Дело рыжих

На следующий вечер была запланирована первая по этому делу планерка. И провести ее Прищепкин вознамерился в новом офисе на Бейкер — Коллекторная–стрит! А между тем друзья готовили ему праздник новоселья.

Бисквиту удалось найти массивные часы в чугунном корпусе, которые можно было выдать за каминные, только называлась модель почему–то «Молния». Несколько странно не только для каминных часов, но и для часов вообще, не правда ли? Даже интересно, что имелось в виду? Что часы, как молния, точны? Так же блестящи?.. Наверно, только то, что при попадании на голову они могли убить. Не придумав ничего более правдоподобного, гуманист Бисквит не поленился снять стекло с циферблата и заклеить логотип скотчем. Теперь, лишились загадочности славянской души, часы стали вполне английскими.

Подбирая подарок, Швед руководствовался только одним критерием: чтобы был тот необременительным для его скромного бюджета, изрядно отягощенного сложностями семейной жизни. То есть количеством жен и малолетних иждивенцев, число которых с недавнего времени пополнилось еще одним мальчонкой — сыном новой официальной жены от первого брака с гражданином Буркина Фасо. Сашка усыновил Эрика и любил даже сильнее, чем родных сыновей. Ведь тот был мулатом, успел нажить из–за этого кучу комплексов и в отчей любви нуждался больше других.

В общем, Швед купил шефу кепку фирмы «Людмила». Разумеется, что к Англии никакого отношения не имела ни фирма, ни кепка — с ушами и в крупную табачную клетку, то есть вполне английская по духу и мосфильмовская по существу.

Стоит ли повторять общеизвестное, что гиперсексуальный возраст делает молодых людей сверхэгоистичными. Причем даже тех юношей и девушек, которым по жизни суждено быть альтруистами. Угреватые парни начинают ни во что ставить отцов и матерей; угловатые девушки с готовностью продают родину за красивые трусики. Это объясняется вот каким образом.

Молодость в жизни человеческой — пора самая ответственная: все внимание юноши и девушки должны сосредоточить на том, чтобы, навесив друг другу лапши, зачать жизни новые. Да–да, кстати, именно «навесив лапши». Ведь христианской способностью любить безоглядно наделены отнюдь не все люди. Если их еще лишить возможности распускать хвосты, то род человеческий просто вымрет.

Одним словом, знаете, что надумали дарить Прищепкину Юрочка, Арнольд и Валера?.. Ящик «английского чая к завтраку «Ахмат»! Не учесть прищепкинский культ «Аз воздама» могли только люди, для которых собственные пупы являются центрами Вселенной! Хорошо, что Бисквит сообразил разузнать об этом заранее и убедил ребят заменить крамольный «Ахмат» джином.

Самый душевный подарок, словно в пику юнцам, приготовил, разумеется, Холодинец. Будучи в командировке в России, — а точнее в области, которая соседствовала с Киселевградской, — он не преминул сделать изрядный крюк и заехал в Киселевград — город, в котором впервые расцвел сыскарский талант шефа, город–родину «Аз воздама».

С поезда Сергуня сразу поехал на кладбище и разыскал могилу дружбана Прищепкина, капитана Владислава Долгоносикова, погибшего при исполнении служебного долга. Холодинец не ошибся в расчетах — жасмин как раз цвел пышным цветом. Дав прицепившемуся кладбищенскому сторожу на бутылку, он обобрал весь куст.

Заехав к ментам–коллегам Краснопартизанского РОВДа, с позволения прекрасно помнившего шефа капитана Беляева Холодинец также остриг почти наголо их лучшую поисковую овчарку Пальму. А что оставалось делать, если Мухтар, шерсть которого стриг на чай еще сам маэстро, в прошлом году умер от старости?

Так как запасы ингредиентов «Аз воздама» у Прищепкина иссякали, то на новоселье, развязав муаровую ленту на врученной Холодинцом большой коробке, он даже прослезился: подарок оказался не только очень душевным, но и весьма своевременным.

Изрядно приложившись к бутылкам виски и джина, ребята пили прищепкинский чай уже с расслабленными лицами: подумаешь, еще одной бурдой больше, что с того. Тихо тикала «Молния», в камине потрескивали горящие ящичные дощечки, никто не блевал: можно считать, что английское новоселье Прищепкина прошло без желудочного экстрима. Шеф отчитался перед своими орлами о проделанной работе.

Как и следовало ожидать, предложение тщательно исследовать личную жизнь девушек из «Волгоградского» озвучил Швед. В цинизме он не только превосходил шефа, но и был в нем гораздо энергичней, последовательней и уверенней. Это исследование поручили старательному и добросовестному Холодинцу.

