Помоги проекту - поделись книгой:
Равноудаленность от магазинов и карающей десницы органов правопорядка способствовала тому, что самогонку аборигены Налибоков научились варить самую высококачественную. У каждого хозяина имелся свой спиртзавод, каждая фирма старалась держать свою марку. Точно шотландское виски, налибокский бимбер фильтровался через торф; словно рижский или алтайский бальзам, настаивался на целебных травах. Нечего и говорить, что для производства браги использовались только лучшие сорта ржи, выращенные в идеальных пущанских экологических условиях, что вода использовалась в основном родниковая.
Самогон у пушкарей закусывался грибочками, копченым салом и лосиной колбасой. Хорошо под пущаночку шел почему–то и жирный домашний творог со сметаной, в которую можно было ставить не только ложку, но и тяжелую еловую ветку.
В общем, нормально так посидели: парни даже забыли, зачем приехали. Тут Парфеновичу захотелось окончательно добить столичных «учней», и он расхорохорился. Что, мол, охотник — каких свет не видывал. Стоит ему только захотеть — в течение часа завалит кого угодно: хоть сохатого, хоть дика.
Ведь это только принято так считать, что лесники — добрые ангелы наших лесов. Определенно — демоны. Не будет сильным преувеличением следующее заявление: один лесник наносит природе больше ущерба, чем добрый десяток саморубщиков и браконьеров. Потому что браконьеры в лес приходят и уходят, а лесники уничтожают лес, браконьерят в нем круглый год. Поверьте на слово: дичью забиты холодильники даже их городских дальних родственников; половина пиломатериалов на рынке изготовлена из леса, который вырублен под патронажем людей, природу как бы охраняющих. И если от браконьера дичь еще может ускользнуть, есть такой у нее шанс, то от лесника… Ведь тот найдет ее в самой глухой чащобе, выкурит, выколупает из любой норы или щели…
— В течение часа? — усомнились ребята. — Ночь на дворе. Да и лето — не сезон, вроде как нельзя охотиться–то.
— Клянусь матерью, засекайте, — посуровел Парфенович, досмоктывая бимбер из стакана.
Уже через пять минут пьяные ребята с не менее пьяным Парфеновичем за рулем «козла» на бешеной скорости неслись по извилистой, едва различимой лесной дороге. На коленях у «доброго ангела леса» лежала старая допотопная бердана. Справа сидел Арно и, высунув руку, держал очень мощный фонарь.
— Попадет зверь в освещаемую зону — словно парализует. Хоть голыми руками бери, — пояснил «ангел».
Скорее всего, одной живой тварью этой ночью стало бы в пуще меньше. Но когда «козел» угодил на большую кочку и подпрыгнул, громоподобно шарахнул красный выстрел: это от сотрясения взведенный курок сработал. «Козел» слетел с дороги на пружинистые кусты орешника.
Парфенович и Арно расколотили о ветровое стекло лбы, сидевшие сзади Валера и Юрочка отделались ушибами.
Просто замечательно, что дулом бердана лежала в сторону противоположную от Арно, — не видать бы тому Арнольдовичей. Картечь вырвала в дверце дыру размером со спелый арбуз…
— Н–н–н-н-ну и дела! — раззаикался Арнольд, размазывая кровь по лицу.
Остальные охотники, как обнаружилось, речью тоже владели плохо. Но в целом, что интересно, состояние было довольно приятное — словно какой–то груз с плеч сбросили. Пронесло: толстенные сосны желтели в темноте и слева, и справа.
Затолкнуть «козла» обратно на дорогу оказалось не по силам. Поэтому в Петухи пришлось возвращаться пешком. Оно и к лучшему — немножко остудиться было в самый раз.
Оказавшись в родных стенах, Парфенович сразу же полез в закрома и припер целый трехлитровик бимбера. Понятное дело — стресс снимать. И пошло, и поехало. Короче, из пущи ребята вернулись с серыми мордами, ссадинами и шишками.
