве провинциальных барышень, не упускающих случая с видом полной невинности сказать пару гадостей о внешности и манерах подруги, и, наконец, коварного соблазнителя, обольщающего глупенькую и тщеславную провинциалку и увозящего ее в Лондон.

Кажется, только век XX с его автомобилями, телефоном и кинематографом вносит некоторое разнообразие в сонную провинциальную жизнь.

* * *

Если мы вообразим некий спор между Лондонцем и Провинциалкой, то у каждого найдется что сказать в защиту своей родины и своего образа жизни.

Прежде всего, Провинциалка могла бы заявить, что со времен Вильгельма Завоевателя и Генриха Плантагенета сельское дворянство было и остается становым хребтом английского государства. Благодаря закону о выборах в палату общин мелкие землевладельцы могли оказать серьезное влияние на состав парламента, а следовательно – на его политику. Дело в том, что согласно этому закону сравнительно небольшие земледельческие округа могли посылать своих представителей в палату общин. Таким образом получалось, к примеру, что провинциальный городок Тивертон, в котором проживали примерно 20 дворян-избирателей, посылало двух членов в палату общин, соседнее с ним местечко Тэвисток с десятком избирателей посылало одного представителя, при том что мегаполис Лондон имел право лишь на 5–6 представителей в парламенте, а такие промышленные города, как Манчестер, Бирмингем и Лидс не посылали ни одного.

Порой закон о выборах приводил к совершенно абсурдным ситуациям. Например, в Олд-Сэрум из 12 жителей права избирателей имели только двое. Тем не менее местечко имело право выдвигать в палату общин двух представителей. В результате два избирателя из года в год избирали в парламент самих себя. Еще одна земледельческая община на побережье в один прекрасный момент просто перестала существовать – земли поглотило море. Но право выдвигать в парламент одного представителя осталось за этой общиной. Собственник берега садился в лодку вместе с тремя избирателями, они отплывали от берега, и избиратели выбирали владельца затонувших земель в палату общин парламента.

Каким бы смешным и архаичным ни казался просвещенным столичным жителям закон о выборах, он действовал вплоть до середины XIX века, и благодаря ему решения парламента во многом отвечали чаяниям сельского дворянства. В частности, парламент в течение многих лет назначал высокие пошлины на импортный хлеб и «поддерживал отечественного производителя», то есть тех самых мелких и средних землевладельцев.

Правда, здесь образованный Лондонец мог бы возразить своей собеседнице, сказав, что хлебные законы парламента приводили к постоянному повышению цен на хлеб, а значит, обрекали на голод беднейшую часть населения Англии.

Но юридически подкованная Провинциалка могла бы ответить, что в сельских общинах и церковных приходах существовала разветвленная система заботы о бедняках, включавшая в себя выплату пособий, обеспечение беднейших семей одеждой, топливом и всевозможной материальной помощью. Этим, в частности, много занимались миссис Остин и Джейн. Подростком Джейн вязала для бедняков своего прихода чулки и шали к Рождеству, шила сорочки. Ее отец однажды поселил у себя в мансарде семью погорельцев: там старики и доживали свой век. Приход мог нанять одинокую женщину и выплачивать ей деньги за то, чтобы она помогала по хозяйству двум соседям-старикам – таким же неимущим, как она. После чего в архивах попечительского совета появлялась запись «уплачено мадам Пентоути за мытье Луда Шармана 1 шиллинг».

Диккенс оставил нам довольно насмешливые описания приходских чиновников и различных благотворительных дамских обществ, таких как общество для раздачи супа, для распределения угля, для раздачи одеял, дамская аптека, комитет для посещения больных, дамское общество по снабжению новорожденных приданым, дамское общество детских экзаменов и дамское общество по распространению библий и молитвенников. Однако даже этот насмешник не может не признать, что приход – великая сила. «Бедный человек с маленькими заработками и большой семьей едва перебивается изо дня в день, с трудом добывая семье пропитание; денег ему хватает в обрез, только чтобы утолить голод сегодня, о завтрашнем дне он не в состоянии позаботиться. За квартиру он вовремя не платит; срок платежа давно прошел, подходит второй платежный срок, он не может уплатить, – его вызывают в приход. Имущество описывают за долги, дети плачут от голода и холода, и самую постель, на которой лежит его больная жена, вытаскивают из-под нее на улицу. Что ему делать? К кому обратиться за помощью? К частной благотворительности? К добрым людям? Нет, конечно, – есть же у него свой приход. Есть и приходская канцелярия, и приходская больница, и приходский лекарь, и приходские чиновники, и приходский надзиратель. Образцовые учреждения, добрые, мягкосердечные люди. Умирает женщина – приход ее хоронит. О детях некому позаботиться – приход берет это на себя. Человек сначала ленится, потом уже не может получить работу – приход дает ему пособие; а когда нужда и пьянство сделают свое дело, его, тихого, неведомо что бормочущего идиота, сажают в приходский дом сумасшедших».