Между прочим, Ева Леопольдовна рассказала Прищепкину одну давнюю историю, которая по теории могла сейчас аукнуться подобным «убийственным» образом. Как–то лет пять назад, для поездки в Налибокскую пущу за грибами, Кшиштоф Фелицианович организовал на выходные для своего ведомства автобус. Техника, как это часто бывает, подвела — древний «лазик» сломался. И пришлось работникам госкомитета ночевать на пушчанском хуторе Петухи, у тамошнего лесника Парфеновича. Так вот, между ним и Кшиштофом Фелициановичем случился конфликт. Подвыпивший «пушкарь» обозвал работников госкомитета дармоедами, а также еще некоторыми несправедливыми словами. Защищая честь мундира, Кшиштоф Фелицианович ударил Парфеновича по щеке. Лесник схватился было за ружье, но его скрутили молодые коллеги Сбруевича. Тогда Парфенович публично заявил, что клянется матерью отомстить Кшиштофу Фелициановичу.

Большого значения рассказу Евы Леопольдовны Прищепкин не придал: сябры не горцы, вряд ли Парфенович сейчас о Сбруевиче даже помнит. Подумаешь, поклялся матерью. Да он, может, каждый день ею клянется — привычка у человека такая, — что пить перестанет, порядок в хозяйстве наведет…

Все ребята группы поддержали Прищепкина, что отравление вряд ли могло быть актом осуществления давней мести. Тем не менее шеф решил откомандировать в пущу студентов: пусть ребятишки свежим воздухом продышатся.

Студенты немного на него обиделись: почему им дают задание третьестепенной важности? Однако дисциплина есть дисциплина, для настоящих профессионалов все версии одинаково важны.

Бисквиту Прищепкин поручил разобраться в личной жизни каждого из Сбруевичей. Конь о четырех ногах, и тот спотыкается, чего уж требовать от людей. Кто может гарантировать, что «кристально честный» номенклатурщик не имел, как это часто бывает, целого гарема любовниц, одна из которых?.. Ведь известно, что у мужчин, параллельно с ростом служебного положения, увеличиваются сексуальные претензии (не потенция, прошу заметить, а именно претензии).

Между прочим, зависимость самая прямая. Если перевести гражданскую табель о рангах на более понятный язык армейских погон, то на дополнительную женщину мужчина начинает претендовать с момента, когда пришивает к погонам третью сержантскую лычку. Так вот, по армейским понятиям Сбруевич был в звании генерала армии, который мог бы претендовать не только на женскую часть ансамбля песни и пляски бывшего Краснознаменного Белорусского военного округа, но и на добрую часть республиканских прелестниц.

С определенного момента некоторые сексуальные претензии к мужской половине мира начинают проявляться и у жен номенклатурщиков. Конечно, они гораздо скромней мужних. Если бы о них узнала, положим, какая–нибудь ровесница–француженка… Между нами, мальчиками, говоря, на Западе женщина средних лет защищена от лени мужа брачным контрактом. Профилонит тот свой оговоренный разок в неделю — перечислит на счет дражайшей тысячу франков, профилонит другой — должен нанять для нее молодого любовника. Приходится констатировать, что французы штурмовали Бастилию вовсе не зря. Считать француженок такими же, как сами, людьми постепенно приучились. В общем, разобраться в этом деликатном вопросе было поручено умнице Бисквиту.

Юрисконсульт Швед, как никто другой, смог бы въехать в краеугольную версию, будто отравление Сбруевича связано с его служебной деятельностью. Не наступил ли тот ненароком на хвост какого–нибудь нувориша? Все необходимые полномочия, чтобы «совать нос куда нужно», через Василевского группе даны были от самого министра внутренних дел.

Проработку версии, что отравление председателя было совершено злоумышленником без «идентифицированной мотивации», Прищепкин оставил себе. Он рассчитывал исследовать всю жизнь Сбруевича, заглянуть в его внутренний мир, прощупать все внешние контакты.

Планерка, плавно перешедшая в празднование новоселья, затянулась до поздней ночи. Тосты в офисе на бывшей (при царе) Еврейской, а ныне Бейкер — Коллекторная–стрит следовали один за другим. Когда спиртное иссякло и ребята провозгласили Прищепкина лучшим сыскарем всех времен и народов, Георгий Иванович понял: пора отправлять их по домам.

Мрачен Минск летней серой безлунной ночью, когда каким–то особенным образом начинает чувствоваться его казенная панельная бедность и белорусская робость его созидателей. Тяжело становится на душе, если в такой час угораздит вас оказаться на берегу мертвой Свислочи, бездумно тянущей оловянные воды свои. Много в этом городе труда, но мало игры, характера и гордости. А еще… Нет, Минск не Жмеринка! Потому что в этом скромном украинском городишке не проблема купить водки и в три часа ночи, наконец кое–как сумел конкретизировать свои крайне расплывчатые претензии к столице республики «вошедший в штопор» Швед.