Тем не менее, считая себя виноватым, шеф студентам особо не вставлял. Кроме того, пришел к выводу, будто задание выполнено. Во–первых, подтвердилось предположение, что у Парфеновича манера такая — клясться матерью всякий раз — действительно имеется. Проанализировав их рассказ в жестком золотом кругу света настольной лампы, он как–то очень хорошо представил себе образ лесника: хлебосольный хозяин, работяга, барин, браконьер, чревоугодник, пьяница и эстет… Нет, слово «отравитель» в этот ряд никак не вписывалось. Парфенович слишком любит жизнь, чтобы быть злопамятным. К тому же стрелок, лесной человек, яд — не его оружие.
Павла Петровича Калюжного детективу пришлось навещать в больнице — у того был инфаркт, который свалил завуча прямо на кладбище, у разверстой могилы друга. Прямо небывальщина какая–то, ведь Павел Петрович был уже в том возрасте, когда уход друзей становится явлением обыденным. Да что это за дружба такая, если ее обрыв повлек за собой инфаркт?
Прищепкин переговорил с лечащим врачом. Разумеется, смерть Сбруевича послужила для инфаркта всего лишь толчком. У Павла Петровича было старое, изношенное сердце мужчины, который шестьдесят лет прожил в бедной и далекой от цивилизации стране, а также всю жизнь проработал в женском педагогическом коллективе, не очень хорошо питался и бестолково, за ящиком, отдыхал. Ко всему у завуча была застарелая стенокардия.
Павла Петровича уже перевели в реабилитационное отделение, и Прищепкин застал его за обсуждением с товарищами по несчастью кандидатов на пост президента на предстоящих в сентябре выборах.
Прищепкин давно не был в больничных палатах — все как–то по моргам больше — и очень удивился воцарившей в них демократии: больные были одеты в домашнее — кто во что горазд, на тумбочках открыто лежали сигареты, телевизоры и здесь продолжали делать свое черное дело: вешали лапшу, долбили психику, замусоривали память явно ненужной пожилым мужчинам информацией о прокладках, погоде на Марсе и красоте Филиных глаз. Уж хотя бы в кардиологию эту гадость не пускали–то!
Павел Петрович оказался почти таким, каким и ожидал его увидеть маэстро поиска: то есть с седым попугайским хохолком упрямца, оловянными глазами педагога старой закалки и нездоровой кожей. Словом, человечком жалким и понятным до слез. Смущаясь, Георгий Иванович выложил ему на тумбочку липкий от сока газетный кулечек с клубникой.
— Павел Петрович, я к вам по важному вопросу. Может, посидим побеседуем во дворе на солнышке?
Из рассказа Калюжного детектив уяснил, что Сбруевич был довольно типичным представителем своего поколения, детство которого пришлось на голодные военные и послевоенные годы, юность — на разоблачение культа корифея всех наук, «торфоперегнойные горшочки», «кузькину мать» всем буржуям и покорение космоса. То есть человеком бережливым, неприхотливым, трусоватым, не очень умным, работящим, надежным, добрым и отзывчивым. Сейчас — хоть бы таких побольше. А ведь это поколение построило мир, в котором мы сейчас живем…
Среди сокурсников Кшиштоф выделялся разве что личным обаянием и повышенной активностью в общественной жизни: был комсоргом группы, членом парткома факультета. Выдвигали, несмотря на то, что выходец из Западной Белоруссии. Спрашиваете, за что конкретно? Ну, знаете, раньше все были такими буками, сопели по углам, словно ежики, глаза прятали. А Кшиштоф всегда светился улыбкой, давал в долг последние копейки.
Друзьями стали они по воле случая: попали в одну комнату общежития, занимались в одной волейбольной секции. Ну и чем–то соответствовали, значит, их характеры.
Оба распределились в Волковыский район, женились на подругах. А так как женщины, сойдясь, в силу сердечной природы часто дружат уже до конца жизни, дружили и они, хотя мужчины к дружбе относятся гораздо проще и практичнее. Раз в неделю, в две Павел Петрович ездил с Кшиштофом Фелициановичем в одну ведомственную баню. Точно так же спорили о политике, распивали по бутылке пива. Вместе с семьями праздновали праздники; последние годы, правда, все реже и реже.