Современные историки подтверждают наблюдения Диккенса. Несмотря на постоянно высокие цены на хлеб и угрозу голода, в период между 1790 и 1820 годами сельская Англия переживала настоящий бэби-бум – рождаемость достигла наивысшего уровня за всю известную историю острова, и множество детей, рождаясь в неимущих семьях, выживали и доживали до совершеннолетия не в последнюю очередь благодаря приходским пособиям и «дамским обществам». «Пожалуй, Старый закон о бедных в Англии создал наиболее прогрессивную и всеохватную систему социальной поддержки в мире до появления в конце XIX века современного социального государства», – считает Томас Зоккол, автор статьи «Беднейшие домохозяйства в Англии XVIII века».

Возможно, Лондонец возразил бы, что приходские комитеты благотворительности существовали не только в деревнях, но и в городах. На это Провинциалка ответила бы, что в городах люди знают друг друга гораздо хуже, чем в деревнях, и не могут оказать по-настоящему действенной помощи. Кроме того, добавила бы она, в провинции, в обширных поместьях – манорах действовало особое, основанное на традициях манориальное право, которое зачастую защищало интересы бедных крестьян (и бедных крестьянок) гораздо лучше, чем обычное право. На это оппонент сказал бы, что манориальные суды были мягким воском в руках лендлордов, и крестьяне могли надеяться на защиту своих интересов только в тех случаях, когда это устраивало землевладельца. Провинциалка в ответ заметила бы, что суды общего права были известны своей волокитой, мздоимством и прочими злоупотреблениями (за подтверждением загляните снова в романы Диккенса), в то время как в манориальных судах все зачастую решалось быстро и «по-семейному».

В конце спора, вероятно, каждый остался бы при своем, но слушатели диспута, несомненно, обогатились бы знаниями и идеями для обдумывания.

В каком-то смысле противостояние между Лондоном и провинцией было противостоянием между тесно сплоченной традиционной общиной и сообществом образованных индивидуалистов. Но это не значит, что среди провинциалов не было ярких натур и индивидуальностей. Напротив. В семействе провинциального священника Джеймса Остина из графства Хэмпшир, к примеру, имелся даже некоторый их избыток.

Джейн Остин. Художник – Кассандра Остин. 1810 г.

Юношеские произведения

Джейн Остин начала писать рано – в пятнадцать лет. Начала с пародийного романа «Любовь и дружба», посвященного Элизе де Фейид и повествующего о приключениях двух чрезвычайно сентиментальных дам, одна из которых постоянно падала в обмороки и в конце концов умерла, а другая то и дело впадала в бешенство и выжила. Большой гурман от литературы Гилберт Кит Честертон оставил нам такой восторженный отзыв о первом романе Остин: «„Любовь и дружба“… действительно потрясающий бурлеск, значительно превосходящий то, что дамы тех времен называли „приятной болтовней“. Это одна из вещей, которые тем с большим удовольствием читаешь, что они с удовольствием писались; другими словами, тем лучше, что они ранние, потому что от этого они полны веселья. Говорят, Остин написала эти вещи, когда ей было семнадцать, очевидно, так же, как многие ведут семейный журнал: в рукопись включены медальоны работы ее сестры Кассандры. Все в целом исполнено того хорошего настроения, которое всегда скорее проявляется в своем кругу, чем на людях, подобно тому, как дома смеются громче, чем на улице. Многие из восхищающихся талантом Остин не подготовлены к такого рода юмору, многие, возможно, не восхитятся письмом к молодой леди, „чьи чувства были слишком сильны для ее слабого ума“ и которая, между прочим, замечает: „Я убила отца в очень нежном возрасте, с тех пор я убила и мать, а теперь собираюсь убить сестру“. Лично мне это кажется восхитительным – не поведение, а признание. Но в юморе Остин, даже и на этой стадии литературного развития, ощущается не только веселость. Есть там почти всюду какое-то совершенство бессмыслицы. Есть там и немалая доля чисто остиновской иронии. „Благородный юнец сообщил, что его зовут Линдсей, однако у нас есть особые причины утаить этот факт и именовать его в дальнейшем Тальботом“. Неужели кто-то способен желать, чтобы это пропало в корзине для бумаг?»

Кстати, из текста «Любви и дружбы» можно заключить, что Джейн действительно читала Дэвида Юма и разобралась в его философии, разобралась настолько, чтобы ее успешно высмеять:

«Когда мы видим какой-нибудь объект или явление природы, то, как бы понятливы или прозорливы мы ни были, мы не способны ни открыть, ни даже предположить без помощи опыта, какое явление будет им вызвано, и не можем распространить свое предвидение за пределы того объекта, который непосредственно вспоминается или воспринимается нами. Даже после единичного примера или опыта, в ходе которого наблюдалось следование одного явления за другим, мы не вправе устанавливать общее правило или же предсказывать, что будет происходить в сходных случаях, ибо справедливо считается непростительной смелостью судить обо всем течении природы на основании единичного опыта, как бы точен или достоверен он ни был» – это Юм, из «Исследования о человеческом разумении».

«Однажды, поздним декабрьским вечером, когда отец, матушка и я сидели у камина, мы вдруг, к величайшему изумлению, услышали громкий стук в двери нашего скромного сельского жилища.

Мой отец вздрогнул.

– Что там за шум? – спросил он.

– Похоже, кто-то громко стучит в нашу дверь, – ответила матушка.

– В самом деле?! – вскричала я.