— Все–все–все, никаких гонцов в ночной магазин, сколько раз можно повторять — по домам! — уже начинал злиться шеф.

Ему остро захотелось видеть Лену, слушать болтовню не Шведа, а Артема. Однако любимая сыскарем женщина еще не вернулась со слета фанов авторской песни на озере Селигер, Артем давно спал.

«Какой все же дурак был этот Болтуть, что упустил такую женщину!» — после каждой встречи с Леной думал Прищепкин.

В отличие от Раечки, Лена не таскала Георгия Ивановича по театрам, дабы демонстрировать там свой бюст. Так как была скромна, Лена вообще ничего не демонстрировала, а свои прелести предпочитала прятать в бесформенные богемные одежки: всякие там пелерины, пончо и широченные боцманские штаны.

Лена искренне любила, глубоко чувствовала искусство, вообще все прекрасное и могла часами разинув рот стоять возле какой–нибудь картины или цветочной клумбы: «Ах, какая прелесть! Жора, ты только посмотри, лично я ничего более совершенного даже не представляю!»

Надо отметить, что верхом совершенства ей могла показаться и самая заурядная мазня, и куст крапивы, и лопух, и ржавеющий в кустах рельс… Мда. Так как Прищепкин был человеком, что называется, от сохи, сугубо приземленным, то Лениных перегибов не чувствовал, принимал за чистую монету. Представьте себе, он даже верил в Ленину способность к астральным путешествиям, будто каждую ночь во сне душа ее бродит по пурпурным лугам далекой планеты Альфа Центавра… Будто ей ничего не стоит точно так же прогуляться по будущему или по прошлому… Что для нее общение с ангелами и архангелами так же естественно, как с соседкой и сыном… (В принципе, автор допускает возможность астральных путешествий, но ни на грош не доверяет околобогемной тусовке).

Влюбленному по уши Георгию Ивановичу даже нравился невообразимый бардак ее жилища. Слой пыли на подоконниках и шкафах был такой же толщины, как на поверхности Луны. Чтобы не возиться с уборкой, Лена всегда как бы готовилась к большому ремонту. Действительно, стоит ли мыть окна, если не сегодня завтра явятся рабочие и начнут ломами, кувалдами долбить бетон, дабы расширить дверные проемы под арки, а также снести стенку между ванной и туалетом.

Эта удобная мысль впервые согрела Лену еще при Болтуте, не оставляла и теперь. Под тем же предлогом Лена не меняла обои, наклеенные, наверно, еще при Никите Сергеевиче, не чистила раковины и унитаз, несколько лет не мыла полы. Раз в месяц минут десять потаскает за собой по коврам дохлый пылесос «Чайка», который только шуметь горазд, этим уборка и ограничивалась.

Разумеется, не любила Лена и готовку. Поэтому, якобы в стремлении к здоровому питанию, перешла на сыроедение сама и перевела сына. Итак, на завтрак у Лены и сына была тарелка проращенного проса из старого веника и ботва от морковки, на обед сама морковка и какое–то сено. Для полного счастья не хватало только любимого напитка Геннадия Малахова — упаренной урины. К счастью, так как что–либо упаривать было для Елены уже напряжно, потребление сего напитка Артему не грозило.

К странностям матери сын относился довольно равнодушно, если не сказать с пониманием. Артем вообще был очень терпеливым, несмотря на возраст, мудрым мальчиком. Однако Прищепкин подозревал, что истоки мудрости отрока — в гашише, к курению которого Артем приобщился, будучи в Египте. Детектив несколько раз заставал в квартире остаточный запах сладкого, терпкого дыма. Ничего, отважу, тешил себя иллюзией Георгий Иванович.

Отправив друзей по домам, Георгий Иванович вернулся в офис. По правде говоря, там ему было уютней, чем в Ленином бедламе. Очень хотелось сфотографироваться в подаренной клетчатой кепке, с трубкой в зубах у камина, а также дербануть еще кружечку «Аз воздама» и обдумать текущие планы.

У Сбруевича был только один друг — Калюжный, с которым он подружился еще в институте. Павел Петрович был старше Кшиштофа Фелициановича на год и уже вышел на пенсию. Так и не став директором, почти тридцать лет проработал завучем одной из минских школ. Как и Сбруевич, был явно не из тех, кто способен изобрести порох: тоже всю жизнь прожил с одной женой, вырастил одного сына, наверно, посадил всего лишь одно дерево, да и то осину. С ним стоило встретиться: ведь он наверняка знал Сбруевича как облупленного.