Спрашиваете, были ли у Кшиштофа Фелициановича враги? Нет, он слыл абсолютно бесконфликтным человеком. И это качество предопределялось не убеждениями, вроде толстовского о непротивлении злу насилием, а характером. Припоминается такой случай.
Однажды Сбруевич и его будущая жена с подругой гуляли по безлюдному парку. Дело было зимой, к вечеру: полуосвещенная аллея зияла пустотой и декабрьским неуютом. Их тормознул шпаненок. Ну, по блатной моде того времени в надвинутой на брови кепочке–восьмиклинке, с приклеившейся к нижней губе папироской, в широченных, заправленных в юфтевые сапоги брюках и в куртке под названием «московка» — нечто вроде шерстяного пальто с обрезанными почти до пояса полами, меховым воротником и нагрудными косыми карманами.
Шпаненок спросил, который час. А у Кшиштофа Фелициановича были тогда шикарные трофейные часы.
— Сымай! — отчаянно потребовал шпаненок прерывающимся от волнения голосом.
Кшиштоф был выше его на голову, шире в плечах. Ему представилась отличная возможность поучить шпану приличным манерам. Но он покорно отдал часы, которыми гордился.
Когда его спрашивали, почему так поступил, Кшиштоф только отшучивался: мол, подумал, будто шпаненку часы нужнее.
Отравление друга показалось Павлу Петровичу событием нелепым и необъяснимым. Кому Сбруевич так досадил? Кого обидел? Как мог мешать до такой степени? Павел Петрович и сам ломал над этим голову.
Июнь, цветущие акации. Ночи стояли душные, от топящегося камина жара в офисе на Бейкер — Коллекторная–стрит стояла африканская. Но не мог Прищепкин отказаться от соблазна его разжечь. Как бы холодов дождаться, сырости, которая в Минске так похожа на лондонскую?
Прихлебывая «Аз воздам», сидя в кресле–качалке и глядя на пляшущие языки пламени, Прищепкин начинал грезить о сыскарской славе мирового уровня.
В результате террористического акта убита принцесса Суринама. Журналисты каким–то образом пронюхали, что расследование будет вести сам маэстро поиска, и раструбили об этой удаче суринамского народа на весь мир. И вот персональный «боинг» Георгия Ивановича приземляется в аэропорту Парамарибо. Его встречают тысячи поклонниц — стройных страстных метисок и креолок. Они буквально сходят с ума. Последний раз такую картину можно было наблюдать разве что при встрече битлов, когда те прилетели в Штаты на первые гастроли.
— О, Прищепо! — стонут сквозь истеричные слезы и белугами ревут суринамочки. — Детективо мио оргазмо!!! — Щурясь от яркого солнца, Георгий Иванович — дерзкий, великолепный, бесстыдный — с трубкой в зубах и в элегантном клетчатом костюме спускается по трапу. — О, Прищепо!
По отцу, да и вообще по крови, хотя фамилия Харвуд была явно не кельтской, Кен считал себя ирландцем. Однако дед и даже прадед Кена по отцовской линии родились здесь, в Америке. Мамины же родители вообще приехали сюда откуда–то из Польши сразу после войны, спасаясь от коммунистов. И привезли маму в Нью — Йорк совсем маленькой. Что же тогда давало парню основание считать себя ирландцем? Разве что передавшаяся, кстати, от мамы в наследство огненно–красная шевелюра, тонкая, очень белая, с обильными веснушками кожа и заводной характер. Но самое, конечно, главное — горячее желание считаться ирландцем.
В Штатах это престижно. Бизнесмены, правда, чаще всего англосаксы. Зато большинство полицейских, летчиков, пожарных и моряков почему–то именно ирландцы.