Вероятно, не хуже Калюжного знала Кшиштофа Фелициановича и его двоюродная сестра Яна Николаевна Смирницкая. В минский период жизни Сбруевичи довольно тесно общались и с нею. Вот с этими двумя гражданами Георгий Иванович запланировал завтра по возможности пересечься или хотя бы им дозвониться.

С утра же он, по предварительной договоренности с Евой Леопольдовной, должен был еще раз заехать в квартиру Сбруевичей, чтобы детально осмотреть домашний кабинет Кшиштофа Фелициановича и покопаться в его бумагах.

— Да будет так! — всласть поразмыслив, важно сказал Прищепкин, обращаясь то ли к камину, то ли к настольной лампе. И придвинул пепельницу, чтобы выбить трубку.

Разобрав раскладушку, еще с полчаса пофантазировал, как он с Леной и Артемом поедет к морю в Крым или Сочи. Не этим, правда, летом. Может, следующим — ведь ему сначала нужно упрочнить деловую репутацию. А для этого нужно работать, работать и еще раз работать. Засыпая, детектив видел пенную ниточку прибоя, себя и Лену бегущими по волнам.

По всей вероятности, подобное видение посетило его неспроста: чтобы Лена не пасовала перед половой тряпкой и губкой для мытья посуды, ему очень хотелось приобщить свою зазнобу к водной стихии.

12 июня, дом престарелых Сент — Оноре, Швейцария.

В этом респектабельном доме престарелых Анриетта Дюше прожила целых двадцать семь лет. Она поселись здесь, будучи еще далеко не старой, в шестьдесят два. У нее были проблемы с позвоночником, который периодически отказывался ей служить, и она оказывалась прикованной к постели. А так как Анриетта после гибели дочери в автомобильной катастрофе осталась одинокой, то очень боялась своей болезни, связанного с ней состояния полной беспомощности. Поэтому и решила, по ее выражению, «сдаться» в дом престарелых гораздо раньше, чем это принято делать.

У нее были кое–какие сбережения, и это позволило ей устроиться именно сюда, в дом престарелых Сент — Оноре. От муниципальных тот отличался, во–первых, интернациональностью своей клиентуры, во–вторых, большей комфортабельностью, количеством и качеством медицинских услуг. Вряд ли еще где–нибудь в Швейцарии с тем же успехом проводили курсы интенсивного омолаживания организма, являвшиеся как бы фирменным знаком Сент — Оноре, который мог похвастаться почти двумя десятками своих пациентов, дотянувших до ста лет.

Курсы состояли из процедур, которые исключали какие–либо отрицательные эмоции. Принцип принципов. Никакого голодания, чисток, клизм и тому подобных вещей. Разве что некоторая встряска. «Омолаживаем без стресса!» — сулили рекламные проспекты Сент — Оноре. Методологической основой этих курсов была так называемая лёветерапия, разработанная главным врачом дома престарелых Густавом Пелле. Лёветерапия, без преувеличения, являлась уникальным методом восстановления, даже, можно сказать, воскрешения жизненного тонуса, была ноу–хау геронтологии. Ее суть состояла в том, что для пациентов создавались все условия, чтобы дедушки почувствовали себя молодыми повесами, а бабушки — ветреными кокотками.

Состояние влюбленности творило со стариками чудеса. Они забывали не только про свои хроники, но и даже про то, что их ждет некая Костлявая дама с косой. Забывали таким образом умирать и носились, словно мартовские коты, по коридорам Сент — Оноре вплоть до вековых юбилеев.

Один сеанс нейроиммунной психотерапии, который обычно проводил сам доктор Пелле, — и пациент словно надевал розовые очки и одновременно получал вожжой под хвост. И пошло–поехало: надушенные записочки, свидания под луной, пение серенад в слуховые трубки. Скажете: да разве можно так над стариками издеваться?! Но результаты однозначно оправдывали средства. Вы бы видели анализы мочи! Да их же можно было по утрам вместо апельсинового сока пить!

Однако иногда процесс лёветерапии вырывался из–под контроля администрации, пациенты выкидывали такие фортели, что приходилось задумываться: а может, проще было б колоть им витаминчики?

Например, семидесятипятилетний Курт Уинтер, вместо того чтобы ухаживать за пациенткой геронтологического дендрария, приударил за сорокалетней сиделкой Августиной Перруччи. И мало того что добился взаимности, так еще и обрюхатил бедную девушку, а затем скрылся от ответственности, примкнув к коммуне хиппи. Примечательно, что из Сент — Оноре он удрал на числившемся в розыске рокерском мотоцикле.

Августина родила (!) прелестного мальчонку. Заявила, что воспитывать будет сама, о предавшем ее Курте и слышать не хочет. Пусть тот и дальше предается разврату и хлещет дешевое виски. Портрет Курта — в бадане, косухе, с дымящимся косяком марихуаны в искусственных челюстях и в инвалидной коляске — обошел обложки иллюстрированных журналов всего мира.

Смерть Уинтера была красива. Выражая протест против разрешения абортов, он устроил акт самосожжения на центральной площади Берна. Долго кружили черные жирные хлопья над притихшей швейцарской столицей; аборты запретили в очередной раз.

Внешне Сент — Оноре ничем не выделялся среди других швейцарских частных домов престарелых, то есть напоминал обыкновенную трехзвездочную туристическую гостиницу, а вот изнутри… Морг в нем соседствовал с баром и танцзалом, гробовая кладовая — с «качалкой». Все стены богадельни были размалеваны граффити, заклеены плакатами поп–идолов периода Великой депрессии и заключения пакта Молотова — Риббентропа. В библиотеке томики Малахова стояли рядом с фривольными сочинениями, связками «розовых» романов Великой Слюнявой Барбары и подшивками эротических журналов.

Естественно, как и во всех прочих домах престарелых, употребление наркотиков в немедицинских целях в Сент — Оноре запрещалось. Это было нечто само собой разумевшееся, о запрете даже нигде не упоминалось. Однако факт умолчания, с явного одобрения администрации, обитателями дома престарелых воспринимался скорее как поощрение. В результате индийскую коноплю в Сент — Оноре смолили поголовно.

Вероятно, без веселящего дымка марихуаны успешное практикование лёветерапии было бы просто невозможно. Ведь откуда еще могла взяться в дряхлых телах столь необходимая для гнездения любви легкость духа?

Бывший байкер доктор Пелле безусловно знал о зависимости тонуса «праздника сердца» от употребления и дозировки «сладкого топлива грез». Никакой опасности для пациентов в привыкании к «траве» он не видел. Пусть, что с того. На тяжелые наркотики, вроде героина, все равно не перейдут. Хе–хе, не успеют. Главное, правильный выбор продукта. Ведь конопля конопле рознь.

После серии экспериментов доктор Пелле выбрал для своих пациентов «легкую летнюю шалу» македонского происхождения. По его мнению, та наиболее соответствовала требованиям психического состояния пациента при прохождении им курса лёветерапии.

Этот день в Сент — Оноре не обещал ничего необычного. На завтрак были кашка из проращенных злаков, ржаной кофе с ореховыми пирожками, морковь и авокадо. Так как у себя в номерах старички уже успели забить по первому косяку, то съедалось все подчистую, многие требовали добавки. За столами как всегда царила атмосфера неестественного веселья: плоские примитивные шутки поощрялись взрывами гомерического хохота. Великану шведу Кристоферсену подсунули искусственную челюсть карлика американца Махоули — еще один повод хрюкать в кулаки вплоть до ленча. А вот Анриетте Дюше передали записку угрожающего содержания: «Тебя опять видели с Аттилой. Терпение мое лопнуло!»

Дюше негодующе топнула под столом ножкой, обутой в диабетическую мокасину: «Да какое он имеет на меня право! Я вправе любить того, кого захочу!»

О неудавшемся романе Анриетты Дюше и милейшего профессора из Праги Яна с дурацкой фамилией Дрда знали все. Анриетта быстро загорелась, но столь же быстро остыла. А все из–за того, что Дрда был слишком медлителен и влюбился в нее только тогда, когда Анриетта уже видеть его не могла. Несходство темпераментов. Кроме того, они без конца ссорились по причине несоответствия литературных пристрастий. Каждый был патриотом своей страны, и Дюше считала крестным отцом всей мировой литературы Марселя Пруста, а Дрда — Милана Кундеру.

«Да шизофреник твой Пруст! — нападал профессор. — Понимаешь, глупая, упрямая ты баба! Он не гений, а просто больной! И его тексты — типичный бред шизофреника! Литература есть отражение жизни, а не фокусирование психологических узелков бытия! А вот тексты Кундеры…» — Одного упоминания имени писателя было достаточно, чтобы профессор в упоении закатывал глаза, а его кадык совершал глотательное движение. «Полотно жизни как раз–таки и состоит из великого множества узелков бытия, — парировала Анриетта. — Гениальность Пруста — в увеличении их до размеров, видимых глазом. Был ли он при этом шизофреником — не имеет значения. А твой Кундера — заурядный середнячок, фигуру которого из политических соображений раздуло ЦРУ. Оно же, можешь не сомневаться, и сделало его Нобелевским лауреатом. Если б Кундера не эмигрировал из коммунистической Чехословакии, его писательская карьера сложилась бы совсем по–другому».