А что значит быть американским поляком? Поляки там высмеиваются в «национальных» анекдотах. Вроде как фриландцы, в немецких. Оно и понятно: евреев в Штатах трогать нельзя — антисемитизм, черных и желтых тем более — расизм, а кто тогда остается? Только поляки, получается, и остаются, потому что эскимосов трогать просто бесполезно — 0,001 % населения. Нет уж, Кен — ирландец, так повелось еще с бруклинской школы, которую он закончил без успехов и надежд на университетское будущее.
Кен пробовал работать официантом, продавцом, слесарем в авторемонтной мастерской. Однако нигде не приживался, да и платили совсем мало. Для кого–то, может, Америка и богатая страна, но для молодежи… Последний год он вообще сидел на пособии. Не имея поддержки от родителей — оба неожиданно умерли, сгорели от рака, — ему пришлось довольно туго: ни тебе машину сменить, ни во Флориду на теплое море смотаться. Поэтому Кен с радостью уцепился за идею приятеля Шона Бриттена попытаться устроиться в контору Лесли Кроуза мойщиком окон. Шон сам у него работал и очень неплохо получал.
Конечно, болтаться в люльке на тридцатиметровой высоте и при этом еще орудовать шваброй — удовольствие довольно сомнительное, особенно зимой, на ветру. Однако буквально за месяц Шон обзавелся приличной машиной и вполне уверенно чувствовал себя перед девчонками, с которыми они знакомились на бруклинских дискотеках. Вполне перспективным молодым человеком казался им этот Шон. Главное, с умным видом поучал он приятеля, научиться зарабатывать деньги сразу, чтобы баксы к тебе как бы привыкли. Когда в этом убедишься, можно будет и профессию сменить — баксы в бумажнике все равно останутся.
Благодаря рекомендации Шона и после успешной сдачи тестов Кена таки приняли на работу. Поначалу, конечно, было очень страшно, особенно почему–то между двадцать пятым и тридцатым этажом. Но постепенно втянулся — куда деваться? Правда, куда заманчивей было бы все же стать монтажником. Престиж монтажников–высотников, вообще строительных рабочих в Нью — Йорке очень высок. А заработки еще раза в полтора — два выше. Но, как говорится, было б желание, остальное придет. С профессией мойщика его с удовольствием возьмут учеником монтажника.
А вообще, в перспективе, Кен хотел бы стать полицейским, и он обязательно попробует пройти конкурс. Через несколько лет, когда придет пора остепеняться и обзаводиться семьей. Ведь, будучи полицейским, по дискотекам так уже не потаскаешься. Нужно будет становиться серьезнее. И очень–очень правильным. А это пока скучно.
Приятно размышляя подобным образом, Кен мыл тонированное окно на сорок пятом этаже только что отстроенного элитного жилого дома на Брайтоне с видом на океан. Внутри дома, на прилегающей к нему территории также наводили марафет в срочном порядке. Когда весь дом засияет, словно игрушечка, в него начнут вселяться жильцы — в основном разбогатевшие дети эмигрантов из бывшего Советского Союза.
На океане штормило, водное полотно рябило белыми ниточками, ветром люльку прижимало к стене. Кен решил добавить в ведро шампуня, но обнаружил, что бутыль пуста. Он подумал, что придется отрываться от работы и подниматься наверх, но в этом есть и положительная сторона: можно будет заодно сходить в туалет. Нажал кнопку подъема: пятидесятый этаж, пятьдесят пятый. И вдруг движение люльки застопорилось, стало тихо–тихо. «Черт подери, что случилось?» — раздраженно подумал Кен и выхватил из нагрудного кармана коробочку радиотелефона:
— Алло, алло! Свет, что ли, отрубили?
Люлька задумчиво раскачивалась, скрипели тали, стало слышно, как в декоративной нише между сорок девятым и пятьдесят первым этажом завывает ветер. Кен поежился: страшно! И почему не взял страховочный пояс с карабином, без которого по инструкции к люльке вообще подходить нельзя? Сейчас бы прицепился к чему–нибудь и сидел ждал спокойно, пока там, наверху, разберутся. Но никто из ребят мойщиков поясами не пользовался, это стало среди них шиком. Пижоны!