И Анриетта решила порвать с Яном, тем более что в постели чех оказался весьма слаб. Ему не помогали ни перечитывание кундеровской «Невыносимой легкости бытия», ни инъекции гормонов молодого орангутанга.

Дюше начала принимать ухаживания господина Османкула Шуланбекова, которого в доме престарелых называли русским, хотя тот был казахом или киргизом, не исключено, узбеком или таджиком. Поговаривали, что в советские времена Османкул Колубеевич принадлежал к партийно–номенклатурной элите одной из среднеазиатских республик. В период межвластья, когда коммунисты уже потеряли силу, а национальные «восточные демократы» еще не набрали, за бесценок распродав все стратегические ресурсы республики, Османкул Колубеевич сколотил состояние. Опасаясь возмездия, решил перебраться поближе к банковским вкладам. Оказавшись в Швейцарии, но не ощутив долгожданного спокойствия, продал сосватанную заочно виллу и переехал в Сент — Оноре, рассчитывая, что уж по богадельням–то его, джигита, едва разменявшего седьмой десяток, искать точно не додумаются. Однако возможно, что эта не очень красивая история всего лишь домыслы.

Османкул Колубеевич оказался сносным, хотя и чересчур экзотичным любовником, скучным собеседником: он вообще не слышал ни о существовании Марселя Пруста, ни Милана Кундеры. Из великих французских писателей Шуланбеков смог назвать только Дюма–ату — благодаря советской экранизации «Трех мушкетеров». Анриетта подозревала, что Османкул Колубеевич вообще не прочитал в жизни ни одной книги.

Тем не менее фантазию Дюма–аты проявлял он в любви. Например, предлагал Анриетте изображать тянь–шаньского кеклика, а на себя, а як же, брал роль беркута. Для этого Анриетта должна была наклеить к телу куриных перьев из подушки, а затем с завязанными глазами и криками «кек–кек–кек» носиться по своей просторной комнате на инвалидкой коляске. На шкафу, зорко зря по сторонам и нахохлившись, сидел голый, в одном войлочном колпаке с кисточкой, Османкул Колубеевич и, когда коляска оказывалась в непосредственной близости, сигал на инвалидку из припотолочной выси… «Какое бесстыдство! — воскликнул бы какой–нибудь ханжа. — Ведь за этой сценой наблюдает покойная дочь Анриетты, рыжеволосая нимфа Генриетта. Из портретной рамки на стене». Пардон, ответит автор, любовь безобразной не бывает!

Когда таким, беркутиным, образом Османкул Колубеевич поломал по–гальски жадноватой Анриетте три коляски, та помирилась с Дрдой. Однако и с партократом полностью не порвала. Они нужны были ей оба: профессор — для тренинга ума, бай — для песни тела.

Османкул Колубеевич не претендовал, чтобы Анриетта принадлежала ему целиком, — для Востока он был человеком самых прогрессивных взглядов. Тем более Шуланбеков считал, что самое лакомое место француженки со швейцарским гражданством все равно безраздельно принадлежит ему. А вот Дрда проявил себя эгоистом, живущим по принципу: сам не «ам» и другому не дам. Своей ревностью, требованием сделать между ними выбор он отравил Анриетте радость жизни. Вот же кнедлик с подкиндесом. Короче, записка была от Яна.

А перед ужином произошло невероятное: все трое были обнаружены мертвыми в номере Анриетты. Маленьким альпинистским топориком ревнивец Ян зарубил любовников и повесился сам. Так, по крайней мере, решили обитатели Сент — Оноре.

Смерть настигла Османкула Колубеевича на шкафу, в излюбленной позе. Стало быть, беркутом он жизнь и прожил, этот партократ, вождь, хозяйственник и человек. Обезглавленная представительница западного потребительского мира Анриетта, подушечные куриные перья на теле которой щедро окрасились черной старческой кровью, была похожа на недощипанную, если можно так выразиться, «недокошеренную» курицу. Висевший на электрическом шнуре пан профессор с посиневшей, обезображенной жуткой гримасой физиономией напоминал гнилой банан, надкушенный бешеной собакой. Что бы это значило? Признание победы гения Марселя Пруста над талантом Милана Кундеры?.. Кто знает? Ответ на вопрос лежит по ту сторону бытия.

— Не нравится мне все это, — пробормотал прибывший в Сент — Оноре инспектор полиции Краузе после осмотра места происшествия и опроса обитателей богадельни. — Совсем, черт подери, не нравится! Готов поставить ящик пива против пустой бутылки, что профессор Дрда не убивал ни француженки, ни русского. Да и не вешался… Его повесили.