И тут люлька неожиданно рухнула вниз! Кен с криком, все более ускоряясь, устремился к земле. Мывший окна девятнадцатого этажа Шон успел только заметить его промелькнувшую огненно–рыжую шевелюру.
(Художественная версия рассказа Шона Бриттена случайной подружке через неделю после трагедии.)
Смирницкая работала в гомеопатической аптеке. Женщина и сейчас достаточно интересная, она не вышла замуж и не завела детей. Вероятно потому, что, учась в «долгоиграющем» мединституте, немного с этим делом затянула, а затем окружающие, словно сговорившись, начали придавать данному обстоятельству слишком большое значение и стали преследовать ее сочувствием, советами и наставлениями. Чем женихов успешно распугали, а ее для надежности, как модно сейчас выражаться, запрограммировали на безбрачие.
Следовательно, нужно учитывать, что жениться или выходить замуж лучше без болельщиков, особенно если в их качестве лукавая прекрасная половина человечества; как и рыбалка, это занятие достаточно интимное.
Сын Сбруевичей Сидор и так не был обделен вниманием — родители, две бабушки, дедушка, а тут ревностно служить ему стала еще и тетушка. Со своим «нерастраченным запасом любви». Отцу с матерью даже не пришлось ни разу вести отрока в цирк — эту почетную обязанность выторговала Яна Николаевна.
Так что отношения Кшиштофа Фелициановича с двоюродной сестрой выглядели довольно странно — через призму общения Яны Николаевны с сыном. Поэтому Смирницкая могла часами рассказывать о Сидоре и ограничивать рассказ о брате какими–то плоскими схемами и уже известными Прищепкину фактами: Сбруевич–старший ее не интересовал. Для детектива это было в порядке вещей — старые девы редко не свихиваются. В общем, информацию о брате у Смирницкой удавалось вытянуть только в привычных для нее сверхмалых, гомеопатических дозах.
В частности, что у Кшиштофа Фелициановича были очень плохие руки — за что ни брался, все превращалось в лом. Ева Леопольдовна предпочла об этом умалчивать, но даже заменить лампочку ей приходилось упрашивать мужа месяцами. Ни починить розетку, ни забить гвоздь сам председатель был не в состоянии, вечно приходилось нанимать каких–то алкашей. По этой причине у Сбруевичей никогда не было ни дачи, ни машины. Кшиштоф Фелицианович не умел приготовить себе даже яичницу и без мелочного опекунства жены наверняка бы за несколько месяцев превратился в какого–нибудь грызуна или суслика.
Зато честней его в мире действительно человека не было. Однако дело было не в изначальной чистоте его души, а скорее в особенностях психики, которая просто не брала на себя «греховных нагрузок» и нуждалась в регулярных очистительных процедурах. Например, никто ведь не вынуждал его каяться в тогдашнем грехопадении со знатной коневодкой, другой бы на его месте через неделю вообще забыл. А Кшиштоф Фелицианович, помаявшись с месяц, Еве Леопольдовне все и выложил.
За это жена разбила об его честную голову салатницу, но, так как раскаяние Кшиштофа Фелицианович было чистосердечным, вынуждена оказалась простить. Точно таким же образом признался он и в недобросовестной проверке — своему партийному комитету. Однако тот отреагировал менее эмоционально. Когда работаешь в составе проверочной комиссии, бывает и не такое, в ответ признались товарищу старые большевики.
Все, больше случаев измены, а также недобросовестного исполнения служебного долга за Сбруевичем не числится. Об этом можно говорить с уверенностью по той простой причине, что о них не стало известно широкой общественности.
Сбруевичи были атеистами, однако никто из них не курил, они практически не употребляли спиртного. Оба были поклонниками природы и настоящими фанатами «тихой охоты».
Смерть Сидора оказалась для них очень сильным ударом, но подкосила только Яну Николаевну — та едва не последовала за любимым племянником следом. И вообще, с того памятного дня Яна Николаевна стала напоминать только тень себя прежней.