(Информация из «Обзора криминальной хроники Женевского кантона»).

В ведомстве Сбруевича Шведа ждало разочарование: в текущем году между госкомитетом и предпринимателями не было зафиксировано ни одного крупного спора, серьезного конфликта. Рядовые предприниматели были уже приучены к постулату, что госкомитетчики всегда правы, судиться с ними не только бессмысленно, но и самоубийственно, а крупняков комитет не трогал.

В общем, ни о каких служебных конфликтах между председателем госкомитета и каким–то юридическим либо физическим лицом не может быть и речи — для этого просто не было почвы. Тем не менее Швед не удовлетворился беседой с замами председателя и лично перелопатил всю деловую переписку Кшиштофа Фелициановича. Пусто.

Что ж, отсутствие результата тоже результат. Сашок, проявляя не присущее ему рвение, несколько вышел за пределы задания и проверил также версию родственную: не явилось ли отравление Сбруевича следствием ссоры с кем–нибудь из сослуживцев?

Швед поочередно опросил всю верхушку комитета. Нет, к Кшиштофу Фелициановичу все относились хорошо. Тот умел ладить с людьми, был деликатен в той степени, какую только мог позволить себе начальник по отношению к подчиненным без ущерба для дела. Он никогда не забывал справляться об их здоровье, поздравлял с днями рождения и юбилеями.

Нечего и говорить, что все начальство комитета имело безукоризненные биографии, под судом и следствием никто не состоял, законченных алкоголиков и наркоманов среди них также не было — не та контора. Некоторые из них выпивали, но меру знали. В целом атмосфера в комитете была дубоватая, но достаточно здоровая, так как его немногочисленные выпивохи и склочники уравновешивались двумя сыроедами, одним шаманом и тремя последователя системы Порфирия Иванова.

Швед также переговорил с представителями комитетского рабочего класса: буфетчицами, уборщицами, электриками и сантехниками. Так как ими командовал комитетский хозяйственник, то непосредственных контактов со Сбруевичем никто не имел. Какие уж тут конфликты? Дело электриков — лампочки воровать, а не с сановниками тявкаться.

Никто из приближенных к Сбруевичу не мог жаждать сесть в председательское кресло до такой степени, чтобы желать ему смерти. Это было бы крайне неразумно. Хотя бы потому, что Кшиштофу Фелициановичу оставалось восемь месяцев до пенсии. Так как президент был молод, то пенсионеров на высших должностях особо не жаловали. Не задержался бы и Сбруевич.

В общем, Швед поработал славно: с нулевым результатом.

Бисквит немного обленился. То ли на него плохо подействовал статус главного кулинарболиста республики, то ли перетренировался и страдал расстройством желудка. Словом, все исследование личной жизни четы Сбруевичей свелось у него к посещению номенклатурной поликлиники и снятию ксерокопий с амбулаторных карточек.

У Кшиштофа Фелициановича не могло быть табуна любовниц… Более того, он был лишен радости иметь хотя бы одну… В интересах следствия придется обнародовать и совсем убийственное: Кшиштоф Фелицианович не мог даже выполнять свой «супружнi абавязак»… И это несмотря на то, что он вроде как заимел моральное право выдвигать почти безграничные сексуальные претензии! Вот ужас–то! Спросите почему? Да элементарно: потому, что председатель госкомитета — увы и ах! — был импотентом (ему пришлось удалить предстательную железу). Такая вот была у него личная жизнь — духовная. Что же касается Евы Леопольдовны…

С ней произошло то, что происходит со многими пожилыми женщинами. Из–за отсутствия секса с мужем она стала заниматься им… с медициной. Практически сразу после того, как Кшиштофа Фелициановича оперировали по поводу аденомы предстательной железы, у нее вдруг обнаружилось почти столько же болезней, сколько перечислялось их в толстом медицинском справочнике.

Ева Леопольдовна проводила в поликлинике все свободное время. Она без конца сдавала анализы и принимала все, какие имелись, физиопроцедуры. Из–за нехватки времени сеансы иглоукалывания ей даже пришлось совмещать с душем Шарко. Каждый раз после посещения Евой Леопольдовной поликлиничного аптечного киоска тот приходилось закрывать до нового подвоза товара: скупала все. Любовники? Какие, к черту, могут быть любовники, если одной ногой стоишь в могиле, а другую лижет пламя печи крематория?!

А теперь соло Холодинца.

Как и у Кшиштофа Фелициановича, с личной жизнью у Риты Бильдюкявичус была напряженка. Старушки соседки, которые знали все на свете, были бы рады навесить на нее какие–нибудь гадости, от которых у самих даже грез не осталось, но и им пришлось признать, что Рита является островком нравственности в океане разврата. Начиная с детсадовского возраста старушки вообще ни одного мальчика рядом с ней не засекли.