Если это тень, подумал детектив, глядя на Смирницкую, то она, верно, была не просто интересной, а очень интересной женщиной, этакой некоронованной «мисс Гомеопатия». Не зря коллеги так трогательно «заботились» о ее личном счастье, так самоотверженно опекали и упорно исподволь программировали.
Приехав вечером в квартиру Сбруевичей, детектив обнаружил дверь открытой. Ева Леопольдовна не могла встать с дивана, так как была опутана некими проводами, облеплена датчиками и к тому же с трубкой зонда во рту. Возле нее суетилась какая–то девушка с приборами. Ева Леопольдовна лишь махнула рукой, и детектив понял, что исследовать кабинет и бумаги покойного может самостоятельно. Тем лучше, подумал Георгий Иванович.
Своим аскетизмом домашний кабинет председателя госкомитета напоминал монашескую келью: стол, стул, книжная полка, карта Синеокой и портрет президента. Письменный стол был самый дешевым — одно–тумбовым — и не очень новым; стул современным — хлипким; книг на полке стояло мало, все какие–то нормативы, там же находилась злополучная кофеварка.
Георгий Иванович уселся за стол и попытался представить себя председателем госкомитета. И не смог, только напрасно потерял время. Ведь он был человеком из плоти и крови, со своим эго, сердечностью и амбициями, а Кшиштоф Фелицианович являлся «функцией» и тогда, живым.
Детектив перебрал содержимое ящиков. Ничего интересного: старые квитанции, сломанные шариковые ручки, железнодорожное расписание. Как и следовало ожидать, никаких дневников покойный не вел. Ведь его внутренняя жизнь была полностью адекватна внешней, а предназначение дневников — как раз заполнять между ними брешь. Коль таковая отсутствовала…
Наткнулся на черновик некой докладной записки, в которой Кшиштоф Фелицианович предлагал «лицензировать розничную торговлю термообработанными семенами подсолнуха». Чтобы, мол, каждая бабка, желающая этим заниматься, собрала сто один документ и данную лицензию оформила. Сбруевич считал, что семки непременно нужно также сертифицировать. Короче, «каждый продаваемый стакан термообработанных семян подсолнуха должен сопровождаться оформлением договора о продаже, копией этой самой лицензии, справкой санэпидемстанции, копией сертификата качества и накладной в трех экземплярах». Однако это еще не все. Чтобы правильно начислялись налоги, «каждое торговое место должно быть оборудовано кассовым аппаратом, а выручка — сдаваться в банк в обязательном порядке».
Текст был испещрен помарками и исправлениями. Сбруевич никак не мог определиться, что же делать с бабками, которые попытаются торговать семками незаконно, то есть без оформления лицензии. Ведь только конфисковывать товар — мера слишком мягкая. Сажать в тюрьму на большие сроки — не досидят, перемрут и таким образом наказания фактически избегнут. Может, делать из них, бабок этих, мыло?
Нет, такую записку не мог составить человек. Но ее автором вполне могла стать машина, для которой «торговец термообработанными семенами подсолнуха — это налогоплательщик семидесяти лет женского пола». Ведь ни в какую машину не заложишь, что же такое «бабка»: понятие для искусственного ума железного ящика слишком сложное.
Однако ведь именно частью подобной машины Сбруевич и являлся. И черт же его знает, вздохнул детектив, можно ли у нас как–то по–другому, этак без волокиты и бюрократии, заручившись честным словом и обещанием?
Прищепкин ясно почувствовал: делать ему в кабинете председателя больше нечего. Проходя через зал, с любопытством зирканул в сторону дивана. Девушка с приборами исчезла, зато обнаружился какой–то мужик в зеленом халате, который ставил на загривок Евы Леопольдовны пиявки. Как и когда тот сюда попал, Прищепкин не заметил. Но сам факт, что в квартире неожиданно появляются и столь же неожиданно исчезают какие–то медицинские люди, на заметку взял.
Далее Георгий Иванович занялся входной дверью. Он осторожно выкрутил шурупы, которыми крепились замки. Вынул их. На время экспертизы взамен поставил свои. Версией, что отравитель проник в квартиру Сбруевичей, вскрыв двери, «особоважники» почему–то не занимались.