— А может, она, это… Ну, с подругами на людях обнималась? — смутившись от нелепости вопроса, проблеял Сергуня.

Старушки сразу посуровели, словно в лесбиянстве сыскарь подозревал непосредственно их. Нет, оказывается, ни одной подруги у Риты тоже не было. Какое уж тут извращенчество, если всю жизнь даже поговорить по душам не с кем! Бедная девчонка, подумал Холодинец, ведь она позарез нуждается в постоянной психической опеке! Хоть прямо удочери ее! Интересно, кстати, что у нее за родители?

А родители у Риты оказались самыми обыкновенными, с виду психически вполне здоровыми. Отец — водитель–дальнобойщик: те вообще кремни; мать — швея на трикотажной фабрике. Опять проблема из–за того, что Рита один ребенок в семье и не прошла необходимый тренинг общежития?

«Сограждане! — захотелось крикнуть Холодинцу в темноту, когда выходил от Бильдюков вон. — Так жить нельзя! Отбросив в сторону эгоизм, плодитесь, мать вашу, и размножайтесь!» — У самого Сергуни детей было целых двое, и он этим очень гордился.

Зато у Кати Акуловой все было в полном порядке. Она жила гражданским браком с курсантом Военной академии Веничкой Дуговым, и ребята собирались пожениться, едва он получит звездочки на погоны. Холодинец побывал у них в гостях и очаровался: какие красивые, открытые, сильные! Что б ни говорили, а жизнь, пока такая молодежь не перевелась, продолжится!

И тем не менее у Холодинца промелькнула такая вот мысль: а что, если Рита от кого–то «залетела» и ей срочно, чтобы скрыть это обстоятельство от Венички, понадобилось делать аборт?.. Ведь для этого деньги нужны, не правда ли? А где их взять? В этот момент появляется некто со скляночкой яда в одной руке и пачкой долларов в другой…

Что поделаешь, сыскарь — профессия такая, в чем–то прекрасная, но в этом — ужасная: верить они никому не должны, симпатизировать — тоже. Сыскари — наши духовные венерологи.

Однако так как Веничка учился на последнем курсе, то в казарме ночевать обязан не был, будущую супругу бдеть возможность имел. Но и этого резона Холодинцу показалось мало, он проверил все платные медицинские заведения, в которых, множа скорбь римского папы, за деньги «рыбкам» делали секирики.

Порядок — ни Акулова, ни проверяемая там заодно Ксеневич у баксовых эскулапов–убийц не засветились.

Личная жизнь Тани Ксеневич была незатейлива, чиста и для всех открыта. Она третий год дружила с Толиком Бордяном, мальчиком из соседнего двора, и вместе с ним добросовестно ходила на концерты и премьеры всяких там «Терминаторов».

Как положено, Толик в школе начал носить за ней портфель и, выгадывая на сигареты, покупал ей самое дешевое мороженое. Вместе с ней пытался поступить в институт, набрал столько же баллов и точно так же не прошел по конкурсу, который составлял аж один и два десятых человека на место.

И фиг с ним, со скучным автотракторным факультетом. Толик вдруг обнаружил себя компьютерным гением и приспособился неплохо зарабатывать в качестве самодеятельного программиста. На «советского инженера» пусть учится теперь одна Таня. Со следующего года.

Что же касается Юрочки, Арнольда и Валеры, то, посылая их в пущу, шеф поступил опрометчиво: ведь чересчур свежий воздух иногда действует на молодых парней им во вред. Студенты напрочь забыли о сыскарской дисциплине, о том, что спиртное и сыск — несовместимы. Однако начать нужно с того, что в Петухи ребята приехали в субботу, когда Парфенович топил баню. Ну и пригласил студентов попариться, с дороги–то.

Отсутствие в пуще водопровода и ЖЭСов способствовало тому, что баня у каждого хозяина была собственная. Парфенович поставил свою в старой дубовой роще на берегу Западной Березины. Прямо у воды. То есть можно было распариться, выскочить на мостки и — бултых: момент истины, искры из макушки с гарантией!

Топилась она по–черному! То есть очаг был без трубы, дым выходил через дверь и оконце. Однако сажи опасаться не стоило: после протопки все внутри тщательно вымывалось. Воздух в парильне прогревался настолько, что веник оказывался лишним. Именно в этом–то весь смысл и заключался. Совершенно новые ощущения! Это вам не городская сауна с выжигающим кислород тэнами!

Попарились, что было дальше. Пушкари горазды выпить сами и с удовольствием угощают усталых любознательных путников. А уж после бани…