Наконец с тусовки на Селигере вернулась Лена — восторженная, посвежевшая. На радостях детектив отварил макароны по–флотски и пригласил ее и Артема к себе на Бейкер — Коллекторную–стрит.
Лена почти не ела — все рассказывала, рассказывала. С горящими глазами и размахивая руками. Артем же рассеянно навернул три тарелки. Прищепкин с видом сыскарского гения весь вечер дымил трубкой и помешивал горящие угли в камине. Идиллию нарушил телефонный звонок Холодинца:
— Шеф, Ева Леопольдовна умерла!
— Как?! — чуть не выронил трубку в камин Георгий Иванович.
— В поликлинике. В лифтовой кабине.
— Выезжаю! Проследи, чтобы никто ничего не трогал! — крикнул в трубку мобильника Прищепкин уже на лестнице, без объяснения бросая Лену, Артема и — самое ценное — остаток макарон в офисе. Это работа, святое. Как в песне поется: первым делом, первым делом самолеты…
Труп Евы Леопольдовны лежал таким образом, словно скончалась она от сердечного приступа: то есть внезапно и без особых мук. Однако в естественности ее смерти детектив сразу же усомнился.
Переписав содержимое сумочки и карманов покойной, Прищепкин взял для детального изучения записную книжку и разрешил увозить труп в морг судмедэкспертизы.
Руки у Прищепкина дрожали, самым большим минусом профессии сыскаря было для него то, что приходилось иметь дело со смертью.
По фойе поликлиники, путаясь у детективов «Аз воздама» под ногами, шастало два каких–то опера. Их можно было задействовать, но Георгий Иванович не сумел устоять перед соблазном использовать данную ему власть и отправил оперов вон.
Сергуня обзвонил ребят. Однако Бисквит задерживался на каком–то сарделечном форуме, молодежь — на лабораторных занятиях, приехал один Сашок. Ладно, зато этим тунеядцам из РОВДа место указали. В поисках свидетелей они опрашивали персонал поликлиники и «болящих» до позднего вечера. Но — хоть бы кто чего.
Вечером в офисе на Бейкер — Коллекторная–стрит народ собрался уже весь. Галдели, давились «Аз воздамом», дымили самым добросовестным образом. Каждый отчитывался о выполнении своих заданий уже перед группой.
Группа поржала над приключением в пуще студентов, восхитилась меткостью действий Бисквита, дала высокие оценки трудам шефа, Холодинца и Шведа.
Позвонила эксперт Любаша Шарончик и сообщила новость, заставившую прищепкинцев опять закурить и крепко задуматься: в замках квартиры Сбруевичей кто–то поковырялся.
— Это уже кое–что, — заметил Прищепкин. — Сергуня, будь другом, набери–ка мне морг.
Сообщение патологоанатома Тойбермана оказалось также достаточно интересным, побуждающим мысль к действию, а волю — к преодолению трудностей. Ева Леопольдовна умерла в результате введения шприцем в вену воздуха. Ее «залеченному» до инвалидности сердцу этого было достаточно. Предположительно картина происшедшего выглядела так: некто вошел вместе с нею в лифт, остановил между этажами и, усыпив женщину эфиром, сделал это черное дело.
На данное заключение Анатолия Абрамовича подвигнуло то, что на локтевом сгибе покойной он нашел след недавнего укола, однако какие–либо вещества, введение которых могло повлечь за собой остановку сердца, в крови отсутствовали. Кроме того, длинноворсая кофточка «ангорка» покойной еще держала — данных химанализа у Тойбермана не было — очень хорошо известный ему запах эфира, а на левом плече Евы Леопольдовны обнаружилась свежая гематома, которая образовалась, вероятнее всего, в результате действий злоумышленника. Конкретней говоря, тот одной рукой держал ее за плечо, другой — прикладывал к лицу ткань, смоченную эфиром. Почти как в «Операции Ы».
— Анатолий Абрамович, вы как всегда на высоте, с меня коньяк! — от души похвалил Прищепкин спеца, так как тот сделал для него явно гораздо больше, чем предусматривалось должностными обязанностями.
— Ну, не всем же Абрамовичам быть врагами народа, — мрачно отшутился патологоанатом, который по причине того, что его папа был тезкой папы Березовского, последнее время испытывал некоторые неудобства.
(Интересно получается. Один еврей крадет, другой всю жизнь с трупами за копейки возится. Так как разбираться лень, думать лень — считаем, будто виноваты оба. Но не за то, что один из них крал, а потому что оба евреи! Класс! Логика просто изумительная!)
Чтобы собраться с мыслями, Прищепкин предложил ребятам еще по кружечке «божественного напитка», то бишь «Аз воздама». Но те виноватыми себя не чувствовали и настояли на кофе. «Между прочим, в Англии тот не в почете», — обиженно проворчал Георгий Иванович.
В ответ ребята могли бы, конечно, проехаться и по «Аз воздаму». Например, сказать, как, вероятнее всего, отреагировала бы на сей «коктейль» из сена и собачьей шерсти такая ценительница «чаев», как английская королева. Но удержались: по отношению к шефу это было бы слишком жестоко.
Однако никаких соображений у Георгия Ивановича не возникло даже после усиленной стимуляции мозга фирменным чаем. Да, Кшиштофа Фелициановича отравили, проникнув в квартиру извне; да, Ева Леопольдовна умерла с чьей–то помощью. Но ведь мотивы–то преступлений так и не прояснились. А в таком случае, если не осталось совершенно никаких следов, как, кого и где искать? Стало быть, придется посидеть ночь с орехами в жестком золотом кругу света настольной лампы, решил детектив. Таким образом, он оказался вынужденным отпустить всех, кроме Холодинца, по домам без заданий.
Что же касается Сергуни, то завтра тот должен был проверить по картотеке все зафиксированные в кабине лифта следы и отпечатки, отобрать «перспективные». Но это была заведомо бессмысленная работа, которую стоило проделать исключительно для очистки совести: коль злоумышленник оказался таким техничным, глупо надеяться, что тот оставил на месте преступления свою «визитную карточку».
Наутро белки глаз маэстро были красными, на краю стола высилась гора скорлупок, «Аз воздама» было выпито несколько чайников. А вот толку… Толку от его интеллектуальных потуг было ноль. Мотивы преступления так и остались для его ума закрытыми, никаких стоящих мыслей по поводу расследования не родилось.
Георгию Ивановичу ничего не оставалось, кроме как поехать в баню. Ну, чтобы кроме решения главной задачи, как обычно, попариться при температуре градусов этак в четыреста, обломать о свое крепкое тело охапку веников…
Как и в прошлый раз, сменилось несколько пар хлестальщиков, а «на поддачу» поочередно становились представители наших самых «крепких» людских слоев и профессий: солигорский шахтер, ветеран ВОВ, жлобинский сталевар и спецназовец. Опять прибежал директор и умолял прекратить, как он выразился, «парилочную вакханалию» — очень боялся, морда, за сохранность доверенного ему банно–оздоровительного комплекса. Вновь, когда Прищепкин наконец уступил мольбам, выскочил из парилки и нырнул в бассейн, то своим раскаленным телом в считанные минуты практически его испарил — было по шею, осталось по колено. А под занавес, по установившейся уже традиции, благодарный «за непоруху» директор выставил детективу и остальным участникам вакханалии бочку пива. Вот так банятся настоящие сыскари. Учитесь, мать вашу!
Вернувшись в офис на Бейкер — Коллекторная–стрит, Георгий Иванович вырубил телефоны и провалился в глубочайший, не будет преувеличением сказать, космический сон. Именно для него баня и затевалась. Он знал, что сознание в таком отрубе должно встретиться с подсознанием и обязательно обогатится новой информацией. Была у него такая практика. До какого–то другого для себя способа придать расследованию новый импульс он просто не додумался.
Поделиться книгой: